Текст книги "Империя"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)

– Узнал, что ты здесь, – сказал Дел, входя в комнату.

Адамс повернулся к Каролине.

– У нас смежные кухни. Поварихи общаются между собой. Моя Мэгги с их Флорой.

– Я знал, что вы здесь, мистер Адамс, а Эйди сказал, что и отец тоже должен быть у вас. Поэтому я…

– Ты заходил ко мне на работу? – удивился Хэй.

– Ну да. А оттуда – в Белый дом, где мне была назначена встреча с президентом. Мы решили преподнести тебе сюрприз.

– Возможно ли такое? И разумно ли?

– Скоро узнаем. – Дел глубоко вздохнул. – Я только что назначен генеральным консулом Америки в Претории.

К изумлению Каролины, у Хэя был такой вид, будто его ударили. Он тоже глубоко вздохнул, словно не был уверен, что его слабые легкие способны поглощать воздух адамсовского дома, пропитанный специфическим библиотечным ароматом.

– Назначен… – он так и не смог выдавить из себя внушительный титул.

– Президент сам объявил о назначении, – кивнул Дел. – Он хотел сделать тебе сюрприз. Но прежде всего это явилось сюрпризом для меня самого. Он не хотел, чтобы люди думали, будто я получил эту должность благодаря тебе.

– Всякая республика идет к краху, когда забывают о законе непотизма, подобном второму закону термодинамики, – сказал Адамс.

– Трудно придумать что-нибудь более удивительное, – сказал Хэй, чье дыхание снова стало ровным, – как говорила Элен, когда мы глазели на обезьян в зоологическом саду.

Каролина с нескрываемым интересом смотрела то на отца, то на сына. То, что всегда ей казалось англосаксонской чертой – отсутствие теплоты в отношениях между мужчинами – теперь воспринималось ею как антипатия обаятельного любящего отца к столь же любящему и когда-нибудь, верно, столь же обаятельному сыну, который пока еще не владеет искусством рассказчика, постигнутым отцом у самого большого мастера, Авраама Линкольна, – тот, говорили, способен был рассмешить даже мула со сломанной ногой.

– Я тоже так думаю. – Дел был спокоен и чем-то похож на фотографию президента Маккинли. Если бы дело происходило в Париже, Каролина сложила бы чет и нечет и тогда поняла бы смысл назначения. Но у Дела были отцовские глаза и рот, и вряд ли можно было предугадать, что Огайо, штат, известный как матерь президентов, произведет по неожиданной президентской прихоти еще и генерального консула в Претории, которая находится – где же? В Австралии? Она не питала симпатий к учителю географии в Алленсвуде.

– Южная Африка – этот пост скоро может стать очень беспокойным, – сказал Адамс, который тоже размышлял о реакции Хэя на внезапное возвышение сына. – Какова наша политика в конфликте англичан с этими голландскими психами?

– Крайне доброжелательный нейтралитет, – сказал Дел и посмотрел на отца. – Во всяком случае, для публики.

– Да, да, да. – Хэй покачал головой и расплылся в широкой улыбке. – Мы нейтральны, но стоим на стороне англичан. Вот будет потеха, если там вспыхнет война…

– Прелестная, должно быть? – улыбнулся Адамс. – Маленькая?

– Крохотулечная. Но едва ли прелестная. А забавно другое – как прореагируют наши избиратели, ирландские католики. Они готовы поддержать всякого, кто против Англии, в том числе и этих голландцев, буров, которые не только протестанты, но и запрещают католикам исполнять их немыслимые обряды. Я предвижу немалое смятение среди ирландцев. И могу предсказать также, хотя сейчас только полдень и мне предстоит трезво и ответственно приветствовать дипломатический корпус, что шампанское от нас не дальше колючек некоего дикобраза. Надо выпить за Дела!

Адамс и Каролина радостно поддержали эту идею, а лоб Дела по-прежнему отливал бледностью, хотя на его щеках проступили розовые пятна.

Когда за нового генерального консула были осушены бокалы, Каролина сказала:

– Непонятно только, чему я радуюсь. Я только что обосновалась на Эн-стрит, мистер Адамс уезжает от меня на Сицилию, а Дел – в Южную Африку.

– Остаемся мы с женой, – сказал Хэй. – Мне хочется думать, что это не так уж мало.

– Да и я раньше осени никуда не уеду, – сказал Дел. – Президент хочет мне поручить кое-какую работу в Белом доме. – И снова Каролина обратила внимание на озадаченное выражение лица Хэя.

– Значит, впереди у меня несколько месяцев в роли племянницы или кузины. – Каролине было приятно, что Дел пока остается рядом. Ей надо как можно быстрее постичь Вашингтон во всех его проявлениях. «Нужно действовать подобно Наполеону, – всегда говорила мадемуазель Сувестр, – по заранее намеченному плану».

«Даже женщинам?» – спросила у нее Каролина.

«Именно женщинам. А чем еще мы располагаем? Нас артиллерии не учат».

Каролина и в самом деле разработала план действий. Джон Эпгар Сэнфорд не поверил своим ушам, когда она ему открылась. Он просил ее подумать еще раз, ничего не предпринимать, дать судебному делу плестись, как ему положено. Однако она была убеждена, что сможет одолеть Блэза куда более экстравагантным и приятным способом, при условии, конечно, что ей, как Наполеону, будут сопутствовать удача и помогать военная хитрость. Ключ к ее будущему лежит здесь, в этом странном тропическом городе, среди чужих людей. Ей нужен Дел. Ей нужна любая помощь с любой стороны. Джон в качестве двоюродного брата, теперь она звала его по имени, был готов всячески ей помогать, но на беду был робок от природы. Теперь он наконец овдовел. Однажды вечером в новом шикарном ресторане Дельмонико, где за соседним столиком острословка миссис Фиш изо всех сил напрягала слух, стараясь уловить хоть слово (тут-то Каролина благословила Гарри Лера за его непрерывный смех), Джон, забыв свою робость и учитывая, что срок траура на исходе, сделал ей предложение. Глаза Каролины наполнились неподдельными слезами. В Париже и Лондоне она, случалось, флиртовала, но кроме Дела никто пока не проявил желания на ней жениться, да и она еще не встретила человека, за которого ей захотелось бы замуж; так сложился образ самое себя – одинокой особы, распоряжающейся собственной судьбой. И все же предложение Джона ее растрогало; она самым серьезным образом его обдумает, сказала она, ведь замужество – самый важный шаг в жизни молодой женщины, не так ли? Произнося все положенные в таких случаях слова, которым она научилась от Маргариты или почерпнула из романов и пьес, она начала смеяться, а слезы по-прежнему текли по ее лицу.

– Над чем вы смеетесь? – Джон почувствовал себя уязвленным.

– Не над вами, дорогой Джон! – Лицо миссис Фиш, и впрямь точно рыбье, застыло в сосредоточенном внимании. – Над собой, над всем этим миром.

Адамс настоял, чтобы Каролина осталась, когда отец с сыном отправились на другую сторону улицы в государственный департамент, где им наверняка предстоял серьезный разговор.

Оставшись с Каролиной вдвоем, Адамс сказал:

– Для отца это был удар.

– Мистер Хэй явно не в восторге.

– Ты это почувствовала? – Адамс смотрел на нее с любопытством. – А что еще?

– Что отец как бы желает, чтобы сын потерпел крушение, а сын… – Она замолчала.

– А что же сын?

– Сын обвел его вокруг пальца.

– Думаю, ты права, – согласился Адамс. – Хотя, конечно, я ничего не знаю о сыновьях. Осведомлен только о дочерях или, скорее, племянницах. Я понятия не имею, что происходит или не происходит между отцами и сыновьями. Сын Кэбота Лоджа поэт. Я наверное гордился бы этим. А вот Кэбот недоволен.

– Печально, что у вас нет наследника.

В глазах Адамса вспыхнули искры гнева. Подлинного ли, напускного, но Каролине стало не по себе. Затем он вдруг разразился смехом.

– Сменилось четыре поколения с тех пор, как мой прапрадед Джон Адамс написал конституцию штата Массачусетс и наша семья вошла в историю, по существу положив начало республике. Поэтому вполне логично, что мы с Бруксом подводим под Адамсами черту. Мы родились для того, чтобы подвести итог деятельности наших предков и предсказать, если не спланировать, будущее для наших довольно убогих, полагаю, потомков. Я имею в виду, – он горько улыбнулся, – не каких-либо наших незаконных отпрысков, а сыновей моего старшего брата Чарльза Френсиса.

– Вот уж не думала услышать от Адамсов нечто самоуничижительное, даже в пятом поколении. – Каролине было приятно общение с этим старым господином. Ну словно Поль Бурже, наделенный не только мудростью, но и остроумием.

Адамс перешел к делу.

– Я осведомлен о твоей родственной связи с Аароном Бэрром; прошлым летом ты, помнится, говорила об оставшихся после него бумагах.

– Они у меня. То есть должны быть у меня. Уж их-то я с Блэзом делить не обязана. Они достались мне от матери. Бумаги хранятся в кожаных саквояжах. Я их когда-то видела. Похоже, что мой дед Скайлер уговорил Бэрра приняться за мемуары. Дед служил в юридической конторе Бэрра, когда тот был уже совсем стар. Там есть также дневник, который вел дед в те же годы. И еще, – она нахмурилась, – дневник, который я так и не открыла, потому что мать – я думаю, это сделала она, – написала на обложке: «Сжечь». Дневник так и лежит в саквояже, никем не читанный, и никто его не сжег. Я, во всяком случае, его не прочитала, и не думаю, что удосужился это сделать отец.

– Слабо развитая шишка любопытства. Правда, в моей семье, где все записывалось столетиями, если бы кто-нибудь написал «Сжечь», мы сделали бы это с чувством облегчения. – Адамс закинул ноги в маленьких, до блеска начищенных башмаках на каминную решетку. – Некоторое время назад я написал книгу о твоем предке Бэрре…

– О моем предполагаемом предке. Хотя я абсолютно убеждена в нашем родстве. Он был романтиком.

– Прости уж меня, но мне он кажется пустозвоном.

– По-моему, вы путаете его с Джефферсоном! – парировала Каролина.

Адамс разразился громким искренним хохотом, не похожим на его стилизованный рык, означавший одобрение.

– Тут ты меня поймала! Ты увлекаешься нашей историей?

– Только чтобы узнать о Бэрре.

– Американская история раздражает. Уж я-то знаю это не понаслышке. Я посвятил жизнь, читая и сочиняя ее. Раздражает потому, что в ней нет женщин.

– Пожалуй, мы сумеем это изменить. – Каролина подумала о сражениях мадемуазель Сувестр за избирательные права для женщин.

– Будем надеяться, что ты победишь. Так или иначе, но с историей я покончил. Я не нахожу в ней смысла, а только это я в ней и искал. Мне безразлично, что произошло. Я хочу знать, почему так произошло.

– Пребывая в невежестве, я придерживаюсь противоположной точки зрения. Я всегда думала, что суть власти – знать все, что когда-либо происходило.

Адамс искоса посмотрел на нее.

– Власти? Неужели это тебя занимает?

– Конечно, никто не хочет быть жертвой, прежде всего, невежества. – Каролина подумала о Блэзе и Хаутлинге, о своем отце, о котором знала так мало, о загадочной женщине на портрете в стиле Винтерхальтера[89]89
  Винтерхальтер, Ханс Ксавер (1806–1873) – немецкий художник-портретист.


[Закрыть], совершенно ей не известной, и, говоря о которой, люди неизменно с выражением ужаса добавляли эпитет «роковая».

– Хотел бы я, чтобы ты присоединилась в Париже к своему дядюшке. Я читаю лекции для девушек выпускных классов, именно для молодых девиц.

Каролина улыбнулась.

– С удовольствием записалась бы на ваши курсы. – Она встала. Адамс тоже поднялся и оказался ниже ее ростом. – Я дам вам почитать бумаги Бэрра.

– Я хотел тебя об этом просить. Большую часть написанного я уничтожаю. А надо бы, наверное, еще больше. В этот вечный костер стоило бы швырнуть мою рукопись о Бэрре.

– Почему же «пустозвон»? – любопытство взяло в ней верх. – Ведь он, в отличие от некоторых, не выдумывал никаких теорий.

– Он прародитель политики стиля Таммани-холла, а это и есть чистейшее пустозвонство. Но я к нему несправедлив. Прощаясь с сенатом, он произнес пророческие слова, которые мне очень по душе. «Если конституции суждено погибнуть, ее агония станет очевидной прежде всего в этом зале».

– Она погибнет?

– Все рано или поздно погибает. – В дверях Адамс целомудренно расцеловал ее в обе щеки. Она ощутила его колючую бороду, запах одеколона. – Ты должна выйти замуж за Дела.

– И бросить все это ради Претории?

Адамс засмеялся.

– Если не считать присутствия твоего дядюшки, Вашингтон и Претория почти одно и тоже.

Дел так не думал. Каролина и Элен обедали с Делом в «Уормли», небольшом отеле с бесчисленными обеденными залами, маленькими и большими, где неизменно подавали лучшую в Вашингтоне еду. Всякий раз, когда молодые Хэи хотели сбежать от средневекового великолепия их общего с Адамсом дома, они переходили на другую сторону Лафайет-сквер в отель на углу Пятнадцатой и Эйч-стрит, где царствовал мулат мистер Уормли. Поскольку старшие Хэи были в этот вечер званы в английское посольство, Дел и Элен пригласили Каролину на обед, чтобы отметить назначение Дела в Преторию. В уютном кабинете на втором этаже к ним присоединился молодой человек с Запада по имени Джеймс Бэрден Дэй.

– Он помощник контролера Соединенных Штатов еще в течение нескольких часов, – сказал Дел, когда они рассаживались в комнате с низким потолком и видом на гранитную громаду министерства финансов.

– Что именно вы помогаете контролировать? – спросила Каролина.

– Денежные знаки, мэм, – ответил он с мягким акцентом уроженца Запада. – Так называемую валюту.

– Он демократ, – пояснил Дел, – а потому сторонник обращения серебра по курсу один к шестнадцати.

– Что касается меня, – сказала Элен, крупная и общительная, как и ее мать, и с ямочками на щеках, как у Дела, – то я сторонница селедочной молоки, которую нам как раз сейчас подают, не так ли? Не так ли? – У нее была привычка повторять целые фразы. Величественный чернокожий официант, скорее семейный дворецкий, нежели ресторанный лакей, подтвердил, тоже дважды, догадку Элен и предложил также бриллиантовую черепаху, специальность заведения, и, конечно, жареную утку, которую подадут, Каролина это уже знала, в ужасном кровавом виде. Однако меню она одобрила.

– Обед должна была устраивать я, – сказала Каролина. – В честь генерального консула.

– Вам пора уже действовать совместно. – В голосе Элен звучали повелительные интонации ее матери. В высокоорганизованном мире Клара и Элен стали бы отменными генералами. Управляясь с селедочной молокой, Каролина пришла к выводу, что Дел – совсем не плохая партия; с другой стороны, она не могла вообразить ничего худшего, чем сезон (а ведь он может растянуться на целый год) в Претории. Иными словами, ее интерес к Делу менее всего можно было назвать романтическим. Ее всегда занимало, что другие девицы имели в виду, утверждая, что они «влюблены», или сильно привязались, или употребляя какой-нибудь другой клейкий глагол. Некоторые типы мужчин казались Каролине привлекательными именно как типы, а не личности – молодой человек по правую руку, которого Дел называл Джимом, был из их числа. Сам Дел в физическом смысле был слеплен вне всякой меры по образу и подобию своей матери. Но разве ее не учили, что утонченность характера – самое большее, на что женщина может рассчитывать в браке? В этом смысле Дела можно назвать бесподобным.

Размышляя об утонченности Дела, Каролина повернулась к своему соседу справа. Никакого барокко, заключила она, скорее уж готика – стройный, худощавый, целеустремленный; она попыталась припомнить другие хвалебные эпитеты Адамса в адрес готики, но в голову ничего не пришло. К тому же у молодого человека были вьющиеся волосы цвета отнюдь не серого камня, а светлого песка, лишь глаза светились шартрской синевой. Как его зовут? Имя, конечно, из трех частей, что говорит о благородном происхождении: Джеймс Бэрден Дэй. И натура у него благородная? Ее подмывало спросить, но получилось другое: как чувствует себя демократ, служа в республиканской администрации.

– Мне это нравится больше, чем им. – Он улыбнулся, обнажив хищные клыки; уж не кусается ли он? – Это просто работа по найму; раздавать такие должности – функция правительства, по крайней мере в этой стране. Моя должность принадлежит республиканцам, и в сентябре, когда я уеду в свой штат, она достанется им.

– Чем будете заниматься дома?

– Попытается вернуться обратно, – ответил за друга Дел. – Он баллотируется в конгресс.

– Не искушай богов. – На лице Дэя мелькнуло беспокойство. Таким он ей нравился больше.

– Тогда у вас будет выборная должность. Это лучше всего остального, – сказала Каролина.

– Да что вы! Худшая! – Элен ублажила свою берниниевскую фигуру еще одной порцией селедочной молоки, грозившей превратить ее в стиль рококо. Руки под буфами рукавов уже и без того напоминали гигантскую гусеницу, готовую перевоплотиться в нечто, наделенное громадными радужными крыльями. – Каждые два года мистеру Дэю придется возвращаться к себе в штат и убеждать избирателей в том, что он по-прежнему один из них и что он заставит правительство кое-чем с ними поделиться. Утомительное занятие. Самая лучшая должность – у отца.

– Но государственный секретарь должен ублажать президента, ведь так? А если он этого не будет делать, ему придется уйти. – Каролина обратила свой вопрос не к Элен, а к Делу.

Как легко было предположить, ответила именно Элен.

– О, все это гораздо сложнее. Майору тоже приходится ублажать государственного секретаря. Если отец уйдет, скажем, перед выборами, он сильно навредит Майору. Сильно навредит. Поэтому они должны потакать друг другу.

– И оба, – добавил Дел, – должны угождать сенату. Отец ненавидит сенат со всем его содержимым и его другом мистером Лоджем в том числе.

– Даже если так, – Элен чудесным образом отправила в рот десять тысяч селедочных икринок, – государственный секретарь – самая замечательная должность в этом забавнейшем городе.

– Не сомневаюсь, – сказала Каролина и повернулась к Делу. – Я все забываю спросить твоего отца. А чем все-таки занимается государственный секретарь?

Дел засмеялся. Элен, даже не улыбнувшись, ответила:

– Он руководит всеми иностранными делами.

Перебивая сестру, Дел принялся объяснять:

– Отец говорит, что у него три функции. Во-первых, противодействовать иностранным правительствам, когда они предъявляют претензии Соединенным Штатам. Во-вторых, помогать американским гражданам, когда они предъявляют претензии, как правило, необоснованные, иностранным правительствам. И, в-третьих, создавать должности, которых нет, для сенаторских друзей, которые ох как есть.

– И какой же сенатор преподнес тебе Преторию?

– Это сделал сам президент, – благодушно откликнулся Дел. – Время от времени он может сам раздавать должности. Так мне досталась Претория.

– Мы ненавидим буров. – Элен принялась за жаркое; блюдо было столь тяжело, что рука ливрейного официанта дрожала; Элен без сострадания со всей силой вонзила нож и вилку в баранину. – Мы повсюду выступаем на стороне британцев.

– Вы – быть может, но мы – там, откуда я родом, вовсе нет, – сказал Дэй.

– Фактически мы придерживаемся нейтралитета, – Дел нахмурившись посмотрел на Элен. – В этом и будет состоять моя работа в Южной Африке – занимать нейтральную позицию.

– Мне нелегко с этим согласиться, – усмехнулся Дэй. – Полковник Брайан уверен, что Майор заключил тайную сделку с англичанами.

– Никогда в жизни! – встревоженно отозвался Дел. – Если у нас есть какая-то политика, то она заключается в том, чтобы выставить англичан с Карибских островов, с Тихого океана…

– Из Канады тоже? – спросила Каролина.

– Почему бы и нет? Майор шел на выборы как человек, стоящий за более совершенный взаимовыгодный союз между США и Канадой, потому что мы говорим на том же английском, и вообще…

– За исключением тех миллионов, что говорят по-французски.

– Справедливо, – сказал Дел, пропуская замечание Каролины мимо ушей. Она уже заметила, что это характерно для Вашингтона – может быть, в этом суть политики? Никто никогда никого не слушает, если только у собеседника нет доступа к власти. Однако Дэй слушал и прошептал ей на ухо:

– Там, у меня дома, этих забавных ребят из Вашингтона люди воспринимают как чужестранцев.

– Мне бы хотелось съездить туда с вами вместе. Где это?

Дэй вкратце описал прелести своего юго-западного штата. Затем все принялись обсуждать слухи об адмирале Дьюи. Остановят ли на нем демократы свой выбор как кандидате в президенты? Дэй считал, что Дьюи способен обойти Брайана на предвыборном конвенте. Но способен ли Дьюи побить Маккинли? Он в это не верил. В стране внезапно волшебным образом наступило процветание. Война дала колоссальный импульс бизнесу. Экспансия подействовала на экономику как тонизирующее средство, и даже фермеры, будущие избиратели Дэя, находились не в столь отчаянном положении, как обычно. Наконец, Элен перевела разговор на Ньюпорт, штат Род-Айленд, и Дэй замолчал; Каролина же, напротив, приняла тему близко к сердцу, особенно когда принялись обсуждать перспективы на лето. По-видимому Элен и ее сестра Элис планировали поделить ньюпортский сезон между собой. Вместе они не поедут: слишком много хэевских невест на рынке одновременно. Не присоединится ли Каролина к одной из них? Она ответила, что это возможно, если ее пригласят; пока никто этого не сделал, солгала она. На самом деле миссис Джек Астор, вырвав у Каролины обещание никогда не играть в теннис со своим мужем, пригласила ее на июль, и Каролина сказала ей, что все будет зависеть от состояния некоторых незавершенных дел. Миссис Астор выразила надежду, что Каролина хороший партнер для игры в бридж. Полковник Джек Астор в бридж больше не играет. «Так замечательно, когда его нет дома. Восхитительно, как развод. Почти». В экстравагантности ей и в самом деле не откажешь. Когда муж играл в карты, она увлекалась теннисом. Теперь, когда он не вылезает с корта, к ломберному столу пристрастилась она. «Мы не выносим общества друг друга», – заявила она, точно цитируя Библию.

По дороге через Лафайет-парк Дел взял Каролину под руку. Элен и Дэй шли далеко впереди, не касаясь друг друга, и их длинные тени, отбрасываемые тусклыми уличными фонарями, подчеркивали серебристый хаос плохо подстриженного кустарника, рассеченного во всех направлениях тропинками, сходящимися у памятника президенту Джексону.

– Думаю, что настала пора мне кое о чем тебя спросить. – Дел нервничал.

– Спросить? – Каролина почувствовала, как ее глаза влажнеют от слез. Что же со мной такое, вдруг подумалось ей. Словно одна ее часть не имеет никакого отношения к другой.

– Выйдешь за меня замуж? То есть я хочу спросить, хочешь ли ты за меня замуж?

Второе приглашение к пожизненным узам пришло с запозданием, так сказать, по почте.

– О нет! – воскликнула она, удивив этим возгласом и самое себя, и Дела. – Я хочу сказать, пока нет, – проговорила она еле слышно, как и положено настоящей леди, и так же тихо пролепетала: – Не сейчас.

– Понимаю, тебя не привлекает Претория, – опечалился Дел. Справа от них церковь Св. Иоанна выглядела как безумная греза одновременно о древней Греции (колоннада на фронтоне) и Византии (башня с золотым куполом).

– Нет, я не хочу не ехать в Преторию. – Каролина замолчала. Слезы на щеках высохли. – Кажется, слишком много отрицаний для одной фразы.

– С меня достаточно одного.

– Дело не в Претории. И не в тебе. Это касается меня и Блэза. Наших с ним дел.

– Впереди целое лето, можно покончить с делами. А потом…

– А потом, пожалуйста. Я хочу, – неожиданно сказала она, – замуж. То есть, – удивила она самое себя, хотелось надеяться, в последний раз, – замуж за тебя.

Так в густой тени римского монумента в образе дома Адамса-Хэя, похожего на средневекового монаха, взирающего на щегольской Белый дом на другой стороне площади, неофициально состоялась столь же неофициальная помолвка.

Незавершенные дела возобновились на следующий день, когда кузен Джон подкатил к ее дому на омнибусе – то была местная достопримечательность, сплошное стекло, ну прямо королевская карета.

– Можно глазеть по сторонам, – сказал Джон, когда они проезжали по Четырнадцатой улице между Пенсильвания-авеню и Эф-стрит. – А вот перед нами так называемый Газетный ряд.

Перед взором Каролины выстроились красные кирпичные здания в стиле старой части города. Завершал этот ряд отель «Уиллард», весь покрытый лесами: отель расширялся и перестраивался. «Уиллард» выходил на Пенсильвания-авеню и располагался напротив недавно достроенного – на что ушло тридцать лет, с ужасом говорили вашингтонцы – здания министерства финансов. Напротив Газетного ряда высился «Эббит-хаус», большой отель, открытый и в летние месяцы, что было новшеством в городе. На фасаде одного из кирпичных домов красовалась поблекшая вывеска «Нью-Йорк геральд».

– Здесь держат конторы и газеты других городов?

Сэнфорд утвердительно кивнул.

– Во время Гражданской войны Вашингтон впервые в нашей истории оказался главным источником новостей. Вот журналисты здесь и обосновались. – Он показал рукой в направлении Эф-стрит. – Компания «Вестерн Юнион» вашего друга Хэя разместилась на противоположной стороне улицы и там же отель «Уиллард», где имели обыкновение собираться политики; впрочем, они и сейчас там толпятся – в барах, парикмахерских и обеденных залах. Когда их посещает особое вдохновение, они переходят улицу поболтать с газетчиками.

– Но ведь Газетный ряд переместился…

– Скорее, перегруппировался. – Омнибус остановился у здания «Ивнинг стар», занимавшего целый квартал на Пенсильвания-авеню между Одиннадцатой и Двенадцатой улицами, четырехэтажного кирпичного здания, выкрашенного в желтый цвет.

– Этот цвет, – предположила Каролина, – своеобразная дань мистеру Херсту?

– Вне сомнения, – нахмурился Сэнфорд. – Ваш план… – начал он.

– Ничего еще не решено, – отрезала Каролина. Ей все больше нравился город, который она уже называла своим.

Омнибус свернул на Пенсильвания-авеню. Посередине ее тянулись параллельные линии трамвайных рельсов. Электрические вагончики довольно плавно скользили от министерства финансов на северо-западе до Капитолия и обратно. В отличие от Нью-Йорка, в Вашингтоне почти не было автомобилей, «этих дьявольских повозок», как выразилась полная негритянка, повариха закусочной на Эн-стрит. Как всегда Каролину поражало обилие чернокожих; создавалось впечатление, что именно они и есть население города, а все остальные, и она в том числе, временные гости, принадлежащие к враждебной расе.

– Город гостиниц, – заметила она, когда они проезжали мимо громадного здания в романском стиле с башней на крыше.

– И средневековых соборов. – Сэнфорду не нравилось новое здание почты, сзади которого процветала Марбл-элли – улочка с тысячью борделей, известная некогда под названием «дивизия Хукера»: девочек очень активно посещали подчиненные именно этого генерала времен Гражданской войны.

– Влияние Генри Адамса?

– Если не его самого, то его архитектора. Благодаря Ричардсону[90]90
  Ричардсон, Генри Хобсон (1838–1886) – американский архитектор.


[Закрыть] Вашингтон преобразился из Рима первого века в Авиньон двенадцатого, без всяких промежуточных слоев между ними.

– Значит, есть еще надежда на Возрождение.

Омнибус свернул на И-стрит и остановился перед зданием, тоже испытавшим явное влияние Адамса – с низкими арками и островерхой крышей. Светлый фасад из грубого камня украшала вывеска «Вашингтон пост». Газеты других городов держали свои бюро в здании «Пост», их названия красовались над верхними окнами. Каролина отметила, что «Нью-Йорк джорнел» и «Сан-Франциско икзэминер» занимали один офис. Херст уже бросил якорь в столице в виде скандально-блистательного калифорнийского газетчика по имени Амброз Бирс. «Питтсбург диспетч» и «Кливленд плейн дилер» тоже возвещали о себе с четвертого этажа. Названия этих газет, еще несколько лет назад ей не известные, сейчас приятно ласкали слух.

Перед зданием «Пост» расположился киоск огромных размеров, где продавались иногородние и даже иностранные газеты. Под навесом, рядом с газетным киоском, стояла высоченная черная доска, испещренная загадочными белыми и желтыми знаками.

– А это что такое? Лотерея?

– Результаты бейсбольных матчей. Со всей страны.

– Это та самая игра, в которую играют деревянными палками? – спросила Каролина.

– Да, – улыбнулся Сэнфорд. – Как человеку, собирающемуся глубоко погрузиться в американскую жизнь, я посоветовал бы хорошенько изучить бейсбол.

Сэнфорд привел Каролину в ресторан Герстенберга, рядом с редакцией «Вашингтон пост». Внутри было сильно накурено и стоял острый уксусный запах, если говорить точнее, запах тушеной капусты, грустно отметила Каролина, недолюбливавшая немецкую кухню. Немец-официант в рубашке с короткими рукавами и красных подтяжках провел их через переполненный бар.

– Газетчики, – Сэнфорд понизил голос, точно говорил о прокаженных.

Им дали столик в конце зала неподалеку от вращающейся двери в кухню. Мимо проплывали громадные шхуны пивных кружек, и Каролину не покидал страх, что в любой момент они рухнут ей на голову, но шумные официанты передвигались с отменной ловкостью. Вскоре появился человек, с которым у них была назначена встреча.

Джосайя Дж. Вардеман оказался мулатом. Неподготовленная к столь экзотической внешности, Каролина зачарованно рассматривала рыжие вьющиеся волосы, кожу цвета кофе с молоком и неоспоримые негроидные черты при неожиданно светло-серых глазах. Вардеману не было еще сорока; с иголочки одетый, он отличался безукоризненными манерами.

– Я опоздал, мисс Сэнфорд. Извините меня. Встреча с рекламодателями. Можете себе представить. Рад снова видеть вас, мистер Сэнфорд.

Каролина взглянула на Сэнфорда; он сидел с невинным видом. Он хотел сделать ей сюрприз и это ему удалось.

– Я вижу, вы терпимы к конкурентам, – сказала она. У Вардемана было озадаченное выражение лица; она пояснила: – Вы приходите сюда…

– Ну да, конечно. Чисто немецкое заведение. Семья моего отца немецкого происхождения. Мы родом из рейнской долины.

– Я имела в виду сюда, по соседству с вашим конкурентом, «Вашингтон пост».

– Вот вы о чем! – засмеялся он. – Мы старая газета. Мы можем себе позволить благосклонно относиться к новеньким. Не хочу сказать, что мне не пригодились бы их рекламодатели. Эти ребята хорошие бизнесмены. Мы, к сожалению, нет. Но мы, Вардеманы, принадлежим к числу старых семейств, а такие семейства сейчас клонятся к упадку. Как я понимаю, то же самое происходит и в Европе.

– Старое семейство! – развеселилась Каролина. – О, мистер Вардеман, мы все и каждый в отдельности стары, как Адам и Ева, и ни годом старше.

– Я верю в священное писание, мисс Сэнфорд, но семьи, давшие великих людей, поусохли в корнях, и молодым поколениям до них очень далеко.

– Не знаю, что и сказать. Моя родословная ничем не примечательна, за исключением, пожалуй, одного предка. – Каким образом заинтересовать эту необычайную личность генеалогическими корнями?

– Кто же он?

– Сегодня он не слишком уважаем или даже известен – некто Аарон Бэрр, – сказала она, надеясь, что имя это ничего ему не скажет.

Ей пришлось разочароваться. Вардеман хлопнул в ладоши.