Текст книги "Империя"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

Херст принял это как должное.

– Мне следовало баллотироваться в губернаторы. Но времени не оставалось, и девятьсот четвертый год уже на носу, и нет никого, кто мог бы составить конкуренцию Рузвельту. Я заполучил Лос-Анджелес.

– Лос-Анджелес?

– Городскую газету. Я назову ее «Икзэминер». Следующим будет Бостон.

– А Балтимор?

– Мне нужна там организационная поддержка, Блэз. Может быть, ты мог бы взять это на себя. – Внимание Херста металось от газет к политике и обратно, как будто это было одно и то же, впрочем, именно так Херст это в данный момент и воспринимал, что, по мнению Блэза, было чревато бедой. Нельзя быть изобретателем американского мира и изобретением в одно и то же время.

Джордж Томпсон появился в дверях с раскрасневшимся от позднего празднества лицом.

– Джентльмен, которого вы ждете, – загадочно объявил он.

Херст вскочил на ноги, Блэз сделал то же самое. Девицы Уилсон по-прежнему играли в трик-трак. В дверном проеме возникла внушительная фигура государственного мужа в черном альпаковом сюртуке при галстуке-ленточке, самого Уильяма Дженнингса Брайана.

– Полковник Брайан! – Херст протянул руку Великому Простолюдину, как окрестили его изобретательные газетчики; Великий Простолюдин профессионально сжал протянутые ему пальцы и улыбнулся тонкогубой широкой улыбкой. Блэз никогда не видел так близко этого идола народных масс и был поражен внушительностью его облика вблизи, как и издали, в ярко освещенном зале, когда голос вырывался из этой широкой груди, точно сила природы, неконтролируемая человеком и меньше всего самим Брайаном.

– Вы одержали первую из многих побед. – Говорил Брайан приятным низким голосом, ничуть не похожим на раскаты грома с трибуны на предвыборном митинге. – Я тоже начинал с выборов в палату представителей, – добавил он, как будто, подумал Блэз, то была необходимая рекомендация. Все-таки с тех пор он терпел сплошные поражения на всех выборах.

Херст представил полковника Брайана девицам Уилсон, назвав их «моя невеста и ее сестра». Великий Простолюдин держался в позе ветхозаветного пророка. Что касается Блэза, то он похвалил его за недавнюю редакционную статью в «Балтимор икзэминер», убедив Блэза в том, что Брайан собирается в третий раз стать кандидатом в президенты в 1904 году, если только Шеф его не остановит.

– Мы все трое издатели, – заметил Брайан, восседая на позолоченном троне, покрытом наполеоновскими пчелами. «Оригинал, – всегда утверждал Херст, – собственность самого императора»; ему было невдомек, что в любом французском железнодорожном отеле точно такие же стулья. Брайан достал из кармана несколько экземпляров своей газеты «Простолюдин», издаваемой в его родном городе Линкольн, штат Небраска. – Это вас позабавит, джентльмены.

Херст профессионально зашелестел газетными листами и печально покачал головой.

– Я вижу, полковник, вы не следуете моему совету.

– Видите ли, мистер Херст, я обращаюсь к более сдержанной публике, чем вы, – добродушно ответил Брайан. Он даже улыбнулся девицам Уилсон, которые не обращали на него внимания. Блэз с трудом мог поверить, что этот простой, похожий на фермера человек мог настолько завладеть воображением страны. Было это искусство или простая хитрость? Может ли одно красноречие вызывать такой страстный трепет и такую устойчивую антипатию? По крайней мере для одной трети населения, он был всегда прав, и если бы создатели американского мира не объявили его в газетах злодеем, социалистом, анархистом, уравнителем, он был бы сейчас президентом Соединенных Штатов, гораздо более популярным, чем коварный Рузвельт, потому что популярность Брайана именно и была популистской, опирающейся на простой народ, голосом которого он был.

Брайан со знанием дела и без оптимизма заговорил о выборах.

– Обычно партия, не имеющая власти, собирает много мест в палате представителей. Лишь один Рузвельт неуязвим. Мы получили то, что принадлежит нам по праву. Вот почему так глубоко знаменательна ваша победа.

Херст согласно кивнул. Интересно, подумал Блэз, совершит ли Шеф ошибку, сочтя себя умнее и популярнее Брайана. Шеф был непривычен к мирским делам и вряд ли на него произвела ошеломляющее впечатление победа, полностью подстроенная Таммани-холлом. Блэз опасался, что Шеф, подчас на редкость наивный, мог принять число поданных за него голосов за личную популярность того рода, какой пользовался Брайан; лишь большие деньги, умело потраченные Ханной, лишили его президентства.

– Я, естественно, польщен, – очень медленно произнес Херст, точно беседовал с медленно соображающим репортером, – тем доверием, какое люди – бедные люди – Одиннадцатого округа мне оказали, и я сделаю все, что в моих силах, ради борьбы людей труда против их заклятого врага Теодора Рузвельта.

Пока это говорилось, Блэз наблюдал за лицом Брайана. Политики, как и священники, не обладают восторженной внешностью мирян. Квадратная челюсть Брайана, его узкий рот напоминали набросок из горизонтальных и вертикальных линий, пересекающихся строго под прямым углом. Неудивительно, что он был легкой добычей карикатуристов.

– Я уверен, что в Вашингтоне вам будет сопутствовать успех. – Глаза Брайна на мгновение повернулись в сторону загадочных девиц Уилсон и затем, точно из чувства вины, заморгали. – Если позволите дать вам совет, – скромно заметил он, – то у нас есть сильная атакующая позиция против нашего будущего императора – это сама империя.

Поскольку Херст в общем поддерживал американское имперское присутствие на Филиппинах, он не клюнул на приманку Брайана.

– Мне кажется, что мистер Тафт взял Филиппины под контроль…

– Нет, мистер Херст. Я не имею в виду преступления, которые мы уже совершили. Я думаю о том, которое Теодор вынашивает в своих мечтах. Он прославляет войну, а я ее ненавижу. Ненавижу! – Послышался рокот, похожий на приближающийся гром. Девицы Уилсон оторвались от партии в триктрак и посмотрели на великую звезду – что же еще? – готовую исполнить некий номер. Они ничего не понимали в политике, зато им было известно все о шоу-бизнесе, к которому в общем и целом принадлежал и Брайан, адвокат-златоуст выездного суда в Чатокуа. – Мне ненавистна любовь к войне, которую он демонстрирует в каждой своей речи. – Увидев, что он завладел вниманием двух девиц, что было эквивалентно, по крайней мере двум штатам союза, Брайан знакомым жестом ухватился руками за лацканы. – Он сказал кадетам Уэст-Пойнта: «Хороший солдат не только должен с охотой идти в бой, он должен сгорать от нетерпения, как бы скорее вступить в бой». Но довольно об этих заповедях нашего Господа Иисуса Христа. – Знаменитый, похожий на звучание лютни голос заполнил комнату, где находились также Артур Брисбейн и еще полдесятка херстовских сотрудников; Джордж не оповестил об их приходе.

– По оценкам убито более ста человек! – возбужденно воскликнул Брисбейн и пришел в еще большее возбуждение, увидев Великого Простолюдина на наполеоновском троне. – Простите, У.Р. Я не знал…

– Ничего страшного. Мы с полковником Брайаном, как всегда, едины. Мы дополняем друг друга. – Блэз понял, что Шеф хотел сказать другое, созвучное слово, означающее «поздравлять», но ему все было простительно.

– Вы посидите с нами, мистер Брисбейн? – Это была вежливая формула, дававшая понять остальным оставить их, в том числе девицам Уилсон, по-прежнему смотревшим на великого лицедея, который мрачно им улыбался, когда они прошли мимо, шурша золотыми нитями и обдав его облаком тяжелых духов.

Брисбейн сел напротив Брайана; он не был его поклонником по той простой причине, что ни один человек в истории не достиг величия, считал он, если у него не было голубых глаз. Когда Блэз упомянул Юлия Цезаря, Брисбейн ответил, что письменные свидетельства не вполне ясны; иные свидетельства говорят о его сексуальной распущенности того рода, что исключает величие. Блэз полагал, что завоевание мира все-таки чего-то стоит, но Брисбейн был американским моралистом, и спорить с ним было бесполезно.

– Полковник Брайан пришел, чтобы обсудить свою поездку в Европу, – сказал Шеф и в подражание Брайану вцепился в лацканы.

– Я все приготовил, сэр, – сказал Брисбейн. – Вы уезжаете через две недели, условия – как договорились.

– Когда мы в последний раз обменялись письмами, они были приемлемы. Ведь я простой редактор провинциальной газеты. – Блэз был поражен и восхищен. Шефу каким-то образом удалось посадить Великого Простолюдина на зарплату. Ясно, что Шеф готов на все, чтобы обеспечить выдвижение своей кандидатуры в 1904 году. А почему бы и нет? Если пост партийного лидера можно купить, он готов за это заплатить. Первый взнос он, как видно, уже сделал, заключив с Уильямом Дженнингсом Брайаном контракт на поездку в Европу и серию статей для херстовской прессы, состоящей сегодня из шести газет; скоро их будет восемь. Было что-то наполеоновское в том, как Шеф завоевал демократическую партию, а заодно и республику, чьи интересы она вряд ли представляла.

Брисбейн объяснял подробности. Шеф смотрел в потолок. Брайан более чем когда-либо был похож на памятник простому человеку.

– Я посылаю с вами вместе одного из наших лучших авторов. Его зовут Майклсон, он и будет писать. Конечно, от вас зависит выбор тем и сюжетов.

– Разумеется. Я хочу повидать Толстого, русского графа. – Это было неожиданно. – Из того, что я о нем читал, я сделал вывод, что у нас с ним много общего. Мне говорили, что я оказал влияние на его речи, то есть, я хотел сказать – книги. К тому же Россия очень для нас важна, и мне кажется, что он говорит от имени простых русских, как я говорю от имени простых американцев.

– Я не знал, – удивился Брисбейн, – что вы читали книги графа Толстого.

– Не могу сказать, что прочитал хотя бы одну из них. Но я много читал о нем, главным образом в журналах, а он читал обо мне. – Брайан встал и распрямился, как и положено стоять памятнику, подумал Блэз. Остальные тоже встали и поклонились народному трибуну. Было что-то на редкость внушительное в его солидности и самоуверенности. – Я собираюсь поесть, – сказал он, прощаясь с Херстом в дверях. – Вы же знаете, я провел большую часть жизни в железнодорожных буфетах, перекусывая на бегу, в перерывах между речами. Кажется, это один из ваших репортеров написал, что полковник Брайан съел больше гамбургеров, чем любой американец.

Тут даже Херст засмеялся, и Брайан скрылся за дверью.

– Конченый человек, – сказал Брисбейн.

– Но поддержит ли он меня, как я уже два раза поддержал его? – Херст суетился, не находил себе места.

– Почему бы и нет? Не вижу других кандидатов.

– Он захочет снова попытать счастье, – сказал Блэз, который наконец-то не хуже других стал понимать сущность американского политического животного.

Херст мрачно кивнул.

– Это значит, что он сделает номинацию в президенты невозможной и для меня, и для любого другого.

– На нас собираются подать иски множество людей. – Мысли Брисбейна вернулись на Мэдисон-сквер.

– Пусть попробуют. – Херст отнесся к этой перспективе равнодушно. – Деяние Господа, как это трактует закон.

– Деяние Херста – так назовет это мистер Пулитцер, – сказал Блэз.

– Не вижу разницы, – фыркнул Брисбейн.

Херст молча смотрел на них, по-прежнему вцепившись руками в лацканы, точно надеясь обрести таким способом брайановское красноречие. На этот раз он даже не улыбнулся, заметил Блэз.

– Брайану всего лишь сорок два, – сказал Херст. – Рузвельту сорок три. Мне в апреле будет сорок. Плетусь в хвосте. Я покупаю дом Илайхью Рута в Лафайет-парке, рядом с Белым домом.

– Через два года вам нужно будет всего лишь перейти на другую сторону улицы. – Похоже, Брисбейн уверовал в неотвратимость Херста. Блэз так не думал. Херста он представлял себе чем-то большим, чем просто президентом, действия которого становятся новостями, только если Херст решит, что они достойны упоминания, а может быть, переиначивания или игнорирования. Херст был нечто новое, незнакомое, могучее; Блэз отдавал должное Каролине, которая раньше других оценила эту новизну. Теперь Херст, созидатель, пытается создать самого себя. Это все равно что зеркало вместо того, чтобы отражать образ, вознамерилось родить его из самого себя. Херст мог по-всякому изменять то, что в нем пряталось, но то, что пряталось, должно было сначала спрятаться, прежде чем подвергнуться магическому преобразованию. Может ли кривое зеркало отражать само себя, когда перед ним ничего нет? Насколько реален сам Херст? Вот в чем вопрос. Блэза радовало, что он будет жить в Вашингтоне в то же время, что и конгрессмен Херст.

3

Миссис Джеймс Бэрден Дэй («Вы можете звать меня Китти, мисс Сэнфорд») на пасху была дома и Каролина в сопровождении супругов Тримбл решила помочь ей с обустройством ее дома на Минтвуд-плейс, на обрыве неподалеку от Коннектикут-авеню, с невероятным, даже первобытным видом на Рок-Крик-парк, расцвеченный белыми и розовыми цветами кизила и иудиного дерева.

– Нам надо поближе познакомиться с демократами, – сказала Каролина Тримблу, который был сторонником Брайана и не одобрял осторожную линию Каролины по отношению к Рузвельту. «Трибюн» предназначалась для широкого читателя, а это значило, что излюбленная Тримблом полемика стала невозможной в городе, где доминировала семья Рузвельтов с ее все более королевским стилем жизни. Новшество – патриций в Белом доме – действовало на нервы не только вашингтонской старой гвардии, привыкшей смотреть сверху вниз на обитателей Белого дома, но и на дипломатический корпус, традиционно снисходительный, когда дело касалось светской жизни того, что по-прежнему считалось грубоватой республиканской столицей, затерянной в лесах Мэриленда. Поскольку Рузвельты симпатизировали Каролине, она старалась избегать всего, что могло помешать столь полезной для «Трибюн» доступности для нее Белого дома. Из всех Рузвельтов ей больше всех нравилась спокойная Эдит, управлявшая рузвельтовским цирком без видимых усилий.

Тучный, шумный, маленький президент, страстно желая казаться мускулистым, красноречивым и высоким, интенсивно занимался гимнастикой в Белом доме, двери которого всегда были открыты для борцов и акробатов, он упражнялся вместе с ними с такой страстью, что однажды медицинский мяч, попавший в его красное вспотевшее лицо, едва не выбил ему глаз. Хотя это скрывалось от прессы, Каролина узнала о том, что произошло, от Элис; из других источников ей стало известно, что президент слеп на один глаз. Но публика ничего об этом не знала, и он продолжал энергично заниматься спортом, стремительно гонял верхом по опасным крутым тропинкам вдоль речки Рок-Крик, крича тем, кто попадался ему на пути: «Прочь с дороги! Я президент!»

Тримбл осуждал Каролину за то, что круг ее общения – Белый дом и разреженный мир дома Хэя-Адамса – очень далек от тех читателей, что составляют простой народ, и сторонников Брайана.

– Но ведь существует демократическая газета «Пост». Почему мы не можем быть республиканской газетой? – Подход Тримбла казался ей неразумным, но, конечно, он был прав в том отношении, что газета, существующая главным образом для развлечения, не должна становиться исключительной союзницей одной из фракций. Чтобы сделать ему приятное, она приняла приглашение миссис Дэй.

Дэи поселились в одном из длинного ряда совершенно одинаковых домов, с крутыми ступеньками перед входной дверью, готическими окнами и неожиданными башенками на крыше, создававшими эффект крепости, господствующей над речкой Рок-Крик.

Китти сидела за столом, командуя серебряным чайником, кофейником и армадой фарфоровых чашек. С помощью старшей сестры она разливала чай, приветствовала гостей и говорила о погоде. Среди присутствующих Каролина узнала нескольких законодателей-демократов – в лицо, не по имени. Только лидер меньшинства палаты представителей, Джон Шарп Уильямс из Теннесси был ей знаком по вашингтонским обедам. Язвительный взъерошенный мужчина, никогда не бывавший вполне трезвым, славился остроумием, которого все изрядно побаивались. Он несколько бесцеремонно привлек Каролину к себе и провел в столовую, где стоял специально приготовленный для него графин виски.

– Вы, конечно, знаете, что я босс Джима Дэя. Он призван обо мне заботиться. – Пока Уильямс наливал себе виски, Каролина заметила, что вопреки мелкому ситечку Китти темные чаинки на дне ее чашки сложились в приятный узор. – Не знал, что вы знакомы с Китти, мисс Сэнфорд.

– Я знакома с ее мужем. – Каролина осеклась, потом добавила: – Немного, когда он еще служил здесь контролером.

– Он далеко пойдет, имея за спиной поддержку отца Китти.

– Судьи?

– Судьи. О, этот человек настоящий центр власти. Хотя и одноногий. Он обеспечил Джиму победу на выборах.

– Именно поэтому мистер Дэй и женился на дочери судьи? – Каролина слегка сгладила грубость вопроса примирительным смешком. – Не забывайте, что я действующий журналист, конгрессмен.

– Не знал, что «Трибюн» готова печатать материалы подобного рода. – Круглое красное лицо Уильямса приняло торжественное выражение; Каролина знала, что оно означает: политик, сказавший журналисту что-то лишнее, опасается теперь за последствия.

– Ни в коем случае. Моя «Дама из общества» могла бы позволить себе намек – если бы я позволила ей. Но я этого не сделаю. Брак для нас – святыня.

– Слова истинного стража морали нашей республики. Я в этом не сомневался. – Уильямс оглядел комнату. – О, вот и спикер.

– Мистер Кэннон[132]132
  Кэннон, Джозеф Гарни (1836–1926) – конгрессмен, спикер палаты представителей (1903–1911).


[Закрыть]? – Каролина посмотрела вокруг, надеясь увидеть эту величественную фигуру. Но Уильямс ошибся. Некто слегка похожий на спикера вошел в гостиную. Каролина его узнала, это был вашингтонский агент по недвижимости, чьей специальностью было обустраивать членов конгресса. – Это не Кэннон.

– Да, конечно. – Уильямс, похоже, был рад своей ошибке.

– Сейчас почти все разъехались по домам. Удивляюсь, что еще столь многие из нас задержались…

– Потомакская лихорадка?

– Это когда проигрываешь выборы. Тогда никак не можешь отсюда уехать. Но мы все время приезжаем и уезжаем, и чем чаще мы уезжаем – домой, я имею в виду – тем дольше мы здесь задерживаемся.

– Не могу дождаться, когда вы все вернетесь в ноябре.

– Вы очень добры, мисс Сэнфорд. – Уильямс расплылся в улыбке, и тут же Каролина почувствовала, как его рука легко прикоснулась к ее бедру. По крайней мере не ущипнул, подумала она, как это делают сенаторы, когда дама им нравится своими формами, зачастую оставляя на деликатной коже черно-синие отметины.

– Я подумала не о всем конгрессе, – сказала Каролина, ловко подвинув соседний стул, так что он оказался между ними, – а о прибытии в Вашингтон Уильяма Рэндолфа Херста.

– Он уже прислал мне свои первые пожелания, – сердито проворчал Уильямс. – Он хочет работать в комиссии по ассигнованиям и в комиссии по вопросам труда.

– Вы согласились?

– Черта с два. От черта он и получит эти комиссии, но не от меня. Вы знаете, этот болван вознамерился баллотироваться в президенты. Он хочет обойти всех.

– Ну, он не первый болван с такими намерениями, – сказала Каролина, увидев, что к ним приближается Дэй, – но будет первым болваном, которого выберут, если его, конечно, выберут.

Уильямс расхохотался громким не вполне трезвым смехом.

– Это очень смешно, мисс Сэнфорд. Да, да. В Белом доме было полно дураков, и иногда мне кажется, что сейчас там самый выдающийся из них, с его криками «Здорово!» и прочим трюкачеством… Джим, не знал, что ты бываешь в высшем свете.

Дэй улыбнулся Каролине и пожал ей руку.

– Мы старые друзья, или мне просто хочется так думать. Я был знаком с младшим Хэем, – сказал он Уильямсу, на лице которого появилось соответствующее случаю мрачное выражение.

– Как молнией сражен в расцвете сил, – сказал Джон Шарп Уильямс и, сжимая в руке стакан с виски, оставил хозяина дома и его гостью.

– У нас не так хорошо все складывается, – нейтрально заметил Дэй. На столе между ними стоял светлый бисквитный торт, от которого отрезали большой кусок. Женщины суетились на другом конце стола, поедая маленькие розовые пирожные, балансируя чашками, сплетничая.

– Вы имеете в виду выборы?

– Это единственное, что в этом городе имеют в виду. – Он посмотрел на Каролину; у него были голубые глаза, те, что «Дама из общества» недавно назвала «откровенно голубыми». Каролина надеялась когда-нибудь встретить пару лживых голубых глаз, чем могла бы уязвить «Даму из общества». Тем временем сама Дама из общества во плоти методично трудилась над тарелкой печенья «детские пальчики». У нее был свой метод: она начинала с ноготка – глазированного миндаля, а потом, в два прикуса, приканчивала пальчик, оплакивая руку, которую ей не дали укусить, но которая ее кормила, подумала вдруг Каролина; голова ее разрывалась от метафор, связанных с едой, и все потому, что рядом стоял мужчина, который ей нравился, был привлекателен и заставил ее думать… о еде. Есть здесь какая-то связь? Превратится ли она в богомола и сожрет его, как кусок бисквита, или она покорится ему, как того требуют, утверждала Маргарита, любовные отношения, и ее плоть станет тортом в его сладких зубах? Наверное, решила она, устав от плотоядных метафор, никто никого не сожрет, они станут похожими на обнаженные статуи в саду Сен-Клу-ле-Дюк, что, сплетясь мраморными руками, стояли в нелепых позах, причем обязательно под дождем – да, он и она виделись ей мокрыми и лоснящимися под проливным летним дождем, мужчина и женщина рядом, нет – прижавшись животами друг к другу, Венера и Марс, лицом к лицу, и струи воды стекают вниз. На тыльной стороне его руки, что держала чайную чашку, она увидела светло-золотистые волоски и попыталась представить себе статую Марса с волосами на интересных местах, но дождь прилизал волосы, как у мокрой собаки; да, волосатый мужчина больше всего похож на собаку, когда он не торт и не мрамор, а теплая враждебная плоть, к тому же мокрая. Каролина не была уверена, что ей доставит радость реальное мужское тело, даже если оно будет ей предложено, чего он, только что женившийся, видимо, не собирался делать.

– Каждый день по дороге в Капитолий я вижу, как растет дом вашего брата. Кажется, он будет размером с Капитолий.

– Не знаю, зачем ему здесь дом. – Победа Каролины в Вашингтоне была столь безоговорочна, что она могла выдержать конкуренцию со стороны брата. Все же Блэз пока контролировал состояние Сэнфорда, а Вашингтон выставлен на продажу и достанется исключительно тому, кто предложит низшую цену. Как только Блэз женится, настоящей миссис Сэнфорд станет его жена, а мисс Сэнфорд, сестра – старая дева, начнет угасать, какой бы газетой она ни владела. Кто захочет прийти в маленький дом в Джорджтауне, когда есть мраморный дворец на Коннектикут-авеню, двери которого всегда открыты? Она должна выйти замуж. Она должна построить дом. Она должна затащить Джеймса Бэрдена Дэя в постель. – Конечно, он хочет купить «Пост», но мистер Уилкинс не собирается продавать.

– Слава Богу. Нам нужна здесь хотя бы одна демократическая газета. – Каролина заметила, что у запястья светлые волоски кончаются, а затем опять появляются в изобилии на той части руки, что видна из-за расстегнувшейся запонки. Маргарита ее предупредила, что если она сохранит невинность еще на один сезон, она просто зачахнет. Как знамение, в комнату вошла Китти с блюдом маленьких пирожных, зловеще украшенных сушеными фруктами.

– Нет, нет. – Она отодвинула тарелку, почувствовав легкую дурноту. – Спасибо, – добавила она, почувствовав, что отказалась чересчур резко. – Ваши детские пальчики – сплошное объедение.

Китти подозрительно посмотрела на зияющую брешь в торте, и Каролина поняла, что в этом подозревают именно ее, женщину-пожирательницу. «Прикрытый костер дает наибольший жар», – то было одно из любимых народных выражений Маргариты, с неодобрением наблюдавшей за своей двадцатипятилетней девственницей-хозяйкой.

– Мистер Уильямс говорит, что президент Кливленд собирается баллотироваться в третий раз. – В отличие от большинства вашингтонских жен, Китти сама была политиком, вымуштрованным отцом.

– Надеюсь, он дважды подумает и останется дома в Принстоне. – Дэй смотрел на подбородок Каролины. Что это, пудра или сахар от киттиного печенья? – Я уверен, что Брайан будет снова выдвинут. Я за него. Там, откуда я, все за него.

– Никогда не видела, чтобы человек так много ел, – сказала Китти и оставила мужа с Каролиной. Каким образом, удивлялась Каролина, еда стала прозаическим лейтмотивом – с облегчением она нашла музыкальную метафору, столь быстро зазвучавшим между ними? Она смотрела не на торт, а на худощавое лицо, склонившееся над ней, губы, в уголках чуть изогнутые вверх, как у праксителевского фавна. Но мраморные фавны лишены рыжей шевелюры, и она не была уверена, как она откликнется на открытие истинной сущности любви. Теоретическое представление о мужском теле и реальность так же далеки одно от другого, как теоретическое представление об американской системе правления, сдобренное высокопарными банальностями, – от грязной, отвратительной демократической практики. Но какие бы сюрпризы ее ни ждали, он по крайней мере не толст, как Дел.

Губы фавна, предназначенные для любви, тихо заговорили о недавней забастовке шахтеров.

– Страна была близка к краху накануне выборов. У меня дома возникла настоящая паника, доложу я вам. Грядет зима, а угля нет. Нам следовало взять это в свои руки, но Рузвельт раньше приехал к шахтовладельцам и шахтерам. Разумеется, он на стороне шахтовладельцев. Он заставил их поступиться несколькими центами, а это им ничего не стоило, коль скоро рабочие согласились на десятичасовой рабочий день, но у них не было иного выбора. Скоро начнется настоящая драчка…

– Демократов с республиканцами?

– Нет. Хозяев страны с теми, кто делает всю работу.

– Но хозяева ведь тоже работают. Подчас сверхурочно.

Дэй ухмыльнулся, обнажив белоснежные зубы, в переднем была заметна небольшая трещинка, опять-таки как на мраморе, нет, скорее алебастре. И все равно он больше похож на Марса, чем фавна, а раз так, то ей хотелось стать подругой Марса, Венерой. Быть может, каким-то чудом ее груди удвоятся в размере к тому моменту, когда будет заключен союз войны и любви. Маргарита предложила ей прибегнуть к специальным упражнениям и настойкам. Но упражнения показались ей утомительными, а настойки тошнотворными, и грудь оставалась как у богини охоты девственной Дианы, а не Венеры. Каролина начала говорить, она нервничала.

– Прошлой осенью Хэй едва не стал президентом…

– Бедный старик…

– О, он не так уж стар, хотя смерть Дела его подкосила. – Не надо было упоминать Дела, довольно соболезнующих фраз. – Он очень разволновался, когда из Питтсфилда пришло сообщение о том, что в президентский экипаж врезался трамвай и погиб агент секретной службы, а мистер Рузвельт летел по воздуху, как… пышный пончик, – снова еда, и вовсе не к месту, – и никто, конечно, не знал, насколько серьезно он ранен…

– Да, да. У него мозги набекрень.

– Не больше, чем всегда. Я часто видела его на Джексон-плейс, куда он переехал на время перестройки Белого дома. У него нарывает нога, задета кость. И ничего больше. Он по-прежнему полон энергии, а мистер Хэй так и не стал президентом.

– Не повезло. По воскресеньям я езжу верхом. – Наконец губы фавна произнесли нужные слова. – Вдоль канала. До Чейн-бридж. В воскресенье после обеда…

Больше Каролина никогда не будет говорить с ним о еде.

– Я прокачусь с вами.

Как ни странно, именно он сказал, а не она:

– Со мной это впервые. – Они лежали рядом, обнаженные – вовсе не тот стыдливый способ занятия любовью, который, если верить женской страничке «Трибюн», был принят в Соединенных Штатах, хотя, может быть, все дело в интерпретации, потому что когда речь заходила об интимной жизни, читатель получал только эвфемизмы.

– Ну, конечно, вы с Китти хотя бы пытались сделать то, что удалось нам. – Каролинин страх перед мужским телом сначала полностью оправдался из-за обилия мышц, волос, размеров; для обыкновенной женщины в этом было что-то чересчур героическое. Она ощущала себя не куклой, в беспомощности которой могло таиться некое очарование, а карлицей, лишенной всякой привлекательности. Груды мужской мускулатуры рядом с ней казались богоподобной нормой, а ее собственное белое хрупкое тело – вынутым из него ребром. Наверное, в библейской истории содержится крупица правды. К счастью, он был ею очарован, как и она им, и он прикасался к ней, как бы не веря в реальность происходящего. Она же была сдержанна в своих прикосновениях, точно боялась взрыва, который последует, если она позволит себе слишком тщательное исследование смуглой поверхности этого громадного и мистически воспламеняющегося тела.

– Я имел в виду другое – я не был ни с кем с тех пор, как мы… – голос его затих.

– А я вообще ни с кем. – Она открыла это, когда его рука скользнула вниз по ее животу. Рука застыла, точно окаменевшая, она подумала об окаменевших жителях Помпеи, последнее движение которых навсегда застыло в лаве. Девственница Друзилла с гладиатором Марием: в ее конце заключалась ее начало.

– Я первый? – Он посмотрел на нее с изумлением, лишенным всякой привлекательности.

– Надеюсь, для тебя это не было мученичеством. Когда-то и с кем-то надо начать…

– Но если я первый… – начал он, и его глаза подозрительно уставились в источник всего живого, который не уставал прославлять – разумеется, чисто эвфемистически – Генри Адамс.

– … почему нет крови? – Все это объяснила ей Маргарита, а теперь, с поднимающимся раздражением, она ему: годы юношеского увлечения верховой ездой, увенчавшиеся не призами, а повреждением плевы.

– Никогда такого не слышал, – сказал он.

Хотя Каролина не рассчитывала, что между ними возникнут романтические отношения, она не ожидала и столь клинического обсуждения после того, что можно было описать почти как экстаз. Она твердо прикрыла рукой фавноподобный рот, а другой начала эксперимент гидравлического свойства; экстаз требует редкостного терпения, не говоря уже об усилиях рук.

Вторая попытка прошла лучше, чем первая, и Каролина открыла для себя в знаменитом акте некие возможности. Однако она настроилась весьма критически по отношению к Великому Конструктору, который спланировал мужчину и женщину, не уделив должного внимания деталям и слишком многое оставив на волю случая. Ничто не делалось под прямым углом. Сочленения хотя и были возможны, но требовали акробатических усилий и не слишком благородных поз. Хуже этого только деторождение, которое ей довелось однажды видеть, ведь с ним связана еще и нестерпимая боль. К счастью, в их постельных упражнениях боли не было; наслаждение, когда оно пришло, оказалось нежданным и заставило напрочь забыть себя – дар Эроса, на который она даже не рассчитывала. Очевидно, Великий Конструктор задумал все так, чтобы один служил проводником другого, а также рода человеческого, которому он предначертал размножаться столь нелепым способом, делая то, что они делали ради удовольствия, – этой скромной награды, которую швырнул Конструктор, – упорно добиваясь единственной доступной цели всех усилий: еще, еще и еще, пока земля не остынет или сгорит в огне и соединяться будет больше некому и не с кем.