Текст книги "Империя"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)

– Мы с вами практически родственники! – Каролине доставило удовольствие, что удивленные и даже укоризненные взгляды обратились в их сторону. Кузен Джон побледнел – ужаснувшись, наверное, внезапно открывшимся родством. – Моя мать носила фамилию Джефферсон. Она из Джефферсонов города Абилины, что в штате Мэриленд. Ваш предок был у моего предка вице-президентом.

Каролина выразила восторг и изумление. Ей приходилось слышать, что у Джефферсона были дети от рабыни-мулатки; ясно, что это потомок одного из них, считающийся сегодня, как пожалуй и все люди такого происхождения, белым. Так или иначе, Каролина знала теперь, что у них есть кое-что общее с Джосайей Дж. (сокращенно от Джефферсона?) Вардеманом: каждый вел свою родословную от незаконных детей. Теперь она хотела сделать общим кое-что еще.

– Я бы хотела, как вам объяснил мой кузен, приобрести «Вашингтон трибюн». Я воспылала страстью к газетному делу…

– Дьявольски дорогая страсть, – пробормотал Сэнфорд, закуривая сигару. Каролина чувствовала себя мужчиной, бизнесменом. Вот это настоящая жизнь! Если бы еще научиться курить. Сигарета, открыто выкуренная в немецком ресторане, затмила бы вольность миссис Фиш, позволявшей себе изрядное количество порций шерри. Вардеман, забыв о генеалогических древах, обратил на нее пристальный взгляд. – Насколько мне известно, всего выпущено пять тысяч акций, – сказала она, – и все они принадлежат вам либо вашей семье.

– Правильно. Это всегда было семейное предприятие. Сначала им владел мистер Уоллеч. Затем он основал «Ивнинг стандарт». Я принадлежу к его семье в третьем поколении. Младшая ветвь, – добавил он, видимо не совсем точно зная, что это выражение означает.

Каролина сделала глубокий вдох и вобрала в себя дым от сигары кузена. Нет, она не станет курить сигареты, решила она, закашлявшись.

– Я принимаю ваше предложение и готова приобрести пять тысяч акций по двадцать два доллара пятьдесят центов за штуку. – Сэнфорд кашлянул. Каролина его огорошила. Однако она отдавала себе полный отчет в своих действиях. Она достаточно времени провела на Эн-стрит, размышляя. И решила поставить на одну карту практически все, чем располагала.

Вардеман смотрел на нее, точно опасаясь, что его вовлекли в неведомую словесную игру. Наконец, когда она дала понять, что не шутит, сказал:

– Могу ли я спросить, что вы собираетесь делать с газетой? Управлять ею нелегко и недешево – это я знаю не понаслышке. Каждый номер «Трибюн» приносит убыток. Нам пришлось бы закрыться, если б не типография – все эти визитные карточки и прочее. Мистер Сэнфорд, очевидно, рассказал вам о нашей бухгалтерии. – Вардеман осушил кружку пива. На дне ее Каролина увидела зловещую надпись «Украдено у Герстенберга».

– Конечно, рассказал, – сказал Джон. – Нет сомнения, что у «Трибюн» отменная репутация в городе. Однако «Пост» и «Стар» распространились по всему Вашингтону. Что можно предпринять, чтобы изменить это положение? – Он посмотрел на Вардемана, а тот на Каролину. Она сказала:

– Убеждена, надо кое-что обновить. Кто мог предположить, что Херст оживит «Нью-Йорк джорнел»? – Это было рискованное заявление, поскольку, как она знала, Блэз и Херст могли уже списаться с Вардеманом. Впрочем, она недавно пила чай с Фебой Эпперсон Херст, отменно строгой дамой, матерью самого амбициозного газетного издателя в Соединенных Штатах, и миссис Херст ей сказала:

– Я потратила все, что хотела и могла себе позволить на газеты сына. Теперь я собираюсь вкладывать деньги в просвещение молодых американцев.

– Чтобы они поумнели и перестали читать газеты вашего сына?

Старая леди посмотрела на нее сурово и рассмеялась.

– Об этом я не подумала. – И восторженно заговорила о Калифорнии, об университете в местечке с экзотическим названием Пало Альто. То, что ее сын делает для журналистики, она собирается делать для просвещения. Очевидно, интересам матери и сына суждено вечно двигаться в противоположных направлениях.

– Несколько месяцев назад здесь побывали люди Херста. Они осмотрели типографию, ознакомились с бухгалтерскими книгами и со всем прочим. Они до сих пор проявляют к нам интерес. – Похоже, Вардеман еще не воспринимал продажу газеты всерьез. Он не рассчитывал, что кто-нибудь заплатит запрошенную им цену практически за изношенную типографию.

– Итак, можно считать, что мы пришли к согласию? – спросила Каролина.

Вардеман торжественно протянул через стол руку. Каролина столь же торжественно ее пожала.

– «Трибюн», – сказал бывший издатель, – сорок два бесконечных года спустя, не принадлежит больше Уоллечам-Джефферсонам-Вардеманам, – заявил он с видимым облегчением.

– Теперь это газета Сэнфордов. – У Каролины гудело в ушах то ли от ощущения победы, то ли от сигарного дыма.

Вардеман сам провел ее по кабинетам редакции в трехэтажном здании, арочные окна которого выходили на северную сторону Маркет-сквер, странно спланированное пространство, отнюдь не сквер, между Седьмой и Девятой улицами на Пенсильвания-авеню.

– Прекрасное место, – убежденно сказал Вардеман. – Это сердце коммерции, тут сосредоточены все наши рекламодатели.

– И будущие тоже, – заметил кузен Джон.

Каролина остановилась на грязной ступеньке под выцветшей вывеской «Вашингтон трибюн» и оглядела площадь, хаос электрических и телефонных проводов, современных красно-кирпичных зданий с башнями в средневековом стиле, грубо и решительно навязанном столице, не сомневалась она, Генри Адамсом. Слева виднелся Центральный рынок, смесь многооконного выставочного зала и собора в Провансе, с кирпичными стенами цвета засохшей крови, этого фирменного знака Вашингтона, и окнами – отнюдь не витражными, а запыленного оранжерейного стекла. Сюда фермеры Вирджинии и Мэриленда свозили свою продукцию; здесь на обширном пространстве царила демократия: все покупалось и продавалось. Вардеман показал два банка на соседней Си-стрит.

– В том, что слева, хранилась наша закладная, – сказал он. – Но это было давно.

Они вошли в крошечную приемную, где никто никого не ждал. Пыльная скрипучая лестница вела в офисы и редакцию новостей, а коридор, вытянувшийся во всю длину здания, – в типографию, разместившуюся в бывших конюшнях в задней части здания. Каролину завораживал сам процесс печати. Бумажные рулоны действовали на нее, как рулоны шелка на миссис Джек Астор, а запах типографской краски одновременно и вызывал головную боль, и доставлял острое наслаждение. Она любезно поздоровалась с новообретенными служащими. Мрачно-серьезный главный печатник был и главным источником денег. Немец родом из Палатината в Баварии, он говорил с сильным акцентом. Каролина заговорила с ним по-немецки, чем сразу завоевала его расположение. Кузен Джон попросил показать счета, и новообретенное расположение сразу было утрачено.

Редакционные помещения выходили окнами на Маркет-плейс. Здесь их встретил редактор, высокий южанин с рыжей шевелюрой и баками.

– Это мистер Тримбл, лучший редактор в Вашингтоне, уроженец этого города. Почти такой же туземец, как чернокожие, – добавил Вардеман, склонный, очевидно, говорить о черных чаще, чем это было необходимо.

– А что такое настоящий туземец? – спросила Каролина.

– О, просто здесь надо родиться. Вовсе не обязательно, подобно Эпгарам, родственникам мистера Сэнфорда, обитать здесь с первых дней. – Голос у него был звонкий, но довольно приятный.

– И в Вашингтоне есть Эпгары?

– Эпгары есть повсюду, – кивнул Джон. – Их больше, чем кого бы то ни было, потому что они породнились браками практически со всеми. Некоторые из них поселились здесь, полагаю, еще в тысяча восьмисотом году. Они занимались бакалейной торговлей, – с грустью в голосе добавил Сэнфорд.

– Моя семья поселилась здесь одновременно с генералом Джексоном, – сказал Тримбл. – Нас, туземцев, легко отличить по именам. Тримблы, как и Блэры, пришли с генералом Джексоном и, раз обосновавшись здесь, так и не уехали. Никто не возвращается в Нашвилл, однажды поселившись здесь.

– Но президент, – я имею в виду Джексона – возвращается, то есть вернулся, – сказала Каролина, очарованная своим главным редактором.

– У него не было другого выхода, – сказал Тримбл. – Как вы собираетесь поступить со старушкой «Триб»?

– Как? Сделать из нее процветающую газету. – У Каролины снова зашумело в ушах, она даже испугалась, не рухнет ли она сейчас в обморок. Вместо четырех Пуссенов появилась газета с типографией в африканском городе на другом краю земли. Уж не сошла ли она с ума? Важнее другое: сможет ли она победить? Она была убеждена, что только что одержала победу в важнейшей битве, если не во всей ее войне с Блэзом; но внезапно Блэз отодвинулся на второй план, а на первый переместилась газета, которая принадлежит ей – теперь принадлежит, когда она, сев за бюро, выписала чек на вторую, окончательную выплату через банк Моргана и вручила его Вардеману. Тот подписал подготовленные кузеном Джоном документы. Сделка совершилась.

– Я буду часто здесь бывать, мистер Тримбл. – Каролина задержалась в дверях. – Я поселилась тут по крайней мере на год. А может быть, навсегда.

– Продолжать все, как раньше?

– Ничего не будем менять, кроме тиража.

– Как вы думаете его поднять? – спросил Вардеман с несколько меньшей церемонностью, чем он проявлял раньше: чек в руках придал ему уверенности.

– Разве в городе нет убийств, о которых можно написать?

– Конечно, есть. Полицейская хроника всегда идет у нас на последней полосе. Обычные происшествия. Скажем, из реки выловлен труп…

– Наверняка время от времени из холодной, мутной воды Потомака вылавливают труп прелестной женщины. Красивая женщина в неглиже, разрубленная на части.

– Каролина, – укоризненно прошептал кузен Джон, настолько шокированный, что впервые прилюдно назвал ее по имени.

– Простите. Конечно, вы правы. Никакое неглиже не выдержит четвертования.

– «Трибюн» – серьезная газета, – сказал Вардеман; его полные губы сжались, как велосипедные шины, из которых выпустили воздух. – Газета, преданная идеалам республиканской партии, тарифу…

– Что ж, мистер Тримбл. Давайте ни на минуту не забывать о нашей серьезности. Но будем при этом помнить, что прекрасная молодая особа, убитая в порыве преступной страсти, тоже очень серьезное событие, хотя бы для нее самой, в то время как преступность, убийства – самая серьезная тема, особенно в мирное время.

– Вы сторонница… желтой прессы, мисс Сэнфорд? – Тримбл смотрел на нее своими бледно-голубыми, полными изумления глазами.

– Желтая, охристая, цвета кофе с молоком, – бестактно сказала она, бросив взгляд на Вардемана, – мне безразлично, какого она цвета. Нет, не совсем так. Мне по душе золотой.

– А что вы думаете о золотом стандарте? – спросил кузен Джон, пытаясь обратить слова Каролины в шутку.

– Я дружна с Джоном Хэем, а посему поддерживаю золотой стандарт, что бы это ни значило, – ответила Каролина с подчеркнутой любезностью. – Видите, мистер Тримбл, я серьезная женщина.

– Да, мисс, прекрасно вижу и немедленно пошлю кого-нибудь в полицейское управление посмотреть, что у них там есть в морге.

Каролина вспомнила, как Херст, ползая по полу, верстал первую полосу «Джорнел», как убитая женщина медленно, если можно так выразиться, обретала под слоем румян новую жизнь.

– Правильно. И не забудьте про иллюстрацию на первую полосу…

– Первая полоса… – застонал Вардеман, глядя в окно на Маркет-плейс.

– …не должна слишком уж походить на содержимое морга.

– Но мы… вы… «Трибюн» – это новости, – сказал Вардеман.

– Нет, – отрезала Каролина. – Это не новости. Потому что новости как таковые не существуют. Новости это то, что мы называем новостями. О, как мне нравится говорить «мы». Признак крайнего невежества, наверное? – В ушах перестало гудеть; она никогда еще так не владела собой. – Ясно, что землетрясения, итоги выборов, результаты матчей по… бейсболу, – она испытывала чувство гордости, запомнив название национального вида спорта, – это новости, и о них надлежит сообщать. Но все остальное, что печатается, это беллетристика, призванная развлекать, отвлекать, щекотать нервы наших читателей, заставлять их покупать вещи, которые производят наши рекламодатели. Поэтому от нас требуется изобретательность, мистер Тримбл.

– Постараюсь себя показать, мисс Сэнфорд.

На улице кузен Джон даже не пытался скрыть свое возмущение.

– Вы не могли говорить это всерьез…

– Я никогда еще не была так серьезна. Хотя нет, – задумалась она. – Я хотела сказать, что до этой минуты я вообще не знала, что значит заниматься чем-либо всерьез.

– Каролина, это… это… – как анафему, он исторг из себя наконец, – аморально.

– Аморально? Что именно аморально? Уж не пытаюсь ли я совратить читателей вашингтонских газет? Вряд ли. Они и без меня все это хорошо знают. Или же «Трибюн», унылую, дышащую на ладан газету? И тут это слово не подходит. В том, что я делаю, нет ничего аморального. Скорее, – задумчиво сказала она, – это истинное отражение мира, в котором мы живем. Но винить зеркало за то, что в нем отражается…

– Но ваше зеркало искажает намеренно…

– У газеты нет выбора. Она должна быть так или иначе пристрастной. Но где вы здесь видите аморальность?

– Обращение к низменным инстинктам…

– Способствует росту тиража. А низменными эти инстинкты сделала не я.

– Но взывать к ним… это низко.

– Чтобы завоевать читателей? Вот уж недорогая плата за…

– Каролина не договорила. Водитель омнибуса заметил их и подкатил к подъезду.

– За что?

– Недорогая плата за власть, дорогой Джон. А это единственное, что стоит иметь при этой вашей демократии. – Уже не одно поколение отделяло Каролину от миссис Лайтфут Ли из романа Генри Адамса; теперь, считала она, женщина может достичь всего, чего она хочет, сама, полагаясь на собственные силы, а не через брак или какой-то его суррогат. Она раньше не представляла себе, какую уверенность вдохнула в нее мадемуазель Сувестр. Она не только не боялась провала, но даже и мысли о нем не допускала.

– Вероятно это только доказывает, что я сошла с ума, – сказала она кузену Джону, когда он помогал ей выйти из омнибуса в густой тени двух магнолий, источающих лимонный аромат.

– Мне не нужны доказательства, – ответил он, оставляя без внимания всю нелогичность ее слов: они говорили о Блэзе и Хаутлинге и все более изощренных судебных игрищах.

Каролина пригласила кузена в дом; с ним поздоровалась Маргарита, принявшаяся тотчас жаловаться на кухарку, которая в свою очередь исторгала из себя бурные проклятия в адрес Маргариты. Как всегда конфликт объяснялся недоразумением. Парижский французский и афро-американский английский вновь доказали свою несовместимость. Провожая Джона в узкую темную гостиную, тянувшуюся во всю длину небольшого дома, Каролина кое-как разрешила языковый конфликт. Они сели возле беломраморного камина, заставленного глиняными горшками с ранними розами – новшество, вызвавшее громкий смех на кухне:

– Цветы для двора. Для камина дрова.

– Я бы хотела слышать из ваших уст больше энтузиазма. – Каролина желала найти слово посильнее. Но их отношения были не столь уж гладкими. Видимо он не потерял надежды на помолвку, она позволяла ему надеяться – на том разумном основании, что все возможно, хотя многое маловероятно. Усложняла дело и их родственная связь. Он был прежде всего Сэнфорд и всерьез воспринимал себя in loco parentis[91]91
  Лицо, заменяющее родителей (лат.).


[Закрыть].

– Вы должны познакомиться, – вдруг сказал он, – с моими родственниками Эпгарами. Они живут на Логан-серкл. Это не Уэст-энд, конечно, но старые вашингтонцы предпочитают селиться именно там. Вам нужны здесь солидные друзья.

– В отличие от Хэев? – зло откликнулась она.

– Хэи слишком большие люди, чтобы помочь вам, когда в этом возникнет нужда. А Эпгары всегда тут и готовы…

– Они по-прежнему в бакалейной торговле?

– Одна ветвь – да. Универмаг Эпгара второй по величине и уступает только Вудворду и Лотропу. В большинстве своем они адвокаты. Я уже просил их женщин прийти к вам с визитами.

– Я попрошу универмаг Эпгара разместить рекламу в «Трибюн». – Каролина не забывала о своем детище. – Весенние распродажи – так это называется? – уже начались. – Она стала внимательной читательницей рекламных объявлений.

– Конечно, надо попросить.

– Вардеман – это в порядке вещей? – Каролина внезапно вспомнила густые рыжеватые кудри, смуглое лицо.

– Очень даже в порядке.

– Мулаты рядом с белыми – вот что я имею в виду.

– Нет, конечно, – улыбнулся Джон. – Но в некоторых общественных кругах для него делается исключение. Я был бы куда спокойнее, если бы вы, как вам и положено, обосновались в Нью-Йорке.

Каролина разглядывала картину морского сражения на противоположной стене. Корабль, объятый пламенем, война с англичанами 1812 года, о которой она имеет самое смутное представление. Под картиной скрещенные сабли, увенчанные коммодорской фуражкой. Еще ниже – рваный британский вымпел.

– У меня такое ощущение, будто я попала в Римскую империю, – сказала она. – В самые забавные ее времена – поближе к концу.

– Мы полагаем, что история Соединенных Штатов только начинается.

– Вы, разумеется, правы. – Но в отношении этой страны Каролина ни в чем не чувствовала уверенности; разве что ей импонировала ее чрезмерность: переизбыток всего, за исключением истории. Но это придет, и она собиралась каким-то образом влиться в главное русло. В этот момент история воспринималась ею как река Потомак, стремительная, темная, бурлящая на серо-коричневых порогах, бегущая вниз с суровых лесистых холмов Вирджинии, поросших диким виноградником, от лавроподобных листьев которого на коже вздуваются зудящие волдыри. Сходство между лаврами победителя и ядовитым плющом жертвы не прошло мимо внимания Каролины, когда ее впервые предупредила об этом Элен; они отправились на кладбище посмотреть бронзовый памятник, который Генри Адамс заказал Сент-Годенсу на могилу покойного члена Союза червей, Кловер Адамс. Эта сидящая скорбная фигура с лицом, скрытым вуалью, без надписи и неизвестно какого пола – то могли быть в равной степени и юноша, и девушка – была столь же символичной для Вашингтона, как и ядовитый лавр. Забавно, что и сам Генри Адамс так и не объяснил, кто воплощен в бронзе.

– Я встречусь с Эпгарами, – примирительно сказала Каролина. – Тем более летом, когда все уезжают, у меня не будет выбора.

– Да и вы не задержитесь, – уверенно сказал Джон. – Летом здесь жара невыносима.

– Я многое могу вынести. Конечно, время от времени я буду тосковать по прохладе…

– Ньюпорта в штате Род-Айленд?

– Нет. Сен-Клу. Дом мой или нет?

– Принадлежит вам обоим до решения суда. А что дальше – с Блэзом?

– Не знаю. Посмотрим, что он мне теперь предложит.

Всю следующую неделю Каролина ежедневно большую часть дня проводила в редакции «Трибюн». Она знала теперь Тримбла настолько хорошо, насколько считала нужным знать своего служащего, не слугу, но мужчину, что для нее было совершенно новым типом отношений. Она говорила по-немецки с печатником, пытаясь вдохновить его на расширение выпуска визитных карточек, приглашений на свадьбы, похороны и иные события, но сезон подходил к концу и никакие ухищрения не могли подвигнуть жен государственных чиновников наносить друг другу больше визитов, а молодых людей – спешить к алтарю протестантской церкви Св. Иоанна или католической Св. Марии. Почти все вечера она проводила под сенью магнолий, обучая Маргариту и африканку английскому языку. Дел был отставлен, пока она предавалась мрачным размышлениям о семейной жизни и Претории, точнее говоря, в обратном порядке; Дел не знал, что кузен Джон вернулся в Нью-Йорк к своим юридическим обязанностям. Хэй-старший пытался избежать войны с Англией из-за Канады или с Канадой из-за Англии. Каролину забавляло, что он никогда не называл Канаду собственным именем, именуя неизменно «нашей Снежной королевой». Пока никто из эпгаровских дам не явился к ней с визитом на Эн-стрит. И до сих пор никакие новые рекламодатели не появились в редакции «Трибюн». Но Каролину утешало, что Тримбл изо всех сил пытался подражать Херсту. Один или два трупа впервые за все время выплыли на первую полосу. Каждый труп оборачивался потерей десятка подписчиков и тысячью лишних экземпляров, проданных в киосках. Теперь Каролина поняла, что значит быть Херстом, не имея, однако, его ресурсов.

Днем в среду она находилась в верстальной комнате, рассматривая вместе с печатником первую полосу завтрашнего номера. Кот дремал на подоконнике, не реагируя на шум Маркет-сквер. Она слышала, как в соседнем кабинете Тримбл лебезит перед рекламодателем. Забыв о лояльности, она передвинула с первой полосы на третью статью о Виргинских островах, которые, по мнению Хэя, Соединенные Штаты должны были купить у Дании за пять миллионов долларов, ассигнованных конгрессом усилиями сенатора Лоджа. Место Виргинских островов заняло ограбление в Уэст-энде на Коннектикут-авеню, и некто миссис Бенедикт Трейси Бингхэм отныне будет всемирно или хотя бы всестолично знаменитой из-за того, что ночью у нее похитили бриллианты. Каролина перед словом «бриллианты» вставила эпитет «потрясающие» вопреки протестам пожилого репортера.

– Да это были обычные побрякушки, мисс Сэнфорд. Булавка. Колечко. Серьги.

– Но ведь Бингхэмы богаты? – Каролина дала волю фантазии о некой преступной банде: «Коннектикут-авеню объята ужасом» – гласил заголовок (как всегда, у нее получалось слишком длинно) и подзаголовок: «Кто будет очередной жертвой бандитов?»

– Бингхэмам принадлежит маслобойня Сильверсмит. Они размещают у нас рекламу. То есть обычно размещали. Да-да, мэм, они довольно богаты. Но драгоценности…

– «Бесценные фамильные драгоценности одного из старейших и аристократичнейших семейств Вашингтона», – вписала Каролина в репортаж. – Если уж это не обрадует Бингхэмов, то я не знаю, что и сказать, – обратилась она к Тримблу, которого как всегда и забавляло и ставило в тупик ее воображение. – Мы будем купаться в молочной рекламе, – заверила она, поставив бингхэмские бриллианты на первую полосу и вписав имя миссис Бенедикт Трейси Бингхэм если не золотыми буквами, то хотя бы многозначительным типографским шрифтом в реестр столичных патрициев.

В дверях возник чернокожий швейцар.

– Там джентльмен, мисс, он хочет говорить с издателем, мистером Вардеманом.

– О чем? – Каролина разглядывала иллюстрацию с изображением дома Бингхэмов и велела поместить ее в центре репортажа.

– Он говорит, что он от Херста. А зовут его так же, как вас, мисс.

Каролина выпрямилась, схватила первую попавшуюся тряпку и попыталась стереть с пальцев типографскую краску.

– Ты сказал ему, кто издатель?

– Нет, мэм. Но он ясно сказал, что хочет видеть мистера Вардемана.

– Я приму его в кабинете. – Каролина оставила за собой небольшую мрачную комнату с окнами на типографский склад во дворе. Копия первой в ее жизни первой полосы висела в рамке над убогим письменным столом («Обнаженный труп неизвестной красотки выловлен в порту»). Два стула эпохи Людовика XVI составляли всю меблировку кабинета, хотя были там совершенно не к месту. Первые весенние мухи кружили в воздухе.

Как она и рассчитывала, Блэз был ошеломлен.

– Что ты здесь делаешь? Где Вардеман?

– Мистер Вардеман поглощен проблемами собственной генеалогии. Он полагает, что ведет свое происхождение от Томаса Джефферсона, и это дает нам пищу для разговоров…

– Ты купила «Трибюн»?

– Я купила «Трибюн».

Они смотрели друг другу в глаза: непримиримые враги, какими могут быть только люди одной и той же закваски.

– Ты сделала это, чтобы уязвить меня.

– Или доставить удовольствие себе. Присаживайся, Блэз.

Блэз сердито развернул позолоченный стул и уселся на него верхом. С наигранной беззаботностью Каролина села за письменный стол, заваленный неоплаченными счетами. Она жалела теперь, что игнорировала в свое время опытного, хотя и занудного учителя математики у мадемуазель Сувестр.

– Сколько ты заплатила? – спросил Блэз.

– Два-три Пуссена.

– Мои картины!

– Наши картины. Я выплачу твою долю, конечно, когда ты вернешь мне мою часть наследства.

– Это дело адвокатов. – Блэз оглядел убогую комнату. Каролину даже радовало, что она способна не замечать такую запущенность. Она жалела только, что не поддалась первому побуждению и не повесила на стену отвратительный портрет адмирала Дьюи с надписью «Наш герой».

– Это все несерьезно, – сказал Блэз.

– Я никогда не могла понять, почему такое говорится, когда человек полон самых серьезных намерений. Конечно, я серьезна. – Каролина скромно опустила ресницы, как сделала Элен Хэй при виде поданного официантом десерта. – Я здесь работаю как издатель и редактор, как мистер Херст.

Блэз невесело рассмеялся. Он увидел полосу в рамке и понял, что это ее рук дело.

– Ты заблуждаешься, если думаешь, что вся хитрость в убийствах.

– Конечно, его счета оплачивает миссис Херст. Или оплачивала раньше. Она уезжает в Калифорнию. И больше не хочет ему помогать.

– А кто будет оплачивать твои счета? Старушка «Триб» теряет деньги, как худое решето.

– Полагаю, я сама. Из своего состояния.

Блэз встал, резко отодвинул стул и посмотрел в окно на типографский склад сквозь засиженное мухами окно.

– Вот что приносит деньги. Газета их теряет. – Он повернулся. – Сколько ты хочешь?

– Я не продаю.

– Все имеет цену.

Каролина рассмеялась.

– Не слишком ли долго ты живешь в Нью-Йорке? Так рассуждают тучные господа в ресторане Ректора. Но продается не все. «Трибюн» принадлежит мне.

– Херст заплатит вдвое больше, чем ты заплатила. Наверное, не больше пятидесяти тысяч.

– Насколько мне известно, у него нет денег. Я познакомилась с его матерью.

– Сто пятьдесят тысяч. – Блэз присел на подоконник. На нем был светло-серый сюртук, заметно потемневший от пыли в комнате. – За все целиком. Это втрое больше, чем стоит эта жалкая газетенка.

Блэз в этот момент показался Каролине необычайно привлекательным. Гнев был ему к лицу. А ей? Что ж, на этот вопрос ответит время, решила она и сделала Блэза еще более прекрасным, преобразив его гнев в чистое бешенство:

– Ты намереваешься купить эту газету не для Херста. Ты хочешь приобрести ее для себя. Ты ведешь двойную игру или, как говорят тучные господа у Ректора, обводишь его вокруг пальца.

– Черт тебя подери! – Блэз спрыгнул с подоконника. К спине его светлого сюртука пристала паутина с десятком дохлых мух, нашедших в оконной раме «Трибюн» свой вечный покой.

– Я могла бы – при условии, что ты прекратишь осыпать меня проклятиями, – уступить тебе половину газеты в обмен на мою половину…

– Это шантаж! Ты пробралась сюда за моей спиной, зная, что я… зная, что Шеф стремится заиметь газету в Вашингтоне, и обманом вынудила этого негритоса продать…

– Я его не обманывала. И разве он чернокожий? Здесь это очень деликатный вопрос. Совсем как у мальтийских рыцарей. Ну, знаешь, сколько поколений имело герб и каким образом он делился на четыре части и так далее. Впрочем, если тебя интересует, здесь издается очень забавная негритянская газета «Вашингтонская пчела». Поскольку тебя столь занимают чернокожие и – по ассоциации? – моя черная неблагодарность, ты мог бы поговорить с ее владельцем мистером Чейзом. Я готова тебя представить. Пожалуй, для Херста он чересчур порядочный человек, но может быть он согласится продать, и тогда ты – или Херст – получите настоящую вашингтонскую газету, абсолютно черную, как этот город.

Бешенство сменилось на гнев, и Блэз выглядел уже не столь привлекательно; теперь в нем возобладала врожденная хитрость.

– Как ты думаешь оплачивать счета, что валяются на твоем столе?

– Не знала, что ты умеешь читать вверх ногами.

– Умею. Особенно то, что написано красными чернилами.

– У меня есть некоторый доход. И еще, – сымпровизировала она, – у меня есть добрые друзья.

– Кузен Джон? Он тебе помочь не сможет, а Джон Хэй не станет помогать, если только не пожелает завладеть «Трибюн».

– Не думаю, что он боится Херста или кого-то еще. У него боли в спине, – сказала она вдруг и встала. Они стояли лицом к лицу посередине комнаты. Поскольку были одного роста, голубые глаза оказались точно на уровне карих.

– Я не уступлю ни части наследства.

– Я не уступлю «Трибюн».

– Пока не разоришься.

– Я скорее продам Херсту, но не тебе.

Блэз побледнел, он выглядел изможденным. Каролина вспомнила рано повзрослевшую девицу в Алленсвуде, которая в полном смысле слова познала то, что принято называть совращением. Ее тайная исповедь Каролине, лучшей подруге, явилась первым отчетом из первых рук о том удивительном мгновении, когда мужчина и женщина совершают акт конечного слияния. Хотя Каролину интересовали специфические подробности, (скульптуры в Лувре оставляли массу недоговоренностей из-за этих листочков), девица в своей исповеди выражалась в умопомрачительно духовных терминах. Она говорила о Любви, предмете, вечно сбивавшем с толку и даже раздражавшем Каролину, и так и не поддалась на ее просьбы сорвать листочки с тайны. Однако она описала преображение лица молодого человека от ангельского, каким она его себе представляла, до лица сатира или, если говорить всю правду, дикого зверя; как оно, пунцовое, в одно мгновение стало от изнеможения серовато-белым. Преображение лица Блэза было очень похоже на то, что произошло с возлюбленным подруги. Но что же именно произошло? Мадемуазель Сувестр предложила, если ее учениц в самом деле разбирает любопытство по поводу того, что она с не вполне деликатной иронией называла «супружеской жизнью», чтобы они изучили скульптуру Бернини «Св. Тереза» в Риме. «По-видимому святую сводит судорога религиозного экстаза, ее глаза закрыты, рот отвратительно приоткрыт. Выражение лица кретинское. Говорят, что Бернини вдохновлялся не божеством, а величайшей из человеческих страстей». На вопрос, можно ли «супружескую жизнь» в ее высшей точке уподобить конфронтации с духом святым, мадемуазель твердо ответила: «Я вольнодумка и девственница. Если вы ждете объяснения экстаза, обратитесь к кому-нибудь другому, но лишь после того, как покинете эти стены».

– Идем, – сказала Каролина, – я покажу тебе редакцию.

Они вместе вошли в верстальную комнату. Тримбл в рубашке с закатанными рукавами за длинным столом правил корректуру. Кот безмятежно дремал на подоконнике. Репортер городской хроники стучал на новой пишущей машинке, купленной Каролиной на следующий день после приобретения газеты.

– Стук машинки действует на меня умиротворяюще, – сказала она Блэзу, который как воды в рот набрал. – Я настояла на «Ремингтоне», потому что на такой пишет Генри Джеймс. – Каролина выжидательно посмотрела на брата, но его молчание, если так бывает, стало еще более глубоким. – Я лишь попросила репортеров писать по-другому. К счастью, их кумиры Стивен Крейн и Ричард Хардинг Дэвис. А это мистер Тримбл.