Текст книги "Империя"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

– Ну, разумеется, искусство, дорогая мисс Сэнфорд. Это небеса, доступные для всех, не только для Джима Бладсоу и его создателя.

– Но искусство не предназначено для всех, мистер Джеймс, – почтительно заметил Дел.

– Значит, должно быть нечто более редкостное, но и более высокое, что могло бы объединить все честные… сердца.

От слова «сердца» Каролина почувствовала озноб, внезапный, как предостережение. Что он имел в виду? Только то, что сказал, или ту самую, загадочную пятерку червей? Наверное, лишь первое, потому что, когда она спросила, что представляет собой этот высочайший уровень единения, Генри Джеймс ответил с несвойственной ему простотой:

– Человеческие отношения, которые выше войны, политики и даже любви. Я имел в виду дружбу, и ничего больше.

2

Джон Хэй и Генри Адамс, сидя в плетеных креслах на каменной террасе, любовались видом на Кентский Уильд; залитый летним солнцем пейзаж медленно погружался в сумерки.

– В Швеции летом солнце не заходит даже ночью. – Генри Адамс закурил сигару. – Никому не приходит в голову, что Англия такая же северная страна, как Швеция. Но смотрите! Время послеобеденное, а светло как днем.

– Мы привычно полагаем, что Англия ближе к нам, чем это есть на самом деле. – Хэй осторожно прижался поясницей к жесткой кожаной подушке, которую Клара положила ему за спину. Вот уже несколько месяцев, как боль стала постоянной; тупая боль, казалось ему, возникала в пояснице и отдавала в паху, но, разумеется, врачи зловеще твердили, что все происходит наоборот. Подушечка чудесным образом не давала боли перейти во внезапный порыв ледяного ветра – так Хэй воспринимал эти мучительные вспышки, когда все тело точно наэлектризовывалось болью, возникавшей в атрофированной, и это в лучшем случае, простате; железа диктаторски теперь распоряжалась его жизнью, десять раз на ночь поднимала мочиться, точнее – мучиться и страдать от жжения, вызывавшего в памяти юные годы, когда в Вашингтоне военных лет он подхватил не очень серьезную, но сильно распространенную нехорошую болезнь.

– Вы здоровы? – Адамс не смотрел на него, но Хэй знал, что друг чутко реагирует на его физическое состояние.

– Увы, нет.

– Значит, дела идут неплохо. Когда вас мучает боль, вы утверждаете, что абсолютно здоровы. Какая хорошенькая девушка у Дела.

Хэй бросил взгляд на каменную скамью; его сын и Каролина смотрелись как влюбленная парочка, достойная кисти Гибсона[25]25
  Гибсон, Чарльз Дейна (1867–1944) – художник, создавший образ идеальной американской девушки конца XIX века.


[Закрыть]; другие гости, точно некие подводные существа, плавали в водянистом сумеречном освещении. К огорчению Адамса и радости Хэя, детей куда-то отправили.

– Вы помните ее мать, Анрик? – У Хэя был целый набор имен, которыми он называл Генри словно в насмешку над абсолютной неизменчивостью своего друга.

– Прекрасную темноволосую княгиню Агрижентскую, однажды увидев, невозможно забыть. Я видел ее в семидесятые годы, в то прекрасное десятилетие, что последовало за нашей совсем не прекрасной войной. Вы знали Сэнфорда?

Хэй кивнул. Боль, лучами расходившаяся из поясницы, внезапно капитулировала под давлением жесткой подушки.

– Он служил в начале войны в штабе Макдауэлла. Кажется, он собирался жениться на Кейт Чейз…

– Насколько я помню, он был не одинок в этом безумии. – Под голубоватой в этом призрачном свете бородкой Хэй уловил улыбку Дикобраза.

– Согласен. Нас было много. Кейт, Елена Троянская с И-стрит. Ее руки добился Спрейг. А Сэнфорду досталась Эмма из Агриженто.

– Деньги?

– А вы как думаете?

Хэй подумал о том, что ему крупно повезло. Он даже не надеялся, что когда-нибудь сумеет заработать себе на жизнь. Перед молодым человеком, книгочеем и сочинителем, который уехал из Варшавы, штат Иллинойс, поступил в колледж, а затем окончил университет Брауна, открывались лишь две дороги. Одна – юриспруденция, нагоняла на него тоску; другая – карьера священнослужителя, привлекала, хотя он не был верующим, более того, ему были отвратительны бесчисленные служители бесчисленных культов. В конце концов он отверг этот путь и написал своему дядюшке Милтону, юристу: «Я не гожусь в методистские проповедники, потому что не умею ездить верхом, я не гожусь в баптисты, потому что не люблю воду, я не гожусь в священники епископальной церкви, потому что я не дамский угодник». Это последнее утверждение не было искренним. Хэй был более чем привязан к дамскому полу. Но поскольку в двадцать два года он выглядел двенадцатилетним мальчиком, то ни в Варшаве, ни позднее в Спрингфилде особым успехом у дам не мог похвастать.

Пришлось смириться с юридической конторой дядюшки, там он познакомился с его другом, адвокатом железнодорожной компании по имени Авраам Линкольн, помог Линкольну на выборах, которые сделали его президентом, а затем отправился с новоизбранным президентом в Вашингтон на пять лет, один месяц и две недели. Хэй присутствовал при последнем вздохе раненого президента, умиравшего в убогом пансионе на матрасе, пропитавшемся его кровью.

Потом Хэй отбыл в Париж в качестве секретаря американского посольства. Позднее находился на дипломатической службе в Вене и Мадриде. Писал стихи, путевые очерки, редактировал «Нью-Йорк трибюн». Выступал с лекциями о Линкольне. Писал стихи в народном стиле; его «Баллады округа Пайк» продавались миллионами. И все же он почти ничего не заработал к тому времени, когда двадцатичетырехлетняя наследница из Кливленда Клара Стоун предложила ему руку и сердце и он благодарно соединил свою судьбу с женщиной выше его на целую голову и с врожденной склонностью к полноте; сам он как был так и остался худым.

Так в тридцать шесть лет Хэй избежал бедности. Перебрался в Кливленд, работал на своего тестя – железные дороги, шахты, нефть, телеграфная компания «Вестерн юнион», обнаружил, что, обладая деньгами, он не лишен способности их приумножать. Он недолго прослужил заместителем секретаря штата и написал анонимно изданный роман «Кормильцы», ставший бестселлером, в котором выразил любезное своему сердцу кредо: хотя собственники более всего способны распоряжаться и управлять богатствами Америки, а профсоюзные агитаторы таят в себе постоянную угрозу системе, все же правящий класс в районе, именуемом Западный резерв[26]26
  Западный резерв – так называлась территория на северо-востоке штата Огайо, временно не заселявшаяся, включенная впоследствии в состав штата Коннектикут.


[Закрыть] (Кливленд он благоразумно не упоминал), безнадежно ограничен, самовлюблен и туп. Генри Адамс находил своего друга снобом, и Хэй этого не оспаривал. Оба они считали анонимное издание книги счастливой идеей; в ином случае Майор никогда не предложил бы Хэю самый важный дипломатический пост – американского посла в Лондоне. Если бы сенат заподозрил, что Хэй не испытывает восторга от всего американского, назначение его сенаторы не утвердили бы.

– Деньги решают все. – Хэй закурил гаванскую сигару. Вдруг явилась мысль: что же, в конце концов, делать с Кубой? Затем, словно осознав банальность своих слов и уловив загадочную ухмылку за густой синей бородой в соседнем кресле, добавил: – Что такое бедность и борьба за существование, наш Дикобраз с золотыми иглами знает лишь понаслышке.

– Вы раните мое сердце, – саркастически усмехнулся Адамс. – От рождения мои иглы вовсе не были так уж сильно позолочены. Я получил ровно столько шекелей, сколько было необходимо, чтобы существовать и время от времени угощать завтраком одного моего друга…

– Вряд ли вы остались бы таким ангелом, если бы решились на…

– Престижный брак?

Острый приступ боли заставил Хэя закашляться. Ища удобное положение для поясницы, он притворился, что кашель – от сигарного дыма.

– Я имел в виду погружение в реальный мир. Занятие бизнесом, что относительно нетрудно. Или политикой, что совсем нелегко для таких людей, как мы с вами.

– Что ж, вы преуспели благодаря богатой жене. Как и Уайтло Рид[27]27
  Рид, Уайтло (1837–1912) – американский дипломат, журналист и газетный издатель.


[Закрыть]. Как и Уильям Уитни[28]28
  Уитни, Уильям (1841–1904) – американский финансист и политический деятель.


[Закрыть]. Преуспел бы и Кларенс Кинг, если бы ему выпала удача, как вам, то есть если бы он обладал вашим здравым смыслом и женился на деньгах и по любви одновременно.

Внизу, под террасой, в темной зелени деревьев перекликались совы. Почему молчат сурренденские соловьи? – подумал Хэй.

– Почему он так и не женился? – спросил Хэй. Этот вопрос они вечно задавали друг другу. Кинг был самый блистательный из трех друзей, самый красивый, самый блестящий рассказчик, да к тому же спортсмен, первопроходец, геолог. В восьмидесятые годы все трое жили в Вашингтоне и главным образом благодаря несравненному Кингу старый дом Адамса превратился, как любили писать газеты, в первый салон республики.

– Ему не повезло, – сказал Хэй. – А нам повезло сверх меры.

– Вы так полагаете? – Адамс повернул к Хэю свою бело-голубую голову. В голосе его вдруг прозвучали холодные нотки. Хэй случайно прикоснулся к запертой наглухо двери, единственной за долгие годы их дружбы, от которой у него не было ключа. За тринадцать лет, что прошли с тех пор как Адамс нашел свою жену мертвой на полу, он ни разу даже не упомянул о ней в разговоре с Хэем и вообще с кем бы то ни было. Адамс просто запер эту дверь на ключ.

Лишь нестерпимая боль могла заставить Хэя забыть о такте.

– По сравнению с Кингом мы с вами жили точно в раю.

На террасе появилась высокая, застывшая в нерешительной позе фигура. Хэй был рад избавлению от тягостной темы.

– Я здесь, Уайт, – позвал он первого секретаря посольства, только что прибывшего из Лондона.

Уайт придвинул себе стул, от сигары отказался.

– Я привез телеграмму, – сказал он. – Она немного помялась. Бумага слишком тонкая. – Он протянул ее Хэю.

– Наверное, мне как директору компании «Вестерн юнион» надлежит вступиться за качество бумаги, которая используется для телеграмм.

– Нет, нет, что вы! – Уайт нахмурился, и Хэй сразу же почувствовал беспокойство, поскольку главным достоинством очаровательного юноши была его способность смеяться в ответ на шутки и любезности, в которых не было ничего смешного или любезного.

– Я не умею читать в темноте, – сказал Хэй. – В отличие от сов… и дикобразов.

Адамс взял у Хэя телеграмму и поднес ее вплотную к глазам, пытаясь разобрать текст в умирающем свете долгого дня.

– Боже, – сказал он тихо. Он опустил телеграмму и посмотрел на Хэя.

– Германский флот открыл огонь в бухте Кавити? – Именно этого боялся Хэй все время после захвата Манилы.

– Нет. – Адамс протянул телеграмму Хэю. Тот сунул ее в карман. – Я думаю, вам надо пойти в кабинет и прочитать ее. Одному.

– От кого телеграмма? – Хэй повернулся к Уайту.

– От президента, сэр. Он назначил вас… то есть предложил вам пост…

– Государственного секретаря, – закончил за него Адамс. – Вам предлагается высший невыборный пост в стране.

– Все приходит ко мне либо слишком поздно, либо слишком рано, – сказал Хэй. Он сам не ожидал от себя этих слов, в них слышалось скорее угрюмое сожаление, нежели радость. Не стоило делать вид, будто назначение пришло внезапно. Он давно знал, что нынешний государственный секретарь, судья Дэй, занимал эту должность временно. Судья хотел остаться судьей и согласился только из расположения к своему старому другу Майору. Хэй также знал, что Майор очень высокого мнения о его, Хэя, умении решать самые деликатные проблемы, укрепляя авторитет президента. И вот на шестидесятом году жизни листок желтой дешевой бумаги компании «Вестерн юнион» предлагает ему реальную власть.

Хэй ощутил на себе пристальные взгляды Адамса и Уайта, точно двух хищных птиц в темном лесу.

– Что ж, рано или поздно, но это как гром среди ясного неба, – сказал он.

– Я уверен, – отозвался Адамс, – что по этому случаю вы могли бы произнести нечто более значительное.

Внезапный приступ боли заставил Хэя скорее выдохнуть, чем сказать:

– Да, мог бы. Но не скажу. – Однако в его голове уже теснились слова: «Потому что, если говорить правду, я должен был бы сознаться в том, что так уж случилось, что я неправильно прожил свою жизнь. Я легкомысленно потерял счет времени, и теперь оно стремительно убегает от меня. И я должен отказаться от предложенной мне долгожданной чести, потому что – неужели вы, мои друзья и враги, не видите? – я умираю».

Уайт что-то говорил, и его слова донеслись до Хэя сквозь туман боли.

– … Он хочет, чтобы вы прибыли в Вашингтон до первого сентября, когда судья Дэй отправится в Париж на мирные переговоры с Испанией.

– Понимаю, – сказал Хэй отрешенно. – Да. Да, конечно.

– Слишком поздно? – Адамс словно читал его мысли.

– Разумеется, слишком поздно. – Хэй заставил себя засмеяться и встать. Боль ушла так же внезапно, как появилась, то был добрый знак. – Что же, Уайт, нам с вами придется поработать. Испытывая сомнения, Линкольн всякий раз готовил два решения, одно «за», другое «против». Затем он их сравнивал и принимал, вероятно, то из них, что было лучше аргументировано. Сейчас мы сочиним мой отказ. А затем – согласие.

– Не забывайте, – сказал Адамс вставая, – если вы откажетесь, а именно так, по-моему, следует поступить, принимая во внимание ваш – наш – возраст и здоровье, вы как посол должны будете уйти в отставку.

– Почему? – спросил Хэй, заранее зная ответ Адамса.

И ответ последовал.

– Если бы вы были простым соискателем должности, все это не имело бы значения. Но вы занимаете должность. Вы – уважаемый государственный деятель. И в качестве такового не имеете права сказать президенту «нет». Нельзя сначала принять почетную должность, а потом, когда вы нужны по-настоящему, отказаться.

Глас истинных Адамсов, глас старой республики. Хэй кивнул и скрылся в дверях. Так ли уж важно, как умереть, подумал он. Хотя можно умереть по-римски, благородно.

3

Каролина оставила гостей и в одиночестве отправилась побродить в роще, которая начиналась в низине, сразу за домом. Тут царили покой и умиротворение. Не было ни ветерка, когда она шла между могучими рододендронами с увядающими белыми цветами, покрытыми пылью, и Каролина снова подумала, почему пыль, олицетворяющая собой крушение и упадок, так занимает ее мысли сейчас, когда она готова наконец, расправив крылья, начать полет в жизнь, столь долгожданную и вожделенную. Кончается, обращаясь в пыль, ее европейское детство, и она, самое взрослое дитя на свете, волшебным образом превратится теперь в самую юную из женщин. В просвете между деревьями, в центре которого виднелся очаровательный пруд, Каролина увидела оленя. Она замерла в надежде, что животное подойдет к ней, но темные коричневые глаза внезапно сверкнули, и там, где мгновение назад был олень, осталась лишь лесная зелень.

Итак, существует проблема Дела, – подумала было она. Но проблему Дела быстро сменила, как в волшебном фонаре, проблема Блэза. Она в задумчивости присела на поваленное дерево возле мутного пруда; говорили, что где-то нет змей, но вот где – в Англии или в Ирландии?

Когда она написала Блэзу, что уезжает погостить в Сурренден-Деринг, он ответил, что это решение его скорее радует. Хотя Дел «вполне приемлем», ей было бы полезно завести и другие знакомства, покровительственно советовал брат. Затем следовала целая страница восторженных упоминаний о «Шефе», мистере Херсте, и Каролина задумалась, уж не является ли этот тридцатилетний любитель актрис, по мнению Блэза, кандидатом на ее бесценную руку. Вряд ли: Блэз предложил, чтобы после Англии она вернулась в Сен-Клу и присмотрела за старым дворцом, пока он сам прочно не обоснуется в Нью-Йорке. Ведь он поселился в отеле «Пятая авеню», а это не самое подходящее место для jeune fille de la famille[29]29
  Молодой девушки из хорошей семьи (фр).


[Закрыть]. Остальная часть письма была написана на французском языке, на котором они обычно говорили друг с другом, да и думали тоже. Он напомнил ей, что завещание неспешно продвигается по судебным инстанциям, но ничего не решится до первого января будущего года. Он надеется, что тем временем она получает удовольствие от своего нового статуса парижской сироты, и рекомендует взять одну из бесчисленных агрижентских старых дев или вдов себе в дуэньи. «Видимость, – писал он, переходя на поучающий английский, – имеет в этом мире решающее значение». Уж Блэзу это, конечно, должно быть известно. Будучи журналистом, он теперь не только выдумывает разные вещи, но и создает их видимость.

– Каролина! – голос Дела звал ее домой. Он стоял на нижней террасе, размахивая листком бумаги. – Телеграмма! – Внезапно он исчез с террасы и заскользил задом по лестнице. – О, черт! – выругался он, поднимаясь и разглядывая темные травяные пятна на элегантном твиде. – Извини. – Дел улыбнулся. Он очень мил, подумала Каролина. Если бы только лоб был пошире за счет внушительного подбородка, а глаза – чуточку крупнее.

Каролина распечатала телеграмму. Она была от ее кузена и адвоката Джона Эпгара Сэнфорда. Незадолго до смерти полковника Джон приезжал в Сен-Клу и как бы невзначай сказал Каролине: «Если что-нибудь случится с вашим отцом, вам потребуется адвокат. Американский адвокат». «Вы имеете в виду себя?» «Если вам будет угодно». В тот момент перспектива смерти отца казалась весьма отдаленной: Сэнфорды жили вечно, наслаждаясь своим нездоровьем. Но когда «Голубой экспресс» столь внезапно и преждевременно доставил полковника Сэнфорда в иные сферы, Каролина написала Джону Эпгару Сэнфорду, чем вызвала недовольство Блэза. Когда Блэз сообщил ей, что завещание не будет утверждено раньше первого января, она почувствовала себя виноватой. Видимо, она и в самом деле осложнила дело. А теперь Джон Эпгар Сэнфорд торопит: «Приезжайте в Нью-Йорк как можно скорее завещание рассматривается 15 сентября не волнуйтесь».

– Что случилось?

– Мне советуют не волноваться. Это наверняка означает обратное.

– И ты волнуешься?

Каролина спрятала телеграмму в сумочку.

– Бедняжка эта телеграфистка в Плакли. Ну и задали мы ей работы!

– Она обратилась за помощью к правительству ее величества. Угрожает закрыть свою контору, – улыбнулся Дел. – Пошли, только что приехал брат дядюшки Дорди, Брукс. Его стоит увидеть и послушать.

Каролина взяла Дела за руку.

– Не поможет ли посольство отправить меня пароходом в Нью-Йорк?

– Конечно. Я скажу Эдди. Когда?

– Если возможно, завтра вечером. В крайнем случае, послезавтра.

– Что-нибудь случилось?

– Да нет, ничего. То есть пока ничего. Просто… дела, – добавила она весело, секунду помедлив, чтобы не споткнуться на букве «д»: когда нервничала, она иногда начинала заикаться.

Брукс Адамс[30]30
  Адамс, Брукс (1848–1927) – американский историк, брат Генри Адамса.


[Закрыть] собрал вокруг себя двор – нет, подумала она, скорее папский конклав – на верхней террасе. Его брат Генри свернулся калачиком в кресле, точно затравленный беспозвоночный дикобраз. Генри Джеймс облокотился о балюстраду и, прищурившись, разглядывал новоявленного папу римского. Жена Брукса, маленькая невзрачная женщина, сидела рядом с миссис Камерон, вне эксцентричной орбиты своего мужа; тот возбужденно кружил в лихорадочном вальсе вокруг старшего брата – ну, точно папа в пляске св. Витта… Из них двоих старшим казался седовласый и седобородый Брукс.

– И вот на наших глазах, – непререкаемо вещал он тонким, хорошо поставленным голосом, – цвет Франции, ее военная элита оказалась под судом, униженная, затравленная, загнанная в угол бандой грязных евреев.

– Ради бога, не надо. – Каролина не могла вынести еще одного обсуждения дела капитана Дрейфуса, которое на столь долгое время раскололо Францию и успело ей уже смертельно наскучить. Даже мадемуазель Сувестр, забыв свою знаменитую невозмутимость, вступилась за несчастного Дрейфуса перед ученицами.

– Мистер Адамс слегка помешался на этой теме, – прошептал Дел. – Дядюшка Дорди тоже, хотя он не столь монотонен.

Брукс равнодушно посмотрел на вошедших. Но тут же включил их в свою орбиту. Он возобновил причудливое кружение вокруг кресла, в котором сидел его брат.

– Предположим, ты скажешь, что капитан Дрейфус невиновен в передаче секретов врагу.

– Я вовсе не собирался говорить ничего подобного, – пробормотал Генри Адамс.

Но Брукс оставил его ответ без внимания.

– На это я отвечу: если он невиновен, то тем хуже для Франции, для Запада. Позволить евреям – то есть коммерческим интересам – просто так парализовать великую державу! Англия и Америка, первая – идущая к упадку, и другая – невежественная, но могучая… Я вижу нашу задачу… в том, чтобы объединить усилия с еврейскими финансовыми кругами, что одновременно может нас спасти в грядущей схватке между Америкой и Европой, которая, по моим расчетам, начнется не позднее тысяча девятьсот четырнадцатого года. Из этой схватки могут выйти лишь два победителя – Соединенные Штаты, ныне величайшая мировая держава, и Россия, величайшая континентальная держава. Германия слишком мала, чтобы претендовать на роль мировой державы, и будет разгромлена, а Франция и Англия вообще потеряют всякое значение, выходит… выходит, остаемся мы – лицом к лицу с невежественной Россией, управляемой горсткой немцев и евреев. Но может ли Россия удержаться на своей нынешней ступени развития, а точнее – недоразвитости? Уверен, что нет.

Кривые эллипсы траекторий Брукса привели его к креслу брата.

– Россия либо должна распространиться вширь, на Азию, либо пережить внутреннюю революцию. В любом случае это дает нам преимущество. Вот почему мы должны молиться, чтобы война разразилась теперь. Я не имею в виду грядущую великую войну между полушариями. – Та же странная кривая остановила Брукса перед Генри Джеймсом, который посматривал на этого возбужденного коротышку, как добренький бородатый Будда. – Войну, в результате которой мы получим всю Азию. Маккинли начал превосходно. Это наш Александр. Наш Цезарь. Наш возрожденный Линкольн. Но он должен понять, почему он делает то, что делает, и ты, Генри, и я с адмиралом Мэханом должны объяснить ему, растолковать смысл истории, как мы ее понимаем…

– Я абсолютно ничего не понимаю, – сказал Генри Адамс, резко поднимаясь с кресла. – Кроме того, что мне надо ехать.

– В Ржаное поле. Со мною вместе, – сказал Генри Джеймс и отошел от балюстрады. – Я уезжаю, – сказал он миссис Камерон. – Я пригласил вашего и моего Генри к чаю. Мы поедем в наемном электромоторном экипаже местного производства.

– Хитти! Хитти! Где ты? – закричал Адамс.

Однако Хитти, его племянницы Абигейл, и след простыл. В затянувшейся суматохе отъезда Генри Адамс коснулся руки Каролины.

– Со мной обязательно должна быть племянница. Это закон истории. Выбор пал на вас.

– Я польщена. Но…

Но когда Генри Адамс спасался бегством от своего брата Брукса, никакие «но» были не в счет; если Брукс настигнет их у нанятой Джеймсом тройки или, если быть точным, у электромобиля, то Адамс и следовавшая за ним Каролина попадут в лапы хищника. В последний момент прихватили еще и Дела. Но даже на подъездной аллее, к удивлению дворецкого Бича, Брукс продолжал держать речь, пока шофер в униформе усаживал обоих Генри, Каролину и Дела в свой высокий экипаж.

– Война – это естественное состояние человека. Ради чего, спросите вы? Ради энергии…

– О, конечно, ради энергии! – одновременно с ним выкрикнул Генри Адамс, когда управляемый шофером непритязательный электромобиль к вящему изумлению камердинера и не меньшему – оленя покатился по парку. Каролина и Адамс расположились на заднем сиденье, Дел и Джеймс сели лицом к ним напротив.

– Мне никогда еще не доводилось слышать столь мощные и громогласные речи Брукса. – Генри Джеймс улыбнулся едва заметной озорной улыбкой, которая так нравилась Каролине; он ничего не упускал из виду, но, похоже, никого не осуждал.

– Он меня утомляет, – тяжко вздохнул Адамс. – Вас, конечно, не нужно убеждать в том, что он гений. Увы, мне выпала участь трудолюбивого старшего брата гения. Он разрабатывает меня… как золотую жилу или, скорее, свинцовую породу. Я создал ряд туманных теорий, которые он преображает в незыблемые законы.

– А существуют ли вообще законы истории? – спросил Дел, обнаруживая внезапный интерес к разговору.

– Я не отдал бы свою жизнь изучению истории, если бы их не было, – ядовито заметил Адамс и снова вздохнул. – Вся беда в том, что я не могу их как следует сформулировать. А вот Бруксу это до известной степени удается.

– И каковы же они, эти законы? – спросил Дел, и Каролина, уловив в его словах неподдельный интерес, искренне порадовалась, поскольку, как настоящая француженка, получала удовольствие, пусть даже поверхностное, от элегантных обобщений, исполненных конкретного смысла.

– Законы Брукса таковы. – Адамс смотрел вдаль, туда, где, пока невидимый, находился Хивер-касл, который он уже показывал Каролине и выводку племянниц. Каролина подумала об Анне Болейн, которая жила в этом замке; интересно было узнать: когда Генрих VIII отрубал ей голову, повиновался ли он закону истории, гласившему: «Энергия требует, чтобы король Генрих начал Реформацию», или же просто ему была нужна новая жена и сын?

– Сущность любой цивилизации сводится к централизации. Таков первый неоспоримый закон. Всякая централизация – это экономика. Второй закон таков: ресурсы должны быть достаточны для поддержания цивилизации и снабжения ее энергией. Вот почему всякая цивилизация – это выживание наиболее экономичной системы…

– Что значит «наиболее экономичная»? – спросил Дел.

– Самая дешевая, – быстро ответил Адамс. – Брукс полагает, что сейчас начинается схватка между Америкой и Европой за обладание обширными залежами угля в Китае, потому что доминировать в мире будет та держава, которая завладеет наиболее дешевым источником энергии.

– Но у нас самих много угля и нефти, – удивился Дел. – Настолько много, что мы не знаем, куда их девать. Зачем нам Китай?

– Чтобы он не попал в чужие руки. Но ваша мысль на верном пути. Если закон Брукса справедлив, мы будем обладать всем.

– Осмелюсь спросить: хорошо ли это? – усомнился Джеймс.

– Законы природы не бывают плохими или хорошими, они просто существуют. Если не мы, то кто? Россия? Варварская, суеверная Россия? Нет. Или Германия? Нация, склонная к безумию … и поэзии. Еще раз нет.

– А к чему склонны мы? Наверное, это нечто неизмеримо более высокое? – Джеймс, заметила Каролина, смотрел прямо в глаза Адамсу; обычно он, человек бесконечно тактичный, этого себе не позволял. Он словно читал лицо Адамса, как книгу.

– Мы, англосаксы, привержены свободе, гражданским правам и… – Адамс сделал паузу.

– Мы – это прежде всего и в первую очередь… мы. – Джеймс безрадостно улыбнулся.

– Будучи влюбленным в Англию, – Адамс деликатно поддел своего друга-экспатрианта, – вы должны были обнаружить здесь некоторые качества, которые находите превосходными в сравнении с любой другой страной, иначе вы могли бы поселиться в любом другом месте, в том числе и в нашей беспокойной республике. Но подумайте о Соединенных Штатах как продолжении той страны, которую вы любите и в которую верите. Постарайтесь увидеть в нас людей, которым пришлось взвалить на свои плечи тяжелейшее бремя англосаксов – обитателей острова, теряющего ныне свою экономическую силу.

Джеймс примирительно развел руками.

– Вы рассуждаете о законах истории, а я не законник. Готов, однако, признаться в своих сомнениях. Как можем мы, не способные честно управлять самими собой, брать на себя миссию управления другими? Неужели мы собираемся управлять Филиппинами из Таммани-холла? Или наши восточные колонии будут управляться партийными боссами? Может быть, мы хотим, чтобы бывшие испанские владения управлялись кокусами – тайными совещаниями партийных боссов, которые столь опорочили нашу политику, что каждого доброго американца – да и недоброго тоже, спешу добавить, – бросает в дрожь при одном упоминании о нашей нынешней системе?

Адамс недовольно насупился.

– Согласен, мы являем собой зрелище неприглядное, но ведь уолполовская Англия[31]31
  Уолполовская Англия – Уолпол, Роберт (1676–1745), премьер-министр Англии (1721–1742).


[Закрыть] отличалась еще большей коррупцией, была убога и провинциальна…

– Верно. Но создание империи цивилизовало англичан. Быть может, это не закон, но это факт. – Генри Джеймс сурово посмотрел на Адамса. – Однако то, что цивилизовало их, нас может вконец деморализовать.

Адамс промолчал. Дел встревоженно поглядывал на обоих.

– Вы говорили это отцу? – спросил он.

– Нет, конечно, – мягко сказал Джеймс. – Бедняга. На нем и без того лежит тяжкий груз мировых проблем. Принести себя в его годы и при его увядающем здоровье на алтарь служения обществу – в высшей степени благородно.

Внезапно Джеймс начал напевать, и вскоре мощные органные звуки его голоса прокатились по деревне, мимо которой они следовали: «Час долга пробил,/ И он это знал/ И верным остался ему».

– Что это? – тревожно воскликнула Каролина.

– Из «Джима Бладсоу», – сказал Дел. – Отец терпеть не может, когда декламируют его стихи.

– Его сейчас нет с нами, а я люблю громыхание этих строк. То, что он не запечатлел в своей чудесно ритмизированной летописи, посвященной опасностям передвижения на несущейся тройке, например электромобиль, везущий историка и творца незыблемых законов, будет спасено от забвения проворной и сильной рукой простого рассказчика из Олбани, штат Нью-Йорк, в настоящий момент поселившегося в Ржаном поле…

К тому времени, когда Джеймс завершил свою тираду-пародию на балладу Хэя, смеялись все, даже Генри Адамс.

Лэмб-хаус оказался крошечным помещичьим домом, сложенным из камня, с запущенным, заросшим сорняками садом, покрытом пылью (эта навязчивая мысль снова посетила Каролину). У двери приехавших встретили мужчина и женщина.

– Смиты, – с нехарактерной для него сдержанностью сказал Джеймс.

Смиты радостно приветствовали Мастера и его гостей, но они то и дело роняли его багаж, пока нетвердой походкой шли в гостиную.

– Смиты – это настоящая легенда, – прошептал Дел. Генри Джеймс усадил Адамса в кресло у камина.

– Почему?

Как будто призванная тут же воплотить легенду в жизнь, миссис Смит начала медленно и, пожалуй, грациозно опускаться на пол с нежной улыбкой на губах.

– Мистер Смит. – Голос Генри Джеймса не выдавал волнения; Смит появился в дверях.

– Сэр?

– Складывается впечатление, что сиеста миссис Смит, прерванная суматохой нашего приезда, возобновилась на ковровой дорожке.

– Ах, бедняжка! – Смит покачал головой. – Это все то новое лекарство, которое дает ей деревенский доктор; в Лондоне, на Харли-стрит она принимала совсем другое. – С этими словами Смит поднял свою улыбающуюся во сне жену на ноги и повел к двери. – У нее … такой чувствительный организм! – добавил он не без гордости.

Когда они удалились, Генри Адамс с трудом сдерживал смех, а кончик его бороды предательски подрагивал, но Генри Джеймс сидел с меланхолическим видом. Байроническим, подумала Каролина.

– Однако, мистер Джеймс… – начала она.

В дальней половине дома раздался ужасный грохот: очевидно, супруги Смит подчинились неумолимому закону всемирного тяготения.

– Ну, разумеется, Смиты – пара необычайно опытная в ведении домашнего хозяйства, однако склонная к некоторым излишествам, которые можно объяснить особенностями жизни в незнакомой стране, при этом они переходят некую грань или, точнее, игнорируют предостерегающие сигналы…