Текст книги "Империя"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

Слушая этого самого неправдоподобного из американских президентов, Хэй вспомнил поразительно пророческое письмо Генри Адамса из Стокгольма, которое пришло в день покушения на президента. Темой письма была «везучесть Тедди», а также, как выяснилось теперь, его счастливая судьба. Теодор, по словам Адамса, это «чистое действие», чем-то сродни божественному: бескрайняя энергия, не имеющая четкой цели.

В конце концов Рузвельт вернулся с Запада беднее, чем был до отъезда, но с именем, известным читателям журналов. Проиграв выборы на пост мэра Нью-Йорка осенью 1886 года, он весьма помпезно сочетался браком с Эдит Кэроу в Лондоне в церкви Св. Георгия на Ганновер-сквер; шафером на свадьбе был Сесил Спринг-Райс, любимый братством Червей британский дипломат. Рузвельты вернулись в уродливый, но комфортабельный дом на Сигамор-хилл в Ойстер-бэй, Лонг-Айленд. Здесь он писал шеститомную историю «Завоевание Запада», наводнял дом детьми и замышлял с помощью Генри Кэбота Лоджа политическую карьеру, прерванную не только личными трагедиями, но и недоверием к лидеру республиканской партии Джеймсу Г. Блейну; к его счастью, эта его антипатия не сделала его отступником наподобие истинно добродетельных республиканцев, что решили взорвать партию и высоко поднять знамя Независимых магвампов[123]123
  Магвампы – группа независимых в республиканской партии.


[Закрыть]. Рузвельт и Лодж были слишком практичны, чтобы поддержать этот исполненный идеализма жест. Они остались с Блейном, который проиграл президентские выборы Кливленду в 1884 году.

Сочиняя биографии Томаса Харта Бентона[124]124
  Бентон, Томас Харт (1782–1858) – в течение 30 лет сенатор США.


[Закрыть] и Гавернира Морриса[125]125
  Моррис, Гавернир (1752–1816) – делегат Континентального конгресса, один из авторов американской конституции.


[Закрыть], а также эссе во славу американизма того сорта, что буквально выводил из себя Генри Джеймса, он занялся созданием президентов. Созданный таким образом президент Бенджамин Гаррисон вознаградил политическое рукоделие Теодора местом в комиссии по делам гражданской службы.

И президент, и Теодор очень хотели, чтобы он стал заместителем государственного секретаря, но сам секретарь Джеймс Г. Блейн имел, как и все политики, долгую память, и Теодор был вынужден удовлетвориться реформированием гражданской службы, чьи авгиевы конюшни не взялся бы очистить никакой Геркулес. Хотя Теодор Геркулесом не был, но в силу характера он не мог сидеть без дела. В 1889 году в возрасте тридцати лет он добился поста руководителя комиссии. Он обрушился на «систему политических трофеев»[126]126
  Практика предоставления государственных должностей сторонникам победившей на выборах партии.


[Закрыть], и пресса была от него в восторге. Когда президента-республиканца Гаррисона сменил демократ Кливленд, Рузвельт сумел сохранить свой пост. В течение следующих шести лет он служил в комиссии, близко познакомился с братством Червей. В 1895 году мэр Нью-Йорка, сторонник реформ, назначил Рузвельта президентом городского полицейского комиссариата. Рузвельт зарекомендовал себя неустанным гонителем порока, и пресса смаковала его эскапады. Поскольку закон, запрещавший салунам продавать свое зелье в праздничный день отдыха игнорировался, Рузвельт закрыл салуны, а это значило, что их держатели не должны были больше оплачивать покровительство мистера Крокера из Таммани-холла. Но мистер Крокер оказался изобретательнее Рузвельта; он добился того, что судья вынес постановление о том, что поскольку законом не запрещено подавать в салунах алкогольные напитки вместе с едой, то соленый сухарик, которым закусили бутылку виски, сделал незаконное законным.

Рузвельт соприкоснулся также с миром, от которого всегда был отгорожен, – с беднотой. Проводником ему служил уроженец Дании журналист Джекоб Риис[127]127
  Риис, Джекоб Огаст (1849–1914) – журналист, сторонник реформы государственной службы.


[Закрыть], написавший полемическую книгу «Как живет другая половина». Рузвельт получил возможность увидеть не только масштабы бедности великого города, но и равнодушие к ней со стороны правящего класса, к которому принадлежала и его семья.

На Хэя никогда не производили большого впечатления отдельные бесстрастные выпады Теодора, в которых он клеймил «зло большого богатства»; как любил повторять Генри Адамс, все они были сторонниками статус кво. Хотя полицейский комиссар заработал репутацию, прижав бесчестных полицейских, но когда журналист Стивен Крейн, которым Рузвельт прежде восхищался, дал в суде показания против двух полисменов, арестовавших женщину по подложному обвинению в подстрекательстве, Рузвельт встал на защиту полиции и обрушился на Крейна, бывшего свидетелем ареста. Но Крейном восхищалось братство Червей, и Рузвельт удостоился общественного порицания. Но он горой стоял за своих людей, как хороший командующий во время войны.

В марте 1897 года тридцативосьмилетний Рузвельт поймал наконец свою удачу. Новый президент, Маккинли, назначил его заместителем военно-морского министра, пост в обычных обстоятельствах довольно скромный, но при слабом и приятном во всех отношениях министре Рузвельт, завороженный империалистическими видениями адмирала Мэхана и Брукса Адамса, оказался на должном месте, чтобы построить флот, без которого не было бы ни будущих войн, ни славы, ни империи. Последующее четырехлетие увенчало лаврами маленького коренастого человека, который превратился сегодня если и не в колосса на мировом перекрестке, то в до отказа заведенную детскую игрушку, подавляющую все остальные игрушки в комнате, где идет большая игра, и говорящую все время на повышенных тонах.

– Германия, Джон. Вот грядущая проблема. Грядущая? Нет, насущная. Кайзер проявляет активность по всему миру. Он построил флот, чтобы противостоять нам или англичанам, им или нам, но только не нам вместе пока еще. Правда, если он перейдет к решительным действиям, ему придется оглядываться назад, на свои тылы, где раскинулась дикая Россия, эта громадная льдина, ждущая, когда мир, как зрелый плод, попадет в ее хищные лапы. – Теодор соединил собственные ладони. Хэй попытался представить себе мир, сдавленный этими пухлыми ладонями. – Россия – это гигант будущего, – заявил Теодор.

Хэй счел необходимым его перебить.

– Насчет будущего не знаю, но если сегодня Россия похожа на гиганта, то это скорее гигантский карлик.

Теодор засмеялся и застучал зубами. Бэйми разливала в чашки кофе, Эдит ей помогала. Они обе не обращали на Теодора никакого внимания, но их небрежение было пронизано доброжелательством.

– Я использую это, Джон, с вашего разрешения, конечно.

– Ни в коем случае. Я еще могу частным образом говорить подобные вещи. Но вы – нет, никогда. У нас хватает проблем с Кассини и с Россией. Вы имеете право так думать, – допустил Хэй, – но президент должен избегать остроумия…

– И правды?

– Прежде всего остального государственный деятель должен избегать правды. Возвышенные чувства и туманная тавтология – таким должен быть отныне ваш стиль…

– О, вы меня огорчаете! Я собирался выступить в конгрессе с блистательным посланием о положении страны. Полном эпиграмм и… гигантских карликов. Ну ладно. Никаких карликов.

– Мы должны протягивать руку дружбы, – сказал Хэй, – через любые открытые двери, какие нам удастся найти.

Рузвельт засмеялся или, точнее, тявкнул и начал ходить по комнате.

– Вот что следует помнить в отношении немцев. Им не хватает территории для своего населения. На западе им противостоят Англия и Франция, подпираемые нами, на востоке – ваши гигантские карлики, за спиной которых – Китай. Для германской империи просто не остается места…

– Африка, – Хэю удалось вставить единственное слово.

– Да, Африка. Но что с ней делать? Громадная территория, которую немцы не имеют желания заселять. За последние десять лет один миллион немцев – лучших и отважнейших – выехали из Германии. Кто же их заполучил? В основном мы. Неудивительно поэтому, что кайзер хочет создать свою империю в Китае. Но если он двинется в Азию, ему придется иметь дело с нами.

– А если он обратит свои взоры на Европу? – Хэй почувствовал, что боли в спине начались снова, а кофе Бэйми Коулс вызвал бунт в желудке, в последнее время все более уязвимом.

– Спринг-Райс полагает, что однажды такое может случиться. Мне нравятся немцы. По-своему мне мил и кайзер. Я хочу сказать, что если бы я оказался в его положении, я бы тоже пытался что-то предпринять.

– Мы не любили их в девяносто восьмом, когда они пытались подбить англичан выступить с ними вместе против нас в защиту Испании.

– Конечно. Но вы понимаете, какой искус испытывает кайзер. Он хотел получить Филиппины. И не только он. Но англичане были на нашей стороне. – Внезапно Рузвельт нахмурился.

– Претензии Канады, – начал Хэй.

– Только не сейчас! Не сейчас, дорогой Джон. Мне это скучно.

– Скучно? Подумайте обо мне, которому приходится день за днем, час за часом в тесном общении с нашей Снежной королевой…

– Занудной дамой, насколько я могу судить.

– Тео, следи за собой. – Эдит сделала замечание чуть тише, чем говорила обычно, но оно от этого не стало менее эффективным.

– Эди, дорогая, мы с Джоном просто выражаем сочувствие друг другу.

– Я думаю, – сказал молодой Тед, – что я выдержу в Гротоне еще один семестр.

– Ты хочешь привлечь к себе внимание? – спросил отец, зловеще щелкнув зубами.

– Нет, я надеялся на понимание.

– А где Элис? – спросил президент, повернувшись к жене.

– В Фармингтоне, наверное? – Эдит обратилась к золовке.

– Да, она в моем доме. Или была там. Она девушка светская, как вам известно.

– Не знаю, откуда это у нее. – Теодор посмотрел на Хэя, словно ждал его объяснения. – Мы никогда не были и сейчас не стали людьми фешенебельными.

– Быть может, это своего рода аванс, дивиденды со старого богатства…

– Нет никакого богатства! – вздохнула Эдит. – Не знаю, как мы теперь будем жить. Это черное платье, – она повернулась, чтобы муж мог оценить жертву, на которую ей пришлось пойти, – стоило мне сегодня утром у Холландера сто тридцать пять долларов. Разумеется, в отделе готового платья, а потом я была вынуждена купить совершенно чудовищную шляпу с вуалью из черного крепа.

– Остается лишь надеяться, что оно пригодится вам на бесчисленных подобных похоронах, – сказал Хэй, – пожилых дипломатов, например, или сенаторов моего возраста.

Теодор смотрелся в круглое зеркало, казалось, он, как и прочие, заворожен тем, что там увидел.

– После церковной службы здесь мне придется поехать в Кантон. – Он повернулся и, устроившись в кресле, вдруг затих. Как будто у игрушки кончился завод. Он и сидит, как кукла, подумал Хэй: ноги вытянуты, руки свисают по бокам.

– Мне тоже нужно ехать? – спросил Хэй.

– Нет, нет. Отныне вместе ездить нам не придется. Ведь если со мной что-нибудь случится, вам предстоит стать президентом.

– Несчастная страна, – сказал Хэй вставая. – Несчастный Джон Хэй.

– Довольно строить из себя старика. – Игрушка, словно взвинченная новым заводом, опять была на ногах. – В пятницу я встречусь с кабинетом, по возвращении из Кантона, в обычное время.

– Мы будем готовы. Что касается Элис, то если ей захочется приехать в Вашингтон, Элен приглашает ее остановиться у нас.

– Элис обожает ваших дам, – сказала Эдит; в ее словах не чувствовалось радости. – Они так хорошо одеваются, все время говорит она мне.

– Элис не нравится, что у нее бедные родители, – сказал президент, провожая Хэя к двери.

– Отдайте ее нам. У нас масса комнат.

– Может быть. Молитесь за меня, Джон.

– Я это уже сделал, Теодор. И сделаю еще.

3

К своему удивлению, Блэз застал Шефа в его кабинете в редакции «Джорнел». Как правило, находясь в Нью-Йорке, Шеф предпочитал работать дома, но теперь такое бывало нечасто. В должности президента-вдохновителя демократических клубов он разъезжал по стране, сплачивал верных людей, готовился к предстоявшим через четыре года выборам. Когда застрелили Маккинли, он находился в Чикаго.

Брисбейн сидел на диване, а Шеф за столом, закинув на него ноги и глядя в окно, в котором не было видно ничего, кроме падающих хлопьев мокрого снега. Ни один из них с Блэзом не поздоровался: он был своим, членом семьи. Но когда Блэз спросил:

– Очень плохо? – Херст ответил:

– Плохо и становится только хуже, – и протянул ему газету «Уорлд». Четверостишие Амброза Бирса было набрано крупным шрифтом. Темой сопутствующей статьи было намеренное подстрекательство Херста к убийству. Пока Блэз читал, он слышал постукивание пальцев Шефа по столу – знак, что этот в общем флегматичный человек нервничает. – Они хотят доказать, что в Буффало в кармане убийцы был экземпляр газеты. Но это не так.

– Они что угодно придумают, – мрачно сказал Брисбейн. Отцы-основатели вымышленных новостей были недовольны, что кто-то другой столь же бесцеремонно выдумывает – на сей раз про них самих. Ирония ситуации не ускользнула от Блэза.

– «Чикаго америкэн» достигла трехсоттысячного тиража. – Мозг Херста напоминал первую полосу газеты, где соседствовали истории на самые разные темы, причем некоторые заголовки были крупнее других. – Я хочу добавить слово «америкэн» к названию «Джорнел». Особенно теперь. Крокер уходит из Таммани-холла. Его место займет Мэрфи. Держатель салуна, который одновременно был портовым инспектором. Его мы уличили в том, что у него акции компании по производству льда.

– Все равно готов биться об заклад, что он выдвинет следующей осенью вашу кандидатуру в губернаторы.

– Я в этом не уверен. – Шеф помахивал теперь правой ногой, а пальцы руки замерли; очевидно, вся энергия переместилась в противоположную часть тела. – Может быть, ты его прощупаешь? Спроси, не выдвинет ли он тебя в конгресс от Одиннадцатого округа. Заплатить придется всего лишь годовое жалованье конгрессмена. Потом они оставят тебя в покое в Вашингтоне, кроме тех голосований, что касаются Нью-Йорка, что никого не волнует.

– Я не собираюсь в конгресс, – начал Блэз.

– Я имел в виду Брисбейна, – отпарировал Шеф.

– Мы об этом уже говорили. – Благообразное выбритое лицо Брисбейна приобрело вдруг выражение государственного мужа. По слухам, он заигрывал с социалистами. – Своего рода пробный шар. Шефу нужно до девятьсот четвертого года избраться на высокий пост, и должность губернатора штата Нью-Йорк послужит ему трамплином в Белый дом.

– А как же полковник Рузвельт? Он же наверняка будет снова баллотироваться. – Блэз не представлял себе, что Шеф при всем его искусстве газетного издателя сможет составить достойную конкуренцию динамичному проповеднику Рузвельту. Кроме всего прочего, Шеф терпеть не мог публичных выступлений, ненавидел толпу, ненавидел пожатия рук – его вялое влажное рукопожатие служило поводом для насмешек в Газетном ряду.

Вошел помощник редактора с газетными гранками.

– Послание президента конгрессу. Только что получили по телеграфу. – Шеф взял длинный лист и начал быстро читать, нашел, что искал, и начал читать вслух, имитируя рузвельтовский фальцет, очень похожий на его собственный: – Леон, не знаю как произносится его фамилия, если верить нашему президенту, «воспламенился идеями профессиональных анархистов…»

– Бедная Эмма Голдман[128]128
  Голдман, Эмма (1869–1940) – известная анархистка, в 1919 г. была депортирована из США в Россию. Участница Гражданской войны в Испании.


[Закрыть], – сказал Брисбейн.

– «… а также вероятно дерзкими речами тех, кто с трибун и со страниц публичной прессы, – это он обо мне; надеюсь, матушке это не попадется на глаза, – взывал к темным и пагубным духам алчности и зла, зависти и мрачной ненависти. Ветер сеют эти люди, исповедующие подобные доктрины, и они не могут уклониться от своей доли ответственности за поднятую бурю».

Херст скомкал листок в бумажный шар и швырнул с точным прицелом в корзину для мусора, что стояла сбоку от Брисбейна. Затем скинул ноги со стола, выдвинул ящик, достал револьвер и сунул его в карман пальто.

– Меня угрожают убить, – сказал он Блэзу. – И речь мистера Рузвельта только усугубляет эти угрозы. Что ж, мы доберемся вскоре и до него.

– Еще одной пулей, которая отправит его в последний путь? – мелодраматический взгляд Шефа на мир Блэз воспринимал как черную комедию.

– Боже упаси, – побледнел Херст. – Я ненавижу насилие. У меня свело живот, когда я услышал про Маккинли. Ужасно. Ужасно. – Блэз понимал, что Шеф живет в довольно причудливом сне, где реальные люди посредством его желтого искусства превращаются в вымышленных персонажей, которыми он манипулирует по своей прихоти. В тех редких случаях, когда его фантазия и реальный мир совпадали, он испытывал подлинный шок. Одно дело напечатать репортаж о том, как некий Джек отправился на небеса верхом на бобовом стебле, и совершенно другое дело, когда невыдуманный бобовый стебель вознес его над миром.

Брисбейн их покинул – послание президента нужно напечатать и дать к нему комментарий. Херст спросил о новостях с балтиморской газетой, и Блэз сказал ему правду.

– Это лишь камень, чтобы перешагнуть ручей.

– По дороге…

– В Вашингтон. В конце концов вы завладели всем, что стоило иметь.

– Ты мог бы управлять одной из моих газет. – Херст разглядывал снег, залепивший окно. Комната наполнилась странным голубоватым сиянием.

– Своими газетами управляете вы сами. Мне нужна собственная.

– В Балтиморе?

– «Икзэминер» – это лишь начало, пока… – Блэз сам не знал, что значит это «пока».

– Она скорее всего продала бы, если бы не погиб сынок Хэя. – Херст любил обсуждать дела Каролины. Вообще-то женщины как люди его не интересовали. Но Каролина была не просто женщиной, а издателем.

– Не уверен. Ей это нравится.

– Это чувство мне знакомо. – Херст позволил себе редкую для него шутку, касающуюся его самого. – Мне будет не хватать тебя здесь. – Это было прощание. Его финансовая помощь Херсту больше не требовалась; состояние матери уже намного превысило то, которое Херст когда-то подчистую растратил. Теперь, когда Блэз сам стал издателем, не было смысла продолжать отношения учителя и подмастерья. – Ты будешь жить в Балтиморе? – Это было искреннее любопытство.

– Нет. Нынешнее руководство справится без меня. – Это была неправда, но Блэз не хотел говорить Шефу, что он собирается осуществить налет на редакторский состав «Чикаго америкэн». Он присмотрел прекрасного ответственного секретаря, которому придется платить больше, чем ему платит Шеф, что и так было непомерно много, но если кто-нибудь в состоянии вытянуть «Балтимор икзэминер», то это Чарльз Хэпгуд, родившийся на восточном побережье Массачусетса и готовый расстаться с арктической зимой и тропическим летом Чикаго ради умеренного Балтимора.

– У тебя все будет в порядке. – В словах Шефа не слышалось убежденности. – Я хочу сказать, что у тебя есть деньги, а это главное. Найми лучших людей – другого способа не существует. – Бледные серые глаза на короткий миг взглянули на Блэза, и Блэзу показалось, что Шефу известно про Хэпгуда.

– Ты когда-нибудь думал о журналах? – То был новый интерес Шефа. На него произвело огромное впечатление количество рекламы, которое получали некоторые дамские журналы. Но когда он попытался купить один из них, его ошеломила цена. Поэтому он был готов начать свой журнал, может быть, два, или тысячу.

– Я не знаю, как делаются журналы, – честно казал Блэз.

– И вы тоже. Зачем все это?

– Журнальному бизнесу можно научиться, я полагаю. Я подумывал о журнале, ну, скажем, «Электрическая машина» или что-то в этом роде…

– Для дам?

– Они ведь тоже водят машины. Но мой прицел – мужчины. Просто мелькнула такая мысль. Я на днях женюсь на мисс Уилсон.

– До выборов? – удивился Блэз.

– Ну, это еще неясно. Может быть, я… – тонкий голосок замер. Очевидно, что его долгая связь с хористкой может вылиться в скандал, и хотя брак заставит умолкнуть строгих моралистов, он может одновременно и привлечь внимание к старой связи.

Блэз поднялся. Шеф протянул ему для пожатия вялые, липкие пальцы.

– На какой? – спросил Блэз уже у двери.

– Что на какой?

– На какой мисс Уилсон вы женитесь?

– На какой?.. – на мгновение Шеф потерял нить мысли. Как давно уже заметил Блэз, женитьба именно так нередко действует на мужчин. – На Аните, – сказал Херст, и тут же поправился. – Конечно, я имел в виду Миллисент. Тебе это известно, – добавил он осуждающе. Херст принадлежал к тому редкому типу лишенных чувства юмора людей, которые умели ценить чужой юмор даже на собственный счет. – Твоя французская дама… – начал контрнаступление Шеф.

– Она поселилась в деревне. Больше я ее не увижу.

– Ох уж эти французские нравы.

На Пенсильванском вокзале Блэз сел в спальный вагон поезда с твердым намерением сойти в Балтиморе, но вид из окна вагона на бесконечный ряд абсолютно одинаковых кирпичных домов с аккуратными белыми ступеньками подействовал на него настолько удручающе, что он решил продолжить путь до Вашингтона.

Во время поездки Блэз глубже, чем обычно, задумался о себе. Ему двадцать шесть, он богат, нравится женщинам, хотя они его привлекали не слишком сильно. Анна де Бьевиль называла его gate – испорченным. Но он знал, что тут крылось нечто другое. Хмурый под снегом городок Гавр-де-Грейс проплыл за окном поезда. Он слишком привык к тому, что его домогаются, хотят соблазнить. За исключением случайных посещений одного из самых эксклюзивных борделей, Блэз не предпринимал попыток найти себе любовницу, не говоря уже о жене. Плона это повергало в изумление, и он заботливо расспрашивал Блэза, здоров ли он или страдает от некоего недуга, который начинается как все во Франции, с печени, а затем неумолимо и разрушительно продвигается к югу. Но поскольку Блэз был крепок, как молодой пони, Плон в конце концов пришел к печальному выводу, что это болезнь не плоти, а духа: то самое англосаксонское состояние ума, которое безжалостно разлагает мужчину. Плон предложил ему больше заниматься спортом, например теннисом.

Блэз отдал должное перестроенному холлу отеля «Уиллард», растянувшемуся на целый квартал. За монументальным табачным киоском находилась телефонная комната. Он дал оператору номер «Вашингтон трибюн». Девушка воткнула несколько проводов в розетки.

– Ваш номер ответил, – она указала ему телефонную кабину.

Когда Блэз поднял трубку и попросил Каролину, глубокий негритянский голос ответил:

– Здесь нет никакой мисс Сэнфорд. Это дом Белла.

– Но это номер…

– Нет, сэр. Всю эту неделю люди по ошибке попадают к нам. – Трубку повесили. Через две попытки Блэз дозвонился в «Трибюн».

Каролину порадовали телефонные мытарства Блэза.

– Это же готовая статья! В Вашингтоне все знают, что единственный телефон, который никогда не работает как следует, принадлежит Александру Грэхэму Беллу. – «Изобретатель без чести» – как тебе этот заголовок? Хотя, конечно, он удостоился немалой чести за изобретение телефона. Может быть, «Изобретателю требуется ремонт?» – Каролина предложила встретиться с Блэзом у миссис Бенедикт Трейси Бингхэм в ее «дворцовом доме». – Повод незначительный. Она поит чаем новых членов конгресса. Я должна там быть. Тебе, конечно, необязательно. Хотя нет. Ты ведь тоже издатель – наконец-то! – добавила она с веселой безличной мстительностью.

Миссис Бингхэм стояла у дворцового камина, вывезенного из уэльского замка, объяснила она, принадлежавшего Беовульфу, предку миссис Бингхэм по материнской линии. Как обычно, молочного короля округа Колумбия нигде не было видно.

– Мы в окружении Эпгаров, – сказала Каролина, встретившая Блэза у входной двери. Но Блэз был не в состоянии отличить Эпгара от других людей в переполненной комнате, где новые конгрессмены и их жены чувствовали себя не в своей тарелке, несмотря на громогласные «чувствуйте себя как дома» хозяйки. Она не обладала знаниями истории и еще меньше того мифологии, но обладала политическим даром запоминать не только имена конгрессменов, но и названия их избирательных округов. После длительных консультаций с Каролиной было решено, что миссис Бингхэм просто обязана заполнить пустоту, образовавшуюся в центре светской жизни Вашингтона, и стать хозяйкой политического салона. Подлинного салона не было здесь многие годы. Гостиная Хэя-Адамса имела слишком разреженную атмосферу для простых смертных, тем более для странствующих политиков; посольства оставались чем-то запретным, а Белый дом производил впечатление семейного – даже кланового – дома, особенно теперь, когда в нем поселилось многочисленное семейство Рузвельтов. Поэтому Каролина поощрила миссис Бингхэм занять этот высокий – или относительно высокий – плацдарм и установить свои стандарты.

– Блэз Сэнфорд! – воскликнула она, когда Каролина подошла к ней под руку с братом. В него впились потухшие ониксовые глаза, а ладонь сдавило крепкое рукопожатие. – Балтимор ближе Нью-Йорка, да и кровь не водица, – добавила она многозначительно.

– Конечно. – Блэз так и не научился поддерживать легкую беседу с американскими дамами, в отличие от молодых американок. Но дамы вроде миссис Бингхэм умели говорить за двоих. Вставленное время от времени «да» или «нет» было достаточно, чтобы молодой человек благополучно выдержал это испытание. – Конечно, вы поселитесь здесь. О Балтиморе не может быть и речи. В Вашингтоне удобнее во всех отношениях. Ты слышала, Каролина? Элис Рузвельт лишилась всех зубов, а ей только восемнадцать. Мне это кажется романтичным, правда? Такая беда в таком нежном возрасте.

– Как это случилось? – спросила Каролина.

– Ее ударила лошадь. – Миссис Бингхэм даже помолодела, принеся в очередной раз дурные вести. – От нарыва в нижней челюсти у нее стали сыпаться зубы…

– Бедная девушка, – отозвался Блэз. Он никогда не встречал мисс Рузвельт, но слышал, что она умна и стремится к бурной светской жизни повсюду, кроме вашингтонского захолустья. Ее трудно было винить. От нечего делать он даже подумал, не жениться ли ему на ней. Говорят, что она хороша собой. Но мысль о вставной челюсти, которую ей теперь придется носить, перечеркнула фантазии о свадьбе в Белом доме.

Каролина помогала хозяйке встречать прибывающих гостей, а Блэза увела одна из эпгаровских дам, «ваша многоюродная кузина», представилась она. Эти Эпгары тщательно отслеживали своих многочисленных кузин и кузенов. Пытаясь завязать разговор, Блэз оглядел комнату, полную хрусталя и старомодной черной мебели с волосяными подушками, и попытался установить, кто есть кто среди политических деятелей; это ему не удалось. Но он мог сказать, кто из присутствующих является политиком – ключом тут была черная униформа в виде длиннополого сюртука, не говоря уже о неизбежных крупном рте и широкой груди, столь необходимых для произнесения речей перед огромными толпами. Столько оперных теноров, подумал он, под маской проповедников. Он заметил, что Каролина здесь в своей стихии, она держалась безукоризненно, когда миссис Бингхэм представляла ее новым государственным мужам, и как только те понимали, что эта молодая особа – издательница «Трибюн», ее руку брала не одна, а сразу две радушные ладони и сжимали так, словно из глубин ее существа можно было выдавить каплю-другую типографской краски, чтобы снова и снова печатать ею имя данного политика, дабы доставить удовольствие его избирателям и принести прибыль его спонсорам.

С грустью Блэз понимал, что «Балтимор икзэминер» никогда не сможет оказывать такого влияния на этих перевозбужденных людей, за исключением конгрессменов от Мэриленда, с которыми лучше не иметь дела. К счастью, Хэпгуд обещал играть роль буфера – он знал их всех.

Худощавый молодой человек с копной медно-красных волос – по неизвестной причине густые волосы были редкостью в политической жизни республики – повернулся к Блэзу и сказал:

– Вы – мистер Сэнфорд. Брат Каролины. – У молодого человека было профессиональное рукопожатие. Жестко сдавливая пальцы другого человека, политик действует первым, тем самым спасаясь от злобных работников физического труда, чья физическая сила железной хваткой может поставить на колени любого, даже самого крепкого человека. Знаменитый трюк Маккинли состоял в том, что одновременно с пожатием руки честного земледельца он как бы нежно в целях предосторожности брал его за локоть. Если человек начинал крушить президентские пальцы, ласковое прикосновение к локтю сменялось внезапным резким ударом, способным вызвать такую боль, что хватка должна была мгновенно ослабнуть. На службе у Шефа Блэз изучил все эти приемы.

– Вы один из новых конгрессменов? – Несмотря на политическое рукопожатие, молодой человек был слишком крепкого сложения и слишком красив для народного трибуна, но именно им он и был.

– Джеймс Бэрден Дэй, – представился он и назвал штат и избирательный округ, а также своих дальних кузенов. – Мы все в конечном счете Эпгары, – сказал он.

– Да, – неопределенно отозвался Блэз. Он не мог вспомнить Джеймса Бэрдена Дэя, но его не могло не радовать пребывание в конгрессе дальнего родственника, который к тому же выглядел джентльменом, даже представляя варварский штат, варварским акцентом которого он овладел, если – мрачная мысль – этот акцент не был врожденным.

– Я служил здесь раньше, в должности контролера. Тогда я и познакомился с Делом Хэем и, конечно, с мисс Сэнфорд.

– Они обменялись соболезнованиями по поводу смерти Дела.

– После его отъезда в Преторию мы уже не встречались. Он собирался жениться на мисс Сэнфорд… – В последней реплике слышалась вопросительная интонация.

– Да. Кажется, в этом месяце. Он должен был стать президентским помощником.

– Бедный… мистер Хэй, – неожиданно сказал молодой человек, и его бледно-голубые глаза внезапно, прямо и будоража встретились с глазами Блэза. Он прикоснулся рукой ко лбу, как бы защищаясь этим бессмысленным жестом от беспокоящего взгляда, и подумал, почему взгляд Дэя так его тревожит. В конце концов, предположение, что Каролина была равнодушна к Делу, никак не касалось Блэза. Но Дэй заставил его почувствовать некую неловкость, и это ему не нравилось. К тому же ему снова напомнили, что, хотя он и Сэнфорд, Вашингтон во многом стал городом Каролины. Она обеспечила себе место наверху, он – еще нет.

Дэй говорил обычные вещи. Дел умер слишком молодым, президент погиб трагической смертью, мистер Хэй потрясен.

– А сейчас новое потрясение, – сказал Блэз; как ему хотелось быть таким же высоким, как Дэй, который мог, тепло и проникновенно разговаривая с ним, смотреть во все стороны над головой Блэза и видеть, как новые именитые гости входят в комнату. Он продолжал: – Только что умер старейший друг мистера Хэя, Кларенс Кинг. Ну, знаете, геолог.

– Я не слышал…

– Моя сестра сказала, что он умер несколько недель назад в Аризоне. Итак, в течение шести месяцев бедный мистер Хэй потерял сына, друга и президента.

– Однако он, – сказал Дэй с внезапной холодностью, – не потерял свой пост. Странно, что Рузвельт его не сместил. Но я ведь демократ, – он улыбнулся милой мальчишеской улыбкой, – я копьеносец Брайана, борец за народ.

– Мы распинаем его, – сказал Блэз, ответив ему улыбкой, – на этот раз на серебряном кресте. – Оба засмеялись.

– Я Фредерика Бингхэм. – Им представилась бледная блондинка с томными манерами. – Я, конечно, знаю, кто вы, но мать считает, что вы должны знать, кто я. – Она улыбнулась Блэзу, слегка скривив губы и обнажив неожиданно острые клыки. От нее пахло сиренью. От Дэя исходил запах не вполне свежего костюма. Из всех способностей Блэза чувствительность к запахам была самой сильной и играла решающую роль в сексе.