Текст книги "Империя"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)

Гор Видал Империя

Глава первая

1

– Война кончилась вчера вечером, Каролина, помоги мне расставить цветы. – Элизабет Камерон стояла у открытой балконной двери с большой бело-голубой вазой в руках, полной отцветающих роз. Каролина помогла хозяйке внести тяжелую вазу в сумрачную прохладную гостиную.

В свои сорок лет миссис Камерон казалась молоденькой Каролине старухой, хотя, конечно, она была самой красивой знатной дамой Америки и уж наверняка самой расторопной: она с такой же стремительностью расставила перед завтраком целую батарею цветочных ваз, с какой ее дядюшка генерал Шерман[1]1
  Шерман, Уильям Текумсе (1820–1891) – участник сражений Гражданской войны. Под его командованием войска северян осуществили т. н. «марш к морю» через Джорджию (1864), проводя тактику выжженной земли, что положило конец сопротивлению южан.


[Закрыть] опустошил Джорджию.

– В августе надо вставать с первыми лучами солнца. – Слова миссис Камерон звучали в ушах Каролины, как рапорт Юлия Цезаря далекому Риму. – Слуги, как и цветы, вянут прямо на глазах. Нас будет тридцать семь за завтраком. Ты выходишь замуж за Дела?

– Вряд ли я вообще выйду замуж. – Каролина нахмурилась, хотя прямота миссис Камерон была ей приятна. Каролина считала себя американкой, но почти всю жизнь провела в Париже, и ей еще не приходилось общаться с женщинами, подобными Элизабет Шерман-Камерон, безукоризненной современной американкой, этим новейшим и высшим продуктом земной цивилизации. Определение принадлежало Генри Джеймсу[2]2
  Джеймс, Генри (1843–1916) – американский писатель.


[Закрыть] и заключало в себе отнюдь не только иронию. Когда Дел пригласил Каролину в Сурренден-Деринг, имение в сельской глуши Англии, она размышляла совсем не долго и примчалась из Парижа, переночевав по пути в лондонском отеле «Браун». Это было в пятницу; три волнующих месяца шла война между Соединенными Штатами и Испанией. Теперь война, видимо, позади. Она попыталась вспомнить, какое сегодня число – 12 или 13 августа 1898 года?

– Хэй[3]3
  Хэй, Джон Милтон (1838–1905) – американский политический деятель, государственный секретарь США (1898–1905).


[Закрыть] сказал, что президент вчера днем согласился на перемирие. Значит, для нас это случилось вчера вечером. – Миссис Камерон нахмурилась. – По-моему, эти розы ужасны.

– Они какие-то… пыльные. Наверное, от жары.

– Жары? – Миссис Камерон засмеялась; смех ее был ясный, приятный, ничуть не похожий на манерное повизгивание парижанок. – Ты не знаешь, что такое в это время года Пенсильвания! У моего мужа два имения, одно жарче другого, сплошные москиты, комары и еще какая-то совсем мелкая нечисть, которая забирается под кожу и вздувает ее волдырями. Ты будешь Делу хорошей женой.

– А он будет мне хорошим мужем? – На зеленом газоне за высокими окнами нижней террасы Каролина увидела хозяина, Дона Камерона. Он правил легкой повозкой, запряженной парой американских рысаков. Краснолицый, с пышными усами и скромной бородкой, сенатор Камерон[4]4
  Камерон, Джеймс Дональд (1833–1918) – американский сенатор.


[Закрыть] был двадцатью пятью годами старше своей жены. Она его терпеть не могла и потому относилась к нему почтительно и церемонно; с другим стариком, тоже пригласившим Каролину в Англию, Генри Адамсом[5]5
  Адамс, Генри Брукс (1838–1918) – американский историк и литератор, правнук 2-го президента США Джона Адамса и внук 6-го президента Джона Куинси Адамса.


[Закрыть], который обожал Элизабет, она обходилась холодно и небрежно, хотя и позволяла себе поклоняться. Дел рассказывал, что Генри Джеймсу, который поселился неподалеку в имении Ржаное поле, эта троица показалась «безумно романтичной». Когда Дел повторил эти слова Каролине, оба решили, что старость, вероятно, может быть экзотичной, поучительной и даже трогательной, но никакая пожилая пара не кажется романтичной, безумно или как-то еще. Но ведь знаменитый экспатриант мистер Джеймс похож на туго натянутую музыкальную струну, какие делались когда-то из кошачьих кишок, постоянно настроенную на вибрации, неуловимые для грубого слуха.

И все же Каролина не могла не восхищаться миссис Камерон, ее тонкой, по-видимому без корсета, талией; от жары щеки ее разрумянились, и, по крайней мере, в это утро она выглядела – Каролине пришлось все-таки капитулировать – очень хорошенькой, с ее волнистыми, без завивки, волосами цвета старинного золота, зелеными кошачьими глазами, прямым носом, прямой линией рта и твердым подбородком своего знаменитого дядюшки. Если бы Каролина не окончила недавно с немалым трудом школу мадемуазель Сувестр а Алленсвуде, она бы охотно пошла к миссис Камерон в ученицы.

– Я бы хотела навсегда поселиться в Америке. Теперь, когда умер отец.

– Навсегда – это слишком надолго. Если бы мне предстояло жить где-нибудь вечно, я бы не выбрала Америку. Я бы предпочла Париж.

– Но ведь я почти все время жила в Париже. И потом, мне кажется, что дома все должно быть таким зеленым, манящим.

– Дай бог тебе не разочароваться, – сказала миссис Камерон безучастно; внимание ее привлекла пожилая кухарка, появившаяся в дверях, чтобы обсудить меню на день. – Вчера ты превзошла самое себя! Сенатор Камерон был в восторге от сладкого картофеля и все не мог оторваться от тарелки.

– Он заказывает мне удивительные блюда. – В длинном белом платье кухарка была похожа на аббатису из романа Вальтера Скотта.

Миссис Камерон деланно рассмеялась.

– Мы все просто обязаны угождать сенатору. Мой муж, – она повернулась к Каролине в тот момент, когда Дон Камерон снова появился на газоне у нижней террасы, погоняя кнутом своих рысаков, – терпеть не может английскую кухню. А потому посылает в Пенсильванию практически за всем, что мы едим. Сегодня у нас кукуруза.

– А что это такое, мэм? – на лице аббатисы был написан ужас, словно аббатство осадили неверные.

– Зеленый початок цилиндрической формы, с него снимают кожуру и не очень долго варят. Еще у нас есть арбуз и фрукты. Остальное я доверяю тебе.

Аббатиса только вздохнула и удалилась.

Миссис Камерон сидела на диване под портретом кисти Милле[6]6
  Милле, Жан Франсуа (1814–1875) – французский художник.


[Закрыть], на котором была изображена дама прошлого поколения, и в своих бледно-желтых кружевах выглядела так, точно и сама принадлежала прошлому, когда не было еще громыхающих поездов, зловеще-бесшумного телеграфа, ярких электрических ламп. Над верхней губой хозяйки Каролина заметила крошечные капельки пота и пульсирующую жилку на лбу. Глядя на миссис Камерон, Каролина подумала о богинях, о том, как Деметра искала в царстве мертвых свою дочь Персефону; себя она вообразила Персефоной, а миссис Камерон – матерью, которая могла у нее быть. Но верно ли, что сама она пребывает в царстве мертвых? И если да, то станет ли миссис Камерон ее спасать? Каролина практически не представляла себе иной жизни, чем ее собственная, но она достаточно разбиралась в метафизике, чтобы понимать: пребывание в царстве мертвых – это чаще всего, когда человек не видит альтернативы собственному существованию. Каролина бежала от монахинь в школу вольнодумцев. Из одного круга ада в другой, подумала она теперь. Да, она жила в Аду, или в Аиде, и, царствуя над мертвыми, с нетерпением ждала, когда мать – богиня земли вызволит ее из объятий смерти и – о, прелесть греческого мифа! – принесет весну в мир, скованный холодом.

В лучах яркого утреннего солнца лицо миссис Камерон вдруг засияло, как розовый паросский мрамор, волосы вспыхнули золотистым огнем. Богиня обратила свои лазурные глаза на Каролину. «Внимание, оракулы, – подумала Каролина, – то, что она сейчас мне скажет, изменит мою жизнь, вызволит меня из загробного мира».

– Я позволяю слугам жульничать в пределах восьми процентов. Ни пенни больше! – От Деметры исходило вполне земное сияние. – Переделать их невозможно, впрочем, не только их; поэтому я верю, что в определенных рамках воровство допустимо. Именно так мой муж управляет Пенсильванией.

«Мне был знак, – подумала Каролина, – остается верно его истолковать».

– Отец не смог привыкнуть к чаевым, какие берут себе слуги. Но он вообще так и не примирился с Францией.

И в самом деле, полковник Сэнфорд отказывался даже говорить по-французски, по моральным соображениям, как он утверждал. Французов он находил непристойными, а их язык считал хитроумной западней для простодушных американцев. Долгие годы вдовства полковника длинная вереница английских, швейцарских и немецких дам исключительно высоких моральных качеств служила ему переводчицами; все они были бледной тенью матери Каролины, Эммы, по свидетельству тех, кто ее знал, особы яркой, но темной и загадочной; она умерла вскоре после рождения дочери. Для Каролины Эмма была даже не воспоминанием, а скорее портретом в главной гостиной их особняка в Сен-Клу-ле-Дюк.

Миссис Камерон излучала августовский свет.

– Почему он удалился в изгнание? – В ее голосе слышалось скорее участие, чем досужее любопытство.

– Этого я так и не выяснила. – Разумеется, Каролина и ее сводный брат Блэз кое-что подозревали, но их подозрения не предназначались даже для ушей матери-богини. – Это как-то связано с его женитьбой на моей матери. Она ведь была настоящая француженка. То есть родилась она в Италии, французом был ее первый муж.

– Ее девичья фамилия Скермерхорн-Скайлер, – немедленно уточнила миссис Камерон. В американском великосветском обществе родственные связи были притчей во языцех, в отличие от Парижа, где разве лишь нескольких выживших из ума старых дев в Сен-Жерменском предместье занимала чужая генеалогия. – Конечно, то было не в мое время. Но когда я была молода, о ней еще говорили.

Каролина знала, что миссис Камерон вышла за сенатора Джеймса Доналда Камерона в незабываемый год ее рождения и Эмминой смерти, 1878-й: дата свадьбы была выгравирована на серебряной шкатулке, подарке другого знаменитого дядюшки миссис Камерон, сенатора в течение многих лет и до прошлой весны государственного секретаря в кабинете Маккинли[7]7
  Маккинли, Уильям (1843–1901) – 25-й президент США (1897–1901).


[Закрыть]. Блестящая карьера подошла к внезапному и бесславному концу, когда государственный секретарь Джон Шерман[8]8
  Шерман, Джон (1823–1900) – американский политический деятель, брат генерала Шермана, в разные годы – конгрессмен, сенатор, министр финансов, государственный секретарь. Один из основателей республиканской партии. Автор т. н. антитрестовского Закона Шермана.


[Закрыть], принимая в Вашингтоне австрийского посланника, впал в беспамятство, что само по себе не так уж и страшно; однако Шерман вообразил, что это он – австрийский посланник, а следовательно, обязан говорить по-немецки, хотя языка не знал. Опечаленный Маккинли был вынужден с ним расстаться. Миссис Камерон так с этим и не примирилась. «Дядюшка Джон подписал мой заграничный паспорт», – часто повторяла она.

Теперь миссис Камерон пожелала узнать, что будет со знаменитым имением полковника в Сен-Клу. Каролина искренне ответила, что не знает.

– Все оставлено мне и Блэзу. Однако завещание еще не… как это называется?

– Не вступило в силу, – улыбнулась богиня. – Будем надеяться, что наследство будет поделено поровну.

– О, я уверена. – Однако Каролину одолевали сомнения. В последние годы общеизвестная эксцентричность полковника Сэнфорда достигла грани безумия: опасаясь отравления, он заставлял дворецкого пробовать кушанья. Когда было тепло, полковник отдавал предпочтение дочери перед сыном; когда листья начинали опадать, предпочтение отдавалось сыну. В дни осеннего равноденствия писалось очередное завещание. Судьбе было угодно, чтобы он скончался в холодное время года; когда он переезжал железнодорожные пути, лошадь споткнулась и сбросила его прямо под колеса «Голубого экспресса». Смерть была мгновенной. Случилось это год назад, и нью-йоркские адвокаты до сих пор разбираются в различных вариантах завещания. В сентябре Каролина и Блэз будут знать, кому что досталось. К счастью, сэнфордское состояние достаточно велико и его хватит на двоих. А что касается Сен-Клу, то это дворец, построенный одним из не самых умных, а потому невероятно богатым министром финансов Людовика XV. Когда Каролина была ребенком, во дворце насчитывалось не менее сорока слуг, а две деревни на территории имения обеспечивали рабочие руки для полевых работ. Но по мере того как безумие все сильнее овладевало полковником, потенциальные убийцы скопом изгонялись из имения и в конце концов некому стало поддерживать великолепие, оплаченное компанией «Обожженный кирпич Сэнфорда», расположенной в городе Лоуэлл, штат Массачусетс, а также исключительно прибыльной железной дорогой Цинциннати – Атланта; эту дорогу построили вместо другой, которую разнес в щепы дядюшка миссис Камерон, генерал Уильям Текумсе Шерман, во время своего энергичного марша к морю.

Дети заполнили комнату, эти шестеро создавали такое впечатление, что их по меньшей мере дюжина. Племянница миссис Камерон, ее флегматичная дочь Марта, дочь Керзона, мальчик Герберт и Кларенс, некрасивый младший брат Адельберта Хэя, сын домашней знаменитости – Джона Хэя, американского посла при Сент-Джеймсском дворе. Миссис Камерон с непререкаемой властностью скомандовала:

– Девочки, марш в конюшню. Там есть коляска. Мистер Адамс, то есть дядюшка Дорди, привез вам двух пони. Мальчики могли бы поиграть в лаун-теннис в Плакли…

– Мы победили, миссис Камерон, – сказал Кларенс юношеским ломающимся голосом. – Война закончена на папиных условиях. Куба навсегда свободна, – внезапно пробасил он под всеобщий хохот. – Нам надо сохранить Пуэрто-Рико. Для себя.

– Главная проблема, – сказал, заливаясь румянцем, угрюмый носатый Герберт, – это Филиппины. Вы, американцы, просто обязаны их удержать. Воспользовавшись…

– Мы решим судьбу Филиппин за завтраком, – сказала миссис Камерон и выставила ребятню за дверь.

Каролина подошла к массивному столу, что стоял у окон, выходящих на террасу. На выщербленной столешнице грушевого дерева в беспорядке лежала почтовая бумага сенатора Камерона, имения Сурренден-Деринг, американского посольства в Англии. Надо написать Блэзу, вспомнила Каролина, рука ее потянулась к бумаге. Она терзалась искушением воспользоваться посольскими бланками, но решила, что это выставит ее в ложном свете. Лучше взять бледно-серую бумагу поместья. Но тут ей попалась на глаза маленькая стопка листков для заметок цвета старой слоновой кости с пятью алыми сердцами – мастью червей, сложенная, как карточная колода.

– Что это такое, миссис Камерон? – Каролина взяла листок в руку.

– О чем ты? – Миссис Камерон прикрыла за детьми дверь.

– Бумага для писем. Пять… – Каролина разглядывала крошечные алые сердца.

– … червей. – Миссис Камерон забрала у Каролины листок. – Ума не приложу, кто это здесь оставил. Я буду тебе признательна, если ты никому не скажешь, что нашла здесь эти листочки.

– Тайное общество? – спросила заинтригованная Каролина.

– Тайна тут есть, конечно. И в некотором смысле общество тоже.

– Но что… кто же такие «пять червей»?

Миссис Камерон холодно улыбнулась.

– Догадайся сама. Да теперь их осталось только четверо. Как фрейлин у Марии Шотландской.

– Тех всегда было четыре.

– Ну, а этих было пятеро. Как поется в старой балладе, где раньше было пятеро, стало четверо, где было четверо, стало трое… – Миссис Камерон внезапно тяжело вздохнула. – Со временем никого не останется.

– Вы – одна из них?

– О нет! Я этого недостойна! – сказала миссис Камерон и вышла из комнаты, сжимая тайну в своей длинной властной руке.

Каролина дописала до середины письмо Блэзу, когда в гостиную через балконную дверь вошел Дел Хэй. Он был точной копией своей матери, Клары Хэй, ширококостой красивой женщины, произведшей на свет столь же крупного, широкого в бедрах сына; верхняя часть его лица была значительно меньше, чем нижняя, в отличие от Каролины: ее лицо по форме было скорее треугольным, с широкими бровями.

– Мы победили, – сказал Дел.

– В качестве приветствия я предпочитаю традиционное «доброе утро», – холодно откликнулась Каролина. – Мне сегодня все сообщают о нашей победе, и никто даже не упомянул о погоде. К тому же я никого не побеждала. Другое дело твой отец и ты.

– И ты тоже. Ты американка. Это великий день для всех нас.

– Очень жаркий день. Я пишу твоему однокашнику. Что-нибудь передать?

– Напиши, что он должен быть счастлив. И уж конечно, счастлив его патрон. «Нью-Йорк джорнел» наверняка исходит пеной, как…

– Бешеная собака. Можно мне воспользоваться бумагой твоего отца?

– Почему бы и нет? Сурренден-Деринг – летняя резиденция посла.

Молодой человек с четким пробором заглянул в комнату.

– Вы не видели посла?

– Он в библиотеке, мистер Эдди. Вы только что из Лондона?

– Я обедал здесь вчера вечером, – с укоризной ответил молодой человек. – Конечно, за столом было столько людей…

– Простите. Их действительно было так много. Какие новости?

– Не знаю. Телеграф в деревне сломан или закрыт. Они там жалуются, что у них никогда еще не было столько работы. Мистер Уайт сейчас едет сюда из Лондона. Он и привезет последние новости.

Эдди вышел из комнаты, оставив Каролину и Дела; Каролина оперлась на руку молодого человека, и они спустились на каменную террасу, откуда открывался потрясающий вид на Кентский Уильд. Хотя Каролина не знала точно, что такое Уильд, она знала, что это понятие заключает в себе зеленые леса и далекие холмы; именно такая панорама открылась их взору. Они спрятались в тени гигантского шишковатого, вероятно больного, дуба. По мере того как предполуденное солнце прожигало дырку в небе, мягкая зелень сельской Англии озарялась бликами; небо от палящего зноя из светло-голубого стало совсем белесым.

– Ты могла бы проявить больший интерес к нашей войне, – поддразнивал ее Дел, пока они чинно прогуливались и гравий похрустывал под их ногами. На зеленом газоне красовался павлин, распустивший свой неестественно пышный хвост. На неряшливых запущенных клумбах виднелись яркие, но уже отцветающие и покрытые пылью розы. Уход за домом и садом был неизменной обязанностью Каролины. «Она будет прекрасной хозяйкой дома какого-нибудь утонченного лорда», – сказала о ней одна из отцовских «переводчиц», мисс Ферлоп из Гааги. «Скорее уж утонченного капиталиста, – злорадно усмехнулся Блэз, – или фабричного босса». Но у Каролины еще и в мыслях не было становиться хозяйкой дома, женой, хотя в понятии «фабричный босс» заключалось нечто любопытное. Конечно, ее не прельщала и перспектива оставаться вечно дочерью или сводной сестрой. До сих пор она покорно выполняла обязанности хозяйки дома и постепенно взрослела; что касается Блэза, то отношения с ним были приятельские, он и был ей приятен – хотя бы тем, что не присвоил пока ее долю наследства.

– Ты полагаешь, он способен на это? – Дел остановился под громадным и тоже пыльным рододендроном. На лице его было написано изумление, впрочем, на лице Каролины тоже: она не отдавала себе отчета в том, что мыслит вслух. Что это, безумие? Эксцентричность, чтобы не сказать более резкого слова, в семье Сэнфордов была обычным делом, так это и называлось в кругу семьи, хотя к некоторым, в первую очередь к отцу, прилип домашний эпитет «чокнутый».

– Что я сейчас сказала? – Каролина преисполнилась решимости холодно проанализировать ситуацию: если ей суждено быть такой, как остальные Сэнфорды, она хотела по крайней мере выяснить все стадии своего падения, как это сделал бы доктор Мартэн Шарко[9]9
  Шарко, Жан Мартэн (1825–1893) – французский ученый и врач-психиатр.


[Закрыть].

– Ты сказала, что тебе безразлично, вспомнит ли кто-нибудь «Мэн»…

– Правильно. А потом?

– Ты сказала, что Херст[10]10
  Херст, Уильям Рэндолф (1863–1951) – газетный издатель. К 1925 г. империя Херста, не считая журналов, состояла из 25 газет в 17 крупнейших городах США.


[Закрыть] и Блэз скорее всего сами его потопили.

– О боже! Хорошо, хоть в бреду я говорю правду.

– Ты нездорова?

– Нет, нет. Пока, во всяком случае. Насколько я могу судить. Как же я перескочила от «Мэна» к отцовскому завещанию?

– Ты сказала… Но ты смеешься надо мной? – маленькие серые глаза на широком лице светились добротой, они скорее поглощали, чем отражали нестерпимо яркое августовское солнце.

– О, Дел… – Каролина редко называла его по имени. Ее родным языком был французский с его изощренными и тщательно отмеренными местоимениями второго лица. Интимное «ты» и формальное «вы» разделяла ничтожная дистанция, на которой, однако, зиждилась целая цивилизация. Каролина еще не была влюблена (если не считать увлечения одним из учителей в Алленсвуде, когда ей было четырнадцать), какой любовь должна быть, она знала по книгам, театру, разговорам старых дам, она воображала себя Федрой, сгорающей от страсти к равнодушному пасынку; в худшем же случае – любящей женой милого человека вроде Адельберта Хэя, чей отец, знаменитый Джон Хэй, был некогда личным секретарем Авраама Линкольна, а сейчас является американским послом при Сент-Джеймсском дворе. Джон Хэй не только человек цивилизованный, насколько цивилизованным может быть коренной американец (Каролина всегда спрашивала себя, можно ли считать подлинным культурный лоск любого из ее соплеменников), но и богатый в результате женитьбы на Кларе Стоун, кливлендской наследнице, которая родила ему двух сыновей и двух дочерей. Судьбе было угодно, чтобы старший из сыновей учился в Йельском университете вместе со сводным братом Каролины, Блэзом Делакроу Сэнфордом; Каролина дважды встречала молодого мистера Хэя в Нью-Хейвене и один раз в Париже; теперь она гостит вместе с ним в Кенте, раздумывая над вопросом, который она позволила себе задать, не сознавая, что мыслит вслух, а это не поощрялось вне стен Академии синих чулков знаменитой мадемуазель Сувестр: «Не попытается ли Блэз заграбастать все мои деньги теперь, когда он потопил „Мэн“?»

Каролина изо всех сил постаралась изобразить все так, будто она пошутила, – если не о корабле «Мэн», то о деньгах, и тем самым доказала Делу, что вовсе не шутит. Он зажмурился. Две крошечные полоски образовали ложбинку между его бровями: сыновний вариант глубоких морщин посла.

– Блэз очень злой, – сказал Дел. Словно в знак согласия резко прокричал павлин. – Но он джентльмен. – Дел открыл глаза: с его точки зрения, проблема была исчерпана.

– Ты имеешь в виду, что он учился в Йеле? – У Каролины было чисто французское, скептическое отношение к англо-американскому слову «джентльмен», не говоря уже о заключенном в нем романтическом оттенке.

– Университет он, конечно, бросил. И все же…

– Он наполовину джентльмен. И только наполовину мой брат. Я бы хотела быть мужчиной. Мужчиной, – повторила она, – а не джентльменом.

– Но ты была бы и тем, и другим. Почему надо выбирать что-нибудь одно? – Дел сел на скамейку, вырубленную из унылого местного камня. Каролина пристроилась рядом на уголке. Как рады были бы Сэнфорды и Хэи, – подумала она, – увидеть неизбежное слияние этих двух ртутных шариков в чистое фамильное серебро. Дел в один прекрасный день станет таким же толстым (зачем искать другое слово?), как его мать Клара. Но Каролина знала, что и она может стать столь же необъятной, как полковник, который в последние годы перестал бывать в театре, потому что не мог поместиться ни в каком кресле и отказывался просить для себя в ложу особое кресло, как это делал один из его бывших друзей, еще более тучный принц Уэльский.

– Мы могли бы толстеть вместе, – пробормотала Каролина, размышляя над тем, не выдала ли она себя невнятной репликой. А может быть, голос ее звучал нормально? Нормально, решила она, когда слегка озадаченный Дел ее переспросил.

– Что ты о моем братце думаешь?

– Не знаю, что и сказать. Я не видел его с тех пор, как он бросил университет и поступил в «Морнинг джорнел».

– Но все равно, вы же вместе учились. Ты знаешь его лучше меня. Я лишь сводная сестра из далекого Парижа. А ты живешь с ним рядом, в Америке.

– Мне кажется, Блэз не такой, как мы. Он торопится жить. Вот и все. Он всегда очень спешил.

– Куда? – Брат начинал вызывать в ней настоящее любопытство.

– Все испробовать, наверное.

– А ты не спешишь?

Дел улыбнулся, обнажив редкие жемчужины, похожие на молочные зубы ребенка; сходство с младенцем дополняли ямочки на щеках и вздернутый нос.

– Для этого я чересчур ленив. Отец тоже считает себя лентяем, но это не так. Я до сих пор еще не решил, что мне с собой делать. А вот Блэз знает, чего хочет.

– В прошлом году, – изумилась Каролина, – он хотел изучать право. Затем бросил Йель и нанялся – подумать только! – в газету! И в какую газету! – Каролина пока еще не слышала доброго слова ни о «Джорнел», ни о ее владельце, богатом калифорнийце Уильяме Рэндолфе Херсте, мать которого недавно унаследовала состояние своего полуграмотного мужа, сенатора Джорджа Херста, грубого золотоискателя и владельца серебряных рудников на Западе. Этот сенатор и ввел своего единственного обожаемого сыночка во владение сначала сан-францисской «Дейли икзэминер», а затем нью-йоркской «Морнинг джорнел»; эта последняя принесла молодому Херсту изрядный успех благодаря сенсационной журналистике, получившей наименование «желтой» (пожары, беспорядки, скандалы), превзойдя прародителя исконно желтой «Нью-Йорк уорлд» мистера Пулитцера. Теперь «Джорнел», как она сама все время похваляется, стала «самой популярной газетой в мире». – Блэз без ума от Херста, – продолжала Каролина, – а я обожаю слушать рассказы про Херста.

– Ты его никогда не встречала?

– Нет, конечно. Таких не принято встречать. Он ходит к «Ректору» с актрисами. С двумя молоденькими актрисами, как мне рассказывали. Сестрами.

– Он самый настоящий подонок. – Слова Дела прозвучали как не подлежащий обжалованию приговор.

– Почему же Блэз работает на него?

Теперь улыбка Дела стала не по-детски серьезной и всеведущей; детские зубы спрятались за нежными губами.

– О, мисс Сэнфорд, неужели вам никто не объяснил, что такое власть?

– Я читала в школе Юлия Цезаря. И поэтому знаю все. Вы встаете с первыми лучами солнца, форсированным маршем застаете противника врасплох и уничтожаете его. А потом пишете книгу о своих подвигах.

– Теперь книгу заменила газета. Блэз срезал угол. И вышел напрямик к конечной цели.

– Но если стремишься к победе, не лучше ли просто победить?

– Именно так и поступил Херст. Выдумал всю эту историю, что испанцы, дескать, подорвали наш военный корабль.

– А это не их рук дело?

– Если верить отцу, они, скорее всего, к этому непричастны. Однако интерпретация события стала важнее самого события. А Блэз оказался в самой гуще событий. Он рвется к власти. Этого только слепой не заметит.

– А ты?

– Я для этого слишком легкомыслен. Я предпочитаю жениться и быть счастливым в браке. Как отец.

– Но ведь посол всегда участвовал… в форсированных маршах на заре.

– Поднимались с зарей и уходили в поход другие, – засмеялся Дел. – Отец писал книгу.

– Если говорить точно, книгу в десяти томах. – Каролина еще не встречала человека, который осилил бы десятитомное жизнеописание Авраама Линкольна, написанное Джоном Хэем и другим секретарем президента, Джоном Г. Николэем[11]11
  Николэй, Джон Джордж (1832–1901) – помощник президента Авраама Линкольна и автор ряда книг о нем.


[Закрыть]. Сама Каролина даже не предприняла попытки. Гражданская война не вызывала у нее интереса, а сам Линкольн казался таким же далеким, как королева Елизавета, и еще менее интересным. Она ведь воспитывалась на Сен-Симоне; на страницах его блистательных книг не было места святошам в цилиндрах, изрекающим нравоучительные сентенции со ссылкой на Всемогущего; там был только король, совершенно справедливо уподобляемый солнцу, – как в постели, так и вне ее.

В дверях террасы появилась миссис Камерон.

– Дел! – позвала она. – Тебя ждет отец. Он в библиотеке.

– А кто такие Пять червей? – спросила Каролина, когда они шли к дому.

– Откуда ты узнала?

– Я видела бумагу для писем. Спросила миссис Камерон. Она держалась загадочно и ничего не объяснила.

– Пожалуйста, никогда не упоминай об этом при мистере Адамсе.

– Он один из них?

– Все в прошлом. – Так Дел ничего ей и не рассказал.

Каролина поднялась к себе переодеться к обеду. Она приехала в Кент без служанки; старая Маргарита отправилась в Виши на воды. Раньше Каролина всегда путешествовала с мадемуазель, полуслужанкой-полугувернанткой. Теперь, осиротевшая в двадцать один год, она могла поступать, как ей хотелось. Пока не решится проблема с наследством, ее положение неопределенно. Каролина решила провести август с Делом и его семьей в «летней резиденции посла», снятой Камеронами и Дикобразом ангелоподобным, как они прозвали Генри Адамса; он действительно был колюч, как дикобраз, а вот ангела напоминал лишь время от времени.

К счастью, сейчас Адамс пребывал в блаженном расположении духа; таким он, по крайней мере, показался Каролине, когда она увидела его в одиночестве в желтой гостиной, названной так потому, что потертый зеленый дамаст на стенах выцвел от времени и стал ядовито-желтым и казался еще более ядовитым по контрасту с тяжелой позолотой, украшавшей пыльную мебель. Наверное, пыль – это своего рода эмблема английского августа, но, может быть, это замечает только она?

Генри Адамс был ниже Каролины ростом, а она была отнюдь не амазонка. Шестидесятилетний Адамс (внук и правнук двух президентов, как его неизменно представляли) носил густую, тщательно подстриженную клинообразную бороду и пышные усы; у него была розовая поблескивающая лысина – родимое пятно Адамсов, как он любил говорить, и полноватое брюшко, которое он всегда немного выпячивал, чтобы уравновесить маленькое круглое тело, чья единственная функция заключалась, по-видимому, в том, чтобы служить опорой большой круглой напичканной разнообразными идеями голове великого американского историка, остроумца и меланхолика, а также любовника Лиззи Камерон. Неужели они и в самом деле любовники, подумала Каролина, она знала, что страна ее отца не похожа на ту, где она родилась и воспитывалась. В качестве же летописца Адамс ничуть не похож на Сен-Симона, он не писал о мошенниках и незаконнорожденных, хотя такие типы и существовали в американской истории, они были припрятаны от посторонних глаз, например, ее дедушка Чарльз Скермерхорн Скайлер был незаконным отпрыском загадочного сына американской республики, Аарона Бэрра[12]12
  Бэрр, Аарон (1756–1836) – политический деятель, вице-президент США в первый срок президентства Томаса Джефферсона (1801–1804). Красочная биография Бэрра, полная взлетов и падений, легла в основу романа Гора Видала «Бэрр» (1973, рус. перев. 1977).


[Закрыть], чей сокрушительный крах вызывал в памяти падение самого Люцифера.

– Милая мисс Сэнфорд. – В ясных стариковских глазах сквозила настороженность, а улыбка была чересчур робкой для столь почтенной особы. – Вы озаряете своим сиянием лето одинокого шестидесятилетнего старца. – Он говорил с английским акцентом. Но ведь Адамс вырос в Англии, он служил секретарем у своего отца, когда этот холодный и суровый государственный муж занимал в годы Гражданской войны пост посланника президента Линкольна в Лондоне. Как и многие полностью англизированные американцы, Адамс делал вид, что презирает англичан. «Они непроходимо тупы», – любил повторять он, испытывая особую радость от любого нового проявления британского тугодумия.

– Мистер Адамс, – Каролина присела в шутливом реверансе, – вы довольны исходом войны?

– Я доволен, что она кончилась. За эти два года я настолько озверел от кубинских дел, что меня впору было упрятать в вашингтонский зоологический сад. Я по-волчьи выл на луну, стоило мне услышать крик «Cuba libre». – Адамс оскалил зубы и действительно напомнил Каролине волка. – Я всегда теряю голову, когда все вокруг спокойны. Когда все теряют голову, спокоен я. Когда началась война, я был спокоен. Я знал, что избранник судьбы находится на своем месте.

– Коммодор Дьюи[13]13
  Дьюи, Джордж (1837–1917) – адмирал флота США. Отличился во время Испано-американской войны, одержав 1 мая 1898 года решительную победу над испанским флотом в Манильской бухте.


[Закрыть]?

– О, дитя! Коммодоры в военное время – не более чем пешки.

– Но он захватил Манилу, разгромил испанский флот, и теперь все, особенно англичане, хотят, чтобы мы остались на Филиппинах.

Маленькой розовой рукой, показавшейся Каролине рукой ребенка, а не старца, Адамс потеребил кончик острой бородки и склонил голову набок.

– Нас, историков, людей, конечно, скучных, интересует прежде всего, кто двинул эту шахматную фигуру – адмирала – в дальневосточные воды; уверен, что скоро их будут называть дальнезападными, потому что настоящий Запад – то, что лежит к западу от нас.