Текст книги "Империя"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

– Наверное, именно так выглядит Россия. Именно так! – воскликнула Элен, когда они выехали из города на открытый снежный простор: обесцвеченный мир черных, белых и серых тонов и внезапные алмазные вспышки лунного света, падающего на лед. Клара без обиняков настояла на том, чтобы Элен сопровождала Каролину и Дела на их последней прогулке; Каролина, в отличие от Дела, была этому только рада. Она не испытывала никакого удовольствия от пожатия ее руки под меховым пологом, а украденный поцелуй просто приводил ее в ужас. Она была непохожа на других девушек, и свою уникальность воспринимала без всякого огорчения; она была готова, или так она думала, ко многому, в том числе ко всему процессу слияния двух анатомий и уколу фиговых листьев или чего-то другого, но планомерное американское ухаживание казалось ей отвратительным. В Париже браки носили чисто деловой характер, сродни, например, слиянию железных дорог.

Элен без умолку болтала о Пейне. О том, как он и его сестра Полина предпочли холостого дядюшку Оливера своему красавчику, красавчику, повторила она, родному отцу. Она отказывалась это как-то комментировать; другой брат, Гарри, и сестра, Дороти, предпочли остаться с отцом.

– Ты себе не представляешь, Каролина, что это такое – жить в семье, где разыгрываются подобные шекспировские страсти, страсти!

– Я могу это себе представить, Элен. – И в самом деле, Каролина находила в своих родителях нечто якобинское. Почему отец никогда не упоминал эту «роковую» Эмму? Почему Блэз сказал ей, что мадам Делакроу прятала глаза при одном упоминании Эммы? А ведь за ними всеми стоит еще Аарон Бэрр, который потянет дюжину Уитни и бесчисленное множество Пейнов. Тем не менее старый Оливер Пейн, казавшийся Каролине воплощением зла, становится между отцом и детьми и выкупает двух из них у отца, потому что этот самый отец женился через три года после смерти сестры Флоры, которую брат боготворил, как он боготворил когда-то или по крайней мере любил своего красавчика, красавчика, как сказала бы Элен, шурина.

– Но мы ведь всегда склонны считать свои семьи исключительными в сравнении с чужими. – Каролине показалось, что она заработала очко, а тем временем возница вез их по ровному заснеженному полю цвета слоновой кости; неподалеку промелькнул сельский дом, единственное освещенное окно смотрело желтым квадратом в пространство и время, единственное цветовое пятно в ночи.

– О, мы совсем не оригинальны, – сказала Элен. – Мы ведь вполне заурядны, правда, Дел?

– Некоторые из нас зауряднее других, – задумчиво ответил Дел. Под накидкой его чуть влажная рука сжимала руку Каролины.

– Но у твоего отца такая интересная жизнь. – Каролина настраивала себя на неизбежные в этот последний их вечер объятия. Иногда ей казалось, что она кружится в сложном деревенском танце, который ей как следует не объяснили. Сначала пожимается рука, затем притоптывание, поворот головы и поцелуй.

– Мне кажется, что отец сам не верит, что прожил такую жизнь, – вдруг сказала Элен.

– А кто, по его мнению, прожил? – Каролина разглядывала профиль Элен, темневший на фоне снежной белизны.

– Наверное об этом он не думает. Он всегда живет сегодняшним днем, и вокруг всегда что-то не так, и это его беспокоит. Я показала ему копию знаменитого снимка, где он вместе с Николэем запечатлен рядом с президентом Линкольном. Помнишь, он сидит возле камина в кабинете президента, и он сказал, что не помнит, когда был сделан снимок, но уверен, что он вовсе не знаком с сухощавым молодым человеком, называвшим себя Джонни Хэем.

– Но помнит достаточно, чтобы рассказать, что снимок сделали в студии, а фон дорисовали позднее. – Дел крепко сжал руку Каролины. Должна ли она ответить ему пожатием?

– Надеюсь, я не доживу до старости, – сказала Элен, будто бы веря в то, что говорит. – Надеюсь, он уйдет в отставку, если сенат отвергнет договор.

– Я так не думаю, – сказал Дел, и Каролина высвободила руку и сжала пальцы в кулак. – Он нужен президенту. И что он станет делать, если уйдет? Ненависть сената вдыхает в него жизнь.

В Чеви-Чейз они зашли в таверну восемнадцатого века и пили горячий ром, устроившись возле громадного камина. За соседним столиком четыре местных фермера молча играли в карты. Элен, извинившись, вышла, тактично оставив Дела с Каролиной одних.

– Я надеюсь, ты навестишь меня в Претории.

– Я тоже. – Каролина была почти искренна. В конце концов, никого приятнее Дела она еще не встречала. – Но у меня газета, и у меня дела с Блэзом.

– Почему он держится так жестко? Ведь так или иначе через несколько лет ты получишь наследство.

– Потому что мой план не удался. Он в большей степени похож на меня, чем я ожидала. Я рассчитывала, что он уступит, как только у меня будет то, что ему позарез необходимо. Но, разумеется, теперь-то он не уступит.

– Ты такая же?

– Как выяснилось, вероятно такая же. По крайней мере по отношению к нему. Мистер Херст тоже очень сердит на меня, – добавила она радостно.

– Когда мы поженимся…

Танец возобновился, и снова пришла паническая мысль: каким должен быть следующий ее шаг?

– Да?

– Ты будешь продолжать…

– А ты бы предпочел, чтобы я прекратила?

– Ты полагаешь, что этим может заниматься замужняя женщина?

– Есть жены… и жены. – Каролина задумалась. – Не буду ли я более полезна твоему отцу и президенту с газетой, нежели без нее?

– Будешь ли ты полезна мне?

– Не знаю. – Об этом Каролина не задумывалась. Она понимала, что отстает в брачном танце на несколько па. – Если ты собираешься стать дипломатом и жить за границей – тогда нет. Но ведь ты говорил, что хотел бы после Претории жить здесь и заниматься политикой.

– Или бизнесом. Я пока не знаю. Претория – это ради президента. Он хочет иметь там человека, которому он доверяет, кто расскажет ему, что на самом деле происходит между англичанами и бурами. Он считает, что отец чересчур…

– Пробританский?

Дел засмеялся.

– Могу я быть откровенным с газетной издательницей?

– К счастью, это не обязательно. «Трибюн» уже об этом писала. Помнишь?

– Когда не так давно несколько сенаторов пожаловались президенту, что государственный секретарь – деятель английской школы?

– Президент ответил тогда, что он считает мистера Хэя человеком линкольновской школы. Да, мы напечатали это первыми. А потом все перепечатали наше сообщение.

– Это была правда?

– Суть – да, конечно, – засмеялась Каролина. – На сегодняшний день я по уши погрузилась в газетное дело.

– А если бы я решил купить твою газету?

– О, я бы тебя от этого отговорила. Это был бы мой долг.

– Ты несешь большие убытки?

– Есть небольшая прибыль. – И в самом деле, продажа в киосках выросла, а дополнительные поступления от рекламы, которую Каролина безжалостно выжимала из друзей миссис Бингхэм, и той, что давало необъятное семейство Эпгаров, впервые закрыли красную рубрику в бухгалтерских книгах газеты. Мистер Тримбл не мог прийти в себя от восхищения, да и Каролина не уставала гордиться собою.

– У меня есть кое-что для тебя. – Она решила исполнить танец на свой манер. Она достала из сумочки маленький сверток и заметила, как был удивлен Дел изменением привычной колеи брачного танца: вместо котильона начался вальс. Он раскрыл сверток; в нем оказался массивный золотой перстень с темным огненным опалом. – Он принадлежал моему отцу, – сказала Каролина, внезапно почувствовав некую неловкость. Не зашла ли она слишком далеко? – Опал приносит несчастье, но отцу он принес удачу, и если это твой камень…

– Мой, – сказал он, надевая перстень, и поцеловал Каролину, игнорируя картежников, не обращавших ни малейшего внимания на молодую, только что обручившуюся пару. Каролина открыто целый месяц носила свой сапфир, никому ничего не объяснив. Маргарита была недовольна, как и старая Вера Эпгар, поселившаяся по настоянию Эпгаров на Эн-стрит в качестве официальной дуэньи. Без формальной помолвки она не должна носить подаренное мужчиной кольцо. Теперь на пальце мужчины красовался перстень, подаренный женщиной, и скандал – если кто-нибудь узнает – разразится от ослепительной Лафайет-сквер до солидной Скотт-сёркл. По всей видимости ни одна девушка не дарила еще кольцо мужчине.

Дела это нисколько не беспокоило, скорее даже наоборот.

– Посмотри! – Он показал Элен перстень, когда она снова села за столик.

– Господи боже! Потрясающий камень! Очень смело! Но это несчастливый камень.

– Кажется, опал – не мой камень, – сказал Дел.

– Его носил отец и прожил, по-моему, долгую счастливую жизнь.

– Он, кажется, погиб, пав жертвой несчастного случая? – спросила Элен.

– Он умер куда более легкой смертью, чем многие его современники. К тому же он был стар, – добавила она.

– Как поэтесса, я взволнована, взволнована! – Элен опубликовала сборник довольно хороших стихов, но не столь популярных, как юношеские стихи отца. – Как сестра, я предлагаю принять обет молчания до вашей официальной свадьбы.

Все трое выпили и Каролина внезапно ощутила себя частью очень милой семьи – в своем доме она была этого лишена и видела такие семьи лишь во время визитов к школьным друзьям. Неужели возможно, думала она, пока сани везли их обратно в город, что и она не будет вечно одинока?

Глава седьмая

1

Блэз остановился перед каменным четырехэтажным зданием на Двадцать восьмой улице неподалеку от Лексингтон-авеню. Свежевысаженные деревья с жалкой листвой по обеим сторонам темно-коричневых ступенек. На месте старого Уорт-хауса теперь глинистый котлован. Но Херсту с присущим ему чутьем – или то была просто удача? – посчастливилось купить городской дом самого утонченного и элегантного, если не единственного утонченного и элегантного из президентов, – Честера Артура.

Дверь ему открыл Джордж.

– Вот какой у нас теперь дом, мистер Блэз, – сказал он. – Настоящий дворец. Во всяком случае по числу комнат, которые мне приходится убирать.

Блэз поднялся вслед за Джорджем по лестнице красного дерева в обшитую дубовыми панелями роскошную гостиную, уставленную нераспечатанными коробками с произведениями искусства или того, что Херст называл искусством; стены были увешаны картинами и гобеленами, картины иной раз висели на гвоздях, вбитых прямо в Обюссоны и Гобелены. Ящики с египетскими мумиями и статуями стояли повсюду, создавая впечатление только что вскрытой гробницы фараона; то были трофеи зимы, проведенной Шефом на Ниле.

Сам Шеф стоял перед громадной картой Соединенных Штатов, утыканной бесчисленным булавками с красными головками. Как и Джордж, он выглядел внушительнее, чем в Уорт-хаусе. В других отношениях Шеф не изменился. Он по-прежнему хранил верность девицам Уилсон, но жениться пока не торопился. Он пригласил своего редактора Артура Брисбейна поселиться с ним вместе, для компании. Брисбейн напоминал Блэзу почтительного домашнего учителя, нанятого для избалованного ребенка со средними способностями.

– Национальная ассоциация клубов демократической партии. Их местоположение. Каждая булавка это клуб. – Шеф объяснял либо слишком подробно, либо слишком скупо.

– И вы – председатель.

– И я председатель. Пока не знаю. – Херст сел на диван и скинул ботинки; на нем были лиловые носки в желтую полоску. – Скорее всего в Чикаго.

– Вы имеете в виду демократический конвент?

– И газету тоже. Я согласился. «Чикаго ивнинг америкэн». Мне нравится это слово в названии – «америкэн». Очень подходит для газеты.

– А почему «ивнинг»? – Блэз устроился в кресле возле сфинкса в натуральную величину, если предположить, что сфинксы в жизни были размером с хористку.

– Можно начать и с вечерней газеты. А затем потихоньку перейти к утренней. На это нужно время. Мне кажется, что получилось нечто вроде шутки. Ненамеренно. Как поживает твоя французская дама? – Шеф так и не научился запоминать французские имена.

– Она во Франции. Там, где живут французские дамы.

– Она очень элегантно одевается, – задумчиво сказал Шеф.

– Девушкам очень нравятся ее наряды. И она сама, конечно, тоже, – добавил он, глядя на ящик с мумией, которая, надеялся Блэз, едва ли могла напомнить Шефу его французскую возлюбленную.

– Я не понял, с кем вы согласились.

– О чем? Брисбейн утверждает, что мумия – подделка, но откуда он может знать?

Блэз пропустил это мимо ушей.

– Об открытии газеты в Чикаго.

– С Национальным комитетом демократической партии. Они сказали, что в этом году без чикагской газеты у них нет никаких шансов, поэтому, когда они сделали меня председателем всех этих клубов… Они по всей Америке. Три миллиона членов.

– Взмахом руки он показал на карту. Вот его политическая опора в демократической партии. – Я согласился издавать газету в Чикаго. Первый номер выйдет второго июля, за два дня до конвента. Брайан торжественно запустит печатные машины.

– Кандидатом будет Брайан?

Шеф ухмыльнулся.

– Не я, – сказал он спокойно. – Это стоит очень больших денег. – Он достал из-под дивана покрытое пылью банджо, провел большим пальцем по струнам; в опровержение закона средних чисел каждый тон звучал фальшиво. К счастью, он не собирался играть.

– Матери везет так, как никогда не везло даже отцу, – сказал он. – Она построила шахту на свободном от налогов гомстеде. «Золото Южной Дакоты». Она приносит шесть миллионов в год; мать является главным акционером.

– Значит, проблемы с деньгами нет. – Блэз облегченно вздохнул.

– Вроде бы нет. Сюда направляется Крокер. Он обеспечил Брайану поддержку Таммани-холла. Это что касается города Нью-Йорка. Я возьму на себя остальную часть штата.

– Вы хотите Брайана?

– Его не остановить. Но он обещал смягчить свою позицию в отношении серебра. Он мне многим обязан. Ты поедешь в Чикаго? – Таким способом Херст вынудил Блэза вложить деньги в газету. Хотя Херст оставался собственником всех своих газет, он был вынужден прибегать к личным займам, выдавая клочки бумаги – долговые расписки. Он не допускал и мысли о том, чтобы поделиться с кем-нибудь газетой или властью. Упоминание о шахте на бесплатном гомстеде призвано было успокоить Блэза – миссис Херст покроет долги сына. По словам финансового советника Херста Соломона Карвальо, состояние миссис Херст уже превысило мужнино наследство. Удача была у Херстов другом семьи.

– Наверное. Я поговорю с Карвальо. – Блэз предпочитал иметь дело с бизнесменом, а не… Но кем же был Шеф? Мечтателем? Вряд ли. Скорее, новатором, авантюристом, явлением природы.

– Поговори. А что с вашингтонской газетой?

– Сестра пока держится.

– Долго не продержится.

– Джон Маклин обещал ей помочь деньгами, если возникнет нужда, лишь бы не пустить вас в Вашингтон.

Узкие губы Херста стали похожи на трещину, расколовшую надвое побледневшее лицо.

– При случае я куплю «Пост». И выставлю Маклина из города. Он сам напрашивается. Старик Уилкинс продаст свою газету не ему, а мне.

Блэза восхищала и огорчала уверенность Шефа в том, что рано или поздно он получит все, что пожелает.

– Я подумываю о «Балтимор икземинер».

– Неплохо, – сказал Херст. – Дешево. Есть перспектива роста. – В его словах слышался непроизвольный отзвук делового подхода Карвальо. – Им, в Вашингтоне, эта газета нужна или будет нужна.

Джордж объявил о приходе мистера Ричарда Крокера, властителя Таммани и эквивалента сенатора Платта в демократической партии, с которым Платт не гнушался поддерживать деловые отношения. Ирландец по рождению, Крокер и в самом деле считал себя просто бизнесменом, готовым за вознаграждение иметь дело с кем угодно. Он контролировал политическую жизнь Нью-Йорка, встречался и даже дружил с магнатами из демократов, особенно с Уильямом Уитни. Оба держали лошадей и увлекались скачками. У Крокера были фермы, где разводили жеребцов, не только в штате Нью-Йорк, но и в Англии. Он выглядел внушительно и был весь в сером – от волос и бороды до дорогого английского костюма.

Крокер вяло пожал руку Херста, ответившему ему столь же вялым рукопожатием, и мощно – руку Блэза. Блэза, пожалуй, приводил в трепет этот взлетевший столь высоко уличный мальчишка. Он начинал подручным у бесславного босса Твида, по чьему заданию он по слухам много лет назад убил какого-то человека в день выборов. Присяжные – двенадцать не чистых на руку мужчин – не пришли ни к какому решению, Крокер был освобожден и начал свое восхождение. «Я просто воспользовался возможностями, какие мне представились», – так он объяснял свой успех. Он брал «честные взятки» – деньги за городские контракты. Грязными взятками считались те, которые вымогала полиция, – деньги за покровительство питейным заведениям и борделям. Хотя Крокер крайне неодобрительно высказывался о грязных взятках и никогда их не брал, он однажды с печалью в голосе признался Блэзу: «Нам до какой-то степени приходится с этим мириться. Это просто расхожее понятие о справедливости. Полиция видит, как мы успешно занимаемся своим бизнесом, видит, какие деньги делают Асторы на трущобном жилье, попирая любые законы, видит, как мы, городские власти, да простит нас господь, закрываем на это глаза, потому что связаны деловыми отношениями с четырьмястами семействами и прочей знатью, так как же я могу прижимать ошалевшего от усталости полицейского сержанта с десятью детьми, который взимает десять долларов в неделю с хозяина салуна, оказывая ему мелкое покровительство?». У Блэза было несколько забавнейших разговоров с Крокером, и он им, пожалуй, даже восхищался. Особую ненависть вызывали у Крокера так называемые реформаторы. И эту ненависть он излил Херсту и Блэзу.

– Никогда в жизни не встречал таких лицемеров. – Он закурил сигару, выпустил дым в лицо Херсту; тот закашлялся, на что Крокер не обратил ни малейшего внимания. – Рузвельт из них самый мерзкий, потому что хорошо знает правила игры…

– Он берет? – Задав вопрос, Блэз тут же пожалел об этом, и две пары осуждающих глаз мгновенно повернулись в его сторону.

Его наивный вопрос остался без ответа.

– Он ведет себя так, будто только сейчас понял, что на свете существует грех, а ведь его семья и все другие знатные семьи в этом городе пользуются нашей поддержкой и тем, как мы обходим законы, которые он и иже с ним пишут, чтобы люди могли заниматься здесь бизнесом и благоденствовать. Кто такой Платт? – Его глубокий голос звенел театральными переливами. Серые глаза внимательно смотрели на Блэза, который понимал, что ему не надо отвечать на этот вопрос. – Платт это Крокер, а Крокер это Платт, но с ирландским акцентом и без диплома. Оба заняты одним и тем же делом. Мы обеспечиваем голоса живых и мертвых, а также иммигрантов, в том числе тех, что думают, будто они живут в Австралии. Да поможет нам бог! Будьте уверены, я не собираюсь открывать им глаза. – Крокер готов был говорить в таком духе без конца, но Шеф подал знак, что сказанного довольно.

– Должен вам сказать, мистер Крокер, когда я хочу узнать, что на уме у республиканцев, я спрашиваю об этом вас, а когда хочу узнать насчет демократов, я обращаюсь к Платту.

Крокер согласно кивнул и выдавил из себя некое подобие улыбки.

– То, что вы говорите, очень близко к истине, хотя, прямо скажем, добывается она довольно-таки кружным путем.

Шеф кивнул и положил ноги на спину сфинкса, существо для Крокера совершенно загадочное.

– Как Платт намерен поступить с Рузвельтом?

– Он хочет как можно скорее выставить его за пределы штата. Мы все этого хотим. Не потому, что он что-то делает. Не поймите меня превратно. Но он так много говорит. Из-за его болтовни богатые люди обращают на нас свой гнев, хотя и отлично понимают, что к чему.

– Он демагог, – Блэз счел нужным внести столь существенное уточнение.

– Можно и так его назвать, – согласился Крокер. – Бедняга Платт упал и переломал себе несколько ребер. Он теперь по горло в гипсовом корсете. – Крокер провел рукой по тому месту, где должна была находиться его шея, полностью скрытая серой бородой и серым твидом. – Он очень плох. У него температура. Но он полон решимости ни за что не дать Тедди снова баллотироваться в губернаторы.

– Как же он думает его остановить? – спросил Блэз.

– Один способ – уступить нам выборы. Тедди не столь уж преуспел за свой первый срок. И нам с Платтом не впервой совместно определять исход выборов. Но в этом году у него на уме нечто совсем иное. Он хочет, чтобы Маккинли взял Рузвельта в вице-президенты.

Херст задумчиво почесывал живот, уставясь на египетское божество с головой коровы, которое столь же пристально смотрело на Херста.

– Дьюи сгорел, – сообщил он божеству.

Крокер засмеялся; звук был малоприятный.

– Это интервью в «Уорлд» его погубило.

– А я бы мог разыграть адмиральскую карту. – Херст закрыл глаза. – Я мог сделать его президентом.

– Беда в том, что вы не могли раскрутить миссис Дьюи.

Блэз, как и остальная публика, с изумлением прочитал адмиральское интервью. Слегка поломавшись, Дьюи изъявил готовность быть президентом; это легкая работа, заявил он, вы просто делаете то, что вам велит конгресс. Случившийся конфуз следовало всецело поставить в заслугу миссис Дьюи.

– Тедди никто не хочет, – сказал Шеф, приоткрыв один глаз и внимательно глядя им на Крокера.

– С каких пор это имеет значение? Платту нужно выставить его из Нью-Йорка. Единственный способ – сделать его вице-президентом. Босс Куэй из Пенсильвании…

– Его выдворили из сената.

– Пустое дело, – процедил Крокер. – Кому нужен этот сенат? Но всем нужна Пенсильвания, а Мэтт Куэй держит ее руках. Нью-Йорк и Пенсильвания сделают Тедди вице-президентом.

– Ох уж эти боссы, – нейтральным голосом сказал Херст. Как бы в подражание корове-богине он широко раскрыл оба глаза.

– А Марк Ханна? Это ведь босс всей республиканской партии.

– Нет, – вдруг отрезал Херст. – Все в руках у Маккинли, он просто позволяет Ханне собирать дань и быть за все в ответе. На прошлой неделе Тедди в Вашингтоне вымаливал у Ханны эту должность, но тот сказал: нет, никогда, а Маккинли сказал: пусть победит достойнейший. Маккинли хочет Эллисона.

Блэзу предстояло еще освоить весь реестр американских политических деятелей. Он смутно что-то слышал о пожилом сенаторе от Айовы по имени Эллисон, который с неколебимой верностью представлял в сенате не столько жителей штата Айова, сколько интересы корпораций.

– Эллисона Маккинли не получит, – сказал Крокер. – А это значит, что не очень-то он его и хочет.

– Может быть, именно поэтому он и говорит, что хочет его. – С каждым днем Шеф становился все более похож на политика, чем на газетного издателя. Блэз глубоко сомневался, насколько мудро такое перевоплощение. Яркие бабочки не должны превращаться в омерзительных гусениц. – Ребята из Белого дома хотят Долливера[102]102
  Долливер, Джон Прентис (1858–1910) – американский сенатор.


[Закрыть]. Его хочет Дауэс.

– Долливер, – медленно произнес Крокер, как бы давая этому имени возможность подольше побарахтаться в том болоте, из которого многие достойные люди великой республики не могут даже выплыть на поверхность, подобно светлячкам, мысленно записал Блэз. Он начинал постигать трюки, на которых строится журналистика. Какая бы фраза при всей ее бесстыдности ни пришла первой на ум человеку, не читающему ничего, кроме газет, она должна быть подхвачена и разыграна вопреки ее, мягко сказать, неточности.

– Лодж поддерживает Лонга. Штаты Новой Англии поддерживают Лонга. – Херст тронул струну банджо, и даже привычного ко всему Крокера передернуло.

– Лодж с утра до ночи работает на Тедди. – Крокер посмотрел на банджо, словно это был судья, которому приходилось платить вдвое больше обычной цены. – Он делает вид, что поддерживает Лонга. Это его прикрытие. Кандидат Новой Англии, этот Долливер – не Эллисон – на самом деле представитель Среднего Запада. Вот, скажем, Рут…

– Да, Рут… – Херст поморщился. Блэз понимал смысл сказанного, только когда политики переходили на свой забавный язык, столь похожий на парижский воровской жаргон. Ясно, что обоим фигура Рута представлялась весьма внушительной. Но очевидно, оба не считали Рута претендентом.

– Кого же хотим мы, мистер Херст? – наконец впрямую спросил Крокер.

– Кого угодно, только не Тедди, – столь же прямо ответил Херст.

– Разумеется, это вы. Что касается меня, то я как Платт. Я хочу, чтобы ноги Тедди не было в штате Нью-Йорк. С ним нельзя иметь дело.

Херст повернулся к Блэзу.

– Я договорился. Он считает тебя здесь единственным джентльменом. Поезжай в Филадельфию в его вагоне. Каждый день записывай все, что он говорит, и сообщай по телефону, а стряпать мы будем здесь, на месте.

– С «ним», то есть с полковником Рузвельтом?

Глаза Херста были устремлены на великолепную картину школы Тинторетто, работу, по мнению Блэза, ученика, которому не суждено было стать мастером. Херсту нетрудно было всучить все, что угодно, если уверить его, что это Искусство.

– Тебе заказан номер в отеле «Уолтон», на том же этаже, где будет жить Тедди. Ты выезжаешь в пятницу. Пенсильванский вокзал. В полдень. Нагрудный знак и все прочее – в редакции. Конвент не откроется до вторника, но Тедди решил стартовать загодя. Он будет сновать повсюду, уверяя всех, что он не кандидат, слишком молод, чтобы очутиться на этой полке забытых вещей и слишком беден, чтобы занимать эту должность. Эту чепуху можешь не записывать. Брисбейн и во сне может сочинить обычное рузвельтовское интервью, причем спать могут оба. – Наконец Шеф снова сказал нечто, похожее на шутку. Его тонкий голос задыхался от астматического смеха.

– Ну, прямо Вебер и Филдс, – просиял Крокер, превратившийся вдруг в милого крошечного гномика с Изумрудного острова.

Блэзу было не до восторгов.

– А где же Марк Ханна? – спросил он.

– Он у своих богатых дружков в Хаверфорде. Он будет в «Уолтоне» ко вторнику. Но человек, с которого нельзя спускать глаз, это Чарли Дауэс. Он будет постоянно связываться по телефону с Белым домом. Если Тедди тебе надоест, иди к Дауэсу. – Блэз смутно помнил рыжеволосого молодого человека, по слухам, одного из немногих, близкого к президенту. – Он будет среди делегатов Иллинойса. – Херст дал еще ряд инструкций, Блэз попрощался с Шефом и боссом.

Когда Блэз был уже у двери, он снова услышал хитрый певучий голосок гнома.

– А потом нам потребуется наш собственный губернатор, как только Тедди окажется в Вашингтоне, славный и прекрасный человек, с которым мы найдем общий язык. Я имею в виду мистера Херста.

– Я за реформы, мистер Крокер.

– Кто же против реформ? Когда будут опадать осенние листья, в первый вторник ноября, как завещали нам наши славные предки, сложившие головы в сражении при Банкер-хилл, мы выберем нового губернатора этого штата – губернатора-реформатора. Почему бы не стать им Уильяму Рендолфу Херсту?

Увы, Джордж прикрыл дверь и Блэз так и не услышал, что ответил Шеф на эту песню сирены.

2

Теодор Рузвельт сердечно приветствовал Блэза в своем железнодорожном вагоне, довольно жалком для губернатора такого штата, с грязными чехлами на грязных зеленых креслах, заполненном помощниками и друзьями-журналистами и, не в последнюю очередь, останками сенатора Платта, сидевшего очень прямо в своем кресле и казавшемся мертвым. Лицо его отливало бледной голубизной, приятно контрастировавшей с белыми баками; верхняя часть туловища под сюртуком была скована гипсовым корсетом, что создавало эффект не просто смерти, но трупного окоченения.

– Очень рад вашему приходу! – На сей раз Рузвельт не растянул слова «очень рад» на три слога. Он выглядел слегка подавленным и необычно нервным. Поезд тронулся резким толчком. Блэз и Рузвельт рухнули на кресло сенатора Платта. Послышался тихий стон. Блэз увидел два осуждающих глаза на ожившем лице.

– Простите меня… нас, сенатор. Поезд… – принялся извиняться Рузвельт.

– Мои таблетки, – послышался умирающий голос. Проводник принес лекарство. Сенатор принял таблетку и сон – опиум, не смерть – овладел республиканским боссом.

– Ему ужасно больно, – сказал Рузвельт с заметным удовлетворением. Затем нахмурился. – И мне тоже. – Он постучал пальцем по одному из своих громадных, похожих на надгробия, зубов, на которых Блэз всегда ожидал увидеть выгравированную надпись «Покойся в мире». – Чудовищно болит. Мне пришлось произнести столько речей, что не осталось времени сходить к дантисту. Ничего не поделаешь. Придется страдать. Вы же знаете – я простой делегат. Я не кандидат в вице-президенты. Почему мне никто не верит?

Блэз едва удержался, чтобы не сказать: «Потому что вы лжете».

Рузвельт верно истолковал его молчание.

– Нет, я вовсе не ломаюсь, – сказал он. – Все очень сложно. Одно дело стать подлинным избранником народа, и совсем другое – когда тебя навязывают конвенту, – в силу привычки он ударил кулаком о левую ладонь, – партийные боссы.

Услышав это, босс Нью-Йорка приоткрыл затуманенные снотворным глаза, смотревшие вниз, на собственные усы, и снова провалился в сон.

– Вас поддерживают Платт и Куэй, – начал Блэз.

– Кто такой, в конечном счете, босс, как не человек, ведомый народом? Боссы сажают в кресла судей, мэров и, конечно, совершают сделки. Все это я знаю. Но он, – Рузвельт понизил голос и показал глазами на Платта, сидевшего к ним спиной, – не хочет, чтобы я снова баллотировался в губернаторы, и не хочет видеть меня на посту вице-президента тоже, но люди требуют и требуют, и боссы вынуждены действовать, как… как…

– Мирабо.

– Вот именно! Он самый! Когда толпы вышли на улицы, он сказал: я не знаю, куда они идут, но, будучи лидером, я должен вести их, куда бы они ни шли.

– Что-то в этом роде, – пробормотал Блэз. Но Рузвельт никогда не слышал то, чего не хотел слышать. Блэз все же заставил его объяснить, почему, не будучи кандидатом, он счел нужным отправиться в Филадельфию за три дня до открытия конвента и приезда Марка Ханны.

– Сенатор Лодж сказал мне, что я совершаю большую ошибку. Он всегда это говорит. Что бы кто ни делал. – Рузвельт перекинул жирную ляжку через ручку кресла. Проводник принес ему чай. Блэз заказал кофе. Другие журналисты с завистью следили за Блэзом, ожидая, когда он освободит место около губернатора. Однако Рузвельту в этот деликатнейший исторический момент требовалось общество джентльмена. У Блэза создалось впечатление, что губернатор не просто нервничал, но и не знал толком, как ему действовать. Фактически он едет на конвент, по поручению президента управляемый Марком Ханной. Конечно, полковник – национальный герой, но на конвентах мало ценится популярность того сорта, что создается прессой, которой нетрудно манипулировать, и ее легковерными читателями.

Рузвельт это понимал.

– После Кубы я на ура прошел в губернаторы. Но сколько времени может длиться в политической жизни это ура?

– Адмирал Дьюи растерял его всего за несколько месяцев.

– Как можно было все это потерять! – Рузвельт покачал головой, выражая крайнюю степень недоумения. – Я захватил один холм. Он завоевал целый мир. Теперь над ним смеются, а вечная арка победы, воздвигнутая на Пятой авеню в его честь, разваливается. Я на днях сказал Майору, что ее надо снести. Но он – Майор – меня не слушает. Потому что я уже не военный герой. Я просто трудяга-губернатор, который ополчился на тресты, на всех этих Уитни, на страховые компании… – Голос губернатора взвился на высокую, хорошо знакомую Блэзу ноту. Когда в прославлении его славных деяний возникла пауза, Блэз уступил кресло корреспонденту «Нью-Йорк сан», прорузвельтовской газеты.