Текст книги "Империя"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)

После речей в поддержку кандидатуры Херста калифорнийская делегация в парадном строю прошествовала по залу. Блэза поразило, насколько популярным стал Шеф.

– Разумеется, у него нет никаких шансов, – сказала Каролина, вставая со своего складного деревянного стула.

– Почему? – Блэз тоже встал.

– Его иллинойсская делегация не утверждена. Это пятьдесят четыре голоса в пользу Паркера. И Брайан никогда его не поддержит. Давайте подышим воздухом. Иначе я упаду в обморок.

Для предстоящего деликатного дела Блэз предложил судно. Его владелец предоставил Блэзу это убежище, когда выяснилось, что в отелях забронированы все номера; так в его распоряжении оказалась «Королева дельты», громадное сооружение готических форм с гребными колесами, воспетыми некогда Джоном Хэем в его «Джиме Бладсо» с корабля «Колокольчик прерий». Вечер был жаркий, душный и влажный. «Королева дельты» стояла у причала на Маркет-стрит. У трапа Блэза как старого знакомого приветствовал охранник. Стюард встретил их на первой палубе и проводил в обшитый красным деревом бар, освещенный единственной газовой лампой, под которой сидел зловеще-приветливый и пугающе-улыбчивый Хаутлинг с рыжеватой бородкой. Блэз почувствовал облегчение, увидев, что его союзник уже на месте. Теперь их двое против двух. До этого он все время ощущал, что находится в меньшинстве в обществе Каролины и Джона, причем воспринимал ситуацию как трое против одного, поскольку Каролина, с учетом ее достижений, как бы удвоилась, а он, ничего пока не добившись, соответственно уменьшился в размерах. Хаутлинг встал и его улыбка в тусклом свете лампы казалась отвратительной.

– Миссис Сэнфорд. Мистер Сэнфорд. Мистер Сэнфорд. По крайней мере никаких затруднений с именами…

Из тени выступила еще одна фигура.

– Я – мистер Тримбл. Не Сэнфорд.

Блэз понял, что его снова переиграли. Он вежливо поздоровался с Тримблом, и все пятеро сели за круглый стол; стюард принес бутылку шампанского в знак любезности хозяина судна. Блэз обратил внимание на урну, привинченную к полу возле каждого стула. Интересно, как их опорожняют? И что будет, если струя табачной жвачки изменит траекторию из-за качки судна? Он попытался вспомнить выученный в школе закон физики, но ничего не вспомнил. Галилей на Пизанской башне. Плевок на палубе. Пока эти дикие мысли о плевательницах крутились в его голове, Сэнфорд и Хаутлинг раскладывали на столе бумаги, а Каролина и Тримбл заговорщически перешептывались. Блэз думал, что будет испытывать подъем, но чувствовал лишь усталость и раздражение, ему стало душно и жарко. Со стороны оппонента начал Сэнфорд.

– У вас была возможность ознакомиться с финансовым положением «Трибюн»?..

– Да. – Хаутлинг посмотрел на Блэза. Тот смотрел на Каролину, которая разглядывала свой бокал с шампанским. Он подумал о другом бокале шампанского, о мертвом Деле на тротуаре в Нью-Хейвене. – Да, – повторил Хаутлинг, – все в порядке, если верить моему бухгалтеру. Боюсь, я не могу ничего ни прибавить, ни убавить. Но он работает со мной тридцать лет и отменно проделывает оба этих действия, что подтверждают знающие люди. Он говорит, что все в порядке, – значит, все в порядке. Теперь, – Хаутлинг нахмурился и улыбнулся одновременно, – мы готовы заплатить за пятьдесят процентов акций…

– К продаже предлагаются не пятьдесят процентов акций, а сорок восемь, – сказала Каролина; ее муж-адвокат молчал.

Пот струйкой побежал по левому боку Блэза, вызвав неприятное жжение.

– Мы пришли с тобой к соглашению о разделе пятьдесят на пятьдесят. – Он посмотрел на Каролину, она смотрела на брата невинными глазами.

– Верно. Так оно и есть, – сказала она. – Я продам тебе сорок восемь процентов акций, оставив себе тоже сорок восемь процентов. Это и есть пятьдесят на пятьдесят. Как мы и договорились, у нас будет одинаковое количество акций.

– Кому принадлежат остающиеся четыре процента? – спросил Хаутлинг; доброжелательная ухмылка на его лице сменилась зловещей улыбкой.

– Мистер Хаутлинг нас обманул! – сказала Каролина с присущим ей обаянием. – Он молниеносно складывает и вычитает…

– Мне принадлежат четыре процента акций, – сказал Тримбл, обратив на Блэза свои голубые глаза, заслужившие бы одобрение Брисбейна. – Миссис Сэнфорд решила меня премировать, когда газета начала приносить прибыль. Я предпочел получить премию в виде акций.

– Но я полагал… – начал Хаутлинг.

– Я полагал, что это стандартная ситуация, – сказал Джон Сэнфорд. Сам Сэнфорд торжествующе стандартен, подумал Блэз. – Сестра продает брату половину принадлежащих ей акций за сто пятьдесят шесть тысяч долларов. Это и значит пятьдесят на пятьдесят…

– Я понимал это иначе. – Блэз подумывал, не прекратить ли всю эту игру раз и навсегда.

Хаутлинг постучал пальцами по кипе документов.

– Здесь не упоминается, если верить моему бухгалтеру, никакой иной владелец, кроме миссис Сэнфорд, единственной владелицы.

– Вы можете обнаружить упоминание принадлежащих мистеру Тримблу акций в пятом разделе аудиторского заключения, – заметил Сэнфорд равнодушным тоном, хотя на кону стояла его жизнь. Он казался Блэзу столь же загадочным, как и Каролина, загадочность которой заключалась в том, что она оставалась самой собой, вознамерившись получить то, что ей было нужно, не чрезмерно огорчая при этом жертву, а именно жертвой он себя сейчас ощущал. Конечно, она его дезориентировала с самого начала. В коварстве ей не откажешь.

– Мы с самого начала действовали в духе полного доверия, – сказал Хаутлинг.

– Уж не хотите ли вы сказать, что мы действовали из иных побуждений? – сказал Сэнфорд.

– Именно так. У моего клиента сложилось впечатление, как и у меня, кстати, что он получит половину акций «Трибюн». Вместо этого, если говорить откровенно, он становится младшим акционером, которого миссис Сэнфорд и мистер Тримбл в любой момент могут переголосовать, если решат действовать совместно.

– Что они не преминут сделать. – Блэз встал. – Я не вижу смысла продолжать все это. – Он посмотрел на Каролину; она улыбнулась и промолчала.

– Жаль, если произошло недоразумение. – В голосе Сэнфорда не слышалось сожаления.

– Недоразумения неизбежны, – сказала вдруг Каролина. – Это, кстати, наша специальность. Фамильная черта. То, что одному кажется единицей, другой называет семеркой.

Блэз с трудом сдержал гнев, кровь бросилась ему в лицо, затем внезапно наступила слабость. Он с трудом опустился на стул. Каролина держалась так, словно ничего неприятного сказано не было.

– Если ты не собираешься покупать, я пойду к мистеру Херсту, который завтра снова станет газетным издателем, или к мистеру Маклину.

Это был блеф. Блэз знал, что у Шефа нет свободных денег (он истратил почти два миллиона долларов на выдвижение своей кандидатуры), а Джон Маклин уже отказал Каролине.

– Я покупаю сорок восемь процентов акций по обговоренной цене. – Собственный голос казался Блэзу чужим, доносящимся откуда-то издалека. Все-таки это было самое ответственное решение из всех, какие он когда-либо принимал.

– Я обращаю ваше внимание, мистер Хаутлинг, на обязательства вашего клиента и моего клиента, – Джон говорил корректно и сухо, – что в случае продажи этих акций в будущем они должны быть сначала предложены партнеру…

– Да, да, конечно. – Хаутлинг положил бумаги перед Каролиной и позвал стюарда. – Пригласите капитана или первого помощника, чтобы удостоверить подписи.

Они молча ждали, под потолком слегка покачивалась бронзовая лампа. Спустились двое в морской форме. Первой подписала Каролина. Блэз подписал вторым. За ними расписались моряки. Хаутлинг попросил принести еще шампанского.

– Где мой чек? – спросила Каролина.

Хаутлинг рассмеялся и протянул Каролине подписанный Блэзом чек. Блэз следил за выражением лица Сэнфорда; оно осталось безучастным.

Тримбл поднял бокал.

– За «Вашингтон трибюн», – сказал он.

Они торжественно выпили. Сэнфорд и Хаутлинг убрали документы. Корабельные офицеры раскланялись, и Тримбл сказал:

– Не знаю, что намерены делать вы, издатели, но редактор должен вернуться в зал конвента.

– Издатели тоже. – Каролина встала и повернулась к Блэзу. – Пойдешь с нами?

– Да, – сказал Блэз.

Но Каролина оказалась единственным издателем, отправившимся на конвент. Блэз вернулся в отель «Джефферсон» поговорить с Шефом. Тот сидел без пиджака, прижав к уху телефонную трубку. Брисбейн сообщал из зала заседаний о том, что делается и чего не делается на конвенте. Происходило выдвижение Элтона Б. Паркера кандидатом в президенты. Не происходило то, что Уильям Дженнингс Брайан пока так и не сделал выбора.

– Я получу сто девяносто четыре голоса в первом туре, – этими словами Херст встретил Блэза.

– Я купил половину «Вашингтон трибюн», – в тон ему ответил Блэз.

Кандидат Херст положил телефонную трубку и превратился в Херста-издателя.

– Сколько заплатил?

Блэз назвал точную сумму. Слухи все равно дойдут, но он не сказал, что купил лишь половину акций Каролины.

– Многовато. – Херст снял галстук и отстегнул воротник, вид у него стал совсем не президентский. – Я мог бы войти с тобой в долю. Может быть, – сказал он, глядя на Блэза с тем же безличным вниманием, с каким мог смотреть на макет газетной полосы.

– А может быть и нет, – ответил Блэз. – Я не хотел бы превратить ее в «Америкэн трибюн», да и вы тоже, наверное.

– Наверное. Ты помирился с сестрой?

– Не знаю.

– Скоро узнаешь.

Блэз молча кивнул.

В четыре тридцать утра 8 июля, когда прозвучала последняя речь в поддержку кого-то из кандидатов, Джим и Блэз сидели на галерее для прессы; чтобы не заснуть, они шелушили и грызли арахис. Многие уже сдались: изнеможение и алкоголь сделали свое дело. Подсчеты непрерывно велись и в зале, и на галерее для прессы. Запах застоявшегося табачного дыма, виски и пота стал настолько густым, что Блэз, привыкнув к нему, боялся даже выйти и глотнуть свежего воздуха. Скоро должно было начаться голосование. У Херста еще оставались шансы. Но Брайан так и не пришел ему на помощь. Чуть раньше он выдвинул в президенты какого-то незаметного сенатора от штата Миссури. Он добавил, что готов поддержать друга народа Уильяма Рэндолфа Херста, если конвент утвердит его кандидатом. Затем он отправился к себе в отель, где, радостно сообщил Херст, слег с острым приступом пневмонии.

– Боюсь, Брайан хочет, чтобы мы проиграли, – сказал Джим.

– А ты что переживаешь?

– У меня крепкие позиции в моем округе. Но все-таки хотелось, чтобы у нас был сильный кандидат.

Внезапно в задней части зала вспыхнули аплодисменты. Оратор – не было такого момента, чтобы кто-нибудь не ораторствовал с трибуны – замолк, когда по главному проходу медленно и величественно шествовал Уильям Дженнингс Брайан.

– Это будет нечто, – сказал Джим. Сон с него как рукой сняло. Он стряхнул с брюк ореховую шелуху и сел, откинувшись к спинке стула. Даже Блэзу передалось общее возбуждение, когда Брайан, явно больной, вспотевший, с серым лицом, поднялся по ступенькам на сцену. Двадцать тысяч делегатов и гостей обратились во внимание. Раздались громкие аплодисменты. Всеобщее возбуждение напомнило Блэзу то, что он однажды видел на бое быков в Мадриде, когда матадор (Брайан?) и бык (конвент? или наоборот?) сошлись в последней схватке. Десять минут по часам Блэза публика приветствовала Брайна, который буквально впитывал в себя ее поддержку. Затем поднял над головой обе руки и зал погрузился в тишину.

Зазвучал его голос, и Блэз, как и все вокруг, был заворожен его удивительной мощью. Болезнь сделала его хрипловатым, но не менее красноречивым.

– Восемь лет тому назад в Чикаго Национальный конвент демократической партии вручил мне знамя партии и назначил меня своим кандидатом. Четыре года назад вы подтвердили свой выбор…

– Он хочет снова добиться этого! – Глаза Джима сияли. – Он хочет повести конвент за собой.

Напряжение в зале достигло апогея. Делегаты Паркера и Херста помрачнели. Галереи были в экстазе, как и примерно третья часть делегатов, готовых идти за Брайаном до конца.

– Сегодня я пришел на этот конвент, чтобы вернуть врученный мне мандат…

Громкий хор выкриков «нет» заглушил его. Глаза его блестели не от высокой температуры. Снова взметнулись вверх повелительные руки.

– … и сказать вам, что вы можете спорить, хорошо ли я сражался, можете спорить, завершил ли я свой путь, но вы не можете отрицать, – голос его звучал сейчас с чистотой громадного колокола, – что я сохранил веру.

Когда Брайан кончил говорить, он снова был героем конвента и вечным рыцарем демократической партии. Но, вопреки надеждам Джима, он не повел конвент за собой. Он принял аплодисменты, и верные друзья увели его в отель «Джефферсон» в объятья ночных прелестей пневмонии.

Когда забрезжила заря, первая баллотировка дала Паркеру на девять голосов меньше двух третей, необходимых для утверждения его кандидатуры. Херст шел вторым, получив, как он и предсказал, сто девяносто четыре голоса. Голосование было продолжено, и число голосов за Херста, к вящему изумлению Блэза, достигло двухсот шестидесяти трех. Как мог человек в здравом уме желать, чтобы Шеф стал президентом? Но от делегатов не требовалось быть в здравом уме, да и деньги были истрачены, особенно на делегатов Айовы и Индианы. Если бы Брайан его поддержал, Херста могли выдвинуть. А схватка Херста с Рузвельтом и в самом деле могла стать захватывающей – как это называли греки? Agon. Агония. Борьба за приз, дуэль – возможно, со смертельным исходом.

Во время очередной баллотировки Джим спустился в зал, чтобы быть среди делегатов своего штата, Блэз остался с Брисбейном на галерее. Каролина с мужем давно ушли, только Блэз и Тримбл представляли «Трибюн». Судья Элтон Б. Паркер в конце концов был утвержден кандидатом в президенты, собрав шестьсот пятьдесят восемь голосов.

– Уж мы доберемся до Брайана, – сказал разъяренный Брисбейн. – Пусть даже это будет наше последнее дело.

– Брайан сам разделался с собой, – отрезал Блэз. – Забудьте о нем. Что же будет дальше?

Брисбейн выглядел выжатым, как лимон.

– Не знаю. Наверное, попытается стать губернатором штата Нью-Йорк.

– Все-таки политика еще хуже, чем рулетка, – Блэз увидел, как Джим машет ему рукой из зала.

– Но зато какие ставки, – вздохнул Брисбейн. – Весь мир.

– Не думаю, что Белый дом – это весь мир, во всяком случае, пока.

У главного входа в зал конвента Блэз встретил Джима, который вытирал платком мокрое лицо; даже вспотевший и усталый, он весь светился мужской энергией и казался воплощением молодости.

– Я иду спать, – сказал Джим.

– У меня есть каюта на пароходе. – Блэз подозвал такси. – Любезность хозяина.

– Я не причиню неудобств?

– Нет, – сказал Блэз, когда они садились в такси. – На набережную, – сказал он шоферу и повернулся к Джиму. – Это ближе, да и зачем будить Китти?

Глава четырнадцатая

1

Генри Адамс, в ярких лучах зимнего солнца похожий на древнюю бело-розовую орхидею, сидел у окна и смотрел вниз на Лафайет-сквер; Джон Хэй устроился напротив, он просматривал последние депеши из Москвы. Хэя радовало, что он дожил до возвращения Адамса из Европы.

Лето и осень его почти доконали. Он был вынужден по приказу Теодора выступить с речью в Карнеги-холле в Нью-Йорке, чтобы рассказать о достижениях республиканской партии вообще и Короля Теодора в частности. Хэю нравилось лжесвидетельствовать перед судом истории. С невозмутимым видом он говорил о воинственности Рузвельта: «Он и его предшественник сделали больше для всеобщего мира, чем любые два президента со времени создания американского правительства». Адамс находил прилагательное «всеобщий» очень тонким.

– Он трудится ради всеобщего мира, что бы это ни значило – может быть, застой? – посредством глобальной войны. И вы все это сказали.

Но Хэй был очень доволен речью, и президент тоже. Главная эмфаза делалась на консерватизме якобы прогрессивиста Рузвельта. Нужно реформировать акцизную политику, верно, но сами магнаты сделают это лучше. Это было хорошо воспринято в Нью-Йорке, куда президент вынужден был отправиться с протянутой рукой просить денег у людей типа Генри Клея Фрика[148]148
  Фрик, Генри Клей (1849–1919) – американский сталепромышленник.


[Закрыть]. Ободренные явным консерватизмом Паркера, великие магнаты от Бельмонта и Райана[149]149
  Райан, Томас (1851–1928) – американский финансист.


[Закрыть] до Шифа и Окса[150]150
  Окс, Эдолф Саймон (1858–1935) – член клана газетных издателей, владельцев, совместно с Сульцбергерами, газеты «Нью-Йорк таймс».


[Закрыть] финансировали демократическую партию. Рузвельт, оставшийся без Марка Ханны, добывавшего для него деньги, должен был предпринять ряд отчаянных шагов, чтобы заставить раскошелиться Дж. П. Моргана и Э. Х. Гарримана[151]151
  Гарриман, Эдвард Хенри (1848–1909) – американский железнодорожный магнат.


[Закрыть]. А тем временем Кортелью шантажировал всех подряд, чтобы они давали деньги на предвыборную кампанию.

Хэй никогда еще не видел ничего подобного панике, охватившей Рузвельта: никаким другим словом нельзя было описать его поведение в последние месяцы кампании, которую он просто не мог проиграть. Брайан оставался безучастным до октября, затем начал разговоры среди своих сторонников о подозрительных источниках финансирования рузвельтовской кампании и о его любви к войне. Брайан редко упоминал Паркера, который в конце концов проиграл не только Запад, но и штат Нью-Йорк, свою главную политическую опору. То была крупнейшая победа республиканской партии после 1872 года. Теодор долго не мог прийти в себя от экстаза. Он настоял на том, чтобы Хэй остался на своем посту еще на один срок.

– Мне нужен телескоп. – Адамс старался смотреть так, чтобы солнце не било ему в глаза. – Тогда бы я видел, кто посещает Теодора. Со дня своего возвращения я жду, когда мне удастся увидеть выдающийся нос Дж. П. Моргана.

– Боюсь, что именно этот нос слегка расквасился. Не думаю, что Теодор в состоянии поднять его настроение.

– Измена? – Глаза Адамса заблестели.

– Верность… старым принципам. Вы знаете, что Брайан в Вашингтоне? Он разглагольствует в Капитолии. Он даже хвалил Рузвельта…

– Дурной знак.

– Он говорит также, что если бы демократы предложили национализацию железных дорог, они одержали бы решительную победу.

– Почему бы и нет? – отозвался соавтор книги «Сказки Эри», самого злого обвинения в адрес владельцев железных дорог и наглого и нескончаемого подкупа ими судов, конгресса, Белого дома. Затем раздался торжествующий крик: Вот и они!

Хэю кое-как удалось принять перпендикулярное положение, когда в комнату вошла Лиззи Камерон с дочерью Мартой, которая в свои восемнадцать лет была крупнее, темнее и скучнее матери, а мать, по крайней мере в глазах Братства червей, оставалась самой красивой женщиной на свете, Еленой Троянской с Лафайет-сквер, загадочно поселившейся теперь в «Лотарингии», нью-йоркском отеле на Пятьдесят седьмой улице, что было очень удобно для хождения в театры, к Ректору и в музеи, где Марта должна была завершить образование и наконец, молила бога ее мать, удачно выйти замуж.

– La Dona, – Адамс приветствовал свою любимую глубоким поклоном, Марту поцеловал в щеку. – Уж не надеялся больше вас увидеть.

– Да что вы. Конечно, надеялись. Джон, – Лиззи пожала Хэю руку и бросила на него холодный оценивающий шермановский взгляд, – вы должны уехать в Джорджию. Сию же минуту. Это безумие, торчать здесь. Я телеграфирую Дону…

– Еще большее безумие уехать сейчас, когда вы вернулись, хотя бы лишь для того, чтобы украсить дипломатический прием. – Лиззи просила Генри включить ее с Мартой в гостевой список на 12 января, когда в Белом доме состоится прием для дипломатического корпуса. Это будет фактически светский дебют Марты, и при том не очень дорогой.

– Я нищенка! – Лиззи сбросила горностаевую шапку на маленький стул у камина, где всегда сидел Адамс. Затем села на нее.

– Ты не нищенка. Не драматизируй, мама. – У Марты были отцовские тяжеловесные манеры, но, к счастью, не вес. – Мама хочет вновь поселиться в доме двадцать один. Мне кажется, она сошла с ума.

– Похоже, сегодня все не в своем уме. – Хэй присел на ручку кресла, с которой он мог без особых усилий подняться. – Не отговаривай мать. Мы хотим, чтобы она жила здесь. Всегда. Тем более, что это соседний дом.

– Видишь? – Лиззи посмотрела на Марту, которая закрыла собою огонь в камине. Хэй наблюдал, как в ярком солнечном луче кружатся пылинки, поблескивая на солнце, как миниатюрные частицы золота; приятнейшее зрелище, если только это не такой же приступ, когда в прошлый раз он вообразил, что находится в кабинете Линкольна. Он боялся спросить, увидели ли другие золотые пылинки.

Вскоре пришла Клара и их маленький кружок был в сборе.

– Какого мужа ты бы хотела? – спросила Клара, как будто могла подобрать кандидата, отвечающего требованиям Марты.

– Богатого. – От Лиззи по-прежнему исходило сияние; значит, она ничуть не изменилась, подумал Хэй.

Адамс по-прежнему был ею опьянен и тоже ничуть не изменился.

– Богатые очень скучны, La Dona.

– Мне, пожалуй, нравится мистер Адамс, – холодно сказала Марта. – Он никогда не бывает скучен, разве когда вспомнит про свое динамо.

Клара, любительница поболтать, не любила, однако, пустых разговоров.

– Блэз Сэнфорд. Подходящий возраст. Построил дворец на Коннектикут-авеню. Совладелец «Трибюн», следовательно, ему есть чем заняться, а это очень важно. Часть года живет во Франции. Я думаю, – она повернулась к мужу, – что мы могли бы этот замысел привести в действие.

– Это твоя забота. Меня же заботят русские. Они только что сдали Порт-Артур японцам. – Хэй держал в руках папку с сообщениями из Москвы.

Адамс вдруг насторожился.

– Кубики меняются местами. Как ты помнишь, Брукс это предсказывал. Посмотрим, сбудется ли его следующее предсказание. Россия переживет некую внутреннюю революцию, говорит он, и их империя или развалится, или, если им удастся пережить революцию, они начнут расширяться за наш счет. Англия приближается к краху, цивилизация с содроганием рушится, и…

– Обожаю ваши мрачные прогнозы. – Хэю действительно нравились хилиастические арии Дикобраза. – Но в Азии нам придется иметь дело с Японией, и нужен мир, чтобы сохранить…

– Двери открытыми. – Эту магическую бессмыслицу все, включая Марту, произнесли хором.

– Я скорее хотел бы, чтобы меня помнили как автора «Маленьких штанишек».

– Боюсь, дорогой, – сказал Адамс с довольным видом, – что ваша слава в будущем будет покоиться на еще большей вульгарности – «Пердикарис живой…

– … или Райсули мертвый»! – снова раздался хор голосов.

– Роковой дар к звучным фразам, – вздохнул Адамс, счастливый, каким Хэй никогда его не видел, оттого, что Лиззи была рядом, а также последние из Братства червей. И здесь, словно для того, чтобы оттенить блаженство Адамса, дверь в залитый солнечным светом кабинет распахнулась, и в ее проеме возникла тучная округлая фигура его гостя, лысина которого сияла в зимнем свете, как паросский мрамор, а крупные глаза с веселой хитрецой смотрели на собравшихся.

– Я в буквальном смысле слова, – заговорил Генри Джеймс, – нарушил пост, но когда слухи о позднем… завтраке a la fourchette, что гораздо опрятнее, чем есть au canif [152]152
  С ножа (фр.).


[Закрыть], достигли моих ушей, я поспешил домой, прервав свои утренние визиты и забросав весь город своими визитными карточками. – Джеймс церемонно поздоровался с Лиззи и Мартой, а Адамс достал из кармана визитную карточку и протянул ее Джеймсу.

– От кого это? – Джеймс поднес карточку к глазам.

– Доставлено лично владельцем, пока вы отсутствовали.

– Джордж Дьюи, – прочитал Джеймс с нескрываемым изумлением. – Адмирал флота. Чаша моя до краев наполнилась водою морскою. С какой стати, – обратился он ко всем, – национальный герой, которого я не имею удовольствия, а также и чести, знать, снисходит, так сказать, с небесных высот – верхней палубы своего флагманского корабля, который, как мне представляется, должен стоять на Потомаке с развевающимися стягами, прикованный к причалу золотыми цепями, на грешную землю, чтобы нанести визит человеку, в героических кругах неизвестному, а в военно-морских значащему не больше, чем легкая рябь на воде?

Джеймс постаревший казался Хэю гораздо более добродушным и не столь пугающим, каким он был в свои зрелые годы. Прежде всего, он стал мягче внешне, сбрив бороду; сочетание лысой головы и розового яйцевидного лица вызывало в памяти образ Шалтая-Болтая.

– Вы не менее знамениты, чем он, – сказал Хэй. – В этом все дело. Пресса, которая дает нам оценку, прославляет и вас, и его. Теперь он приходит, чтобы отдать вам должное, таким образом отдавая должное и себе самому.

– Это удивительный болван, – сказал Адамс. – Поживите у меня подольше, и я приглашу его в гости.

– Нет. Нет. Нет. Меня ждут американские дамы, они хотят, чтобы я рассказал им о Бальзаке. Я понятия не имел, сколько денег можно заработать лекциями.

Джеймс не был в Вашингтоне с 1882 года и несколько лет – в Соединенных Штатах. «Жалкий изнеженный сноб!» – говорил Король Теодор всякий раз, когда упоминалось его имя. Но Теодор и сам был порядочный сноб, хотя и не изнеженный, и понимал, что ведущий романист англоязычного мира приехал бросить последний взгляд на свою родную страну и поэтому его следует пригласить на дипломатический прием. С каждым уходящим годом Теодор вел себя все более по-королевски, а его приемы и обеды определенно напоминали стиль Короля-Солнца. Поэтому протокол требовал, чтобы великий американский писатель был принят своим сюзереном. Джеймса обрадовало и злорадно развеселило это приглашение, он был о президенте столь же низкого мнения, как и президент – о нем; там, где Теодор метал громы и молнии, Джеймс мягко иронизировал, Король Теодор был в его глазах шумным джингоистом, не достойным поклонения.

– Мы воссоздали, – заметил Джеймс, когда Адамс пригласил их в столовую, где вспыхнули хрустальные люстры и наготове стоял добродушный Уильям, – прием в Сурренден-Деринг. Миссис Камерон. Сладчайшая Марта, уже совсем взрослая. Мы…

С внезапным чувством вины Хэй подумал о Деле, о котором он почти не вспоминал. Джеймс, понимая, что среди них нет одного, унесенного смертью, быстро заговорил о Каролине.

– Как она? – спросил он. Адамс рассказал. Джеймса, как обычно, интересовали исключения из правил. Молодая американка, решившая издавать газету, это было нечто, не вполне доступное его пониманию, но Хэй был убежден, что когда визит Джеймса в этот, по его выражению, «город разговоров» подойдет к концу, Каролина будет описана в джеймсовских терминах.

Лиззи напрямик спросила Джеймса, что он думает о Вашингтоне. Мастер мило нахмурился, напуская на себя вид полнейшей сосредоточенности человека, складывающего в уме сложные цифры.

– Тема столь обширна. Язык столь… несовершенен, – начал он, отламывая кусочек кукурузного хлеба, испеченного Мэгги. – Попробую быть субъективным, иной подход невозможен; итак… жить здесь, для меня, не для Джона, великого государственного министра или, короче, государственного деятеля своей страны, столицы, или для Генри, историка, наблюдателя, создателя исторических энергетических теорий, может ли быть лучшее место, чтобы наблюдать за миром? И вы, миссис Камерон, тоже принадлежите этому миру, хотя, подозреваю, у вас двойная лояльность, с некоторым уклоном в пользу старой обветшалой Европы, но я вижу вас здесь, блистающей в центре событий, вместе с миссис Хэй и, пожалуй, Мартой тоже, но что касается меня, – какое счастье, что мое пристрастие к рубленому бифштексу еще не забыто в этом доме… – Джеймс наполнил тарелку, не пролив ни капли подливки на скатерть, как и не потеряв ни единого слога своих рассуждений, которые теперь по стилю практически не отличались от его романов и казались Хэю, но не самому автору, чересчур многословными на печатной странице, но удивительно приятными, когда их озвучивал прекрасный размеренный джеймсовский голос, куда менее английский по акценту, чем адамсовский, который говорил, как настоящий англичанин, некогда укоривший за акцент его и его отца, служившего посланником при Сент-Джеймсском дворе. – …то для меня жить здесь – значило бы лишиться рассудка и умереть. Политика не поддается описанию, если вы сами не являетесь политиком, а созвездие, не говоря уже о разношерстном сборище, знаменитостей превратит меня в бездыханный труп.

2

Каролину удивило, что между нею и Блэзом почти не было разногласий. Новый издатель знал свое дело, но не Вашингтон. Тримбл по-прежнему отвечал за выпуск. Каролина охотно уступила Блэзу задачу выжимания рекламных денег из общих родственников и всех прочих. Он дважды побывал у Бингхэмов и ничем не показал, что это ему не понравилось. Хотя Фредерика помогала ему обустраивать дворец, он не проявлял ни к ней, ни к кому-нибудь еще никакого интереса. Неким мистическим образом он стал креатурой Херста. Создавалось впечатление, что их сотрудничество привело к тому, что ему никто больше не был интересен, хотя он и не питал к Херсту личных симпатий. Очевидно, это был случай безотчетного поклонения. К счастью, это было полезно для газеты. По любым стандартам Блэз стал отличным издателем.

Пока Маргарита помогала Каролине одеваться к дипломатическому приему, она считала количество дней, остающихся до ее магического, хотя и не очень-то уж радостного двадцатисемилетия: пятьдесят два дня, и она воспарит на отлитых из золота орлиных крыльях. Что изменится? Кроме постоянных забот о том, что денег не хватает? Джон выплатил долги и, по ее просьбе, остался в Нью-Йорке. Джим редко когда пропускал воскресенье, и она не испытывала недовольства. Но Маргарита, которая не всегда – чтобы не сказать обычно – ошибалась, была права, говоря, что такая странная ситуация не может длиться вечно. Миссис Бельмонт сделала возможным, хотя пока еще не модным, развод с мужем, чтобы даму по-прежнему принимали в свете. Это был прогресс. Но развод предполагает некую альтернативу в виде повторного брака, но ее не интересовал никто, кроме Джима, а Джим оставался недостижим, даже если бы она вознамерилась его развести, к чему она не была расположена. Но непреложный факт заключался в том, что ей больше был ни к чему Джон Эпгар Сэнфорд, как и она ему. Радовала ее только Эмма.

Блэз заехал за ней на машине с красавцем шофером в форме, который помог усадить ее на заднее сиденье, где блистал Блэз в белом галстуке.

– Мы с тобой, как супружеская пара, – сказала Каролина.

– На время дипломатического приема. – Блэз теперь был гораздо дружелюбнее. Встреча на борту парохода была низшей точкой в их взаимоотношениях. Теперь они могли только улучшиться или оборваться полностью. Они улучшились.

– Сегодня двор будет на редкость блистателен. – Каролина уже входила в роль своей «Дамы из общества». – Мистера Адамса не будет, но вместо себя он посылает не только Генри Джеймса, но и Сент-Годенса и Джона Лафарджа[153]153
  Лафардж, Джон (1835–1910) – американский художник.


[Закрыть] – литература, скульптура, живопись будут прославлять нашего владыку и украшать его двор.

– Он так поглощен собой.