Текст книги "Империя"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

– Значит, Эмма была права, она хотела того, чего хотела?

– Иногда у человека есть только один шанс. И то, чего она хотела, – Блэз стукнул кулаком по столу, да так, что Каролина чуть не подпрыгнула, – она получила, и только это имеет значение, и только поэтому ты сейчас здесь сидишь.

Итак, в конце концов Каролина, преуспевающая американская издательница, не превратилась в американку, в отличие от Блэза, ставшего настоящим американцем. Она пожалела, что с ними нет Генри Адамса, он бы оценил иронию.

Однако на следующий день, когда мистер Адамс действительно появился в Сен-Клу с Джоном и Кларой Хэями, у них не было возможности поговорить приватно ни о чем, кроме явного увядания Джона Хэя; волосы на его голове побелели и по цвету сравнялись с бородкой, «от вод Бад-Наугейма, – сказал он с присущим ему юмором, – которые отбеливают – мое любимое слово, но у меня никогда не было повода его употребить – все темное и, не в последнюю очередь, фальшивое. В том числе и Кларину хну».

Пока Хэй и Каролина восседали на каменных тронах, Блэз и Фредерика показывали Адамсу дворец; даже он был потрясен.

У Каролины не было опыта общения с умирающими. Одна из ее теток была своего рода фанатиком смертных лож, и если она узнавала, что кто-то в радиусе ста миль приблизился к порогу смерти, она тут же отправлялась в дорогу, нарядившись в черное и прихватив библию и молитвенники, а также лекарства, приближающие конец, и сердечные капли для смягчения горести живых. «Всегда можно определить по особому блеску глаз, что конец близок. Так приходит неземное блаженство», – говорила она. Опаздывая однажды к очень важному для нее смертному одру, сэнфордская тетка упала с лестницы и сломала шею, чем лишила себя и своих знакомых долгожданного блаженства.

Но в глазах Хэя не было блеска. Скорее, в них появилось что-то тускло-стеклянное, он похудел и побледнел, но вовсе не потерял интереса к жизни, даже наоборот. Он с любопытством смотрел вокруг.

– Не могу представить, как вы жили в том жалком доме в Джорджтауне, имея такое великолепие. Это даже лучше, чем дом в Кливленде.

– Дом, конечно, великолепный, но не общество. Поэтому я остаюсь в Вашингтоне. И потом мы только этой весной решили проблемы с поместьем.

– К общему удовлетворению? – Хэй пристально посмотрел на нее.

– Насколько это было возможно. Мне нравится моя новая невестка.

– Наверное, вы выйдете замуж.

– Я слышу неодобрение в ваших словах, – засмеялась Каролина. – Я разведена. Мне сказали, что если я появлюсь в Кливленде, меня забросают камнями…

– Только если вас поймает с поличным миссис Резерфорд Б. Хейс[160]160
  Миссис Резерфорд Б. Хейс – Первая леди США, известная пуританскими нравами. Вошла в историю как «Лимонадная Люси».


[Закрыть]. Да, мне всего этого будет недоставать, – сказал он, и Каролина сочла бестактным доискиваться, чего именно.

– Вы едете в Лондон?

– Затем в Вашингтон, затем в Нью-Гэмпшир.

– В Вашингтон – в самую жару?

Хэй вздохнул.

– Там Теодор. Он очень занят. Когда Теодор занят, мой конституционный долг обязывает меня быть поблизости.

– Русские? – Каролина не забывала даже в обществе умирающего, что она журналистка.

– Японцы, я бы сказал. Я оторвался от дел. Я читаю иностранную прессу, используя некий дешифровальный ключ, чтобы понять, что происходит. Очевидно, японцы попросили Теодора посредничать при заключении ими мирного договора с Россией. Но что происходит на самом деле, я не знаю. Спенсер Эдди…

– Сурренден-Деринг?

– Он самый. Он служит в Петербурге. Он приехал ко мне в Бад-Наугейм и рассказал, что Россия разваливается. Похоже, что царь – религиозный маньяк, а страной управляют тридцать пять великих князей, в результате чего создается невероятный хаос. Рабочие бастуют. Студенты бастуют. Может быть, прав Брукс. Наконец они переживают свою Французскую революцию. А тем временем правительство, которое у них есть, поручило Эдди сказать мне, что они хотели бы заключить с нами соглашение, и я должен был им передать, что пока существует сенат и наш дорогой Кэбот, никакой договор невозможен, если у какого-нибудь сенатора есть избиратель, который против этого возражает.

К ним подошел Адамс. Он показался Каролине очень старым, хотя, парадоксально, не менялся с годами. Он просто в большей степени становился самим собой: последним воплощением изначальной американской республики.

– Мне понравилась твоя невестка. Она знает, чего не показывать во время экскурсии.

– О, этого сколько угодно. Гниль и запустение…

– Этого у меня в изобилии. – Хэй вздохнул. – Меня наконец осмотрел суровый баварский доктор, заверивший меня с трогательной тевтонской скромностью в том, что он лучший в мире специалист по сердцу. Поскольку я верю всему, что мне говорят, я спросил: «Так что же со мной?» Он ответил: «У вас дыра или шишка, – он был не очень последователен, – в сердце». Когда я спросил, почему все другие великие специалисты по сердцу этого не заметили, он сказал: «Может быть, они ее не обнаружили или не хотели вас огорчать». «Это фатально?» – спросил я. «Все фатально», – ответил он с профессиональной улыбкой. Должен сказать, он сильно на меня подействовал. Он сказал, что может отдалить последний ритуал; как я понял, это для него плевое дело.

– Ненавижу докторов. И никогда к ним не хожу, – решительно заявил Адамс. – От них скорее заболеешь. Вы выглядите по крайней мере не хуже, но и не лучше, после всех вод, что вас промывали…

– И в которых меня купали. – Хэй вытянул руки. – Не могу дождаться встречи с Теодором, я должен ему рассказать, что был прав в отношении кайзера. Теодор считает, что кайзер является, как говорит Генри Джеймс о самом Теодоре, «воплощением шума», а потому глуп…

– Как сам Теодор?

– Ну что вы, Генри. Мозги Теодора набиты всякой всячиной…

– В том числе и мыслями?

– Отличными мыслями. Так или иначе, последняя информация такова: кайзер, подтолкнув своего глупого кузена-царя к войне против Японии, теперь понял, что Россия слишком слаба для его замыслов, и поэтому он отчаянно объясняется в любви японцам, а также и Теодору…

– Они созданы друг для друга.

– Не вполне. У кайзера созрел план. Он очень хочет, чтобы я приехал к нему в Берлин. Он безответственный демагог, но при этом очень холодный и расчетливый политик.

Появились двое слуг с чайным столиком, подошли игроки в крокет. Фредерика ухаживала за гостями, а Каролина и Клара прогуливались у озера, держась на почтительном расстоянии от лебедей.

– Он выглядит лучше. – Ничего другого Каролина не могла придумать.

Клара стала совсем громадной, даже монументальной, манеры ее остались спокойными и напыщенными.

– Он может прожить еще год. Может быть, больше, если только уедет из Вашингтона.

– Он не хочет?

– Пока не хочет. Второго июня мы инкогнито отправляемся в Лондон. Затем садимся на «Балтик». Он настаивает на том, чтобы до Нью-Гэмпшира заглянуть в государственный департамент. Он не доверяет Теодору. – Клара обращалась к отражению ивы в озере.

– Пожалуй, лучше держаться до… – Каролина замолчала.

– Я думаю про тебя и Дела. – Впервые Клара заговорила с ней о сыне. – Я не уверена теперь, что это было бы правильно.

– Но мы никогда этого не узнаем, правда?

– Никогда. Когда я вижу все это, я понимаю, что ты не наша.

– Я ваша и не ваша. Или ни то, ни другое. – Каролину удивило, что Клара до сих пор по-цензорски отделяет иностранное, следовательно плохое, от американского, всецело положительного. – Но во Франции я «Трибюн» не издаю.

Клара улыбнулась, она всегда улыбалась, когда думала, что кто-то пошутил.

– Как вы уживаетесь с Блэзом?

– Неплохо. Теперь. В будущем – не уверена. – Каролина, к своему удивлению, сказала то, что действительно думала.

– Я такого же мнения. У него прелестная жена. Но он хочет быть похожим на Херста…

– Не больше, чем я.

– Каролина! Ты дама.

– Иностранная.

– Все равно, ты не можешь хотеть быть похожей на этого ужасного человека. Генри Джеймс вернул нам ключ от нашего замка. – Мозг Клары был устроен таким образом, что он мог совершать стремительные прыжки от желтой журналистики до Генри Джеймса, который уехал, прихватив ключ от входной двери их дома, и вот теперь он его вернул; эта нелогичность была частью целого, наверное очень значительного, что ускользнуло от Каролины; она вспомнила свой разговор с Блэзом о ключах – реальном и метафизическом.

– Вы увидитесь с Джеймсом в Лондоне?

– Не уверена. Я не хочу, чтобы Джон встречался с кем-нибудь, кроме старых друзей. Но король настаивает. Поэтому мы будем в Букингемском дворце.

– Король очень чуток к политике.

– Он любит Джона. Я сказала – никакой еды! Король может часами сидеть за столом. Мы заедем всего на полчаса, сказала я, и не задержимся ни на минуту дольше. – Они сели на скамейку и смотрели, как остальные пьют чай. Адамс вышагивал туда и обратно, это был хороший знак. Хэй съежился на каменном троне, этюд в серо-белых тонах. Блэз сидел на краешке стула, как примерный ученик. – Развод до сих пор меня шокирует. – Осуждение читалось во всем ее теле, которое даже в сидячем положении напоминало гору Синай.

– Фактически мы не были женаты. – Каролина начала говорить правду, но, не желая проводить остаток дней во Франции, решила сказать не правду, но в общем-то и не ложь. – Мне было одиноко после смерти Дела. И я решила выйти за кузена, потому что нуждалась в помощи. – Каролина надеялась, что ей удалось изобразить себя беспомощной.

Убедить в этом Клару ей не удалось.

– Понимаю. – Клара стояла на своем. – Депрессия. После случившегося. И все равно надо было подождать и выйти не за кузена, а найти настоящего мужа.

– Теперь это дело прошлого. Я одна и довольна этим. Есть Эмма. А что сталось с детьми, – Каролина в подражание Кларе ответила нелогичностью, в которой, однако, не было ничего загадочного, – Кларенса Кинга от его жены-негритянки?

Клара покраснела. Это была победа Каролины.

– Думаю, они по-прежнему в Канаде. Джон и Генри ей помогают. Они мне ничего не рассказывают, а я не задаю вопросов. – Клара встала, закрывая тему. В сопровождении Каролины гора вернулась к чайному столику.

Хэй рассказывал о своей встрече с французским министром иностранных дел.

– Президент запретил мне говорить с ним, пока я не повидаюсь с кайзером. Но мне позволено иногда вести свою дипломатию. Волнения в Марокко – нет, нет, не Пердикарис и не Райсули…

– Избавьте нас от этой высокой драмы. – Адамс перестал шагать и сел в слишком высокое для него кресло. Два тоненьких ботинка из кожи высшего качества на дюйм не доставали до земли.

– … идет к столкновению, и кайзер угрожает французам, грозит, что лично отправится в Марокко и отберет его у французов. Бедняга Делькассе очень мрачен. Теперь, когда Россия стоит на пороге революции, у кайзера самая сильная армия в Европе. У французов плохая рождаемость, жаловался он, французская армия слишком мала, поэтому кайзер может делать, что захочет, если только Теодор своим громадным сапогом…

– Разве не дубинкой? – перебил его Адамс. – Той самой, которая, по его словам, всегда при нем, даже когда он говорит тихим голосом. Правда, разумеется, в обратном. Он кричит, а вот дубинки у него нет.

– Большой флот, Генри, это и есть дубинка.

– Когда в Европе вспыхнет война, она будет вестись на земле, и выиграет ее сухопутная армия, и это последний шанс немцев стать королем на горе.

– Мы, – сказала Клара, – вмешиваться не будем.

Когда сквозь листву западного парка пробились лучи заката, Каролина, Блэз и Фредерика проводили последних из Братства червей до их автомобилей. Адамс отправлялся на встречу с Лоджами: «Это моя тайная дипломатия с целью оторвать Кэбота от горла Джона». Каролина слишком поздно вспомнила, что не успела рассказать Адамсу о фрагментах дневника Аарона Бэрра. К счастью, он блистал здоровьем, и у них будет время поговорить об этом в Вашингтоне.

– Вы должны навестить нас в Сьюнапи. – Хэй взял руку Каролины в свою, и она чуть не отпрянула, настолько холодной оказалась его рука.

– Я приеду в июле.

– Приезжайте на Четвертое июля. Мы все будем там. – Клара поцеловала ее в щеку.

Молодое трио, во всяком случае Каролина, смотрело на отбытие старого трио с печалью.

– Они последние, – сказала она.

– Что значит последние? – Фредерика недоуменно посмотрела на нее, и ее волосы вдруг окрасились в цвет темного золота.

– Последние, кто верит.

– Во что? – Блэз повернулся, чтобы идти в дом.

– В Братство… червей.

– Я тоже верю в эту масть. – Фредерика ее не поняла. – А ты, Каролина?

– Я имела в виду нечто иное – то, чем они были, пытались быть, чем отличаются от нас.

– Они не отличаются от нас, – поставил точку Блэз. – Просто они старые, а мы молодые. Пока.

5

Джон Хэй сидел в кресле-качалке на веранде своего дома и смотрел на нью-гэмпширские луга и серые нью-гэмпширские горы вдали и на сверкающую поверхность озера Виннипесоки между ними, в которой отражалась яркая голубизна неба. Сказать, что он был изможден, значило не сказать ничего. 15 июня он вернулся и, проведя день в Манхассете у Элен, отправился в Вашингтон вопреки твердым инструкциям президента. В течение душной, влажной недели он занимался делами своего департамента, вместе с президентом плел заговор – как и где усадить японцев и русских за стол переговоров. Президент, как всегда, вел себя по-королевски, и мастодонт Тафт не отходил от него ни на шаг. Последнее, что они сделали, – положили конец Закону о высылке китайцев, которым прежние администрации сдерживали поток иммигрантов из Китая. С подъемом Японии «желтую опасность», средство запугивания народа политиками, как это ни парадоксально, пришлось положить под сукно.

Вашингтонский дом производил угнетающее впечатление – белые покрывала повсюду, закрытые окна и ставни, затхлый запах плесени. Кларенс, повзрослевший, милый, хотя и ничем не выдающийся парень, был с ним рядом, они вместе 24 июня ночным поездом выехали в Ньюбери, и Хэй, разумеется, не избежал неизменной вагонной простуды. Сегодня ему было лучше, если бы только не смертельная усталость. Появилась привычка засыпать посередине фразы и видеть яркие сны; он просыпался, не зная, где он, и вновь возникало чувство, что он пребывает в двух местах и двух эпохах одновременно. Сейчас Кларенс энергично раскачивался в своем скрипучем кресле, сам он предпочитал качку медленную, нежную.

– Конечно, мне сопутствовала удача. – Хэй посмотрел на небо. – Есть наверное некий закон. За каждую неудачу Кларенса Кинга, в честь которого мы назвали тебя, награду получал я. Он хотел сделать состояние и много раз терял все. Я был к этому безразличен, и все, что я делал, приносило мне большие деньги, даже если бы я не женился на богатой наследнице. – Он подумал, полная ли это правда. Когда он работал у Амассы Стоуна, он получил хороший урок бизнеса. Конечно, он был способным учеником, но без наставничества Стоуна он, возможно, остался бы простым газетчиком, подрабатывающим время от времени лекциями.

– До сих пор я практически никогда не болел, или, как говорил старый Шейлок, «никогда не замечал этого прежде». И семью создал такую, о какой даже не имел права мечтать. – Он повернулся к Кларенсу; тот внимательно слушал. – На твоем месте я поступил бы на юридический факультет. И еще – не женись молодым. Это ошибка – привязываться и связывать себя с юных лет.

– У меня и нет такого намерения, – сказал Кларенс.

– Умный мальчик. Бедняга Дел. – У него вдруг сжало грудь, дыхание остановилось. Но на этот раз он не почувствовал страха. Либо он снова вздохнет, либо нет, и на этом все кончится. Он вздохнул. – Дел прожил короткую, но яркую жизнь. Люди моего поколения привычны к ранней смерти. Почти все мои сверстники пали на той ужасной войне. Назови мне сражение, и я скажу, кто из моих друзей там пал и никогда больше не поднялся. Назови Фредериксберг, и я вспомню Джонни Кертиса из Спрингфилда, ему оторвало лицо. Назови… – Но он начал уже забывать и битвы, и имена. Все подернулось дымкой, прошлое путалось с настоящим.

– Я был уверен, что умру молодым, и вот дожил до этого дня. Я думал, что ничего не добьюсь… я искренне верю, что не было в истории человека, который добился бы столь многих успехов, как я, со столь малыми способностями и малым усердием. Тут нечем гордиться. И есть чем гордиться. – Он взглянул на Кларенса и с удивлением, смешанным с раздражением, увидел, что тот просматривает пачку свежих писем.

– Я вижу, ты занят, – в его голосе слышался упрек.

– Да и тебе есть чем заняться. – Кларенс даже не поднял глаз. Дочитав письмо, он клал его в одну из двух стопок на полу террасы. На одни, по-видимому, надо было ответить, на другие необязательно. Кто-то еще так делал? – попробовал вспомнить Хэй. Потом снова задумался о себе, который уже скоро не будет собой, и подумал, почему – он это он, а не кто-то другой или вообще никто. – Мне сопутствовал успех, о котором я не мог и мечтать в юные годы. – Но это была неправда. Поэт Джон Хэй, наследник Мильтона и По, стал всего лишь автором «Маленьких штанишек». – Мое имя печатается в газетах и журналах всего мира и не нуждается в пояснениях. – Кто сказал, что это единственное свидетельство подлинной славы, в отличие от известности? Кажется, Рут, но Хэй не мог вспомнить.

Он повернулся к Кларенсу, увидел, что тот уже на ногах. Впервые он заметил, что мальчик отрастил длинную острую бородку, не модную ныне среди молодежи. Надо сказать ему потактичнее, чтобы сбрил ее до конца лета.

– Президент хочет тебя видеть, – сказал Кларенс.

К собственному изумлению, Хэй вскочил на ноги и помчался по коридору, где толпились люди, в кабинет президента. Очевидно, Нью-Гэмпшир привиделся ему во сне, он просто вздремнул в Белом доме, ожидая, когда позовет президент. Японцы…

Президент сидел у окна и смотрел на Потомак и синие дали Вирджинии. Он сгорбился и не был похож на себя, шумного и полного энергии. Джексон с портрета над камином внимательно смотрел на них.

– Садитесь, Джон. – Знакомый высокий голос звучал устало. – Жаль, что вы не очень здоровы.

– Спасибо, мистер президент, – сказал Хэй и понял, что сделал ошибку, столь стремительно промчавшись по коридору. Он без сил опустился в специальное гостевое кресло; напротив на стене были развешаны военные карты, их в любой момент можно было закрыть желтой шторой, если посетитель не внушал доверия.

Авраам Линкольн повернулся от окна и улыбнулся.

– У вас усталый вид, Джонни.

– Да и вы выглядите не блестяще, сэр, если мне позволено такое сказать.

– Я всегда так выгляжу. – Линкольн подошел к бюро с бесчисленными выдвижными ящичками и достал два письма. – Я хочу попросить вас ответить. Ничего особенно важного. – Он сел в глубокое кресло напротив, прижавшись поясницей к деревянной спинке, и перекинул длинную ногу через ручку кресла. Хэй, волнуясь, понял, что впервые за много лет вспомнил живое лицо президента, а не его вездесущие изображения. О чем он думал? Ах, да, это президент, и сегодня воскресенье, летний день.

– Я совсем не сплю – сказал Старец. – Мне кажется, что я сплю, но на самом деле это дремота, и я просыпаюсь утром, вконец вымотанный, или, как говорил священник своей жене…

Хэй почувствовал себя вдруг заодно с президентом, и грустные зеленые стены, усыпанные маленькими золотыми звездами, закружились вокруг них, как бывает с первыми волнами сна, который всегда начинается, каким бы неугомонным ни был человек, с пустоты, из которой вдруг возникает один образ, затем другой и, наконец, разворачивается безумное повествование, замещающее реальный мир, украденный сном, если только сон не есть реальный мир, который крадет день, пока продолжается жизнь.

Глава шестнадцатая

1

Каролина обещала Адамсу навестить его до званого обеда в Белом доме, устроенного на сей раз без всякого повода; верная своему слову, она приехала с бриллиантами в волосах, полученными в наследство от миссис Делакроу, которая доказала все же, что не бессмертна и что умеет быть благодарной за некое искупление, выразившееся в замирении с Блэзом и их общим прошлым.

Адамс сидел возле камина из мексиканского оникса и казался миниатюрнее, чем всегда, и одиноким.

– Я никого не вижу. Кроме племянниц. Я никто. Только дядюшка. А ты прекрасна, как и подобает моей племяннице.

– Вы должны быть счастливы. – Каролина устроилась поближе к камину, отказавшись от предложенного Уильямом шерри. – Миссис Камерон рядом, на этой же площади. Чего еще желать?

– Да, La Dona скрашивает мое существование. – Годом раньше миссис Камерон вместе с Мартой перебралась на Лафайет-сквер 21. Она снова была королевой Вашингтона, что бы ни значило это понятие: для Адамса, по-видимому, ничего. Хотя прошел год, он еще не примирился со смертью Хэя, случившейся 1 июля 1905 года. Адамс был во Франции, когда пришла печальная весть, и потому не мог быть в Кливленде, где Хэя похоронили рядом с Делом в присутствии всех великих американского мира. По иронии судьбы он был вместе с Кэботом и сестрицей Анной, когда пришло известие, и рассказывают, что благодушный Дикобраз вонзил множество отравленных колючек в шкуру несчастного сенатора, почти справедливо обвинив Лоджа в смерти своего друга.

– Я устал. Я плохо себя чувствую. Я быстро иду ко дну. Я ничто и мне незачем жить…

– Для нас. Для племянниц. Ради вашей книги о двенадцатом столетии, которую вы, наверное, уже десять раз завершили. И, самое главное, ради того, как вы говорили сами, чтобы никогда больше не видеть Теодора Рузвельта.

Внезапно глаза Адамса просияли.

– Ты знаешь, как согреть мне душу! Ты совершенно права. Ноги моей больше не будет в Белом доме. Это огромное облегчение., И еще я объявил карантин Кэботу, и, если бы не сестрица Анна, я избавился бы от Лоджей. А ты зачем идешь туда сегодня?

– Я пока еще издатель газеты. Я – единственный издатель «Трибюн», которого принимают в Белом доме. Президент гневается на Блэза за его содействие кампании Херста.

– Херст. – Адамс буквально высвистел букву «с»; так змий в райском саду славил зло. – Если его выберут губернатором штата Нью-Йорк, он через два года поселится в доме напротив.

Каролина склонна была согласиться. Хотя Херст проиграл выборы в мэры Нью-Йорка в трехпартийной схватке, ему не хватило для победы сущей ерунды. Избрание Макклеллана обеспечил Мэрфи из Таммани-холла, который в последнюю минуту сжег некоторое количество бюллетеней. Херст держался теперь, как шекспировский трагический герой в ожидании пятого акта.

С невероятным мастерством Херст создал собственную политическую машину в штате Нью-Йорк и теперь был готов к схватке за губернаторство; Блэз ему помогал. Каролина не вполне понимала, почему ее аполитичный брат решил прийти на помощь издателю-конкуренту, если только не по этой именно причине. Ведь если Херст станет губернатором, президентом – шекспировским кавдорским лордом, – он будет вынужден продать свои газеты, а Блэз жаждал их купить. Кстати и Каролина тоже.

– Я всегда надеялся, что в старости я, в отличие от первых трех Адамсов, не проникнусь отвращением к демократии. Но мне не нравятся симптомы. Учащенный пульс, повышенная температура, страх перед иммигрантами – о, эта встреча в Хейдегге! Даже Джон пришел в ужас: он понял, до какой степени эта страна потеряна для нас. Римские католики – не дар божий. Да, мое дитя, я знаю, что вы одна из них, и даже я иногда склоняюсь к ложной Истинной Церкви, но отбросы Средиземноморья, обломки Mitteleuropa[161]161
  Центральной Европе (нем.).


[Закрыть], и евреи, евреи…

– Вас хватит удар, дядюшка Генри, – спокойно сказала Каролина. – Однажды вас сбросит ваш любимый конек.

– Скорее бы. Но я по-прежнему в седле. Потому что я – никто. Власть – это яд, и вам это известно.

– Откуда мне знать. Но я не прочь попробовать.

– Проблема в том, что я называю бостонством. Привычка к двойному стандарту, которая может вдохновлять литератора, но фатальна для политика. – Адамс взял папку, лежавшую около кресла. «Письма Джону Хэю. Письма Джона Хэя». Клара их собрала. Она хочет их издать.

Хэй время от времени писал Каролине. Он был мастером эпистолярного жанра, следовательно, не вполне искренен.

– Это разумная мысль?

– Скорее всего, нет. Уверен, что Теодор это не одобрит. Хэй любил его, хотя видел его недостатки. Больше того, его абсурдность. А великие люди терпеть не могут, когда их считают абсурдными.

– Издайте! И вас восславят.

– Думаю, мне придется их редактировать.

– Почему бы не написать его биографию?

Адамс покачал головой.

– Это была бы и моя жизнь.

– Так напишите именно поэтому.

– После Святого Августина это неуместно. Он превосходно умел то, что делать нельзя, – смешивать повествование, поучение и стиль. Руссо этого вообще не умел. Августин же имел понятие о литературной форме – писать историю, имея в виду конец и цель, не ради цели, но формы, нечто вроде романа. Я родился не в свое время.

– Но вы занимаете законное место, – сказала Каролина. – И я не доверяю времени…

– И вы довольны? – Адамс внимательно смотрел на нее.

– Думаю, да. Я хотела остаться собой, не просто быть женой, матерью или…

– Племянницей?

– Эта роль устраивает меня больше всего. – Каролина была совершенно серьезна. – Но я никогда вам не исповедовалась, насколько я честолюбива. Прежде всего, я хотела бы… – она набрала воздуха в легкие, – принадлежать к Братству червей.

– О, мое дитя! – в голосе Адамса промелькнула нотка, какой она прежде не слышала. В нем не было ни иронии, ни режущей остроты. – Ты же к нему принадлежишь. Разве ты не знала?

– Хотела бы я это знать, – сказала она задумчиво.

– Это правильно. Хотеть знать – это все.

В комнату вошли миссис Камерон и Марта, одетые для приема в Белом доме.

– Мы узнали от Уайтло Рида, – сказала Лиззи, с обычной, но не чрезмерной теплотой поздоровавшись с Каролиной, – что Марта будет представлена ко двору первого июня. И знаете, что сказала Марта?

– Я бы предпочла остаться в Париже, вот что сказала Марта, – сказала Марта.

– Ты должна доставить радость Уайтло Риду. Ему не терпится представить многих, но фактически некого. – Адамс встретил назначение Уайтло Рида послом при Сент-Джеймсском дворе своими обычными насмешками. Его стремление к должности и сопутствующая ему помпезность были, наконец, вознаграждены президентом, который потребовал, чтобы все послы и посланники после выборов подали в отставку. Всех теперь перемещали или выставляли со службы.

– Я делаю это ради матери. – Марта никогда не будет красивой, подумала Каролина, но, может, не всегда будет такой заурядной.

Проверив часы, три дамы решили, что они воспользуются одним экипажем, чтобы перебраться на другую сторону продуваемой ледяным ветром Пенсильвании-авеню.

Адамс встал и проводил их до двери кабинета, поцеловав каждую в щеку.

– Надеюсь, Кэбота не будет, – сказала Лиззи. – После смерти Джона у меня на него постоянная оскомина.

Лоджей не было, обед устроили в относительно узком кругу, и разговор не доставил Каролине удовольствия. Из членов кабинета присутствовал лишь преемник Хэя Илайхью Рут. Он и Каролина потянулись друг к другу в Красной гостиной, где гости собрались перед обедом. Рузвельты оттягивали свой королевский выход до той минуты, когда все гости были в сборе.

– Чем занимается ваш брат? – таково было довольно бесцеремонное приветствие Рута.

– Он ездит по штату Нью-Йорк, наслаждаясь прекрасными видами.

– Я встревожен. Мы все встревожены. Вы ведь знаете, Херста фактически выбрали мэром Нью-Йорка. Тогда Таммани уничтожило бюллетени.

– Чего же вы тревожитесь? Когда его выберут губернатором, Таммани еще раз сожжет бюллетени. Мошенничество – это главная из сдержек – или противовесов? – вашей, простите, нашей конституции.

Напускная тревога Рута сменилась некоторой неловкостью.

– Мы не можем на сей раз положиться на эту древнейшую из сдержек. Херст заключил сделку. Он будет кандидатом Таммани.

– Возможно ли это? – удивилась Каролина.

– С этими ужасными людьми все возможно. Предупредите вашего брата.

Пока Каролина объясняла, почему Блэз не будет выслушивать никаких предупреждений, в гостиную вошли Элис Рузвельт и ее муж Николас Лонгворт. Рут посмотрел на часы.

– Поразительно! Она пришла раньше отца. Очевидно, влияние Ника.

Элис выглядела если и не цветущей, как роза, то бронзоватой, как хризантема, а лысина ее мужа была красной от загара. Они поженились с большой помпой в середине февраля в Восточной гостиной, затем отправились на Кубу провести медовый месяц. Это был первый прием в Белом доме после свадьбы. Элис подошла к Руту и Каролине.

– Знаете, я поднялась на вершину холма Сан-Хуан и ничего абсолютно не увидела. Я все искала глазами джунгли – помните знаменитые джунгли, где стоял отец, а вокруг него свистели пули, они отскакивали от деревьев, а попугаи и фламинго – это я всегда дорисовывала к картинке – испуганно взлетали вверх? Никогда не видела места более заурядного. Холм – это небольшая кочка, и там нет никаких джунглей. Весь этот шум не поймешь из-за чего. Они нас, правда, угостили кое-чем под названием дайкири, это напиток с ромом. А потом я уже ничего не помню.

Прозвучало объявление о том, что идут президент и миссис Теодор Рузвельт, точно это было второе пришествие, а Теодор – богом, удовлетворенно осматривающим свое творение. У Эдит был усталый вид, как и положено добросовестной супруге творца.

Президент с обычной теплотой поздоровался с Каролиной, обычной потому, что «Трибюн» обычно его поддерживала. В виде вознаграждения он иногда приглашал ее в Белый дом, где что-нибудь ей рассказывал, как правило не очень значительное, но что еще нигде не печаталось. В этот сезон он казался еще более плотным и краснолицым; очевидно, тяга к энергичной, полной физических нагрузок жизни, за которую он агитировал других и которую вел сам, еще пока в нем не иссякла.

– Я жду вас как-нибудь к ланчу. Вы должны рассказать мне про Францию. Я так завидовал вам прошлым летом. Если бы я мог отсюда сбежать…

– Приезжайте к нам, мистер президент.

– С удовольствием!

– Если мне позволено на мгновение перестать быть придворной дамой, что будет с законопроектом Хэпберна? – Это был выдающийся юридический акт, который палата представителей приняла в прошлом году. Регулирование расценок на железнодорожный транспорт оказалось в центре национальных споров. Прогрессисты считали это необходимым способом контроля за железнодорожными пиратами, а консервативные суды и сенат видели в нем первые зловредные ростки социализма, который все американцы учились ненавидеть со дня появления на свет. Характерно, что Рузвельт колебался. Когда ему были нужны деньги на предвыборную кампанию, он пригласил железнодорожного магната Э. Х. Гарримана на обед в Белый дом, и никто не знает, кто кому давал какие обещания. Но Каролина запомнила один из адамсовских трюизмов, совершенно справедливый, но непостижимый для умов, сформированных американским образованием: «Тот, кто устанавливает цены на предметы необходимости, управляет всем богатством страны наравне с тем, кто устанавливает налоги». Этим было все сказано. Однако владельцы страны контролировали Верховный суд и сенат и потому не собирались ничего отдавать.