Текст книги "Империя"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

– Я буду стоять насмерть, конечно. Как всегда. На страже принципа. Я уверен, что смогу уломать сенатора Элдрича. Но чего я не приму, так это законопроекта, испещренного поправками.

– Забавно видеть вас в одном лагере с популистами вроде Тиллмана…

– Это ужасный тип! Но когда цель справедлива, разногласия можно забыть. Мы должны довести это до конца. Если мы этого не сделаем, то Брукс предвидит революцию слева или государственный переворот справа. Я сказал ему, что мы не из робкого десятка. Но даже…

Помощник с золотыми лентами проводил президента в центр комнаты; пора было приветствовать гостей.

– В этой самой гостиной в ночь после выборов Теодор сказал журналистам, что не будет выставлять свою кандидатуру на второй срок, – сказал Рут.

– Наверное, у него было временное помутнение, – заметила Каролина, с восхищением глядя на Эдит, которая умела придать своему лицу выражение заинтересованности, даже беседуя с отъявленными занудами.

– Я думаю, что эту безумную мысль ему подбросил безумный Брукс, которого он только что цитировал. Всячески демонстрируя свою незаменимость, Брукс просмотрел тысячи неопубликованных бумаг Адамсов и пришел к выводу, что оба президента Адамсы считали для себя достаточным один срок и презирали то, что сами назвали «предприятием второго срока».

– Согласна. Я думаю, что Теодор сказал это в приступе тщеславия.

Толстый маленький президент в этот момент демонстрировал немецкому послу новый прием джиу-джитсу, а губы Эдит зашевелились, произнося три осуждающих слога: «Те-о-дор».

– Ему будет очень скучно. Но он попытается управлять через своего преемника, через вас, мистер Рут.

– Никогда, миссис Сэнфорд. Во-первых, я бы этого не допустил. Во-вторых, я не буду его преемником. – Темные глаза Рута блестели. – Я слеплен не из президентского теста. Но если бы и был, я отправил бы своего предшественника в Ойстер-Бэй писать воспоминания. Эту работу нужно делать одному или не делать вовсе. А он может греться в лучах славы. Он любил войну и дал нам канал. Он любил мир и заставил японцев и русских подписать мирный договор. Он всегда будет известен – в политике это не больше четырех лет – как Теодор Великий.

– Великий – что? – чуть слышно спросила Каролина.

– Политик, – сказал Рут. – Это мастерство, а может быть, и искусство.

– Как лицедейство.

– Или издание газеты.

– Нет, мистер Рут. Мы творим, как истинные художники. Мы создаем новости…

– Но вы должны изображать главных действующих лиц…

– Мы это и делаем, но только так, как мы вас видим…

– Вы заставляете меня почувствовать себя крошкой Нелли.

– Я чувствую себя автором детективного романа.

По пути в обеденную комнату Элис рассказала о преимуществах своего нового положения.

– Можно иметь собственный автомобиль, а отец должен молчать…

– Ты социалистка.

– Почему социалистка? – недоуменно воскликнула Элис, не привыкшая, чтобы ее прерывали.

– Ты все пропустила, пока была на Кубе. Новый президент Принстонского университета[162]162
  Будущий президент США (1913–1921) Вудро Вильсон.


[Закрыть] заявил: ничто так не способствует распространению в стране социалистических идей, как пользование автомобилем.

– По-моему, он псих. Как его зовут?

– Не помню. Но полковник Харви утверждает в «Харперс уикли», что этот человек будет президентом.

– … Принстона?

– Соединенных Штатов.

– Никаких шансов, – сказала Элис. – У нас уже есть президент.

2

Блэз был в восхищении от Херста, который сумел стать кандидатом независимых сторонников честного правительства, ненавидевших политических боссов, и одновременно заручиться поддержкой Мэрфи из Таммани-холла и еще полудюжины столь же отвратительных князей тьмы по всей стране, которые, в случае избрания его губернатором Нью-Йорка в ноябре, готовы выдвинуть его кандидатуру в президенты против рузвельтовского ставленника. Херст взял на вооружение девиз Рузвельта: с помощью боссов бороться с боссами. Херст даже заявил, состроив скорее печальное, чем разгневанное, лицо, что «Мэрфи может быть за меня, но я не за Мэрфи». Так был заключен союз, и томагавки в вигваме Таммани пришлось пока припрятать.

В должное время Херст стал демократическим кандидатом в губернаторы, а также кандидатом своей могучей машины – Лиги муниципальной собственности. Республиканским кандидатом выдвинули заслуженного, но малоизвестного адвоката Чарльза Эванса Хьюза, известного как гонитель продажных страховых компаний. Он не считался достойным соперником Херста, слава которого гремела.

Когда в апреле Сан-Франциско был разрушен землетрясением, Херст возглавил спасательные работы; он кормил людей, отправлял поезда с помощью, собирал деньги через конгресс и свои газеты. Если бы кто-то другой, не Херст, был этим добрым ангелом-спасителем, он наверняка стал бы национальным героем и президентом. Но он по-прежнему ассоциировался не только с желтой журналистикой, к которой большинство людей оставались равнодушны, но и с социализмом (он выступал за восьмичасовой рабочий день), этой немезидой всех добропорядочных американцев, готовых смириться с роскошью своих хозяев и не потерявших надежды когда-нибудь выиграть в лотерею. Но несмотря на все препятствия, Блэз полагал, что Херст неудержим.

В конце октября в ясное холодное утро Блэз сел в частный вагон Херста, стоявший на запасной ветке в Олбани. Его приветствовал неизменный Джордж, раздавшийся до тафтовских размеров.

– Мы все время в пути, мистер Блэз. Шеф в салоне. Миссис Херст не встает с постели, а маленький Джордж не желает ложиться в постель. Не дождусь, когда все это кончится.

К вящему облегчению Блэза, Шеф оказался один, он просматривал кипы газет. Блондинистые волосы с годами не то что поседели, а прибрели забавный коричневатый оттенок. Он поднял глаза на Блэза и на мгновение позволил себе улыбнуться.

– Семь утра – единственное время, когда я могу побыть один. Посмотри, что сделал со мной Беннет в «Геральд». – Херст протянул фотографию с подписью «Калифорнийский дворец Херста» и подзаголовок «Построен руками кули».

– У вас нет дома в Калифорнии, с кули или без них.

Херст отшвырнул газету.

– Разумеется, нет. Это дом матери. Построен ирландцами много лет назад. Ладно, дело сделано.

Блэз устроился в кресле, и стюард принес кофе.

– Живая щетка для пыли, – так Херст называл своего соперника Чарльза Эванса Хьюза, – ничего не добьется. У него нет организации. Нет народной поддержки. – Херст в общих чертах обрисовал Блэзу кампанию. Все делегаты по демократическому списку, похоже, идут к победе, Хьюз не в состоянии взбудоражить общественное мнение, несмотря на потуги антихерстовской прессы (то есть прессы, Херсту не принадлежащей), которая перещеголяла самого Херста по части выдумок и клеветы. Но на избирателей это, похоже, не действовало. – Я никогда не собирал таких толп. – Глаза Херста блестели. – И они снова придут – через два года.

– А что с письмами Арчболда? – Для Блэза эти письма служили доказательством гнилости системы, которая дальше так существовать не могла. Или народ свергнет правительство или, что более вероятно, правительство опрокинет народ и установит диктатуру, власть хунты. Если до этого дойдет, размышлял Блэз, то Рузвельт будет более подходящей фигурой, чем Херст.

– Обойдусь без писем. Я и так побеждаю. Письма полежат до девятьсот восьмого года. На случай, если у меня возникнут проблемы. Видишь ли, я буду тогда кандидатом, выступающим за реформы.

– На вашем месте я использовал бы их сейчас. Ударьте по Рузвельту, пока он не ударил вас.

– Зачем? – Херст положил в рот кусочек сахара. – Четырехглазый ничего со мной не сделает, по крайней мере в этом штате.

В следующее воскресенье Блэз приехал к Каролине в Джорджтаун, в начале будущего года она должна была переехать в новый дом на Дюпон-серкл, поблизости от Паттерсонов.

Блэз постучал в дверь, ответа не было. Он взялся за дверную ручку, она повернулась. Когда он вошел, Джим Дэй спускался по лестнице, на ходу завязывая галстук.

Какое-то мгновение они как завороженные смотрели друг на друга. Джим спокойно завязал галстук, лицо его слегка покраснело, как когда-то на пароходе в Сент-Луисе.

– Каролина наверху, – сказал он. – Я очень спешу. – Они поравнялись друг с другом на ступеньках, не обменявшись рукопожатием. Когда Джим проходил мимо, Блэз уловил знакомый запах теплого человеческого тела.

Каролина была еще в постели, на ней была ночная рубашка, отделанная белыми перьями.

– Теперь, – приветствовала она Блэза трагическим голосом Ольги Низерсол[163]163
  Низерсол, Ольга (1870–1951) – английская актриса.


[Закрыть], – ты все знаешь.

– Да. – Блэз сел напротив на маленькую кушетку, он искал глазами следы любви. Кроме скомканного полотенца на полу, ничто не говорило о происшедшем – как, сколько? – и почему же он даже не заподозрил?

– Все вполне респектабельно. Так как Джим – отец Эммы, это должно остаться семейным секретом. Нет возражений?

– Нет. – Наконец перед ним открылась вся картина, в том числе и брак с Джоном, раньше казавшийся необъяснимым. Он изо всех сил старался не представлять в своем воображении стройное мускулистое тело Джима в этой постели, его смуглую кожу. – Ему конец, если Китти узнает, – добавил он непроизвольно.

– Или начало, – мечтательно сказала Каролина. – Мир больше не кончается из-за любовной истории.

– В политике – да, в его штате.

– Если она с ним разведется, я изо всех сил постараюсь закрыть брешь. Это не худший вариант.

– Для него – не знаю. – В Блэзе закипал смутный гнев.

Но то, что для него было смутным, было совершенно ясно Каролине.

– Ты ревнуешь, – поддразнила она. – Ты тоже его хочешь. Опять.

Блэзу показалось, что он взорвется, подобно вулкану, от ударившей в голову крови.

– О чем ты? – Других слов не нашлось, он понимал, что выдал себя.

– Я сказала и могу повторить, что мы должны это сохранить в кругу семьи, – она зло улыбнулась, – как мы делали до сих пор. У нас одинаковый вкус, во всяком случае в том, что касается мужчин…

– Сука!

– Comme tu est drôle, enfin. Cette orage[164]164
  Как ты смешон, все-таки. Такая вспышка… (фр).


[Закрыть]… — Она тут же перешла на английский, язык бизнеса. – Если ты попробуешь рассорить Джима с Китти или меня с Джимом, твой страстный порыв на борту парохода с беднягой Джимом, доставившим тебе удовольствие, окажется для тебя не менее губительным, чем то, что ты сделаешь ему, мне или пребывающей в неведении Китти. – Каролина перекинула ноги через край постели и надела шлепанцы. – Держи себя в руках. Тебя хватит удар, и Фредерика останется вдовой и моей лучшей подругой.

Где-то в глубине его сознания жила постоянная мысль или надежда, что однажды они с Джимом снова будут вместе, как в ту ночь в Сент-Луисе. Но с тех пор Джим держался от него на расстоянии, и Каролина опять восторжествовала. От «Трибюн» до Джима – она получила все, чего хотел он. При мысли об этом у него сжималось сердце от злости. Но сейчас, понимал он, надо держать себя в руках, сохранять спокойствие, быть настороже.

– В Белом доме уверены в победе Херста. – Каролина устроилась перед туалетным столиком и занялась приведением в порядок прически.

– Я тоже. И он. А также и эта живая щетка для пыли.

– Мистер Рут едет в Ютику. – Каролина откинула волосы назад и посмотрелась в зеркало. Похоже, это не доставило ей радости.

– Что это значит?

– Его посылает президент. К Херсту.

– Слишком поздно.

– Мистер Рут пользуется огромным авторитетом в штате Нью-Йорк. Как президентский эмиссар… На месте Херста я бы понервничала.

Но Блэз не мог говорить ни о чем, кроме Джима. Впрочем, этой темы они с Каролиной никогда больше не коснутся в разговоре друг с другом.

Блэз был в Нью-Йорке у Херста, когда государственный секретарь выступал с речью в Ютике. Это было первого ноября. Стояла мерзкая даже для Нью-Йорка погода, дождь, смешанный со снегом, превратил улицы в грязное месиво.

У Херста в кабинете между бюстами Александра Великого и почему-то Тиберия был установлен телеграфный аппарат. Блэз сидел рядом, когда из Ютики начали поступать сообщения, пока Рут еще говорил. В комнате находились также несколько политиканов, приведенных Брисбейном; все были в приподнятом настроении, оно и понятно: они все поедут в Олбани в поезде Херста-победителя.

Речь отличалась лапидарностью, особенно если читать ее отдельными строчками. У Рута был римский стиль – школа Цезаря, не Цицерона. Короткие фразы бесчисленными стрелами устремлялись в цель, ни одна не промахнулась. Конгрессмен-прогульщик. Лицемер-капиталист. Лжедруг трудящихся. Креатура боссов. Демагог в политике и в прессе, натравливающий один класс на другой.

– Что ж, – сказал Шеф, едва заметно улыбнувшись, – я слышал и кое-что похуже.

Блэз подозревал, что Шефу предстояло услышать кое-что похуже. Так и случилось, ближе к концу. Рут прочитал четверостишие Амброза Бирса, призывающее к убийству Маккинли. Херст напрягся, когда знакомые слова понеслись по телеграфным проводам. Рут процитировал другие обвинения Херста в адрес Маккинли, подвигнувшие анархиста к убийству. Затем Рут процитировал Рузвельта, обрушившегося ранее на «эксплуататора сенсаций», который должен разделить ответственность за убийство любимого всеми президента Маккинли.

Херст побледнел; тонкая лента бежала между пальцами Блэза.

«От имени президента я заявляю, что когда он писал эти слова, охваченный ужасом сразу после покушения на Маккинли, он имел в виду прежде всего мистера Херста».

– Сукин сын, – прошептал Херст. – Когда я с ним разделаюсь…

«И я заявляю от его имени, – бежала телеграфная строка, – то, что он думал о мистере Херсте тогда, он думает о мистере Херсте и сейчас».

Итак, Херст в конце концов будет повержен обвинением в цареубийстве. Блэза даже восхитила точность, с которой Рузвельт, пользуясь Рутом в качестве кинжала, нанес смертельный удар.

– Шампанского? – подошел Брисбейн с бутылкой в руке.

– Почему бы и нет? – Шеф, который никогда не сквернословил, крепко выругался и выпил бокал шампанского, хотя никогда раньше не пил. И повернулся к Блэзу.

– Я хочу, чтобы мы с тобой занялись письмами Арчболда.

– С удовольствием, если я буду печатать первым.

– Одновременно со мной.

3

Каролина вошла в Красную гостиную, которую рузвельтовские лоялисты называли теперь не иначе, как комнатой Великой Ошибки. Ее в последнюю минуту пригласили на «семейный обед», что могло означать присутствие и пятидесяти человек, учитывая размеры президентской семьи. Но оказалось, что обед и в самом деле семейный. Элис и ее муж Ник Лонгворт уже были на месте и, к удивлению Каролины, сам владыка тоже. Он вскочил на ноги, как попрыгунчик, и сказал голосом своих эстрадных имитаторов:

– О-чень-рад, миссис Сэнфорд. Садитесь рядом со мной.

– Почему не с нами? – спросила Элис.

– Потому что нам надо поговорить. Не с тобой.

– Не вижу повода говорить грубости только потому, что я всего лишь жена конгрессмена…

Но президент уже повернулся к дочери и зятю спиной и повел Каролину к диванчику возле двери, открытая створка которой скрывала их от окружающих. Прежде чем заговорить, Рузвельт состроил несколько неприятных гримас, точно выбирал самую подходящую.

– Вам известно о письмах Арчболда?

Каролина кивнула. У Тримбла были копии нескольких писем, но не всех.

– Полагаю, ваш брат тоже их видел.

– Мы с ним в настоящий момент не разговариваем.

– Но если он решит, они появятся в «Трибюн».

– Если я решу, они появятся в «Трибюн».

Рузвельт троекратно щелкнул зубами, словно посылая шифрованный сигнал терпящему бедствие судну. Затем снял пенсне и принялся протирать его замшей. Каролина заметила, как невыразительны его глаза без поблескивающих увеличительных стекол.

– У вас контрольный пакет акций?

– У меня и мистера Тримбла больше половины акций, а он действует по моим указаниям.

– Это хорошо. – Пенсне водрузилось на привычное место. – Надеюсь, хорошо. Собираетесь печатать?

– Я бы хотела знать, ради чего. Ну, скажем, сенатор Форейкер предложит закон, благоприятный для «Стандард ойл». Тогда я, конечно, напечатаю.

– Конечно! Как вы знаете, я ничего не сделал и моя администрация тоже для «Стандард ойл». Скорее, наоборот.

– Но есть ведь ваши письма Арчболду?

– Я их даже не помню. Он был когда-то моим другом. Он джентльмен. Я уверен, что в них нет ничего, что не доставило бы мне счастья увидеть их на первых полосах всех газет страны.

Каролина поправила букетик оранжерейных лилий, которые Маргарита вопреки ее желанию заставила ее надеть в этот холодный ноябрьский вечер.

– Боюсь, мистер президент, вы прочитаете их на первых полосах всех газет, кроме моей, если только в них не окажется нечто… существенное. – Каролина была рада, что ей удалось найти это невнятное слово.

– Вы хотите сказать, что Херст их напечатает?

– Конечно. Он жаждет мести. Мистер Рут и вы провалили его на выборах.

– А на что он рассчитывал? Республика не может ждать, пока ее уничтожат. – Это было сказано с такой злостью, что Каролина даже отпрянула от собеседника.

– Вы полагаете, что он на это способен?

– Я считаю, что он способен на все. Он вне нашего закона, наших соглашений, нашей республики. Он верит в классовую войну. Вот почему я готов на все, чтобы с ним покончить…

– Вы и сделали все, он же заявил, что никогда больше не станет добиваться выборной должности. – Херст был в неописуемом гневе. Он лидировал, но снова благодаря вмешательству извне проиграл выборы, которые уже были у него в кармане: на сей раз этому дураку Хьюзу. Из полутора миллиона голосов Херсту не хватило пятидесяти восьми тысяч. Кроме Херста, в этот раз победили все кандидаты демократического списка, и произошло даже прежде неслыханное: должность вице-губернатора, самую незначительную из всех, выиграл демократ из северной части штата, аристократ по имени Ченлер, не пользовавшийся популярностью в массах или где-то еще. Рузвельт уничтожил Херста. Чем теперь ответит Херст? – Как я понимаю, – сказала Каролина, – демократы, как и республиканцы, тоже получали деньги от «Стандард ойл».

– Поэтому можно понять, почему этот благородный гражданин, располагающий доказательствами коррупции, отложил их публикацию на несколько лет; его волновало не торжество правосудия, а соображения собственной карьеры.

Рузвельт говорил, обращаясь не столько к Каролине, сколько к вечности, и Эдит, не терпевшая вечности на пустой желудок, подала знак, что время идти к столу.

Глава семнадцатая

1

– Я никогда больше не буду кандидатом. Но я по-прежнему остаюсь в Нью-Йорке и буду отстаивать принципы реформ, за которые всегда боролся. – Так Уильям Рэндолф Херст расстался с политикой как кандидат на выборную должность. Но Блэз знал, что Шеф будет теперь еще сильнее, чем прежде. Свободный от политиканства, связанного с охотой за голосами, Херст может делать все, что ему придет в голову, в том числе попытаться переделать саму республику. Он лучше многих знал изнанку (как правило, грязную) этой республики и знал, что с помощью денег и времени, а также своей Независимой лиги он сможет определять исход бесчисленных выборов.

Что касается Брайана, то он был вынужден менять позицию в соответствии с меняющимися ветрами. Где сегодня серебро по курсу шестнадцать к одному? Некогда единственное средство, с помощью которого американский рабочий, прибитый тремя гвоздями к золотому распятию, мог подняться (или опуститься еще ниже?), было всеми позабыто. Но, в отличие от Брайана, Херст никогда не отказывался от своей программы. Теперь с ним было покончено как с политической фигурой. Конечно, он мог с помощью своих газет по-прежнему оставаться трибуном трудящихся. Почему он выбрал для этой цели трудящихся, для Блэза по-прежнему было загадкой, но он не мог отказать Херсту в последовательности, в отличие от Брайана или Рузвельта, которые вечно метались в разные стороны. Что все-таки думал Рузвельт об этой скале, на которой стояла его партия, – о тарифе, по поводу которого он вздыхал в частных беседах и называл «печальной необходимостью», ценой, которую он должен заплатить своим сторонникам за империю, что он оставит потомкам. По крайней мере Брайан был последователен в своей ненависти к войне и завоеванию далеких территорий и присоединению темных рас. У Херста было двойственное отношение к рузвельтовскому видению империи. Иногда он его одобрял, иногда нет.

Блэз относил это на счет ненависти Херста к Британской империи, все-таки добрую часть его сторонников составляли ирландцы. Когда Херст не мог ничего придумать, выступая перед ирландской аудиторией, он заявлял, как будто это только что пришло ему в голову: «Знаете, если я когда-нибудь стану президентом, я первым делом пошлю послом при Сент-Джеймсском дворе американца ирландского происхождения[165]165
  Эту «угрозу» осуществил Франклин Рузвельт, направив послом в Лондон Джозефа Кеннеди, отца будущего президента Джона Кеннеди.


[Закрыть]. Это их взбодрит». Аплодисменты он срывал оглушительные. И продолжал: «Я предлагаю это сделать любому будущему президенту и надеюсь, что они прислушаются к моему совету».

К Теодору он относился с презрением. «Он продался дьяволу, чтобы быть избранным, и надо отдать ему должное – он честно выполнил условия этой сделки». Блэз знал, что первая часть этого заявления соответствовала действительности. Рузвельт в дни своей знаменитой предвыборной паники обещал богачам все. Но потом, зная, что он больше не будет баллотироваться, он почти всех обманул, или, как сухо выразился Фрик, «Мы его купили, но он остался некупленным».

Почему-то, когда Блэз думал о Херсте, который давно уже перестал быть для него Шефом, он думал о нераспакованных ящиках. Херст приобретал все подряд – осязаемые и неосязаемые блага, но ему вечно было недосуг посмотреть купленные вещи и как-то их использовать. В данный момент нераспакованные ящики составляли всю мебель его нового дома Кларенден-хаус на углу Риверсайд-драйв и Восемьдесят шестой улицы. Херст занимал в нем три верхних этажа, почти тридцать комнат.

На самом верху – это был двенадцатый этаж – Херст и Блэз просматривали письма Арчболда, разложенные во всю ширину привезенного из Испании стола, испещренного свежепросверленными дырками древесного жучка, этим свидетельством антикварной ценности. За годы жизни в Сен-Клу-ле-Дюк Блэз много чего узнал о мебели. Херст за многие годы коллекционирования не научился ничему. Но закон средних чисел был на его стороне. Если покупать все подряд, рано или поздно вам попадется что-то действительно ценное, скажем, пропавшая картина Джорджоне. Блэз иногда задумывался над тем, не относится ли это и к политике. Если достаточно долго тратить деньги, обхаживая избирателей, можно в один прекрасный день найти – что же? В случае Херста, несомненно, корону.

– Что будет, если Арчболд обвинит вас в воровстве?

– Я ничего не крал. Я лишь скопировал несколько писем, предложенных мне pro bona publica.

– Pro bona publico[166]166
  Ради общественного блага (лат.).


[Закрыть].

– Так я и сказал. Хотелось бы извлечь из писем Рузвельта нечто большее. – Херст задумчиво разглядывал короткие загадочные письма Арчболду из Белого дома. В «правильном» контексте они могут отправить президента в тюрьму. Но у этих успокоительных текстов не было контекста. – Конечно, можно что-нибудь состряпать.

– Я бы этого не делал, – твердо сказал Блэз.

– И я не собираюсь. Пока не найду, чем их подкрепить. Детективы просматривают для меня его банковские счета. А также счета республиканской партии, которые ничем не лучше…

– … чем у демократов?

Херст мрачно взглянул на Блэза. Через пол можно было слышать голос Миллисент, громкий и резкий, недаром его было слышно и с третьего яруса театра «Палас». Она занималась с дизайнером, пытавшимся создать если уж не удобную для жилья, то уж во всяком случае самую большую квартиру в Нью-Йорке, заполненную крупнейшей коллекцией старых и новых древностей в западном мире.

– Я думаю начать с Ханны и Куэя. Они на том свете. Я хочу показать, сколько денег они собрали на избирательную кампанию Рузвельта. Затем попробую показать, что Рузвельт сделал для «Стандард ойл»…

– Ничего он не сделал. Мы об этом писали. Конечно, трудно раскопать подлинные факты. Однако известно, что он не сделал ничего, это единственное, что против него.

– Попробую что-нибудь сотворить, – сказал Херст. – Оставаясь в пределах фактов. Он не сделал ничего, потому что они помогали его финансировать. По крайней мере в девятьсот четвертом. О, он у меня в кармане. Он же до смерти напуган. В следующее воскресенье я намекну во всех газетах, что у нас есть его письма к Арчболду, компрометирующие письма.

У Блэза возникло ощущение, что невозможное становится возможным; Херст в самом деле готов был далеко зайти. Если его детективы не нароют ничего нового, Херст окажется в опасном положении человека, обвинившего популярного президента в коррупции. Это вам не Мэрфи из Таммани-холла. Это Блэз ему и сказал. Но Херст только отмахнулся.

– Я просто попытаюсь его выкурить из норы. Кстати, я уверен, что он продажен. Я хочу сказать, что все они такие в политике, им нужны деньги на выборы, но поскольку он лицемер, он хуже остальных. Поэтому пусть погадает, чем я располагаю. Это мой козырь: он не знает, что и сколько знаем мы, и он пойдет на все, чтобы узнать.

Херст подошел к балконному окну, за ним с застекленной террасы открывался вид на Гудзон и на гряду Палисейдс.

– Когда я процитирую двух его содельников Ханну и Куэя, а также и Форейкера, все поймут, что я имею в виду и Рузвельта. Так мы кинем его волкам. Иначе люди скажут, что мы упоминаем только мертвых, которые не могут защищаться, или хромых уток, вроде Форейкера. А потом мы скажем, что неделей позже опубликуем письма Рузвельта. Вот будет в городе горячий вечерок!

Херст согласился, чтобы некоторые письма, которые он пока не собирался использовать, напечатал Блэз. Взамен Блэз будет содействовать расследованию, если это не слишком высокое слово для обозначения того, чем собирался заняться Херст, материалами досье своей газеты. Поскольку большинство политиков страны находились на содержании у богачей и публика это знала и воспринимала довольно равнодушно, Блэз призывал Херста сделать что-нибудь более практичное, напечатать, например, списки имен с прилагаемыми ценами. Херст не согласился. Да, признал он, отчасти он действует из мести. Рузвельт обвинял его не раз в убийстве Маккинли, и за этот удар ниже пояса он хотел ответить тем же и точил свой журналистский топор. А что касается реформ, он, грустно посмотрев на Блэза, вдруг сказал:

– Если тебе тут не нравится, тебе есть смысл вернуться во Францию. – Херст принимал свою страну такой, какая она есть. Блэз не мог с этим согласиться.

Он сидел за своим столом в редакции «Трибюн», когда без предуведомления к нему вошла Каролина, впервые, надо сказать, с тех пор, как они сочли нужным открыть друг другу несколько больше правды, чем это было необходимо для каждодневной жизни в американской республике.

– Посмотри, – сказала Каролина, редко позволявшая себе столь очевидные реплики.

Блэз разложил на столе «Нью-Йорк джорнел америкэн» и прочитал заголовок. «У. Р. Херст доказывает: нефтяной трест диктует политику». Он быстро прочитал статью. Кто-то, по-видимому, Брисбейн, скомпоновал убийственный рассказ о беспорядочных сделках с политиками обеих партий. Статья подводила вплотную к Рузвельту и республиканцам, но сам Рузвельт процитирован не был. Об этом, говорилось в статье, можно будет прочитать в следующем номере.

– Подозреваю, что это будет не самое счастливое утро в Белом доме. – Каролина села и уставилась в пространство; ей, без сомнения, виделись будущие заголовки.

– Он сделал то, чего, по-моему, не должен был делать. Он доказал, что «Стандард ойл» дала кучу денег на рузвельтовскую кампанию, и Рузвельт пока так и не занялся нефтяными трестами. Это причина и следствие, не так ли?

– Но, – возразила Каролина, – Арчболд платил так же Паркеру и демократам. И они как бы взаимоисключаются.

– Не уверен. – Блэз посмотрел на Каролину. – Ты и мистер Тримбл согласны на публикацию истории Пенроуза?

– Тримбл печатает ее завтра на первой полосе.

– Значит, мы обгоним «Пост». – Блэз был доволен. – Херст собирается разыграть письма Сибли. Мы можем использовать остальные, которые не касаются президента.

Джозеф С. Сибли, конгрессмен-республиканец из Пенсильвании, никогда не скрывал своих симпатий к рокфеллеровским нефтяным интересам. Он писал Арчболду: «Впервые в жизни я высказал президенту простую, хотя и трудно произносимую вслух истину, касающуюся политической ситуации, а именно: никто не может победить и недостоин победы, если опирается на толпу, а не на консервативно мыслящих людей дела…» Так начался, полагал Блэз, резкий поворот Рузвельта в сторону богатых и «Стандард ойл» в поисках денег на кампанию 1904 года.

– Ты никогда не думал о том, чтобы вернуться домой? – вдруг спросила Каролина.

– Домой? На Коннектикут-авеню?

– Во Францию.

Блэз засмеялся.

– Меня уже послал туда – чтобы не поминать черта – мистер Херст, когда я неодобрительно высказался о некоторых его безумных затеях. Нет, мне нравится здесь больше, чем когда-либо. Кроме всего прочего, что ты знаешь о французской политике? Смотри, что они сделали с твоим любимым капитаном Дрейфусом.

Каролина была близка к отчаянию.

– Во Франции ни ты, ни я не были бы издателями. И нам не пришлось бы общаться с такими людьми и переживать по этому поводу.

Блэз покачал головой.

– Продай мне свои акции и уезжай. А я в своей стихии.

– Меряешь ботинок то на одну, то на другую ногу, – сказала Каролина, безрадостно улыбнувшись. – Я остаюсь. Я слишком глубоко нырнула. И на мне – искупление.

– Опять ты про эти дела! – Блэза раздражали разговоры о прошлом. – Тебе требуется не искупление, а изгнание нечистой силы.

– Я хочу опубликовать дневник деда, касающийся моей матери.

– Желаю успеха. Меня это не касается. – Блэз говорил чистую правду. Вошел Тримбл и с сияющими глазами протянул Блэзу записку.

– Из Белого дома. От президента.

– Ничего не объясняй и никогда не жалуйся. – Каролина вздохнула.

– Он делает и то, и другое. – Тримбл прочитал записку президента, предназначенную для печати. Президент не припоминает разговора, о котором сообщает мистер Сибли. Президент хочет видеть вас завтра в полдень. – Это касалось Блэза. Тримбл вышел.

– Кажется, пролилась кровь, – сказал Блэз Каролине.

– Чья, интересно?

Президент принимал делегацию нового штата Оклахома, когда доложили о приходе Блэза.

– Привет! – крикнул президент, и это был сигнал оклахомцам удалиться. Блэз внимательно посмотрел на первого губернатора штата, который был также казначеем демократической партии. Этот джентльмен, С. Н. Хаскелл, был охарактеризован Херстом как человек на содержании «Стандард ойл», который служил не народу, а Рокфеллерам. Брайан, снова бесстрашный лидер партии, говорят, приказал Хаскеллу подать в отставку с поста казначея. Оклахомцы выходили из комнаты, каждый удостаивался крепкого рукопожатия президента и не было никаких признаков, будто что-то не так, но когда дверь за представителями новоиспеченного штата захлопнулась, последовал неожиданный взрыв.