Текст книги "Империя"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)

– Вы, вероятно, хотите просто сказать, что они изрядно пьют! – Генри Адамс рассмеялся столь громко и безудержно, что Каролина и Дел тоже не могли удержаться от смеха.

Мастер был воплощенное страдание.

– Я прошу извинить меня за то, что ваше появление в Лэмб-хаусе омрачено дионисийскими или, скорее, вакхическими удовольствиями моих верных добрых Смитов, переезд которых из их родного Лондона в незнакомую сельскую обитель привел их в состояние повышенного возбуждения во всех смыслах… – Звон разбиваемой посуды заставил слегка нахмуриться густые ровные брови Джеймса.

Затем разговором завладел Адамс, и Смиты как тема были забыты; правда, они устроили вполне приличный чай, и мистер Смит, словно обретя второе дыхание, умело прислуживал за столом.

Адамс поинтересовался соседями. Есть ли у Джеймса достойное общество.

– Поскольку вы предпочитаете одиночество обществу, вы, вероятно, имеете поблизости отличную компанию, так что не видеть их становится делом исключительно приятным и вдохновляющим.

– Ну, во-первых, поэт-лауреат. – Джеймс передал блюдо с пирогом Каролине; она отказалась, Дел положил себе два куска. – Каждый день, когда я его не вижу, приносит мне удовольствие. А вообще-то я здесь никого не вижу. Я вступил в гольф-клуб из-за чая, который там подают, а вовсе не ради странной скучной игры, что этому чаю предшествует, и хотя меня единогласно избрали президентом крикет-клуба, я отклонил сию честь, потому что эта игра для меня еще более непостижима, чем гольф, а чая там вообще не подают. Этим летом я намеревался предаться одиночеству, не подозревая о том, что Камероны, Хэи и Адамс обрушатся на меня как… как…

– С нетерпением жду, чему он нас уподобит, – сказал Адамс Каролине, которая думала только о том, чтобы кто-нибудь открыл окно в сад: в гостиной было душно, над пирогом кружили мухи.

– Я разрываюсь между образом золотого дождя и зловещими атрибутами мистерии. Так или иначе, если бы не вы, мои жизнерадостные гости, я был бы прикован к моему письменному столу и писал…

– Диктовал.

– Образ остается в силе. Я прикован к мистеру Макэлпину, который, в свою очередь, прикован к своему «Ремингтону», в то время пока я бесконечно диктую книжные рецензии для «Литерачер», биографию Уильяма Уэтмора Стори[32]32
  Стори, Уильям Уэтмор (1819–1895) – американский скульптор и литератор.


[Закрыть]…

– Этого убийственного зануды?

– Вы вложили в единственную фразу то, из чего я создаю свою книгу. Но поскольку наследники заплатили изрядную сумму за увековечение нашего старого и бесспорно скучного друга, я должен писать, чтобы иметь возможность оплатить эти камни, из которых сложен первый и, наверное, последний дом, который я имею.

Дел спросил Джеймса, встречал ли он Стивена Крейна[33]33
  Крейн, Стивен (1871–1900) – американский журналист и писатель, автор романов «Мэгги – дитя улицы», «Алый знак доблести».


[Закрыть], молодого американского журналиста, который, рассказывали, поселился где-то неподалеку.

– Он живет в Бридж-плейс, – кивнул Джеймс. – Заходил ко мне перед отъездом на Кубу. Собирается писать о войне. Он необычайно талантлив, его жена… – Джеймс бросил взгляд на Каролину, и она поняла: сказать, какая у Крейна жена, нельзя в присутствии невинной девушки американского происхождения, – некогда держала заведение в Джексонвилле, штат Флорида, если память мне не изменяет, называвшееся весьма возвышенно – «Отель грез». Бедный мистер Крейн тоже прикован к письменному столу, только стол этот теперь в Гаване, откуда он посылает корреспонденции в газету…

– «Джорнел», – сказала Каролина. Блэз рассказывал ей, как Херст сумел переманить Крейна из «Уорлд», на страницах которой тот довольно бестактно описал трусость 71-го полка нью-йоркских волонтеров. В целой серии статей под крупными заголовками Херст обрушился на «Уорлд» за оскорбление отважных американских солдат, а затем нанял автора этой газетной утки писать для своей газеты…

Адамс поинтересовался, как удалось человеку, никогда не бывавшему на войне, написать такой прекрасный военный роман как «Алый знак доблести». Джеймс напомнил, что такой «титан, как Толстой», еще не родился, когда Наполеон вторгся в Россию, и все-таки сумел представить не только мир, но и войну, а Каролина не без лукавства заметила:

– Хотя Крейн никогда не был молодой особой, тем более уличной, он сумел создать для нас «Мэгги – дитя улицы».

– Дорогая моя! – Генри Адамс более чем когда-либо выглядел дядюшкой воображаемой племянницы. – Тебе не положено знать такие вещи. Похоже, мадемуазель Сувестр недостаточно требовательна.

– Но ведь мисс Сэнфорд – это продукт парижского воспитания, а там все знают… – Слово «знают» Джеймс произнес очень тихо, глаза его округлились. Каролина и Дел засмеялись. Адамс даже не улыбнулся; он считал, что настала пора поговорить о Те-о-до-ре. Каролина подумала: неужели все американцы, во всяком случае принадлежащие к их кругу, обязаны говорить о Теодоре Рузвельте по меньшей мере шесть раз на дню, подобно тому как монастырские монахини через равные промежутки времени пересчитывают свои четки. Сама она никогда не видела полковника – как теперь все называли Рузвельта, благодаря тому, что Хэй публично окрестил «прелестной маленькой войной», оскорбив этим многих, и притом отнюдь не только испанцев. Но хотя Теодор и его «лихие всадники» вызвали всеобщее восхищение, Каролине казалось странным, что он так сильно занимает воображение людей равного с ним общественного положения, не говоря уже о людях старшего поколения. Адамс с готовностью объяснил:

– Теодор – это сгусток энергии. Тем он и привлекателен.

– Для тех, кто находит привлекательное в бессмысленной грубой силе. – Джеймс положил в чашку три ложки сахара.

– Но он вовсе не так уж бессмыслен, – рассудительно сказал Адамс. – Он написал отличную историю нашего флота в войне восемьсот двенадцатого года.

– Тема, которая даже при всей своей удаленности замедляет биение моего пульса. Это та самая война, участников которой призывали не открывать огонь, пока не станут видны белки глаз противника?

– Ох, уж эти экспатрианты! Они отказывают нам в праве даже на ту историю, которая у нас есть.

– Отнюдь нет. Я просто хотел, чтобы ее было больше и чтобы писали ее вы. Но что же ждет героя нашей кубинской «Илиады»?

– Он выставил свою кандидатуру в губернаторы штата Нью-Йорк, – сказал Дел. – Политическая машина республиканцев была вынуждена с этим смириться. Дело в том, что он непродажен, в отличие от них. Он придает им респектабельность.

– Но если его выберут, они наверняка сделают его продажным.

Вполне очевидно, подумала Каролина, Джеймс гораздо сильнее интересуется американскими делами, чем хочет показать.

– На мой взгляд, – ответил Адамс, – он слишком честолюбив, чтобы стать продажным.

– Значит, он уже подвержен подлинной коррупции. Боюсь, дорогой Адамс, мое сердце не приемлет вашего Теодора в качестве рыцаря в белых одеждах. Только что я – не рассказывайте никому об этом – написал рецензию на его последнюю… последнюю… да ладно, за неимением другого слова, книгу: сие мрачное, литературно-печатное, с пронумерованными страницами пустозвонство под названием «Американские идеалы», где он снова и снова, а затем и еще раз внушает нам, что мы, каждый из нас, должны жить, как подобает «истинным американцам», словно это выражение имеет какой-то смысл. Он предупреждает также, что образованный человек (вне сомнения, он имеет в виду самого себя), не должен вступать на политическое поприще как человек образованный, потому что его непременно побьет какой-нибудь полуграмотный невежда; именно в неграмотности он видит некий Американский Идеал, которому поклоняется, поскольку этот идеал – американский. Хотя это и создает некоторые проблемы для человека образованного, сознается Теодор, он советует идти на выборы так, словно никогда ничему не учился, представая перед избирателями – да, да, вы угадали! – в качестве настоящего американца. Вот тогда он и победит, а это единственное, что имеет значение. Итак, мой дорогой Адамс, в вашем любезном друге я не могу обнаружить никакого намека на ум.

– Пожалуй, дело тут не в уме как таковом, это просто в высшей степени изощренная хитрость. Все-таки Рузвельт немало потрудился в Вашингтоне как член комиссии по реформе гражданской службы. Кроме того, прославился как реформатор нью-йоркской полиции.

– Отец говорит, что он не встречал еще реформатора, в груди которого не билось бы сердце тирана, – вставил Дел.

– Будем надеяться, что он утаит от Теодора этот жестокий афоризм. – Каролина чувствовала, что Адамс хотел защитить Теодора Рузвельта, презрительные замечания Джеймса о его прославленном друге были ему неприятны. – По крайней мере, будучи заместителем военно-морского министра, он привел флот в боевую готовность, чего не желал ни министр, ни конгресс. На случай войны направил коммодора Дьюи к берегам Китая. Затем, когда война вспыхнула, он вышел в отставку со своего поста, чтобы принять участие в боевых действиях, чем доказал серьезность своих намерений.

– Серьезность? – нахмурился Джеймс. Свет в саду, еще минуту назад серебристый, окрасился в темно-золотые тона. – Серьезность в качестве джинго – да, конечно. Или же серьезность (очевидно, вы имеете в виду именно это) в качестве истинного американца?

– О, Джеймс, вы слишком подозрительны к человеку, который так или иначе воплощает дух нашего народа, да еще в тот момент, когда мы выходим на мировую арену и начинаем играть ведущую роль в соответствии с законами истории.

– Могу я спросить, какими именно? – злорадно спросил Джеймс.

– Которые гласят, что побеждает самый энергичный.

– Ох, уж эти мне законы вашего братца! Кажется, так: мир завоюет самая дешевая экономика. Разумеется, почему бы и нет? Мы должны постараться создать свою империю по дешевке, при условии, что англичане добровольно распустят свою, а они этого, насколько я понимаю, никогда не сделают, особенно пока германский кайзер, русский царь и японский микадо размахивают саблями на некогда мирном и безмятежном Востоке…

– Мы нарушили эту безмятежность. Вы, конечно, знаете, что Брукс близок к Теодору. И еще – к адмиралу Мэхану[34]34
  Мэхан, Альфред Тэйер (1840–1914) – историк военно-морского флота. Противник политики изоляционизма, идеолог американской экспансии в мире, опирающейся на военно-морскую мощь.


[Закрыть]. Эта троица без устали творит наше имперское будущее.

– В соответствии с непреложными законами Брукса Адамса?

– Именно. Мой брат обожает приводить законы в действие. С меня достаточно их постигать.

– Одно слово – Адамсы!.. – в восклицании Джеймса слышалась смесь иронии и восхищения; на этом чайная церемония завершилась, и электромобиль благополучно доставил гостей в Сурренден-Деринг, быть может, благодаря бесчисленным напутствиям Джеймса, предостерегавшего их от судьбы героев-мучеников одной из леденящих душу транспортных баллад Джона Хэя.

Спускаясь к обеду, Каролина увидела за письменным столом Клару Хэй; платье пастельных тонов делало ее и без того внушительную фигуру монументальной. Она писала письма.

– Ради бога, не отвлекай меня! Я сейчас закончу, – сказала Клара, улыбнувшись. Неужели это моя будущая свекровь, подумала Каролина. И неужели я наконец взрослая? Этот вопрос она задавала себе тысячу раз на день. Как будто тюремные ворота детства сами собой распахнулись и она, не раздумывая, шагнула в большой мир. Она всегда хотела поступать по собственному желанию, но даже не смела мечтать, что такое время наступит. Потом полковник как сквозь землю провалился, именно так она воспринимала его смерть, и Каролина выскользнула через приоткрывшуюся дверь.

– Ты летом не встречала в Париже Кларенса Кинга? – спросила Клара, не отрываясь от письма.

– Нет. Я знакома с Джорджем Кингом, который недавно женился на девушке из Бостона.

– Это брат Кларенса. Когда-то они жили вместе, но потом Кларенс куда-то уехал. Кажется, искать золото. Кларенс – наш блистательный друг…

Каролина заметила, что Клара пользуется бумагой для писем, которую отобрала у нее миссис Камерон.

– Пять червей, – сказала она.

Клара положила перо, подняла глаза.

– Откуда ты знаешь?

– Я видела эту бумагу на столе. Спросила миссис Камерон, но она была сама загадочность. Она сказала, что я ни в коем случае не должна спрашивать об этом Генри Адамса.

– Верно. Ты не должна этого делать. Видишь ли, когда-то нас было пятеро, и мы придумали себе название «Пятерка червей». Было это в начале восьмидесятых, в Вашингтоне. Адамс, Кинг, Хэй. И еще миссис Адамс, ныне покойная, и я. Теперь нас осталось четверо, и я счастлива, что трое сейчас находятся под крышей этого дома, а я пишу четвертому, в Британскую Колумбию.

– Но что это такое? Тайное общество? Пароль, многозначительные рукопожатия, как у масонов? – Полковник Сэнфорд был страстным масоном.

– Ничего подобного, – рассмеялась Клара. – Просто дружеская компания. Трое блистательных мужчин и две жены, одна из которых тоже была блистательна, а другая – всего-навсего я.

– Как мило все это, наверное, выглядело. – Каролина понимала, что слово «мило» не слишком уместно, но ведь и объяснение Клары тоже было не вполне удовлетворительным. – Генри Адамс никогда не говорит о своей жене?

– Никогда. Но ему приятно, когда люди говорят о памятнике, который он ей поставил, статуе Сент-Годенса[35]35
  Сент-Годенс, Огастес (1848–1907) – американский скульптор, автор памятников Линкольну, адмиралу Фаррагуту, генералу Шерману и мемориала Адамса на кладбище Рок-крик в Вашингтоне.


[Закрыть] на кладбище Рок-крик. Ты его видела?

– Я никогда не была в Вашингтоне.

– Что ж, это поправимо.

В гостиную, что-то бормоча про себя, вошел Брукс Адамс.

– Страна, омываемая двумя океанами, чтобы защитить себя, обязана повсюду иметь колонии.

– О, дорогой… – прошептала Клара, складывая письмо и запечатывая его в конверт. – Дорогой Брукс, – добавила она и быстро вышла из комнаты.

– Это не только моя точка зрения, – сказал Брукс, сурово глядя на Каролину. – И адмирала Мэхана. Когда вы в последний раз перечитывали его «Историческую роль военно-морского флота»?

– Сказать по правде, я вообще не читала эту книгу, – сказала Каролина, стараясь сохранить самообладание и не потеряться под сверлящим взглядом этих безумных глаз. – Если говорить честно, – добавила она, отведя наконец глаза в сторону, – я о ней и не слышала до этой минуты.

– Вы должны перечитывать ее по крайней мере раз в год. – Брукс не слушал никого, кроме самого себя и брата Генри. – Ее логика неотразима. Поддерживайте флот на должном уровне, чтобы приобрести колонии. Колонии принесут вам богатство, чтобы содержать еще более мощный флот для приобретения новых колоний. Кое-как мне удалось убедить Теодора. Я потратил на это годы. Теперь он понимает, что, если англосаксонская раса собирается выжить и возобладать в мире, нам придется воевать.

– С кем?

– С тем, кто попробует помешать нам завоевать Китай. Нам потребуется, конечно, новый президент. Маккинли был превосходен. Но теперь нам нужен военный человек, своего рода диктатор. Я призываю демократическую партию поддержать генерала Майлса[36]36
  Майлс, Нелсон Эпплтон (1839–1925) – генерал, участник Гражданской войны на стороне северян, организатор истребления индейцев сиу в Вундед-Ни (1890).


[Закрыть]. Все-таки он военный герой. Командовал всеми нашими войсками. Глубоко консервативен.

– И демократическая партия последует вашему совету? – Теперь Каролина окончательно убедилась, что Брукс Адамс настоящий безумец.

– Если хочет победить. А вы будете голосовать за генерала Майлса?

– Женщины не голосуют, мистер Адамс.

– Слава богу! Но если бы?

– Я же его не знаю.

– Кого вы не знаете? – В гостиной возникла блестящая миссис Камерон в голубых шелках.

– Кандидата в президенты, предложенного мистером Адамсом, генерала Майлса.

– Нелсона? – нахмурилась миссис Камерон.

– Именно его. Он согласен. Мы готовы.

– Ну что ж, так тому и быть, наверное. – В комнату вошли Дон Камерон и Генри Адамс, и Брукс бросил дам ради более достойных жертв. – Бедный Брукс, – сказала миссис Камерон. – Но бедняга и Нелсон, если его укусила эта муха.

– Нелсон – это генерал Майлс?

– Да. Мой родственник. Не могу представить его в роли президента. Собственно, я никого не могу представить себе в этой должности, пока они ее не занимают. Дел сказал, что ты завтра уезжаешь.

– Я должна встретиться с нью-йоркскими адвокатами, – кивнула Каролина.

– Слишком быстро кончается наше лето. Ты уезжаешь в Нью-Йорк, Хэй – в Нью-Гэмпшир, Адамс – в Париж…

– Миссис Хэй только что сказала мне, кто такие Пять червей.

Миссис Камерон улыбнулась.

– Ну, теперь ты знаешь все. Но сказала ли она, что такое Пять червей?

– Что такое? – удивилась Каролина. – Разве это не просто пятеро близких друзей?

– Нет. Они не просто друзья. – Внезапно миссис Камерон напустила на себя загадочность, и это раздражало Каролину. – А главное именно в этом: что они такое. – Но тут миссис Камерон повернулась, чтобы встретить двух незнакомых Каролине дам. Мне кажется, подумала озадаченная Каролина, что эти пятеро пожилых людей, точнее, четверо, не кто иные, как переодетые олимпийские боги.

Глава вторая

1

Блэз Делакроу-Сэнфорд был равнодушен к еде и еще больше к выпивке, а потому вместо ланча обычно совершал длительную прогулку по Пятой авеню до отеля «Хофман-хаус» на Мэдисон-сквер. Здесь он выпивал кружку пива и наскоро перекусывал в просторном баре, где действовал единый тариф: двадцать пять центов чаевых официанту, что ограждало солидную клиентуру самого роскошного бара в Нью-Йорке от голодных, опасных орд, обитавших под надземкой на Шестой авеню в одном квартале отсюда. Хотя существовал неписаный закон, запрещавший общение между богатой Пятой авеню и порочной Шестой, некий странник, рассказывают, забрел однажды в бар отеля «Пятая авеню», этого акрополя среди нью-йоркских отелей, и, как волк, накинулся на знаменитый «бесплатный ланч» – шестьдесят серебряных подносов и дымящихся кастрюль с любой едой от вареных яиц до черепахового супа.

Всему прочему Блэз предпочитал вареные яйца. Его здоровый юношеский вкус, хоть и безнадежно испорченный утонченнейшей французской кухней, требовал простой пищи, и он самозабвенно предавался этой печальной радости. Расположившись у стойки бара с кружкой в руке, он оглядывал великолепные комнаты с высокими потолками, тянувшиеся во всю длину фасада. Стройные витые коринфские колонны поддерживали вычурный лепной потолок. Каждый квадратный дюйм стен был затейливо разукрашен: полупилястры с лепниной, живописные идиллические сцены в золоченых рамах, хрустальные фонари, некогда газовые, а ныне электрические; на самом почетном месте над баром красного дерева царила знаменитая ню, шедевр парижского мастера, не известного парижанину Блэзу, некоего Адольфа Уильяма Бугеро. Картина эта считалась среди мужского населения Нью-Йорка «клубничкой», Блэз же видел в ней одну эксцентричность.

Разглядывая тучных ньюйоркцев, то и дело возникавших в дверях бара и занятых деловыми переговорами, Блэз испытывал облегчение, не находя среди них своих коллег-журналистов. Он, хотя и до известного предела, любил их общество, но предел этот чаще всего достигался очень быстро, особенно когда на столе появлялась бутылка. Он знал нескольких заядлых пьяниц в Йеле, случалось, напивался и сам, однако никогда не встречал ничего похожего на газетчиков, как они себя называют. Казалось, чем они талантливее, тем безнадежно беспомощнее в присутствии бутылки.

В баре возникло движение: царственной походкой шествовал бывший президент-демократ Гровер Кливленд, геометрически совершенный куб мяса, равновеликий в высоту и ширину; он равнодушно пожимал чьи-то руки, затем взял под локоть симпатичного республиканца Чонси Дипью и вместе с ним скрылся в нише.

– Кто бы мог подумать, что в прошлом это заклятые враги?

Блэз обернулся: на него смотрело красивое, несмотря на чуточку косящие глаза, лицо его университетского однокашника Пейна Уитни. Молодые люди поздоровались. Друзья находили скандальным решение Блэза бросить университет, но не отказывали ему в предприимчивости, хотя и сомнительного свойства, а именно – решении наняться к Уильяму Рэндолфу Херсту в редакцию газеты «Морнинг джорнел», специальностью которой, по словам газетчиков, были «уголовщина и нижнее белье», неотразимая комбинация, в течение двух лет поставившая на колени пулитцеровскую «Нью-Йорк уорлд». В свои тридцать пять лет Херст стал самой интригующей фигурой в журналистике, и Блэз, обожавший все интригующее, особенно в его американском варианте, сумел пробиться к Шефу. Когда Блэз сказал, что он ушел из Йеля – как в свое время Херст из Гарварда, – чтобы освоить газетное дело, Шеф промолчал; впрочем, устное слово никогда не давалось ему легко. Он предпочитал печатное слово и картинки, обожал кричащие заголовки и восклицательные знаки, фотографии голых женских трупов, предпочтительно найденных на мусорных свалках в разных концах города. Но, услышав, что молодой Сэнфорд – наследник крупного состояния, Шеф, по-мальчишески улыбнувшись, принял его в объятия «Джорнел».

Блэз занимался рекламой, переписывал репортажи, делал все понемногу, в том числе совершал вылазки на темную и порочную Шестую авеню, в ее адские притоны. Он был горько разочарован, когда Шеф не взял его с собой на Кубу насладиться херстовским триумфом над Испанией. Теодор Рузвельт, возможно, и победил в мелкой стычке, но, по общему признанию, именно Херст затеял эту маленькую войну и одержал победу. Не будь его непрекращающихся оголтелых нападок на Испанию, американское правительство вряд ли бы решилось воевать. Критическим моментом стало, конечно, потопление «Мэна» в порту Гаваны. Замысел был зловещ и груб: корабль дружественной страны во время дружеского визита в безмятежную испанскую колонию идет ко дну в результате загадочного взрыва, гибнет множество американцев. Кто (или что) ответствен за это? Херст сумел убедить большинство американцев, что взрыв – злонамеренная акция испанцев. Но люди осведомленные справедливо полагали, что испанцы не имеют к взрыву никакого отношения. С какой стати им провоцировать Соединенные Штаты? Либо корабль взорвался сам из-за самопроизвольного возгорания в угольных трюмах, либо он случайно наткнулся на плавучую мину, либо – и об этом сейчас перешептываются все на Принтинг-хаус-сквер – Херст сам устроил взрыв на «Мэне», чтобы зажигательными военными репортажами с места события поднять тираж «Джорнел». Хотя Блэз и сомневался, что Шеф мог зайти настолько далеко, то есть взорвать американский корабль, он считал его ответственным за создание специфического эмоционального климата, в котором любой инцидент мог вызвать войну. В настоящий момент Херст одержим еще более захватывающим замыслом. В час тридцать Блэз, главное действующее лицо этого замысла, должен был явиться к Шефу в Уорт-хаус, где Шеф жил в холостяцком великолепии, ничего общего не имеющем с одиночеством.

Пейн Уитни поинтересовался, каким может быть следующий шаг Херста. Блэз ответил, что не имеет права говорить, чем вызвал раздражение Уитни. Это было приятно. Как-никак Блэз уже окунулся в настоящую жизнь, тогда как Уитни и Дел Хэй, его сосед по комнате в Йеле, пока еще болтаются за ее пределами.

– Дел написал мне из Англии. Он говорит, что твоя сестра…

– Сводная сестра, – как всегда уточнил Блэз, сам не зная толком, почему он это подчеркивает. Подобные тонкости здесь никого не волновали.

– … гостила в том же доме, что и он. Мне кажется, что Дел к ней неравнодушен.

Уитни был похож на румяного китайчонка, кстати, богатого китайчонка, предмет раздора между его отцом Уильямом Уитни, пайщиком бесчисленных и подчас даже честных железнодорожных и трамвайных компаний, и любящим дядюшкой Оливером Пейном[37]37
  Пейн, Оливер (1839–1917) – американский промышленник.


[Закрыть], которого отец Блэза называл не иначе как «грязным богачом», что неизменно вызывало в мыслях Блэза, еще мальчика, образ грязного черного человека с громадным бриллиантом в галстучной булавке.

Уитни заказал фирменный коктейль бара, так называемую «адскую смесь».

– Похоже, что и Каролина к нему неравнодушна. Но она не открывает мне свои сердечные тайны.

При упоминании о Каролине Блэз непроизвольно начал думать по-французски, привычка дурная, потому что он начинал тогда автоматически переводить свои мысли на чопорный английский. А ведь он хотел выглядеть стопроцентным, совершенным и неотличимым от других американцем.

– Кажется, они все возвращаются, ведь Хэя назначили государственным секретарем. Как раз когда я собирался туда, начать мое великое плавание.

– Великое плавание – здесь! – Блэз, пожалуй, чересчур по-галльски широко раскинул руки, точно обнимая хофмановский бар; еще одна дурная привычка, от которой надо избавляться, сказал он себе. Американцы никогда не пускают в ход руки, иначе как по случаю кулачной потасовки. Когда Блэз гневался, его подмывало скорее выхватить нож, чем пустить в ход кулаки.

– Тебе повезло, ты родился во время великого плавания, – засмеялся Пейн Уитни. – А я свое еще не начал.

Блэз допил коктейль, попрощался. Ровно в час тридцать он покинул «Хофман-хаус» через выход на Двадцать пятую улицу. На ярко-голубом небе не было ни облачка. Порывы прохладного ветра точно ударяли электрическим током и действовали бодряще даже на старых кляч. Одинокий автомобиль бесшумно проплыл по улице; вскоре бесшумность объяснилась: заглох мотор. Возницы были в восторге и, как всегда в таких случаях, кто-то крикнул: «Езжай на лошади!» Повсюду мужчины и женщины, тяжело отдуваясь, давили на педали – пришла мода на велосипеды.

Крошечный Уорт-хаус располагался точно напротив отеля. Блэза почтительно приветствовал швейцар, по непонятной причине облаченный в мадьярскую офицерскую форму. Украшенный причудливой резьбой по дереву лифт медленно поднял Блэза на третий этаж, который Херст снимал целиком; здесь с Блэзом поздоровался Джордж Томпсон, полный блондин в сюртуке и полосатых брюках. Джордж был любимым официантом Херста в «Хофман-хаус». Когда Шеф занялся домашним обустройством, он пригласил Джорджа к себе в домоправители, и тот радостно согласился; в его функции входило регулировать поток посетителей таким образом, чтобы мать Херста во время своих импровизированных набегов из Вашингтона не столкнулась с кем-либо из дам, посещавших ее сына в самые неурочные часы.

– Мистер Херст в столовой, сэр. Они ждут вас к кофе.

– Кто они?

– Он с сенатором Платтом[38]38
  Платт, Томас Кольер (1833–1910) – политический деятель, сенатор, босс республиканской партии штата Нью-Йорк.


[Закрыть], сэр. Вдвоем.

– Серьезный разговор?

– После рыбы весь разговор выдохся, сэр. Теперь они все больше молчат.

Блэз знал, что он понадобится для поддержания разговора. Хотя Херст не был особенно заносчив, но производил именно такое впечатление: ему никто так и не объяснил, как надо поддерживать беседу. В редакции он говорил много, особенно в комнате, где версталась газета. Но и только. Идеальным вечерним развлечением для него было варьете, предпочтительно с участием Вебера и Филдса, над их шутками Херст хохотал до слез. Любил он также мюзиклы, хористок, вечеринки до глубокой ночи. И при этом не пил и не курил.

Столовая была обшита темным орехом. Над сервантом и камином висели картины итальянских художников, другие были прислонены к стенам, точно ожидая своей очереди. Херст приобретал произведения искусства с такой же жадностью, с какой покупал писателей и художников для своих двух газет.

Херст был крепко сбит, ростом шесть футов два дюйма, но стройностью – на критический взгляд Блэза – не отличался; сам Блэз был сложен атлетически, и хотя был ниже ростом – всего пять футов девять дюймов, – двигался, по словам Каролины, как цирковой акробат. Его мускулистое тело порой раскачивалось на носках, точно готовилось совершить двойное сальто-мортале в воздухе. Блэз знал, что он, темный блондин с голубыми глазами, вероятно, долгие годы будет красив, в отличие от Херста, чье бледное лицо с узким длинным носом, широким ртом и тонкими губами привлекательностью не отличалось; исключение составляли лишь близко посаженные глаза, в которые трудно было смотреть, скорее орлиные, нежели человеческие, бледно-голубые с черными зрачками, они, казалось, вбирали в себя любой предмет, на который обращались, точно некая мыслящая камера-обскура, где со временем отпечатается и будет разложен по полочкам весь мир. Одевался он в полном смысле слова «по-бродвейски». Сегодня на нем был костюм из шотландской шерсти, в котором чересчур выделялись зеленые и желтые тона – ну точно краски вечерней зари.

По правую руку от Херста сидел седовласый и вальяжный сенатор Платт, босс республиканской партии штата Нью-Йорк. Хотя Херст номинально считался демократом, он широко общался с политиками всех партий. Они нуждались в нем, он нуждался в них. Однако с Шефом следовало держаться осторожно. Во время выборов 1896 года он, ко всеобщему изумлению, не поддержал отцовского дружка Майора. Более того, он нападал на Майора как на марионетку крайне одиозной фигуры – босса штата Огайо Марка Ханны. Он попытался также сделать отца Пейна Уитни кандидатом в президенты от демократов, но когда стало ясно, что у Уильяма Уитни нет никаких шансов на выдвижение своей кандидатуры, молодой Уильям Дженнингс Брайан взял демократический конвент штурмом. Брайан был отъявленным популистом, который в каждой речи твердил о «золотом кресте», на котором богачи распяли американский народ, и о том, что единственный способ помочь народу – это увеличить количество денег в обращении посредством чеканки серебряной монеты, стоимость которой определялась бы соотношением шестнадцать единиц серебра к единице золота.

Хотя все американские бизнесмены считали Брайана не только сумасшедшим, но и потенциальным революционером, херстовская «Джорнел» оказалась единственной крупной газетой в Нью-Йорке, поддержавшей демократов. Сам Херст находил речи Брайана о серебре абсурдными. Но Херсту, демократу с популистскими замашками, доставляло удовольствие поддерживать партию народа против богачей. Его приводило в восторг поразительное красноречие Брайана. Да разве его одного? Несмотря на избрание Маккинли, Брайан оставался громадной силой в стране, и Херст был его первосвященником в Вавилоне, как называли Нью-Йорк на Юге и на Западе, где располагались основные силы Брайана. Когда Джордж отодвинул стул, чтобы усадить Блэза по левую руку от Херста, сенатор Платт сказал:

– Я знал вашего отца.

– Он не раз говорил о вас, сенатор, – сказал Блэз, отец которого ни разу не упоминал ни Платта, ни других сенаторов, за исключением Спрейга, и то лишь потому, что тот женился на Кейт Чейз.

После признания Платта и лжи во спасение Блэза в комнате воцарилась тишина, которую слегка нарушал Джордж, разливавший кофе по чашкам. По-видимому, Шеф и республиканский босс исчерпали предмет своей легкой беседы, а настоящая беседа в присутствии столь молодого человека, как Блэз, была невозможна. Сенатор взял сигару из коробки, которую протянул ему Джордж, и спросил:

– Вы принадлежите к методистской церкви, мистер Сэнфорд?

Блэз почувствовал, как у него теплеют щеки, и понял, что они побагровели.

– Нет, сэр. Мы, моя сводная сестра и я, – католики.

– A-а… – В этом звуке заключался целый мир сожаления и презрения. – Франция, конечно. Вы слишком долго там прожили. Вот почему вы демократ, как мистер Херст.

– Ну, мы с Блэзом не из тех, кого вы назвали бы правоверными членами партии. – Тонкий голос Херста слегка дрожал. – Если бы мы были ими, мы вряд ли преломили бы хлеб с республиканским царем Нью-Йорка.