Текст книги "Империя"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)

Глава пятнадцатая

1

3 марта 1905 года Джон Хэй писал письмо президенту, инаугурация которого предстояла на следующий день. Эйди стоял рядом, весь внимание, расчесывая бакенбарды причудливой восточной расческой из слоновой кости. «Дорогой Теодор, – писал Хэй. – Волосы в этом перстне – с головы Авраама Линкольна. Д-р Тафт срезал их в ночь после покушения, а я получил их от сына президента – такова краткая родословная. Пожалуйста, наденьте его завтра, вы один из тех людей, кто наиболее глубоко понимает и ценит Линкольна. Я попросил выгравировать на перстне вашу и Линкольна монограммы». Хэй приписал одно из любимых им изречений Горация и надеялся, что не ошибся в латинской орфографии. Он запечатал письмо и вручил его Эйди вместе с маленькой шкатулкой с бархатной подкладкой, куда вложил перстень.

– Это рукоположение, – сказал он, и Эйди, не сводивший с него глаз, кивнул.

– Вы последнее звено, сэр.

Когда Эйди вышел, Хэй подошел к окну и посмотрел на сверкающий после ремонта Белый дом; как обычно, толпы посетителей входили и выходили. Небо затянули тучи, заметил он, дул северо-восточный ветер. Завтра будет дождь. Но в день инаугурации всегда плохая погода. Разве не валил снег во время второй инаугурации Линкольна? Или Гарфилда? Ему с трудом удавалось сосредоточиться на чем-либо, кроме боли в груди, которая, как всегда, приходила и уходила, но в последнее время она не торопилась уходить. Однажды она не уйдет; уйдет он. Без объявления вошли Клара и Адамс.

– Мы видели перстненосителя, спешащего выполнить радостное поручение. – У Адамса был насмешливый тон. Несмотря на все усилия Хэя, Адамс узнал про перстень с волосами Вашингтона, который он подарил Маккинли. – Потомки будут помнить вас как президентского парикмахера, дорогой Джон.

– Вы просто завидуете, потому что у вас нет волос, достойных дарственного перстня.

– Нам забронированы места на «Кретик», – сказала Клара. – Он отплывает восемнадцатого марта.

Хэй кашлянул как бы в знак подтверждения. Каждый январь на него обрушивалась бронхиальная инфекция, в этом году она задержалась в нем до марта.

– Мы прибываем в Геную третьего апреля, к тому времени вы сможете плясать тарантеллу на палубе. – Адамс задумчиво вглядывался в глаза своего деда, портрет которого смотрел на них с камина. Кроме лысины, между ними не было большого сходства.

– Я договорилась со специалистом-кардиологом в Нерви, – сказала Клара.

– А потом в Бад-Наугейм к доктору Гределю, но без меня, – сказал Адамс. – Поскольку я вполне здоров, я не хочу общаться с больными.

– Бад-Наугад, как называет его Марк Твен. – Хэй почувствовал себя легче. – Потом в Берлин. Кайзер зовет вас к себе.

– Ты к нему не поедешь. – Кларе твердости было не занимать.

– Я должен. Он горит желанием со мной познакомиться. А я с ним. И президент считает, что я должен.

– Ты нездоров, а он очень шумен.

– Такова природа кайзеров, – сказал Адамс, – и по крайней мере одного президента…

– Генри, ради бога, в такой день. – Хэй поднял руку как бы в знак благословения.

– Все – в энергии, – отрезал Адамс. – Мировой лидер в каждый данный момент является лишь выразителем энергии своего времени, в нем воплощенной. Того, что немцы называют Zeitgeist[156]156
  Дух времени (нем.).


[Закрыть].

– Майор Маккинли был гораздо спокойнее, – задумчиво сказала Клара.

– В те времена в воздухе витало меньше энергии. – Хэй показал Кларе, что ему нужно помочь подняться. – У меня предчувствие, что завтра будет дождь.

Дождь шел утром, но хотя ко времени парада по Пенсильвания-авеню и первой инаугурации Теодора Рузвельта в Капитолии небо прояснилось, но из-за сильного ветра речь президента услышать было невозможно, да и слава богу, подумал Хэй, потому что речь была осторожная и ничем не примечательная. Президент раздал слишком много обещаний слишком многим магнатам, чтобы трубить в горн. В данный момент Справедливый курс завис в неопределенности, а президент-прогрессист выглядел сторонником регресса. Позже, был уверен Хэй, Теодор наверняка предаст своих богатых покровителей. Он не мог долго не быть самым собой.

Хэй сидел вместе с членами кабинета в первом ряду платформы, сооруженной на ступеньках восточного крыла Капитолия. Он был рад соседству с тучным Тафтом, защищавшим его от порывов ледяного ветра. Прямо перед ним президент обращался к своим подданным, и, как всегда, Хэй поражался, как его шея переходит в голову без малейшего утолщения.

Президенту, конечно, предстоит нелегкое время. Теперь, после смерти Марка Ханны, ему будет трудно провести через сенат даже безобидный закон об инспекции мясных продуктов, потому что все в нем были куплены или, как Олдрич из Род-Айленда, сами были миллионерами и покупателями голосов, а спикер палаты представителей Кэннон был обвенчан с богачами, что не так уж страшно, полагал Хэй, сам ставший миллионером через брак, хотя и благодаря собственным усилиям тоже. Даже еще в большей степени, чем Адамс, он обладал даром прикосновения Мидаса, что удивляло его самого, начинавшего свой жизненный путь с поэзии.

Хотя Хэй глубоко верил в «железный закон олигархии», как выразился Мэдисон, он, как и Рузвельт, считался с возможностью революции, если не будут проведены реформы и новые богачи по-прежнему будут делать свой бизнес за счет безвластного большинства. Верховный суд и полиция обеспечивали не только защиту собственности, но и право любого энергичного человека разорять страну, а конгресс в общем и целом был продажен. Случайный честный человек вроде громогласного молодого Бивериджа[157]157
  Биверидж, Альберт Джереми (1862–1927) – политический деятель и историк.


[Закрыть] выглядел эксцентриком: он был слишком далек от истинного центра власти и добился лишь расположения публики, и всемогущий сенатский комитет по регламенту его просто игнорировал.

А что касается Кэбота… Хэя даже передернуло, отнюдь не от холода. Тщеславие и вероломство этого человека были двумя константами вашингтонской жизни. Это скала, о которую Теодор размозжит себе голову, заметил однажды Адамс. Пока корабль Теодора благополучно плыл по морям республики, но Кэбот всегда был тут как тут, готовый заблокировать любой договор Хэя. Кэбот – это мой риф, пробормотал про себя Хэй, и мысль о том, что скоро он поплывет не по опасным республиканским морям, а по Средиземному, согревала ему душу.

Раздались громкие продолжительные аплодисменты: Теодор закончил речь. На севере появилась черная туча. Тафт помог Хэю встать. К удивлению Хэя, Тафт вдруг спросил:

– Здесь Линкольн произнес свою инаугурационную речь?

– Да. Именно здесь, – сказал Хэй. – Сейчас я все вспомнил. Сначала лил дождь. Вице-президент мистер Джонсон был пьян. Потом дождь прекратился и президент произнес речь.

– Я знаю эту речь наизусть, – задумчиво сказал Тафт.

– Тогда мы и не подозревали, что мы все… принадлежим истории. Мы считали, что просто влипли в очень неприятную заваруху, и жили ото дня ко дню. Я припоминаю, что за одну фразу до конца речи вспыхнули аплодисменты. – У Хэя было странное чувство, будто он находится если не одновременно в двух разных местах, то на одном месте в разные времена, и он снова услышал голос президента, перекрывающий аплодисменты и произносящий слова, ужасные своей простотой: «И пришла война».

– Мы потеряли целое поколение, – невыразительным голосом сказал Тафт.

– Мы потеряли целый мир, – сказал Хэй и искренне удивился, что жил так долго и оказался в этой чужой для него стране.

2

На следующий день после инаугурационного бала Каролина отметила свое двадцатисемилетие в обществе Блэза, двух адвокатов, один из них – ее муж Джон Сэнфорд, другой – мистер Хаутлинг. Торжество началось в ее кабинете в редакции «Трибюн», где были подписаны документы о передаче наследства ею, Блэзом, свидетелями и нотариусом. Джон задавал важные вопросы. Хаутлинг отвечал в меру своих арифметических способностей. Блэз с отсутствующим видом смотрел в пустоту. Каролина наконец получила свое; Блэз, получивший половину того, что принадлежало Каролине, поднялся на ступеньку выше. Быть наполовину издателем процветающей газеты все же лучше, чем не быть издателем, а просто владеть захудалой «Балтимор икзэминер».

– Теперь, – сказал Хаутлинг, когда последняя подпись была поставлена и Каролина стала многократной миллионершей, – что касается собственности в Сен-Клу-ле-Дюк. В завещании вашего отца ничего не говорится о том, кто ее наследует. В соответствии с законом суд несомненно определит, что вы будете владеть этой собственностью сообща, как и остальным имуществом, и в случае его продажи вы разделите пополам вырученные деньги. Это приемлемо? – Он посмотрел на Джона, тот на Каролину.

– Да, – сказала она и посмотрела на Блэза. Тот пожал плечами и сказал:

– О’кей.

– Я хотела бы проводить там май и июнь, – сказала Каролина. – Я скучаю по нашему имению.

– Я буду приезжать в июле и августе, – сказал Блэз. – Я проведу там медовый месяц.

– Хорошо, – сказал Хаутлинг. Впрочем, он слушал только тогда, когда ему за это отдельно платили.

Каролина пристально посмотрела на Блэза, старательно вытиравшего чернила с указательного пальца.

– Фредерика?

– Да. Мы поженимся в мае.

– Тогда тебе Сен-Клу потребуется в мае.

– Мы все там поместимся, – примирительно сказал Блэз.

– Мои поздравления, – сказал Джон и формально пожал Блэзу руку. Хаутлинг сложил документы в кожаную папку и, так и не поняв, что его клиент женится, простился со всеми, сказав, что после семи истекших лет все должно быть хорошо, коль скоро кончилось так хорошо.

Блэз пригласил Каролину пообедать с ним и Фредерикой в Устричном доме Харви.

– Конечно, с вами, Джон, – добавил он и вышел из комнаты.

В последние годы Каролина и Джон редко смотрели в глаза друг другу, впрочем, нечасто и искоса.

– Что ж, все осталось позади. – Джон достал трубку, набил ее табаком и закурил. Каролина разглядывала макет дамской полосы воскресного выпуска. Снова принцесса Элис, намеки на то, что она, возможно, выходит, а может быть и не выходит за Николаса Лонгворта. – Как Эмма? – Каролину тронуло, что он привязался к девочке, как и она к нему.

– Цветет. Спрашивает о тебе. Я говорила с Риггс-банком. Они будут ежемесячно переводить деньги на твой счет, как мы и договорились.

Джон встал и потянулся. Он выглядел старше своих лет, лицо такое же серое, как волосы.

– Полагаю, тебе нужен развод. – Он поигрывал тяжелой золотой цепочкой от часов, к которой были прикреплены эмблемы эксклюзивных клубов и обществ. Он все же был джентльменом, принадлежал к Фарфоровому клубу.

– Наверное, да. А что думаешь ты? – Каролину поразила овладевшая ими обоими апатия, они были как гости на обеде, которые никак не могут приступить к еде.

– Что ж, решать тебе. У меня нет будущего.

– Почему ты думаешь, что оно есть у меня?

Джон вяло улыбнулся и выдохнул струю дыма.

– У наследниц всегда есть будущее. Это твоя судьба. Ты снова выйдешь замуж.

– За кого?

– За отца Эммы.

– Он вне досягаемости. И слава богу.

– А вдруг Китти умрет…

В первый и последний раз за их совместную жизнь Джон ее удивил.

– Откуда ты знаешь?

– У меня есть глаза, а у Эммы его глаза, и Эмма рассказывает о его воскресных визитах. Кстати, с удовольствием.

– Ты за мной не шпионил? – Каролина почувствовала, как потеплело ее лицо.

– С какой стати? Это меня не касается. То, что нас связывало, пришло к концу. Это касается и тебя, и меня.

– Надеюсь, – сказала Каролина поднимаясь из-за бюро, – ты останешься моим адвокатом.

– А ты моей клиенткой. – Джон улыбнулся и формально пожал ей руку. – Знаешь, я хотел на тебе жениться, когда ты приехала. Я хочу сказать, по-настоящему.

Каролину вдруг охватило чувство, которое она не могла определить. Было ли это чувство потери?

– Этому не суждено было свершиться не по твоей вине, по моей, скорее всего. Понимаешь ли, я хотела остаться собой, но этого «собой» еще ни капельки не было. Похоже, я несу какую-то чушь. – Она была в смятении. Ни с кем, даже с Джимом, она не касалась столь личных струн.

– Что ж, суть того, что ты сказала, – сухо прокомментировал Джон, – в том, что этому не суждено было быть, и так, конечно, оно и есть. Я помог тебе, и Бог свидетель, ты помогла мне. Я подам на развод или ты?

– О, пожалуйста, подай на развод ты! – Каролина овладела собой. – За уклонение от супружеских обязанностей, это теперь модно. Разведемся в одной из Дакот, летом там, говорят, прекрасно.

– Я формально тебя извещу. Возьми. – К ее изумлению, он протянул ей свой носовой платок и вышел из комнаты. С изумлением она обнаружила, что по ее лицу текут слезы.

3

На берегу искусственного озера Блэз любовался лебедями, жадными глазами высматривающими пищу и готовыми вонзить свой хищный клюв в любое земное создание, зазевавшееся у кромки воды. Тщательно продуманная перспектива была делом рук садовника восемнадцатого столетия, который верил, что естественная красота природы ярче всего выявляется, будучи целиком воссозданной человеком. Деревья разных размеров удивительным образом казались густым парком, тянувшимся до второго, на вид еще более крупного озера, которое на самом деле значительно уступало первому. Розы в цвету воспринимались на фоне темно-зеленой травы газонов как горящие костры. Блэз был доволен. Он не обладал талантом семейной жизни, но у Фредерики его хватало на двоих. В знак очевидной взаимной симпатии она и Каролина обосновались в разных крыльях дворца и по приглашению наносили друг другу визиты.

Главная дворцовая зала была общей, в ней командовал дворецкий, который являлся фактически управляющим имения. Месье Бриссак жил во дворце тридцать лет; он нанимал и увольнял прислугу и незаметно воровал; он знал обеих миссис Сэнфорд и никогда не проявлял ни малейшего желания рассказывать о них. Сейчас старик приближался к Блэзу со стороны центральной части дворца, поразительного сооружения из светло-красного кирпича с высокими окнами террас и позолоченными решетками, а также печными трубами, похожими на многочисленные и столь излюбленные Сен-Симоном памятники пэрам Франции.

Бриссак низко поклонился и вручил Блэзу телеграмму.

«Миллисент, я и четверо друзей приедем к обеду 30 мая. Херст».

Это было в духе Шефа: предупредить всего за день. Пока Блэз давал распоряжения Бриссаку, Каролина с Эммой вышли из леса. Они напоминают фигуры на веере работы Ватто, подумал Блэз, снова начавший думать не только по-французски, но и с французским злорадством, сказав себе, что этот веер нельзя сложить.

Эмма подбежала к дяде, он поднял ее вверх и слушал ее болтовню на смеси английского и французского. У нее был цвет лица и волосы ее бабки.

– Завтра приезжает Шеф. К обеду. С четырьмя сопровождающими.

– Он оказывает нам честь. – Каролина устроилась на одном из каменных тронов, украшенных причудливой резьбой, которые сотворил на берегу озера строитель дворца в припадке преждевременного фараонизма. – С прекрасной Миллисент?

Блэз кивнул.

– Он стал очень респектабельным. Он рассчитывает, что осенью его выберут мэром Нью-Йорка.

– Бедняга. Но у него хоть будет чем заняться. Фредерика отлично вписалась в эту обстановку.

Блэз был слегка разочарован тем, что жена и сестра отлично ужились друг с другом. Но все-таки Каролина познакомилась с ней раньше, чем он.

– Она отговорила миссис Бингхэм, – с удовольствием произнес он.

– Вот уж кто здесь совсем не к месту. – Каролина протянула руку. – Мне нужен ключ.

– Какой?

– От отцовского стола. Я хочу прочитать воспоминания деда Скайлера, его бумаги.

– Стол не заперт. Эти бумаги в двух кожаных папках.

– Ты их читал?

– Я не люблю прошлое.

– Вот где спрятан ключ. Конечно, если он существует. Пошли, Эмма.

– Почему ты развелась? – спросил Блэз, пока Каролина собирала Эмму.

– Почему бы и нет?

– Это чисто по-американски.

– Я стала настоящей американкой. Я не венчалась в церкви. Вообще-то это неважно, во всяком случае, для нас. Удобная юридическая уловка. Еще один ключ, но от другого замка.

Блэза вся эта история озадачила.

– У Джона… кто-то появился?

Смех Каролины развеял малейшие подозрения на этот счет.

– Хотела бы я, чтобы так было.

– У тебя? – Блэз был убежден, что у Каролины уже некоторое время роман, но она отличалась еще большей скрытностью, чем он. Он предположил, что мужчина женат, иначе теперь, после развода, она могла бы выйти за него замуж или хотя бы намекнуть на такую возможность. Блэз не исключал и страстной связи с женщиной: заразительный пример мадемуазель Сувестр был фактом их мира. Но Вашингтон вряд ли был подходящим местом для столь парижских отношений.

– Хотела бы я… – эхом донеслись до него слова Каролины.

Шеф показался Блэзу не таким флегматичным, как раньше. Он заметно прибавил в весе, и будь он ниже ростом, он явил бы миру копию умиротворяющей округлости Маккинли. Но из-за высокого роста полнота сделала его похожим на грозного медведя, не придав величественности Маккинли. Две супружеские пары, приехавшие с Херстами, были его коллегами-издателями.

– Я только что купил журнал «Космополитен», – сказал он, когда Блэз показывал ему королевские апартаменты.

Шеф задерживался у каждой картины, скульптуры, вышивки, консоли. Блэзу нравилось восхищение Шефа.

– Никогда ничего подобного не видел, – сказал Херст, когда они вошли в большой зал, из окон которого открывался вид на леса и озера, – настоящий королевский дворец. Эти вышивки – гобелены?

– Ранние Обюссоны. Это было отцовское хобби – украшать дворец. Когда он купил его в семидесятые годы, дом представлял собой сплошные руины. – Где-то сзади Фредерика устроила экскурсию для Миллисент, ее круглое лицо сияло от восторга.

– Только ничего не продавайте Уилли, – говорила она с тяжелым нью-йоркско-ирландским акцентом, – а то он купит все, а нас поселит в приюте для бедных.

– Скорее уж на складе. – Херст любил, когда говорили о его мании приобретения всего подряд, что только есть на земле. – Кстати, вам не приходила мысль продать все это?

– Никогда, – сказала Каролина, появившись под руку с Плоном. – Наконец-то мы дома.

После обеда Блэз и Херст прогуливались у озера.

– Я хотел бы спросить про Вилли Уинфилда, – в упор спросил Блэз.

Херст остановился как вкопанный. Блэза вдруг резануло несоответствие великолепного фасада семнадцатого века за спиной, лебедей, подстриженного кустарника и бледных статуй и американских политических мерзостей, этой их общей всепоглощающей темы. Конечно, великий граф, построивший дворец, был известным вором; с другой стороны, он истратил украденные деньги с блеском, до которого далеко Пятой авеню и даже Окр-пойнт Ньюпорта.

– Откуда ты его знаешь?

– Он приходил ко мне в «Трибюн», – холодно сказал Блэз.

– Рассказал, как он выкрал письма Арчболда и отнес их одному из ваших редакторов в «Америкэн» и что тот их сфотографировал. А вы за них заплатили, сказал он.

– Ты тоже заплатил. – Херст зло посмотрел на Блэза. Это было утверждение, не вопрос.

– Разумеется, не за те же самые письма, – улыбнулся Блэз.

– Я купил часть писем первой половины девятьсот четвертого года.

– Я не стал их покупать. – Херст уселся на каменный трон. Вдалеке Каролина и Фредерика играли в крокет с гостями, и платья дам казались не менее яркими, чем розы на высоких кустах вокруг. Эмму отправили спать. – Я решил, что с нас довольно. Форейкер в наших руках. Знаешь, я поддерживаю его выдвижение республиканцами. А потом, перед самыми выборами, если его, конечно, выдвинут, я взорву бомбу. А теперь, – он печально посмотрел на Блэза, – ты можешь сделать то же самое завтра утром, и выдвинут кого-то другого…

– Кто не писал писем Арчболду?

Херст кивнул.

– Рута или Тафта. Ни один из них не замешан, насколько мне известно. Но вся мелкая рыбешка и большие политические киты куплены с потрохами. Что ты намерен делать? – Хотя выражению лица Херста были несвойственны нерешительность или дурные предчувствия, слабый голос внезапно задрожал. Ясно, что он выстроил на опубликовании или придержании за определенную цену этих писем целую стратегию 1908 года.

– Мы можем что-нибудь придумать. – Блэз отнюдь не был уверен, что может сам что-то сделать с этими письмами. Херст был способен на все: он был Херстом. Но Сэнфорд, хотя человек и не столь известный, вряд ли мог опубликовать выкраденные письма, разве только использовать их для расследования деятельности одного из преданных Рокфеллеру судей. «Стандард ойл» относилась к судьям, как к своей собственности, в той же мере, что и теща Блэза – к членам конгресса, с той только разницей, что «Стандард ойл» платила большие деньги, чтобы судьи решали дела в ее пользу. Фактически большинство писем политических деятелей касались не столько выгодного «Стандард ойл» законодательства, сколько назначений на судебные должности. Судя по письмам, паутина из купленных Арчболдом политиков простиралась от муниципалитетов до губернаторских резиденций, конгресса, судов и наконец до Белого дома. Правда, письмо Арчболду от Теодора Рузвельта Блэза разочаровало. Оно могло значить все и ничего.

– Я не думаю, что могу их использовать.

Облегчение, если Херст его и почувствовал, не отразилось на его лице, он рассеянно смотрел на Блэза.

– Не думаю, что «Трибюн», вашингтонская газета, должна впутываться в такое дело, – сказал Блэз. Если бы снова начался крестовый поход за честное правительство, мы могли бы включиться. Или Каролина могла бы. А меня устраивает бесчестное правительство.

– Ты все равно причастен, хочешь ты того или нет. Альтернативы не существует. Ты будешь сидеть на этих письмах? – напрямик спросил Херст.

– Пожалуй. – Но Блэз хотел подольше подержать Херста в напряжении. – Меня интересует только одно письмо одного политического деятеля…

– Рузвельта?

Блэз кивнул.

– Купленное мною письмо можно интерпретировать только в соответствующем контексте. А он мне не известен. А вам?

Херст начал напевать, как всегда фальшиво, модную песенку сезона «Все работают, кроме папы». Слава богу, хоть без пробирающего до костей аккомпанемента на банджо.

– Могу тебе рассказать, что это за контекст, на мой взгляд. Ханна был тесно связан с Рокфеллером. И Куэй тоже. В моих письмах они мелькают все время. Но об этом все знают. Они получали деньги от Рокфеллера и не только от него для республиканской партии, для Рузвельта и для себя.

– И лично для него?

Херст пожал плечами.

– Не думаю, что он настолько глуп. Но ему нужны были деньги, чтобы ездить по стране во время предвыборной кампании и нападать на тресты, которые оплачивали его дорожные расходы. Каким числом датировано твое письмо?

– Летом прошлого года. После выдвижения его кандидатуры конвентом.

– Это бессмысленно. К тому времени Ханна и Куэй уже отправились к праотцам. У него не осталось никого, кто мог бы пойти к старику Рокфеллеру или даже к Арчболду и сказать: «Дайте полмиллиона на кампанию и я буду с вами помягче».. Я думаю, что, написав Арчболду, он забросил наживку.

– Он что-нибудь поймал?

Херст еле заметно улыбнулся.

– Какая разница, выловил он что-нибудь или нет. Главное – как все это выглядит. Ты можешь написать, что рузвельтовские менеджеры всегда брали деньги у «Стандард ойл», а затем упомянуть о его контактах с Арчболдом, когда он отчаянно просил денег у Моргана, Фрика и Гарримана; тогда все поверят, что Тедди тоже берет, и я подозреваю, что так оно и есть.

У Блэза мелькнула подлая мысль, как сделать этот материал раньше Херста. Очевидно это невозможно, поскольку он не знает содержания писем до 1904 года, имеющихся в распоряжении Херста.

– Полагаю, вы напечатаете это, когда Рузвельт сделает что-либо в угоду «Стандард ойл».

Херст покачал головой.

– Я использую то, чем располагаю, а может быть, и не использую, сообразуясь с моей собственной избирательной кампанией девятьсот восьмого года.

К себе Блэз слово «шантаж» не применял, но на уме у Шефа было именно это. Как владелец восьми популярных газет и писем Арчболда он мог заставить лидеров республики прыгать сквозь любой обруч по своему выбору.

– Еще кое-что тебе надо знать, – сказал Херст. – Джон Д. Арчболд – старый личный друг Теодора Рузвельта.

– Это кое-что.

– Это кое-что.

– Если вы опубликуете эти письма, – Блэз изо всех сил старался скрыть свою заинтересованность, – как вы объясните тот факт, что вы их украли?

Херст принялся напевать «Все работают», подставляя другие слова.

– Ну, конечно, я не скажу, что я их украл. Они попались мне на глаза, только и всего. Потом я сказал бы, что не считаю письма, написанные должностному лицу о делах, затрагивающих общественные интересы и угрожающих благосостоянию публики, частными. – В это мгновение Блэз понял, что Херст может еще стать президентом и если это произойдет, он многим преподнесет сюрприз; трудно только сказать, какой именно.

4

Каролина устроилась за инкрустированным письменным столом, тем самым, за которым, рассказывали, сидел сам граф в ту пору, когда служил королевским налоговым контролером. Она открыла кожаные папки. В первой оказались фрагменты автобиографии Аарона Бэрра с комментариями Чарльза Скермерхорна Скайлера, клерка его юридической конторы. Она пролистала страницы и решила, что по крайней мере Генри Адамс будет счастлив их прочитать. Дойдя до конца, написанного через многие годы после смерти Бэрра, она обнаружила то, что уже знала: случайное открытие дедом того факта, что он был одним из многих незаконных детей Бэрра.

Вторая папка содержала последний дневник деда, относящийся к событиям 1876 года. Он вернулся в Нью-Йорк впервые после сорокалетнего отсутствия с дочерью Эммой, княгиней Агрижентской. Дневник она решила прочитать внимательно.

После отъезда Херста с другими гостями Каролина отдавала дневнику деда все свободное время. Дед прекрасно рассказал об изумлении, которое он испытал при встрече с незнакомым американским миром, ее восхитило описание поисков матерью богатого мужа, что и послужило целью их приезда, и была несколько обескуражена циничным отношением к этому деда. Но ведь отец и дочь разорились, и он едва мог обеспечить их существование газетными и журнальными гонорарами. К счастью, миссис Астор ввела их в свой круг, их хотели видеть в свете благодаря красоте Эммы и шарму отца. В какой-то момент Эмма чуть не вышла замуж за своего кузена Эпгара, разумеется, по расчету, что сделала в следующем поколении ее дочь.

По мере чтения Каролина стала замечать, как что-то меняется в характере Эммы, это было ясно Каролине, но не рассказчику, который, похоже, сам не понимал пафоса своего повествования. Появляется Сэнфорд с женой Дениз, которая может родить лишь с риском для жизни. Читая, как сблизились и подружились Дениз и Эмма, Каролина почувствовала, что у нее настолько похолодели пальцы, что она с трудом переворачивает страницы. Она знала конец, еще не дочитав до конца. Эмма убедила Дениз родить – Блэза. Фактически она убила Дениз, чтобы выйти замуж за Сэнфорда.

Искупление явилось в виде долгой мучительной смерти Эммы после рождения Каролины. Но чувствовала ли она вину? Исповедовалась ли? Просила ли отпустить ее прегрешение?

Каролина послала за Плоном. Было уже ближе к вечеру. Она хотела поговорить со старшим сыном Эммы, пока… преступление было живо в ее сознании. Плон элегантно откинулся к спинке дивана. Каролина рассказала, что сделала их мать. В конце она драматично помахала дневником деда и прямо сказала Плону, что это было убийство. «Brulez», прочитал Плон надпись на обложке.

– Именно это ты и должна была сделать, идиотка! Сжечь. Какая теперь разница?

– Ты это давно уже знал?

Плон пожал плечами.

– Я знал, что произошло нечто.

– Она что-нибудь рассказывала?

– Конечно, нет.

– Было в ней что-то трагическое, печальное или… роковое?

– Она была восхитительна, как всегда, до самого конца, когда начались сильные боли.

– Она исповедовалась священнику?

– Ритуал был соблюден. Она была в сознании. Так мне кажется.

Плон закурил сигарету, достав ее из нового золотого портсигара.

– Видишь ли, когда становишься императором Франции и подчиняешь себе всю Европу, то не очень-то задумываешься о погибших.

– Но она была женщина, мать, а не французский император…

– Ты не знаешь, я не знаю, как она воспринимала самое себя. Ей надо было жить, и если этой печальной даме, ее подруге, матери Блэза, суждено было умереть естественной смертью, родами, то так и должно было случиться.

Наутро Каролина пригласила Блэза позавтракать с ней в ее крыле дворца. Он знал, почему. Плон ему рассказал. Они сидели в овальной комнате для завтраков с сизыми стенами в стиле дю Барри[158]158
  Дю Барри, Мария Жанна Бекю (1743–1793) – фаворитка короля Людовика XV.


[Закрыть].

– Теперь ты знаешь, – сказал он небрежно, – что твоя мать убила мою мать ради денег отца. Я думаю, такое бывает сплошь да рядом.

– Не надо превращать это в шутку. Теперь я понимаю, чего добивалась от меня твоя бабка. Я должна была искупить…

– Ты? Не преувеличивай свою значимость. Тебя тогда и на свете не было. Я, во всяком случае, был прямым виновником смерти матери.

– Мне кажется, такое переходит из поколения в поколение.

– Это говоришь ты, атеистка из гнезда мадемуазель Сувестр! – Блэз рассмеялся, уткнувшись в омлет.

– Атеисты верят в характер, а я уж точно верю в причину, результат и последствие.

– Последствие? Оно в том, что мы еще молоды по меркам нашего мира и очень богаты по любым меркам. Это не дом Артуа.

– Атрея[159]159
  Атрей – герой греческих мифов, отец т. н. «Атридов» – Агамемнона и Менелая.


[Закрыть], – по привычке она его поправила. – Плон рассуждал так, словно сам поступил бы точно так же.

– Сомневаюсь. Мужчины не так жестоки в подобных ситуациях. Посмотри, как ты разделалась с Джоном. Это было вполне в духе Эммы. Я бы так не смог.

Каролине вдруг стало холодно, это был не дух, а внезапный порыв холодного ветра с озера; приближалась гроза. Блэз закрыл окно.

– Ты лишь доказал, что я права, – сказала она. – Старое преступление.

– Тебя заносит. Подумай лучше о новых преступлениях, которые мы возможно совершим. Пусть бедная Эмма покоится в мире. Я никогда не думаю о Дениз. Зачем тебе думать об Эмме, которая, если верить Плону, за исключением одного изящно осуществленного убийства, была прекраснейшей женщиной и восхитительной матерью?

– Ты аморален, Блэз. – Каролине хотелось почувствовать себя шокированной, но она ничего не почувствовала.

– Я никогда этого не отрицал. Я безразличен. Помнишь наш последний вечер в Нью-Йорке, у Ректора? Ты была шокирована, когда весь зал пел ту песенку. А я чувствовал возбуждение, как и все остальные.

Каролину даже передернуло от воспоминания. То была легко запоминающаяся песенка «Я хочу, чего хочу, когда хочу» из последнего мюзикла Виктора Герберта. В тот вечер они завершили полный круг взаимопознания и отправились обедать в ресторан Ректора; когда в зал вошел исполнитель песни из музыкальной комедии, он тотчас запел «Я хочу…» и весь зал хором подхватил песню, при каждом «хочу» отбивая такт кулаками по столу. Это было похоже на войну толстых против … кого же? – официантов? или всех других, кто не был так толст и богат, как они?