Текст книги "Андрей Боголюбский"
Автор книги: Георгий Блок
Соавторы: Александр Кузьмин,Георгий Северцев-Полилов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 49 страниц)
VII
День выстоял без дождя.
Крутые тучки, обеспокоившие давеча Кучковну, так и прокурчавились на окраинах неба, не причинив вреда; только под вечер, будто отдохнув и обдумав, что делать, сползлись все к одному боку, в одну широкую глыбу. Подступая к Москве, туча становилась всё выше и темнее, пока не задёрнула лиловым пологом весь закат. Из-за её края выставился упругий бок другой, ещё с ветлой тучи. Весь в перехватах и в нежных тенях, он был похож на кусок живой человечьей плоти. Было ясно, что там-то и копится гроза. Уж несколько раз недобрым голосом бормотал ещё очень далёкий гром. Ласточки, сникая почти до самой земли, кроили воздух тонкими серпами неподвижных крыл. А понизу бегал ветерочек, закручивал пыль на дороге и перебирал в канавах незабудки.
Кучковна, сложив пряжу, поднялась к себе наверх и глянула в окошко на Занеглименье. Рытый бархат лесов показался ей неестественно зелен. За провалом Пресни он начинал уж синеть по-ночному, а там, где паль замыкалась трёхгорбым урочищем, только узкая огневая щель отделяла её от олова отяжелевшей тучи.
Когда боярыня взошла на вышку своих хором, в эту щель брызнуло заходившее солнце и празднично озарило Великий луг. В их, боярском, клину вершили последний стог. Красная рубаха стогомёта горела на солнце подвижным жгучим пятнышком. Посадничья пойма была вся исполосована яркими тенями от множества мелких копен. Там уж кончили работать, и народ, торопясь домой, толпился у телег. А на княжом краю ещё шла суета, и па свежей зелени скошенной пожни тускнели большие острова раскиданного сена.
Кучковна глянула вниз. Резные коньки её хором приходились у неё под ногами. С вышки вся внутренность города была как на ладони. Видно было, как пастух загоняет на посадничий двор запоздалое стадо; как долгобородый воротник у Неждановой башни закладывает на ночь ворота; как попадья и четыре поповны допалывают у себя на огороде репу, а поп стоит над ними меж гряд, в белом подряснике, отмахиваясь от мошкары; как старуха проскурня снимает с верёвки белье; как княжой огнищанин, задрав голову, разглядывает верхи своих палат и, показывая рукой на новую резьбу, толкует что-то столярам. Своё-то сено небось всё убрал, ястребок, а ежели половину княжого сгноит, велика ли беда? Князь на Москве когда ещё побывает?
Князю не до москворецкого сена, размышляет Кучковна. Она привыкла думать, что он не только по внешности, но и мыслями и желаниями не похож на других людей. Будто затем и рост ему дан непомерный, чтобы поверх чужих голов засматривать синими глазами в такие дали, куда не проникает простой человеческий взор.
Когда ей случалось наблюдать Андрея – всегда издали – в кругу ростовских и суздальских бояр, тех, к кому больше всего льнул её муж Пётр и на чей лад старался устроить свою и её жизнь, Кучковна, не слыша, о чём беседа у князя с боярами, угадывала, что им вовек не столковаться.
Ей ли, боярской жене, не знать, что у бояр на уме да на совести? Только обидчивая спесь да ненасытная забота, как бы чужим добром поживиться, а своё уберечь. Дальше своего тына не видят. Да и сама, хоть слывёт жалостливой, разве не такая же? Яблочко от яблоньки недалеко откатывается...
А он, Андрей... Нет, он не такой!
Она его совсем не знает. Что сказал тогда, зимним вечером, когда столкнулся с ней невзначай лицом к лицу у ворот её владимирского дома? И ещё потом, недели две спустя, здесь, в Москве, на замерзшей Яузе? Она не запомнила слов. Да и по таким мимоходным словам как узнать человека?
А то, с чем от его лица приезжал Прокопий, этого она, конечно, не забыла. Но это было так не похоже на правду и так похоже на сон! А снам можно ли верить?
Среди тех, с кем зналась Кучковна, князя никто не любил и не хвалил. Есть ли у него друзья? Едва ли. Кругом одинокий. Как она...
Великий луг опустел. В княжом клину ещё кое-где суматошились, а боярская и посадничья челядь скопилась уже вся у перевоза и перекликалась с товарищами на пароме, который, накренясь, весь набитый народом, только что отвалил от берега. Предгрозовой ветерок набрасывал на светлую воду там и сям беглые полосы тонкой ряби, точно задевая речную гладь острой тёркой. До Кучковны доносились вместе с запахом свежего сена звуки весёлых молодых голосов.
От томного ли сенного духа, от речных ли вечерних звуков, знакомых с детства, ей вдруг стеснил грудь такой приступ тоски, что Кучкова дочь даже застонала.
Смуглые руки, перехватывая тугую, намокшую вервь, подтягивали паром к московскому берегу. У обросших зелёной плесенью боков парома похлюпывала тёплая вода. От неё поднимался свежий рыбный душок, какой услышишь только в ту короткую пору, когда вода цветёт.
На клочковатом пуху тёмной тучи жёстко вычерчивался город. С реки он казался необычайно высок. Плывшие домой московляне не отрывали от него усталых, очарованных глаз. Скользнув взглядом по невзрачным соломенным кровлям своих глубоко врытых в землю избёнок на подгородном берегу и над Кулижками, они пристально любовались сильным очерком дозорных башен, стрельчатыми макушками княжого терема и чёрным мхом древних сосен.
Верхи посадничьих голубятен торчали кривовато, вразброд, как недовколоченные гвозди. Рядом с ними над резными коньками боярских палат уходила в небо лёгкая остроконечная вышка. В самом верхнем её проёме был виден неподвижный женский облик. Боярские рядовичи и холопы хоть и не различали издали, с парома, отдельных черт, а всё узнали свою госпожу.
Но никому из них не приходило в голову, что она, богатая, холёная, сытая, свободная и праздная, глядя со своей прохладной вышки на них, оборванных и потных от подневольной, даровой работы на её лугу, – что она им завидует. Завидует всем – даже тому лохматому парню, который, облокотясь на перила парома, поплёвывает в воду и раздумывает, что пора бы жениться, да кто за него пойдёт, когда у него за душой ничего нет! В его руке – трёхрогие деревянные силы. Этими вилами он нынче весь день подавал боярское сено на стог. Даже вилы и то не свои, а боярские.
Солнце зашло. Всё разом померкло. Из-за реки ударил ветер – туче в лицо. В зашатавшихся соснах пошли такие вздохи да шумы, что лучше бы их и не слыхать. А туча вырастала всё выше, захватив уж полнеба, и вся, снизу доверху, обметалась, как ссадинами, последними багровыми отсветами ненастного заката.
...Ночью над Москвой долго бесновалась гроза.
Дождь хлестал по бревенчатым стенам банным веником. При каждой молнии полыхали белыми зеркалами мокрые скаты крыш на всех пяти башнях. Гром катался в ярости по небу из конца в конец: то глухо колотился обо что-то, то раздирал огромные полотнища, то рассыпался мелкими трескучими осколками. Было уж около полуночи, когда сквозь вой ветра, сквозь ровный шум ливня, сквозь непрерывные раскаты грома Кучковна различила вдруг ещё какой-то новый звук, от которого сразу упало сердце.
Кто-то настойчиво бил кулаком в ворота её двора.
Часть шестая. ПАУЧЬИ НОГИ
I
й почудилось, что это покойный отец: так похож стал на него с годами её второй брат, Иван Кучкович.
Те же наплывы мясистого лба, то же высунутое вперёд, толстокожее лицо. Только борода длиннее и гуще отцовской. Кучковна не видала брата лет шесть или семь.
С бороды текла вода. Иван обжимал её обеими пятернями и, щурясь тоже по-отцовски, утирал рукавом мокрые брови. Отсыревшая восковая свеча тряслась у Кучковны в руке, трещала и мигала. При её свете боярыня не сразу узнала двух спутников брата. Когда один из них, высокий и сутулый, подступил к ней, она разглядела, что это старый приятель её мужа, ростовский знатный купец, известный огромным богатством.
А второй, низенький и очень тучный, всё жался к двери, не снимал промокшего охабня и не опускал высокого воротника, который закрывал ему лицо почти до глаз.
– Чего мнёшься? – осиплым голосом сказал ему Иван. – Рассупонивайся. Бояться нечего, не в чужом доме.
Короткие руки толстяка нерешительно поднялись и стали обминать воротник. Кучковна ахнула. Это был суздальский сват, свёкор её меньшой дочери, Груни, тот самый, о чьём бегстве говорила давеча днём посадница.
– А мне сказывали – в мордву ушёл... – вырвалось у боярыни.
– Молчи! – негромко остановил её Иван. – Не бабье дело. Ты его не видала. И мы его не видали. Поняла? – Он выкатил на сестру белёсые глаза. Потом прибавил другим голосом: – Вели их одёжу высушить да коней покормить: им скоро в путь... В той глухой клети никого нет? Сходи-ка да проверь. Мы туда пойдём. А ты собери поужинать. Да смотри сама принеси, а холопьев не пускай. И постереги, чтобы мимо не шныряли да не слушали.
– А с Груней что? – не могла удержаться Кучковна.
– Жива покамест, – угрюмо пробурчал сват.
II
Глухая клеть, о которой помянул Иван Кучкович, называлась так оттого, что была без окон. Пётр Замятнич, когда живал ещё в Москве, любил отдыхать в этой клети от солнечного зноя и от мух. Теперь, без хозяина, этот дальний покой запустел. На вбитых в стену деревянных костылях висели собранные Петром в походах дорогие седла, отделанные серебром, костью и жжёным золотом. Пахло пересохшей кожей и мышами.
Когда Кучковна, наскоро убрав со стола кучу серебряных стремян, усадила за этот стол нежданных гостей и затем, распорядившись всем, как приказал брат, сама подала им ужин, она застала их в споре: суздальский сват и ростовский купец убеждали Ивана Кучковича не мешкать на Москве до утра, а Иван упрямился.
– Напоим коней – и в путь, – твердил сват. – И в путь.
У него была хорошо известная Кучковне привычка повторять последние свои слова два раза.
– А как все трое уедем, так кто без нас с посадником столкуется? – говорил Иван, косясь на свата одним глазом. – Не будить же убогого старика среди ночи.
– Обойдёмся и без посадника, – мягко, но горячо возражал тощий купец.
– То-то, что не обойдёмся! – кипятился Кучкович, прыская по-отцовски слюной. – Или забыл, зачем на Москве город рублен? Невелик городок, а ко всей Залесской земле ключ.
– Да нам-то на что этот ключ? – ещё мягче прошамкал полным ртом купец.
С дороги он, видать, сильно проголодался и, не дожидаясь уговоров хозяйки, так и набросился на пирог. У него вовсе не было зубов. Когда он жевал, его маленькое птичье лицо то странно вытягивалось, то ещё страннее сплющивалось, сталкивая стриженую седую бороду с горбатым носом.
Эти два его лица, длинное и короткое, были так несхожи, что чудилось, будто у него в запасе две разные головы и он попеременно выбрасывает из сутулых плеч то одну, то другую.
– Как – на что ключ!– возмутился Иван и, совсем уж как отец, бухнул по столу обоими волосатыми кулаками. – Хорошо, ежели сумеем помешать нашему ироду окаянному, Андрею Юрьевичу, сложиться на рать...
Сложиться на рать – это значило: собрать войско, готовясь к походу. Кучковна плохо понимала слова брата.
Купец, продолжая жевать, опасливо взглянул на неё: можно ли, дескать, при ней такое говорить? Иван заметил этот взгляд и успокоил купца движением руки: своя, мол, не бойся, не выдаст.
– А ежели не помешаем, – продолжал Кучкович, – тогда где, по-твоему, та новая рать соберётся? Всякий скажет: здесь, на Москве. А то где же? Новгородцы ли, смоляне ли, рязанцы – все по Андрейкину кличу сойдутся тут. Так уж заведено. Вот тут-то нам посадник и понадобится. Он – свой брат.
– Ежели не помешаем!– передразнил сват. – Затем и рыщем по лесам, чтобы помешать.
– А ежели кого из нас в лесах перехватят? – задорно выкрикнул Иван.
– О том и речь, – тихо и веско ответил сват, кольнув Ивана выразительным взглядом маленьких умных глаз.
Кучковна, зная нрав свата, видела, что он всех более растревожен, но владеет собой лучше товарищей.
Тревогу выдавала только игра его левой руки. Эта вздутая рука, обтянутая пупырчатой кожей, то быстро постукивала отёкшими пальцами, то расплёскивалась звездой, то подбиралась в мягкую щепоть, похожую на жабу.
– О том и речь, – повторил сват. – В лесах перехватить мудрёней, а здесь, в городе, проще. Оттого и говорим: не мешкай.
– А мне чего бояться? – вдруг совсем иным голосом заговорил Иван и ухарски расправил на две стороны пышную седеющую бороду. – Я не бегун. Пускай застанут здесь. С каких это пор брат сестру навестить не может?.. Подай-ка пива, – обратился он к Кучковне.
По дороге в кладовую, на крытых переходах, Кучковна приостановилась, чтоб отдышаться и опамятоваться.
Гроза ушла. Ветер улёгся. За рекой ещё вспыхивали бледные зарницы. По ровному шелесту листьев было слышно, что падает прямой некрупный дождь. Частые сосны тянулись в тёмное небо, как исполинский мох.
Это было знакомое и нестрашное. А там-то, там-то – в глухой клети! Хватит ли сил воротиться туда к жабьим рукам, к обжоре о двух головах, к брату который нынче так пугал Кучковну вдруг оказавшимся слишком полным сходством с отцом!
«Уж не поблазнило ли от грозы? Уж не оборотни ли явились. Или молонья ударила в батюшкину кровь и взмела из земли его тень?»
Она побежала по мокрым половицам, то и дело озираясь и крестясь частыми, мелкими крестами.
«А и я-то хороша! – думала она на ходу. – Что у них затеяно, не пойму, а сама словно с ними заодно. Узнал бы князь, что я их в своём доме хороню, что бы сказал?»
Когда она вернулась в глухую клеть, Иван ещё сидел, развалясь, за столом, а двое других уже встали с мест, готовясь, видимо, к отъезду. Тощий купец старательно опоясывался. Оба, и он и сват, наотрез отказались от пива.
Свеча сильно мигала, и рогатые тени седел прыгали по стенам.
– Стойте! – вымолвил Иван, торопливо обтирая намокшие в пиве усы. – Главного-то и не сказал.
Он встал и, наклонясь над столом, тыча в лад своим словам указательным пальцем, заговорил таким наставительным и властным голосом, что Кучковна подумала: «Видно, он у них главный заводчик».
– Будешь у смоленских князей, – объяснял он свату, – ударь им челом от нас от всех: и от Якима и от Петра. А как дойдёт до прямого дела, так со всеми князьями зараз не говори: они хоть и родные братья, а нрав у всех разный. Князю Мстиславу скажи так: «Нам, мол, княже, ведомо, что ты смолоду привык не бояться никого». Мстислав на лесть падок и задирчив. Так ты его сперва лестью мягчи, а там понемногу и задирай. Скажи ему: «Княже, не ты ли летось под Киевом загнал Андрееву рать за Днепр [24]24
...загнал Андрееву рать за Днепр... – Имеются в виду события 1173 г., когда смоленский князь Мстислав Ростиславич Храбрый (ум. 1180 г., будучи новгородским князем) захватил Киев и посадил там на княжение брата Рюрика. На гневный приказ Боголюбского удалиться за пределы Руси Мстислав велел обрить передавшего этот приказ посла, а затем девять недель успешно выдерживал осаду в Вышгороде. Вообще Мстислав прославился военными удачами и щедрыми дарами церкви и дружине. Летописи называли его «украшением Руси».
[Закрыть]? Не ты ли остриг Андрееву послу голову и бороду?»
– Знаю, – хмуро кивнул головой сват.
– Знаешь, да не все, – огрызнулся Иван. – Скажи так: «Когда, мол, тот посол от тебя к Андрею воротился и Андрей его, остриженного, увидел, так у него от обиды да от стыда даже лицо потускнело». Скажи: «Стольник Иван Кучкович, чашника Якима Кучковича брат, при том был и своими глазами всё видел». Дальше повороти речь так: «Коли Андрей в те поры испугался твоей дерзости, княже, понизил стяги свои и поворотил коня, так теперь, после летошнего киевского срама, испугается и того более. Перешлись, княже, с новогородцами. У новогородцев с нами, с залесскими боярами, одна душа. Андрей им своего сына, мерзостного Юрашку, в князья навязал [25]25
...сына, мерзостного Юрашку... – Юрий (Георгий) Андреевич (115?-после 1177) – князь новгородский в 1172 1174 гг., изгнан из Новгорода после смерти отца, стал княжить во Владимире, но вскоре был изгнан и оттуда Всеволодом Большое Гнездо, бежал в южные степи к половецкому хану Севинжу. Вскоре женился на знаменитой грузинской царице Тамаре, но затем под предлогом его распутства удалён «с дарами» в Константинополь. Дважды вновь возвращался в Грузию, причём в первый раз даже захватил было престол (на его стороне были многие военачальники), но Тамаре удавалось оба раза его изгнать.
[Закрыть]. Так ты, княже, этого Андреева ублюдка прогони. Новогородцы только того и ждут. А тогда с ними заодно дерзни на Андрея, воюй Волгу: голыми руками всю возьмёшь, до самого Ярославля».
– Да и от нас, от ростовцев, добавь, – вставил купец, кривя впалый рот, – что мы-де им, новогородцам, в том не помешаем, а поможем. И не мы одни. Наш город всех старше: на чём мы положим, на том и пригороды станут. А ежели наши орачи да каменосечцы, что под Андреевой рукой в нашем пригородке Владимире сидят, – ежели они против нас пойдут, так мы на них управу найдём. Довольно они над нами потешились.
– Ехать пора, – сказал сват, подаваясь к дверям. – Скоро светать начнёт...
– Погоди, – остановил его Иван. – Только последнее слово скажу. – Он опять принялся наставительно тыкать пальцем: – К князю Роману ты с другого боку подходи. Роман тем хвалится, что больно кроток да совестлив. Так ты его стыдом пройми. Скажи ему: «Зачем срамишься, княже? В чьей воле ходишь? К кому пошёл в подручники? Из чьей руки хочешь Киев брать? Из Андреевой! А давно ли тот же Андрей тебе, как последнему холопу, велел из Киева убираться? Или не знаешь, что для него ничей закон не свят? Старины не чтит. Отцову волю нарушил. Мачехе своей, княгине, природной греческой царевне, не велел в Русской земле быть. А с ней заодно прогнал и меньших своих братьев. Их волость беззаконно себе прибрал. Киев разорил и осквернил. Князьями помыкает, как челядью. Бояр не слушает...»
Про кого другого, а про бояр не хуже тебя сумею сказать! – сварливо перебил сват. – Не держи нас Иван: наживём беды!
А из ворот как же нас выпустят? – забеспокоился купец.
– Я сам до ворот провожу, – сказал Иван. – Перед стольником Иваном Кучковичем какие ворота не растворятся!
III
Оставшись наконец наедине с братом, Кучковна пересилила кое-как робость и приступила к нему с осторожными расспросами о своих.
Иван, раскрасневшись от пива, заложив руки за спину, тяжело шагал по клети из угла в угол. Нехотя, хмурясь, не договаривая, даже будто сердясь за что-то на сестру, он сказал ей только, что её дочери Груне пришлось уехать из Суздаля, потому что жить там стало негде: у свата отобрано всё – и городской двор и все вотчины; хоть по миру иди! Груня живёт пока на отцовом дворе во Владимире. Пётр говорил, что хочет отправить её сюда, на Москву. Недосуг ему с ней пестоваться – другие дела поважнее, пояснил Иван, многозначительно подняв брови. Груниного молодого мужа сперва заковали было в железа и кинули в поруб. Потом вынули и водили к князю. Князь долго с ним толковал с глазу на глаз и велел расковать. Однако держит его в Боголюбове и не велит никуда отлучаться. А Пётр Замятнич (посадница не соврала) в Боголюбове больше не живёт...
– Княгиня... – робко начала было Кучковна.
Иван весь взъерошился.
– Про княгиню худа не говори! – отчеканил он строго и даже пальцем погрозил. – Без княгини всех бы нас давно окрутили, как твоего свата... А и ей не сладко, – прибавил он помолчав и задумался, шевеля пёстрыми бровями.
Кучковна, чтобы поскорее перевести разговор на другой предмет, спросила, как же удалось спастись свату.
Иван объяснил, что сперва суздальский игумен уберёг свата в монастырской ризнице, в сундуке, а потом, когда снаряжали обоз с озимыми семенами в их окольный скит, келарь зашил свата в мешочную редину и с семенами вместе переправил в скит. Там сват и отсиживался двадцать дён в житной яме.
– А от княжого-то ключника, от Анбала, как же ушёл?
– От Анбала? – переспросил Иван с какой-то странной усмешкой и кинул на сестру косой, пытливый, как ей показалось, взгляд. – Про то Анбала спрашивай, а не меня: может, когда и скажет.
Кучковна поняла, что и этого предмета касаться не следует. Смешавшись ещё более, стесняясь молчать и не зная, о чём говорить, она спросила про ростовского купца, с чего это он так на князя Андрея злобится, когда князь, как ей говорили, первый благодетель этому купцу: выкупил его из мордовского полона.
Иван круто остановился, оборотился к сестре всем широким телом и долго смотрел на неё молча.
– Да ты в уме ли? – произнёс он наконец.
Высунутое вперёд лицо налилось тёмной кровью.
Отец, точь-в-точь отец! Он рванул душивший его пристегной ворот дорогой шёлковой сорочки и заговорил отрывисто, не находя нужных слов:
– Видать, ты и впрямь... Видать, люди про тебя правду говорили, что ты... А мы-то, простецы, при тебе!..
Он опять дёрнул ворот, вытягивая из него толстую шею, и жадно выпил полный ковш пива.
– Вот чему от тутошних посадских научилась! – продолжал он, будто развязав пивом заплетающийся язык. – Вот она, Москва-то ваша преславная! То-то все передние мужи вашим холопьим пригородком брезгуют: не идут в вашу Москву жить, что им ни сули...
Хороши у вас тут людишки, когда первая в городе боярыня такие речи заводит!..
– Да какие мои речи? – еле выговорила Кучковна. – Мне Пётр сказывал...
– Не вали на Петра! – гаркнул Иван и так хватил ладонью по столу, что брякнули все блюда и зазвенели мягким серебряным звоном сложенные в углу стремена. – Что Пётр, что мы – у Петра с нами одни мысли... И то сказать: была бы ты Петру добрая жена, не ушёл бы от тебя Пётр, вот что. А ты... Это кто же тебя научил первого злодея благодетелем звать? Вишь, как намосквичилась! Из полона выкупил! Велика, подумаешь, милость! Может, и нам с тобой ему кланяться за то, что нашему отцу голову отсек?
– Не он!
– Врёшь: он! Не кто другой...
Кучковна всегда считала убийцей отца Милушу. И сейчас думала так же.
Иван не совсем верной рукой зачерпнул из корчаги ещё ковш пива. Хлебнул, опустился на лавку и долго молчал.
Рогатые тени седел то бестолково метались по стенам, то замирали. Иван громко сопел носом. К этому сопенью примешивался ещё один из тех непонятных ночных звуков, которые иной раз так тревожат слух своей назойливостью: не то цыкает кузнечик, не то где-то очень далеко сокочет сорока. Или просто в ушах звенит?
Когда Кучкович снова заговорил, голос его сделался более вял и глух:
– Андрей – купцам благодетель! Нашла что сказать! Да откуда вам и знать, какие такие наши купцы? У вас тут, на Москве, всяк купцом величается. Срубил себе избёнку в шесть венцов, скрутил на круту такие вот две корчаги, вымолотил мерку жита да полкоробьи овса – и готов купец! А в субботний день сойдутся вон там, за стеной, на площадке, эти ваши купцы – кто с Гостиной горы, кто с Лужников, кто с Коломенской дороги – и давай совать друг другу из рук в руки свой товаришко! А товар какой? Ты мне хлеба каравай, а я те гвоздей горстку: сам ковал. Я те чёботы: сам тачал, а ты мне чулки: сам вязал. Как в пословице говорится: гусь да баба – торг; два гуся, две бабы – ярмарка. Так и у вас. Купцы!
Он брезгливо поднял плечо и, смерив сестру с ног до головы мутным, презрительным взглядом, продолжал:
– Думаешь, простой купец давеча за этим столом пирог ел? Не купец, а гость: понимать надо. Знаешь ли, что такое гость? Поглядела бы ты годов пять назад на его амбары под Абрамовым городом! Камнем не перешвырнёшь, глазом не охватишь! На самой стрелке срублены были, где Волга с Окой сошлась. А какого товара он тогда у булгар набирал! И чего им сбывал! И был бы седня ещё втрое богаче, кабы не твой Андрей... Пойди-ка поищи ныне Абрамова города: следа нет. Хоть все Дятловы горы облазь, ничего не найдёшь, кроме разве чёрных головешек да красного плакуна. Чьё дело? Андреево дело. А какой был город!..
Иван зажмурился и провёл рукой по вспотевшему лицу.
– Уж мы ли Андрею не толковали так и эдак, – продолжал он. – Честью просили и мы, бояре, и ростовцы, и суздальцы: «Не тронь, Юрьич, булгар: нам от булгарского торга прибыль. Что Ростов, что Суздаль – одной этой прибылью живы; с булгарами не поладишь, куда наши гости за товаром пойдут?» И княгиня с нами заодно мужа молила, в ногах у него валялась, слёзы лила. «Не ходи, говорит, на булгар; я тебе боговенчанная жена, твоих сынов мать; там, говорит, в булгарах, моя кровь – братья, сёстры; ты от них зла не видал; пожалей, говорит, моё племечко!» А он... Куда там! Разве такого переспоришь? Задерёт голову и долбит своё. «Не нужна мне, говорит, прибыль из чужих рук. Я, говорит, её своими руками возьму. Покуда, говорит, не вся Волга русская, я, говорит, в своей волости силы не чую. А когда будет вся русская, мы, говорит, сами из-за всех морей всё добро к себе свезём. В Киеве, говорит, того не было, в Царьграде того не было, что у нас будет». Говорил куда как красно, а на деле что вышло? Не послушал ни нас, ни княгини: пошёл на булгар походом, да не один раз, а два. Спалил Абрамов город дотла. До Великого города чуть-чуть не дотянулся. Что народу положил – не перечесть...
Иван понизил голос:
– Своих двух шурьёв порешил, булгарских царевичей, княгининых родных братьев! Про то не велено говорить. Один, старшой, что отцовым наместником был у них в Абрамовой городе, там в башне и сгорел. Другого наши конные на Каме досмерти затоптали... А толк какой? С булгарами торг ослаб. Ростов и Суздаль, первые наши города, глохнут. А заморских товаров что-то пока не везём. Что дальше, то хуже. И сказать того не смей; только рот откроешь, он тебе сразу: «Молчи! Ты мне поперечник! В поруб! В железа! В воду!» Другого не слышим. Так всех лучших людей от себя и отшатнул...
Иван поднялся.
– Поглядим, как без нас обойдётся. Без наших-то боярских дружин да без купцов далеко не уйдёт с одними своими пешцами... Поглядим...
Он пошатывался. У него слипались глаза, и язык ворочался всё медленнее.
– Стели мне тут, – приказал он сестре.
Когда Кучковна принесла постель, Иван, сердито кряхтя, силился стянуть с ноги непросохший сапог: мешал тугой живот.
– Пособи, – попросил он и поглядел на сестру из-под бровей смущённым, даже как будто виноватым взглядом, точно стыдясь своей беспомощности.
Кучковна, измарав руки в дёгте и грязи, стащила кое-как тесный сапог. Иван стыдливо подобрал разутую ногу в сбившемся, местами мокром красном чулке. Даже пальцы поджал. Кучковна вспомнила, как он мальчиком часто натирал себе ноги в кровь, жаловался на это матери и отказывался носить онучи. Отец ругал его за это неженкой и не раз порол, а мать потакала меньшому сыну (он был у неё любимец) и тайком от отца давала ему чулки. Чулки вязал старик монах, пришедший из-под Киева ещё с Мономахом, чудесный рассказчик. И такими вот виноватыми глазами брат Иван частенько поглядывал на сестру в детстве, когда просил не говорить отцу о какой-нибудь его проказе. Потом ей пришло на память, как он ещё здесь, на Москве, складно жил со своей некрасивой женой, с молчаливой Дарьицей, как рано овдовел, как потом навещал её, Кучковну, во Владимире и о покойной жене не мог говорить без слёз, как нежно берёг единственную дочку. Эта дочка, Липанька, выросла у него дурочкой (говорили – с детского перепугу), пряталась от людей и водилась только с дворовыми собаками, которых Иван держал для неё очень много. Их двор во Владимире, где всегда стоял разноголосый лай, звали из-за этого пёсьим двором.
– Не томно ли тебе будет здесь, в клети? – спросила Кучковна.
– Усну, – ответил Иван, укладываясь на медвежьем меху. – Как солнце начнёт вставать, сразу разбуди, – прибавил он совсем уж сонным голосом. – А что видела, что слышала, про то молчи. И кто со мной был, ты тех людей знать не знаешь. Поняла?
