Текст книги "Андрей Боголюбский"

VI

Трудней всего рассказать про то, что делалось или, вернее, что началось на Можайской дороге, у кузниц.

Кузнецы, коварники – люди, сведущие во всех, как говорилось, хитростях, – стали под конец этого памятного московского дня самыми заметными деятелями. А из всех хитрецов на первое место вышел воротников большак, великан.

Но сами кузнецы ничего об этом впоследствии не рассказывали и на все вопросы отвечали уклончивыми недомолвками, а то и просто молчанием.

Приходится довольствоваться поэтому свидетельством людей посторонних, не принимавших прямого участия в тогдашних событиях.

Если верить их очень неполным и сбивчивым показаниям, то выходит так, что к кузнецам, пока они ещё стояли кучей у себя на Можайской дороге, успело попристать немало других московлян, сельских и слободских, не кузнецов. Видали там, например, Нежданова сына, того, что долбил гроб для Шимона. Видали кудринского старосту и кудринского же косоглазого крикуна.

Видали и кое-кого из биричей. Мало-помалу собралась на Можайской дороге перед кузницами целая толпа, несравненно более горячая и голосистая, чем та, что толклась на посадском перекрёстке.

Людям не стоялось на месте. Жаркие чувства Просились наружу. Рабочие руки искали дела. Сами не заметили, как тронулись, как пошли.

Кузнечиха, жена Воротникова сына, возвращаясь домой из посада, встретила эту толпу в Занеглименье, в том самом берёзовом острову насупротив города, где когда-то сорока выдала боярина Кучка. Кузнечихин муж, великан, шагал впереди всех с кувалдой на плече и был так поглощён беседой с товарищами, что с женой и говорить не стал: только махнул ей чёрной лапищей, чтоб шла прочь. Кузнечиха, сама не своя от страха, видела, как толпа повыше Хлынова вышла на Кудринскую дорогу, но свернула не в сторону города, а влево, в гору, к Кудрину. О том, что творилось днём в самом Кудрине, ничего не удалось узнать. Все бывшие там словно сговорились молчать.

В тот день под Красной горкой, что в Занеглименье, у начала Волоколамской дороги, работали в лесу три посадские женщины: драли лыко. Заслышав уже под вечер вдалеке необычный гул многих человечьих голосов, они взбежали на горку и увидели, что со стороны Кудрина движется под гору беспорядочное, разнообразно вооружённое людское шествие: у кого в руках вилы, у кого коса, у кого топор, у кого кузнечный молот, у кого просто дубинка. Женщины успели разглядеть среди этих людей и можайских кузнецов, и многих кудринцев, и тех боярских челядников, которые не воротились намедни из Кудрина в город. Толпа перешла напересечку Дмитровскую дорогу и скрылась в еловом лесу.

В этом еловом лесу недавно, уже при Андрее, выросла новая, малая кузнецкая слободка близ трехдосочного пешеходного моста, что перекинут теми же новыми кузнецами через речку Неглинную. Неглинная в том месте игрывала вёснами так, что заливала кузницы по четвёртый венец. Вбитые в илистое речное дно жердяные рили, подпиравшие мосток, до того покривились от водяного напора, что по доскам страшно было и ходить.

Новые кузнецы, поселившиеся тут, были люди молодые, ловкие и задорные. С посадником, с огнищанином, с Дубовым Носом у всех у них были свои, недобрые счёты. Толпа, сворачивая к ним, знала, вид но что они не откажут в подмоге.

Вот оттуда-то, от кузнецкого мостка, толпа, всё возраставшая и всё более шумная, и двинулась уже в поздних сумерках к той широкой болотной зыбели, где Неглинная, подходя к городу, даёт колено.

Молодой месяц, выросший за минувшие дни и похожий на полкраюшки хлеба, уж поднимался над настланной на эту зыбель гатью и уж окунал косой белый лик в чёрную неглименскую воду, когда брёвна длинной гати заколебались под пробежкой многих лапотных ног.

Толпа подходила к московскому посаду.

А посад был и так не пуст.

На Жилиху полагаться, конечно, нельзя. Она уверяла с клятьбой да с ротьбой, что в той же толпе шли по гати и её одножихари-кукуевцы, а с ними будто и ольховецкие сироты, которых вёл, по её словам, тихий воротников зять. Без Жилихиной божбы известно, что воротников зять подлинно был в народном скопище, наполнившем поздним вечером весь московский посад и теснившемся к Бахтеярову двору. Это подтверждает и старуха Воитиха. «Вижу, – говорила она про Воротникова зятя, – тискается он, сердешный, сквозь людей к Бахтеярову крыльцу, а на плече-то у него, у сердешного, горбуша с кривым косьём, а в горбушином-то долгом лезвее месяц так и поигрывает». Такие подробности Воитиха едва ли придумала: верно, в самом деле видела.

Однако вероятнее всего, что, вопреки Жилихиным клятвам, ольховчане и кукуевцы явились в посад не в одно время с толпой, которую вели по неглименскои гати можайские кузнецы, а несколько ранее.

Ведь биричи-то не все были таковы, как Худяк да Шейдяк или как краснорожий Балакирь. У большинства биричей душа выболела за этот день не меньше, чем у кузнецов да у кудринцев. Биричи, как ни были молоды, сами ведь были такие же подневольные люди, челядники. Так каково же им было идти по слободам да по селищам, где у них были отцы и матери, и скликать своих же братьев в поход против своих же. Из всех биричей созорничали только те трое, а остальные двадцать хоть и поздно, а дошли всё же до тех подмосковных селений, куда уговорились с товарищами идти.

Другое дело, как и что они там выкликали...

Бесспорно одно: что к тому времени, когда кузнецкая толпа, оставив за собою гать, поднималась уж Посуху к посаду, посадские улочки – правда, не такие узкие, как говорил в насмешку Яким Кучкович (что будто баба бабе через улицу горшки на ухвате передаёт), но всё же и не широкие – были уже битком набиты сиротинской братией и посадскими людьми.

Верно и то, что собравшийся в посаде народ уж сильно шумел (тот шум был и в городе слышен) и что когда слилась с ним только что привалившая кузнецкая толпа, то её в наступившей к тому времени ночной темноте не сразу отличили от пришедших ранее.

Несомненно, наконец, и то, что молодой полумесяц, который успел подняться ещё выше и светил всё ярче, поигрывал не в одной только ольховецкой горбуше, а и в других лезвеях, долгих и коротких, широких и узких.

Поигрывал белый месяц и в глазищах великана, чья чёрная голова и чьи страшные плечи высились над всеми головами и вскоре оказались у самого Бахтеярова крыльца.

Шум приметно усилился.

Бахтеяр, весь в поту, не зажигая света, сидел ни жив ни мёртв в темноте, у себя в холодной клети, когда вся его просторная шестистенная изба содрогнулась от гулкого удара чем-то непомерно тяжёлым по её передним дубовым венцам. Венцы были свежие, в полтора обхвата каждый.

Бахтеяр не знал, что это воротников большак хватил по его красной, уличной стене со всего маха своей огромной кузнецкой кувалдой. Дубовая стена, сбитая на совесть, конечно, не рассыпалась, но стоявшая в переднем углу тёплой избы на полочке большая икона упала от сотрясения на пол и раскололась надвое. Нехорошко Картавый сам это видел и тогда же подумал, что примета дурная.

Тогда-то Дубовый Нос и затормошил своего захребетника Нехорошка, чтоб тот двором, да огородом, да посадскими задами пробрался в город к посаднику и чтоб попросил посадника поскорей прислать ему, Бахтеяру, обещанный боярский снаряд. Но уж не для похода: Дубовый Нос хотел раздать тот снаряд своей пеляди, надеясь, что она, получив в руки снаряд, обережёт его, Бахтеяра, от буйствующей толпы.

Дубовый Нос из страха ещё ни разу не выходил ни крыльцо. Боялся даже оконницу отволокнуть. Так что своими глазами не видал ещё, какова та ночная толпа только слышал её голос.

Если бы видал, то поступил бы, может быть, иначе.

VII

На боярском почти пустом дворе этот день протекал до странности тихо.

Незадолго до заката, когда со стороны посада ещё не начинал доноситься шум, Гаша не торопясь спускалась со своей горенки, чтоб справиться, не воротилась ли домой её мать, которая ещё в обед ушла куда-то со двора совсем одна (Гашу это тревожило), и чтоб проведать сынка, который был с мамушкой в саду и играл в песок на нижней ступеньке первого рундучного всхода, того самого, под которым нашли в своё время стольника Ивана Кучковича. Корзины с хмелем стояли на прежних местах, только открытые и не похожие больше на гробы; из одной почти весь хмель повысыпался и лежал густым ворохом на земляном полу: его так и не удосужились смести, как не успели приколотить и тесины, оторванные учеником покойного хитрокознеца, как не подобрали и упавших на землю веников.

Войдя по дороге на рундук в верхние сени, Гаша остановилась в изумлении.

У одного из окошек, глядевших на двор, стоял, задумавшись, её отец, боярин Пётр Замятнич. Он был в полном боевом доспехе, который поразил Гашу своим сверкающим великолепием.

По молодости и по женской неопытности она не могла, конечно, догадаться, что на отце боголюбовская добыча: доспех был с княжого плеча.

Пётр Замятнич вырядился так в расчёте на то, что изощрённая роскошь его воинского снаряжения не только ошеломит, но и устрашит непривычный к такому зрелищу московский полк, а ещё больше тех лесных орачей, на которых он пойдёт с этим полком.

Седая голова боярина приходилась выше оконницы и была в тени. Предзакатное летнее солнце обливало весь ещё крепкий стан Петра Замятнича. Стальные оплечья так и горели, а мельчайшие перевивы кольчужной курчавой проволоки переливали ясной рябью, как играющая на солнце вода.

К скамье был прислонён высокий щит, который кинулся Гаше в глаза огненно-яркой, словно живой Червленью и золотым блеском. Щит был выделан в виде большой, заострённой книзу миндалины, окаймлён наложенной на червлень сквозной резьбой из лощёного золота, а в середине щита поверх той же червлени поднимался на задние лапы литой из золота пев.

Этот взъярённый золотой лев на пламенно-алом поле был семейным знаком владимиро-суздальских князей – Юрьевичей.

А в углу сеней стояло вовсе не примеченное Гашей копьё.

Оно не блистало дорогой оправой, но было, чего Гаша тоже не могла знать, памятное, заветное.

Когда вскоре после казни старого боярина Кучка, Гашиного деда, Андрей во время одного из самых первых своих боев под Киевом вынесся вперёд, то обуянного залесского княжича чуть не просунул длинной боевой рогатиной столкнувшийся с ним дебелый волынянин. О щит промахнувшегося волынянина обломилось Андреево княжеское копьё. Над головой княжича взметнулась тяжёлая медная, налитая внутри свинцом булава, которая готова была уже громыхнуть об Андреев шелом, когда чьё-то копьё (как потом оказалось, Прокопьево) скользнув мимо Андреева левого локтя, вошло волынянину в самое сердце.

Андрей взял это копьё себе и берёг до самой смерти у себя в ложнице. В час своей гибели он хватился, что нет Борисова меча (выкраденного Анбалом), а о Прокопьевом копьё, спасшем ему когда-то жизнь, он забыл. Пётр подобрал заветное копьё в ту же ночь.

Оно-то и стояло в углу боярских сеней. На его древке, или, как говорили в Поросье, оскепище, были видны насечины, нанесённые вражескими мечами тогда же под Киевом.

Пётр оглянулся на дочь сурово и, как ей показалось, немного смущённо.

Гаша, не вымолвив ни слова (он тоже молчал), Почти пробежала мимо отца по сеням, только мимоходом глянув углом глаза в одно из дворовых окошек.

Она успела увидеть конюшего (не конюха, а самого конюшего), который водил по пустому двору отцова белого мерина. Заметила и то, что на мерине дорогое седло, отделанное серебром, костью и жжёным золотом, одно из тех, что висели на вбитых в стену деревянных костылях в глухой клети.

Гаша торопливо вышла на верхнюю площадку набережного рундука.

Внизу, на нижней ступени первого рундучного всхода, играл в песок Гашин сынишка. Над ним стояла, нагнувшись, Гашина мать, боярыня Кучковна. Не отрывая внука от игры, она поправляла его наглазную повязку.

   – Матушка, давно ли воротилась? – окликнула её Гаша.

   – Недавно, – ответила Кучковна, подняв на дочь глаза, светившиеся всё той же путавшей Гашу мечтательной безумной улыбкой.

   – Далече ль ходила?

   – Недалече.

   – Здорова ль, матушка? Не притомилась ли ходючи?

   – Здорова. Не притомилась.

   – Не ляжешь ли отдохнуть?

   – Лягу.

И Кучковна стала медленно подниматься со всхода на всход, оглядываясь временами на замоскворецкую даль.

Даль стала очень отчётлива на закате. Ясно различались сосняки, ельники и вперемешку с ними моховины, голые зыбуны, кочкарники, а там опять леса да леса, не замкнутые ничем, безбрежные.

Со стороны посада донёсся вдруг глухой гул многих человеческих голосов.

VIII

Пётр Замятнич ни разу за весь день не выходил из дому.

Зато доставалось оружничему.

Он то и дело бегал к посаднику (который тоже не покидал своего двора) все с одним вопросом от боярина: сходятся ли вой? Так принято было именовать посадских людей и сельских смердов, призванных и княжое или боярское ополчение. Между посадничьим и Бахтеяровым дворами гонцы сновали всё время: то из города семенил к Дубовому Носу маленький, вертлявый старичок, посадничий ключник, с тем же вопросом, что и боярский оружничий, то из посада шагал в город саженными шагами долговязый Нехорошко Картавый.

Посадник был совершенно сбит с толку и приговором старобоярской дружины (он вполне поверил Петру), и неожиданно свалившимся боевым поручением, к которому был вовсе не подготовлен. По своей прирождённой ножной немощи он ни в каких походах никогда не бывал. Москву всё ещё не захлёстывали междукняжеские усобицы: Андрееву волость боялись трогать. По лесной дальности Москвы от Владимира Андрей ни разу не посылал за московскими воями.

Управиться с непривычными деловыми заботами мешал страх. Страх был у посадника троякий: страшно было осрамиться перед суздальскими правящими боярами, потерять их доверие и лишиться прибыльной должности; страшен был предстоявший поход: как-то он обернётся? На чью сторону склонится военное счастье? Но всего страшнее был обоюдоострый кинжальный клинок, так зловеще сверкнувший давеча в длинных пальцах Петра Замятнича. Посадник знал, на что способны эти пальцы.

При всём том первые известия, полученные от Бахтеяра, показались посаднику успокоительными.

Он с удовлетворением услыхал от Нехорошка, что биричи без возражений пошли, куда им велено. Часа через два после этого вертлявый старичок принёс сообщение, что из Семёновского княжого села явилось шесть душ смердов с дрекольем.

Тогда посадник послал своего ключника к Бахтеяру с запросом, как собираются посадские.

У Дубового Носа были с посадскими свои, тяжёлые счёты. Он вовсе не намерен был открывать эти счёты посаднику, своему самому крупному и безотдаточному должнику, с которого никакой лихвы, конечно, не брал. Но должниками Бахтеяра были и все без малого посадские, всегда нуждавшиеся в деньгах для оборота по своей мелкой торговлишке. Бахтеяр не надеялся, что они соберутся в поход с доброй охотой, но верил но власть своего богатства: страх перед этой властью вполне заменит, думалось ему, добрую охоту.

Вертлявый старичок воротился к посаднику со словами, что-де за посадских людей сотский головой ручается: все, мол, до одного явятся на его призыв.

У посадника поотлегло от души. И когда к нему уже в десятый раз пришёл боярский оружничий, он велел передать боярину, что всё делается, мол, чин чином, что сиротский народ сходится из сел мирно, а все посадские люди готовы хоть сейчас идти в поход.

Он просил Петра приготовить к вывозу снаряд, за которым-де пришлёт, когда понадобится, и напоминал что пора бы посажать боярских челядников наконь да и самому, мол, боярину приготовиться к походу.

Пётр приказал оружничему вынести снаряд под дворовый навес, а конюшему – заседлать для челядников коней, оседлав и его, Петрова, белого мерина.

Конюший спросил, какое на мерина класть седло.

Пётр, подумавши, велел взять из глухой клети луч шее. Тут-то его и осенила внезапно мысль нарядиться в княжой доспех.

Он долгое время провёл вдвоём с оружничим в верхней теремной скотнице, где было сложено уворованное боголюбовское добро: пытал на вес то одни меч, то другой, щупал кольчуги, смотрел их на свет и против света, гремел щитами, примерял шлемы, откладывал боевые топорики. За этим занятием не так лезли в голову думы.

А думы были чёрные.

Неожиданная распорядительность посадника и Бахтеяра словно бы и поободрила Петра, но какой-то червь принялся ещё назойливее глодать сердце. Вид осёдланного белого мерина, на котором поблескивал ловко пригнанный стальной наголовник с прорезами для глаз и для ушей и сияли на солнце такие же, как на самом Петре, оплечья, удручал боярина. Не хотелось и смотреть на всю эту красивую боевую утварь. Неужто и впрямь предстоит бой? Неужто и впрямь бродит около смерть?

Тем временем доношения, поступавшие от посадника, стали утрачивать мало-помалу начальную бодрость: в них не было ещё ничего открыто тревожного, но они делались всё менее ясны.

Посадник на по-прежнему частые запросы боярина давал знать со всё возрастающей уклончивостью, что народ-де сходится, да не слишком шибко, а когда его спросили, в чём задержка, он ответил сперва, что, видно, мол, биричи в дороге позамешкались, а потом стал нести какую-то уже полную невнятицу: то толковал, что смерды «словом по нас, а делом далече», то говорил, что они «идучи не идут».

Зной, несмотря на поздний дневной час, всё ещё не спадал.

В княжой плотно заплетённой кольчуге было жарко; от её тяжести устали плечи. В бронных ноговицах с железными наколенками было неудобно ходить. Ступни, обутые в кольчужные копытца с зубчатыми шпорами над каблуком, горели и отекали.

А запах пожара всё не рассеивался.

Когда солнце заворотило с садовых окон на дворовые, Пётр послал оружничего с запросом, каково же верное число собравшихся на посаде смердов.

Ответ пришёл неожиданный: посадник передавал, что верного, мол, числа не добыть, потому что народу на посадских улицах сошлось много, однако на месте-де тот народ не стоит, а колобродствует бездельно и до того поперемешался, что не разберёшь, где посадский человек, где смерд.

Пётр Замятнич не успел ещё понять всё значение только что услышанного, когда по сеням пробежала зачем-то Гаша, и почти сразу вслед за тем со стороны посада донёсся странный шум.

Боярин высунул голову в окошко, прислушался и, досадуя на свою тугоухость, решил выйти на открытые переходы, где, верно, будет слышней.

Солнце уже закатывалось.

С открытых переходов был явственно слышен всё тот же нарастающий шум. Пётр теперь не сомневался Польше: это голосила человеческая толпа.

Приставив ладонь к уху, вытянув туловище и даже поднявшись на носки, он силился высмотреть хоть что-нибудь. Но посадничьи хоромы и вышка Неждановой башни загораживали посад. И мешали слушать два близких звука: кто-то в его доме усердно храпел с противным носовым присвистом (это отсыпался после поминального хмеля Яким Кучкович) и громко ворковали перед ночью посадничьи голуби.

Пётр раздражённо покосился на голубятни и столкнулся глазами с посадницей. Она стояла вровень с ним, у себя на переходах, очень бледная, закутанная в большой тёмный плат, и с изумлением, даже с испугом разглядывала его доспех.

Вернувшись в сени, Пётр вызвал оружничего и отдал ему два приказа: первое – позвать огнищанина (Петру пришло в голову послать ястребка за княгиниными булгарами), второе – спросить посадника, отчего в посаде шумят и не пора ли посаднику самому туда пойти, чтобы на площадке перед городским рвом изнарядить полк.

Оружничий долго не возвращался. В сенях станови лось уже темно, когда он явился и сказал, что огнищанина дома не застал. Ни люди его, ни огнищаниха но знают, куда он отлучился. Дьяконица же (она случайно попалась оружничему навстречу) говорила, что видали, как огнищанин уже в сумерки верхом на своей рыжеи горячей кобылке, ведя на поводу второго коня с двумя навьюченными на него большими сумами, выезжал и Боровицкие ворота.

   – В Боровицкие? – переспросил, по своему обычаю, Пётр. – А посадник что говорит?

   – Говорит, что-де послал своего ключника к Дубовому Носу узнать, отчего шумят, и что-де как тот ключник воротится, тогда видно будет, пора ли посылать снаряд. А пока лучше, мол, повременить.

Тогда Пётр распорядился заложить для снаряда три телеги, а оружничему велел проверить, сколько на дворе мужской челяди, не прибыло ли с утра, воротился ли кто из тех, что ушли с ратайным старостой на Сходню.

В потемневшем небе светилась одна крупная светло-зелёная звезда. А правее и ниже её поднимался из заречной мглы молодой полумесяц, большой, ещё тусклый и красноватый.

Оружничий, обойдя двор, сад и все боярские службы, пришёл сказать, что мужской челяди насчитал всего четыре души, конюший – пятый, он, оружничий, – шестой. А со Сходни ещё не воротился никто.

   – Четыре? Как – четыре? Было же восемь! Куда четверых упустил?

   – Как углядишь, когда сам весь день туда-сюда бегаешь!

   – Туда-сюда! А Маштака всё нет?

   – Нет.

   – Сходи узнай, не пришёл ли посадничий ключник Конюшему скажи, чтоб поставил мерина в денник. А сам пусть велит складывать снаряд на телеги. Да пусть доглядывает за людьми, чтоб больше никто не убег. Понял?

   – Понял.

Пётр снова поднялся на открытые переходы.

Побелевший месяц, отойдя от звезды, стоял над коньком княжого терема и делался светел.

Слышно было, как на дворе переговариваются челядники, как брякает кидаемое в телеги оружие.

Петру почудилось, что к прежнему шуму, который продолжал нестись со стороны посада, прибавился ещё другой, тоже человечий, гул. Он шёл будто с иного конца – от неглименской гати.

Оружничий, еле волоча ноги от усталости, пришёл от посадника с известием, что посадничьего ключника всё ещё нет: что-то, видно, случилось с вертлявым старичком.

Не успел он это сказать, как в сени ворвалась клетница Луша со словами, что следом за оружничим прибежал от посадника конюх.

Конюх принёс новую, только что полученную весть: от Дубового Носа пробрался-де кое-как, задами, Бахтеяров захребетник Нехорошко. Дубовый Нос требует, чтоб скорей слали ему снаряд. А как посадник опасается, чтоб народ не расхватал снаряда да не наделал беды, то бьёт челом боярину, чтоб сам боярин со своей конной челядью проводил снаряд. А не то, дескать, он, посадник, за город не в ответе.

Пётр, словно крадучись, молча, подошёл к посадничьему конюху, схватил его за плечи и принялся так трясти, что у того громко залязгали зубы.

   – Сам?! – шипел он конюху в лицо. – Я те покажу – сам! Ступай к своему хромому бесу и скажи: дружина велит посаднику немедля прислать своих людей на боярский двор, да чтоб те люди немедля везли снаряд Дубовому Носу, да чтоб посадник сам... слышишь: сам с ними шёл! А не пойдёт... – Пётр выпихнул конюха в дверь со словами: – Бегом беги!

Со стороны посада нёсся теперь уже не гул, а рёв. Временами ясно слышались отдельные людские выкрики.

Пётр, отходя от двери, наткнулся в темноте на скамью. Что-то тяжело звякнуло: это хлопнулся об пол княжеский щит.

   – Зажги свечу, – приказал Пётр оружничему. – Нет, погоди! Перво стяни с меня кольчугу.

Пеньковый подбронник весь пропотел. От него остро пахло мочёной коноплёй. Он холодил тело. Мокрую спину передёрнуло ознобом. Пётр расправил изнывшие под кольчугой плечи.

   – Вели всем людям, какие остались, – сказал он оружничему, – и конюшему тоже вели, чтоб все опоясались мечами, ^ чтоб выбрали каждый по копью да чтоб садились наконь. Когда будут готовы, скажи... Постой! Не послать ли за булгарами? А?

Оружничий молчал.

   – Что молчишь?

   – Не пойду.

   – Куда не пойдёшь?

   – За булгарами не пойду.

   – А?

   – С булгарами не оберёшься греха.

   – Греха? Так, говоришь, не посылать? Ладно. Иди, сготовь людей. Да крикни Лушке, чтоб подала свечу.

Пётр, отдирая прилипшую к груди сорочку, прошёлся в угол, где стояло Прокопьево заветное копьё. Пламя свечи колебалось на оконном сквозняке. Тень от прислонённого копья качалась по стене, как отвес на нитке.

Неясный шорох в дальнем конце сеней заставил Петра обернуться.

В дверях перешатывался с ноги на ногу посадник. За ним стоял оружничий.

   – Что приплёлся?

   – К тебе пришёл.

   – Кто тебя звал? Ослушничаешь? Где твоё место?

   – Беда, боярин! Булгар бы кликнуть.

   – Молчи!

Древко копья стукнуло об пол. Посадник попятился.

   – Стой! – крикнул ему Пётр. – Затвори дверь и не пускай его уходить, – приказал он оружничему.

Постукивая оскепищем копья как посохом, Пётр подошёл вплотную к посаднику и, с омерзением оглядывая его узкие, покатые плечи, проговорил тихим, охрипшим голосом:

   – Или сей же миг сядешь наконь и сам со своими людьми отвезёшь Дубовому Носу снаряд, или на сем месте сим копьём...

   – Наконь?!

   – Выбирай.

   – Верь слову: отродясь на коне не сиживал.

   – Усидишь! Моя челядь тебя в седле удержит. А чтоб куда не утёк, она ж тебя и до посада проводит.

   – Боярин...

   – Видал копьё?

   – Смилуйся!

   – Нет тебе милости!.. Сажай его наконь и сам садись.

Оружничий свёл посадника с лестницы.

Пётр как был, в одном подброннике, в кольчужных ноговицах, стуча копьём, звеня шпорами, вышел за ними следом на крыльцо.

Посад ревел. К мужским крикам прибавились женские причитания и визги.

Вывели из денника истомившегося в боевом приборе боярского белого мерина. Взгромоздили посадника на седло. Кривые култышки не доставали до стремян. В детские кулачки, схватившиеся за переднюю луку, насильно всунули повод.

Пётр сам установил порядок поезда: впереди четыре конных боярских челядника с мечами наголо, за ними одна за другой три телеги с оружием; правили упряжными конями посадничьи люди; за телегами «– на белом мерине смявшийся в жалкий комок посадник, а по бокам от него, поддерживая его под локти, – оружничий и конюший, тоже конные и оружные.

Пётр шёл за ними следом, пока все не выехали на безлюдную городскую площадь. Тогда он остановился и крикнул вдогонку оружничему:

   – Вели воротнику, чтоб затворил за вами обое ворота! Понял? Обое! Да чтоб заложил те и другие на все три запора, как в осадное сидение. Понял? Да скажи воротнику, что за ним, за старым сычом, я сам в оба гляжу! Понял?

Он проводил их ещё глазами (было уж совсем темно) и затем, прихлопнув кое-как свои ворота, пошёл быстрыми шагами к дому. Посреди опустелого двора он вдруг приостановился, о чём-то задумался, поглядывая то на свои окна, то на княжой тын, потом махнул рукой и с почти юношеской прытью взбежал к себе на крыльцо.

Рябую Лушу (другие девушки куда-то попрятались) он забросал приказами: чтоб растолкала Якима Кучковича, чтоб подала Дорожную одежду и шапку, чтоб принесла в верхнюю скотницу, где он давеча отбирал доспех, четыре лубяных короба да десяток рогожных кулей, чтоб посмотрела, есть ли на конюшне лошади, чтоб выкатила из-под навеса порожнюю телегу, чтоб впрягла в неё коня. Да чтоб не разбудила ни старой, ни молодой боярыни.

В едва освещённой, тесной скотнице Пётр, сперва один, потом вдвоём с Якимом, швырял в лубяные короба, почти не разбирая, все, что попадалось под руку, и упихивал в рогожные кули собольи меха, парчу, пёстрые шелка, бархат. При слабом сиянии мигавшего свечного пламени в длинных, суетливых пальцах то зажигалось кручёное золото тяжёлой шейной гривны, то вспыхивал алмазный перстень, то зеркалилось серебро широкой чары, то осыпалась нитка румяных корольков, то стекала белая ряска жемчуга.

Вдруг раздались неровные, тяжёлые шаги, и к дверному косяку скотницы привалился спиной оружничий. Он стоял, держась за стену, закинув назад голову, закрыв глаза, и громко дышал, судорожно вбирая в рот нижнюю губу.

   – Что ты?

Оружничий, не отвечая, не открывая глаз, только помотал бородой.

   – Да говори ж! Откуда ты?

   – С посада.

   – Ну?

   – Бахтеяру... Дубовому Носу...

   – Ну?

   – На моих глазах... брюхо вспороли горбушей [45]45
  Коса с короткой изогнутой рукоятью.


[Закрыть].

   – С посадником что?

   – Приступились... терзают.