Текст книги "Андрей Боголюбский"
Автор книги: Георгий Блок
Соавторы: Александр Кузьмин,Георгий Северцев-Полилов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 49 страниц)
III
Да, Пётр в ту пору уж хмурился.
Это началось с того самого дня, как он тогда зимой (ещё когда рубили город) неожиданно пригнал во Владимир с княгининым ключником и приказал жене, не мешкая, собираться с дочками на Москву. Зачем? Он так и не объяснил. И в лицо не стал смотреть.
А прежде как, бывало, заглядывал!
Кучковна, уйдя в старые воспоминания, положила веретено на колени и, оторвав глаза от пряжи, стала смотреть в заречную даль.
Даль была всё прежняя – сплошь лесная: всё та же ярь, да синь, да дичь, отступающая невесть куда всё более бледными грядами. Будто чья-то широкая неопытная кисть намахала много неровных полос, пытая то одну, то другую тень и всё жиже разбавляя краску.
Зато ближней округи было не узнать. Лиственные дебрицы прорезались множеством починков, которые желтели сейчас поспевающей рожью и зеленели льном и конопелью. Сосняки поредели, дав место множеству новых мелких сел где в два, где в три двора.
Кончались петровки. Был самый разгар сеностава. Ведро в этом году было неверное, и люди торопились сушить да огребать.
С поднятого на сваи набережного рундука [18]18
Здесь: хранилище.
[Закрыть] боярских палат, где сидела Кучковна, был хорошо виден весь заречный Великий луг. Своим намётанным глазом боярыня ясно различала, где проходят межи её лугового клина. Он соседствовал с одной стороны с княжеским краем Великого луга, а с другой – с посадничьей поймой. На всех трёх клиньях шла весёлая рабочая, хорошо понятная Кучковне суматоха: на боярской пожне мужики уж метали высокие стога, у посадника бабы сгребали сено в длинные валки, а у князя девки ещё только ворочали. Княжой, заглазный двор всегда опаздывал против боярского и посадничьего, где хозяева сами надзирали за всем. Но за князем всяких угодий было впятеро больше, чем за ними, и, несмотря на частые убытки от нерадивого надзора, княжеские сенники, погреба и медуши ломились от добра.
Кучковна оглядела светлое небо, уложенное только по самым краям очень далёкими, но крутыми тучками, и забеспокоилась: вчера весь день бусил дождь – как бы и сегодня не помочило. Кликнула дворовую девку, чтоб сбегала на Васильевский луг: успеют ли до ночи закопнить. У Замятнича и там был клин, ещё больше, чем в Заречье.
Только вот в Остожье, что под Семчинским сельцом, князь Андрей Юрьевич не соглашался уступить боярину Петру ни одной копны, и Пётр был за эго в обиде на князя, о чём ещё недавно говорил при жене с их суздальским сватом, не жалея поносных слов. Остоженское сено было суходольное, самое съедомое, как говорили конюхи. Кучковна это знала и сочувствовала мужу в его недовольстве. Дивилась только громкому неучтивству его речей про князя. Прежде так при чужих не говаривал.
К приступке, что вела на рундук, подошёл старый бортник Неждан. Сняв шапку с седой головы, он объяснил боярыне, что осмелился воротить девку: сам, мол, только оттуда и всё видел.
– А своё-то всё ли сметал? – участливо спросила боярыня.
– Сметал. Да моё-то какое сено? Бурьян бурьяном. Зато уж твоё, матушка, – один цветок!
Кучковна смотрела на Неждановы седые волосы, примятые шапкой к старой его голове, и опять вспоминала, как покойная мать возила её ещё малой девчонкой по заяузским лугам в бортяной липняк, что под Красным холмом. А лошадью правил вот этот самый Неждан, тогда ещё весь рыжий, как подосиновый гриб. И давал Паране держать вожжи.
Как давно это было! Больше тридцати лет прошло...
Кучковна любила Неждана и по детской памяти и ещё той особенной, прочной любовью, какой привязываешься к тем, кому помог. По её милости Неждан давно уж не княжой закуп, а боярский вольный слуга. По-прежнему, как было при её отце, смотрит за их бортяными ухожами всё в том же липняке под Красным холмом. Только теперь ему уж не взобраться на дерево. За него лазит двадцатилетний внук, крепкий веснушчатый парень, рыжий, весь в деда.
За работу Неждан получает по-старому – мёдом. Однако менее, чем получал при боярине Кучке: не четвертую, а только шестую корчагу. Он и тому рад. Старику – он понимает – не та цена, что молодому. Да и времена не те. Людей понабежало много, дешевле стал труд.
IV
И Неждану по душе, что боярыня хоть, на его взгляд, ещё и молода (ему-то уж восьмой десяток пошёл), а истинная хозяйка. И не потаковница, и с людей шкуры не дерёт: знает середину. А бывает и ласкова.
Когда Неждан, идучи на боярский двор, переходит по двум жёрдочкам через глухой ручей Черторью у Сивцева Вражка и видит старый ясень, на котором лет десять назад повесился княжой холоп Истома, то всегда помянет добром боярыню. Не оставила Истомина семейства: выкупила, отдала княжому огнищанину [19]19
Приближённый князя, ведавший различными хозяйственными делами.
[Закрыть] девять да ещё девять ногат [20]20
Денежная единица Руси, 1/20 гривны.
[Закрыть] (шутка ли – трёх овец могла бы купить или молодого жеребца!) и перевела к себе на двор убогую Истомину вдову-холопку со всеми её четырьмя голодными ребятами. Вдовье дело – что говорить! – и на боярском дворе горькое: не задаром ржаной хлеб жуёт. А всё жива. И детей подняла.
Перейдя ручей, Неждан, кряхтя и хватаясь руками за кусты, одолевает противоположный, очень крутой глинистый берег. Взобравшись на безлесный верх, старый бортник всегда останавливается, чтобы отдышаться. Впрочем, не только для того. Он с давних пор любит это место. Отсюда открывается зрелище, краше которого для Неждана нет ничего на свете.
Перед ним Московское взгорье, а на его вершине – новый город.
Надёжно стыкнутые, туго набитые камнем, обмазанные глиной городни с годами поосели и будто срослись с землёй. С трёх углов в три конца смотрят узкими щелями оконных прорезов три подзорные башни. Прямо на Неждана глядят Боровицкие ворота. Их ставили в своё время владимирские плотники. Нежданов ревнивый глаз всё ищет в них, по старой памяти, какого-нибудь изъяна. Но изъянов нет. Ничего не скажешь – хороши!
За Боровицкой проездной башней, с левой стороны, промеж древних сосен, что краснеют прямыми стволами, как восковые свечи, успел подняться молодой борок. Из него выступает невысокая деревянная звонница Предтеченской церкви.
А правее ворот, внутри города, громоздятся большие и малые срубы княжого двора с крытыми переходами и вышками теремов. Рядом торчат вырезные коньки боярских хором. Чуть полевее – острые тесовые кровли посадничьих палат с тремя высокими голубятнями. Подле них – новый дом княжого огнищанина, заметный свежей резьбой. А из-за него выглядывает шатровый верх напольной проездной башни, той самой, которую рубил когда-то он, Неждан.
Он и сейчас, проходя мимо, всегда обводит её внимательным, отеческим взглядом. Не повредилась ли где? Нет. Какая была, такая осталась. Только пообветрилась да кое-где обомшала. Крепка. Складна. Не уступит Боровицкой.
Невелик треугольный город, а как изменил всю с детства знакомую Неждану окрестность! Словно не люди его поставили, а сам взошёл из земли, чтоб вокруг себя дать всему своё место.
Недели две назад проезжал во Владимир какой-то большой смоленский боярин. Говорили люди, будто с вестями к князю Андрею от тамошних князей. Что-то много сейчас этих послов да гонцов взад-вперёд заездило.
Так вот, ехал из Смоленска боярин, припоминает Неждан, простившись с боярыней и ковыляя к Боровицким воротам. На Смоленской дороге, не доходя Дорогомиловского перевоза, попал боярин Неждану навстречу (под Дорогомиловом, на бережках, Нежданов меньшой сын расчищает себе починок – ближе – то к городу все удобные заимки уж порасхватали, – так Неждан в воскресный день ходил сына проведать да посмотреть, всё ли так делает, как надо). Только дошёл Неждан до спуска к реке, тут и боярин на саврасом жеребце, а за ним поспевают от перевоза все его слуги, тоже верхами. Неждан шапку снял, сошёл с дороги, чтобы их мимо себя пропустить. А боярин как выехал на гору, так и остановил жеребца. Слуги тоже коней осадили, стоят. Стоят и на город глядят. А город вдали, весь в летней зеленце, на солнышке так и играет. Боярину глаз не оторвать от стен, от башен, от теремов.
Потом оборачивается к своему ближнему человеку, усмехается эдак вкривь и говорит:
«Умён был князь Юрий! Гляди-кась, – говорит, – какое место приискал. Вот это, – говорит, – город! Всем городам город!»
У Неждана со старым князем Юрием были свои, трудные счёты. Не жалостлив был Долгорукий, Бог ему прости. Но в том не откажешь: умён. Временами и щедр. Как узнал, что город достроен, что уж вал насыпают, прислал из Киева наказ: всех городников одарить. Покойному Батуре тогда зараз десять лукон солоду отсыпали да сколько-то пшена. Боярину Петру Замятничу третью долю Великого луга отрезали, да Кучков бортяной липняк под Красным холмом вернули, да подарили бобровое ловище на вершине речки Напрудной. И Неждан своё получил. Однако из закупов и тогда не отпустили. Так бы и помер в княжой неволе, если бы не Кучковна. Ей-то, конечно, от Неждановой помощи не убыток, а большой барыш. А и ему добро сделала.
И она вспоминала сейчас о том же, пока глядела, как Неждан, опираясь на черёмуховый посошок, ковыляет к Боровицким воротам.
Князю-то Андрею не сама она за Неждана челом била: ей с Андреем Юрьевичем так и не привелось больше говаривать с того самого дня, как встретила его ненароком зимой на Яузе.
Объяснила мужу, что без Неждана, мол, в хозяйстве не обойтись – не то что на всю округу первый бортник и медовар, а и под Ростовом такого не сыщешь: в их липняке любую пчелу по голосу признает. Пётр и сам понимал: разгорелся Неждана переманить. Однако, по своему обычаю, пошёл не прямьём, а околом – через баб. Пошептался с Милушей. Та кланялась будто княгине, а может, и нет. Только Пётр, как приехал после того на Москву, буркнул жене, на неё не глядя:
– Надо нового бортника найти: Неждана не дадут.
Кучковну досада взяла на мужа: в кой-то век его попросила, а он... Но ни слова не выговорила. А тут вскоре после Замятнича явился оттуда Прокопий.
Тонкие пальцы боярыни, крутя веретено, будто сбились со счета. Словно лёгкое облачко пробежало по белому лбу.
Да, Прокопий... Как это было-то?.. Кучковна помнила Прокопия во Владимире ещё худым полоняником. Так звали людей, взятых в плен и тем самым попавших в неволю. Он тогда холостой был, и девки владимирские над ним смеялись: звали кощеем. То ли он был из Клёва, то ли из Вышгорода, где княжил одно время Андрей, пока не сбежал от отца в Залесье. А потом на её же глазах вошёл кощей к князю в милость, женился, подобрел, побогател и мало-помалу стал Андрею Юрьевичу первым советчиком и первым другом. И посейчас так. Люди сказывают: князь без Прокопия шагу не ступит. В опочивальню уходит, а Прокопия у порога кладёт. Только княгине-булгарке пришёлся Прокопий не по душе. Да она кого любит? Разве вот только Петра Замятнича...
Приехал тогда Прокопий на Москву будто за каким-то княжим делом к посаднику. А Кучковне и ни к чему. Мало ль кто ездит? Только под вечер, уж в сумерках, стучится Прокопий к ней в дом. Она вышла, объяснила, что Петра, дескать, нет. А он говорит:
– Знаю, что нет. Я к тебе, боярыня.
Она кланяется, отвечает:
– Твоя слуга. Только ежели что по хозяйству, так время позднее: лучше бы с утра.
А он в половицы глядит, пояс перебирает и говорит:
– Нет, боярыня, не по хозяйству. Дозволь сейчас: мне в ночь назад ехать. А дело у меня к тебе не своё.
– Чьё же?
– Княжое.
V
Кучковну отвлекли от воспоминаний соседские, посадничьи, голуби. Звеня и свистя белыми крыльями, поднялись почти разом со всех трёх голубятен, слетелись в одну стаю и пошли кружить над Москвой, забирая, всё выше и выше. И сразу же за частоколом раздался звучный женский смех. Это смеялась посадница.
«Старая, а перед гостями как жемчужится!» – подумала Кучковна.
Впрочем, не такая уж и старая. Тогда же, как Прокопий-то приезжал, годов двенадцать назад, была ещё хоть куда. А уж говорлива, а уж смешлива! И певунья, и плясунья, и голубятница. Пуще же всего любопытна: все-то ей надо знать. Да и за это как осудишь? Город-то малый: не считая воротников да дворовой челяди, во всём городе только три семьи – посадничья, огнищанинова да их, боярская. Да ещё поп с попадьёй, дьякон с дьяконицей, вдовый пономарь, старуха проскурня – вот и все жители. И в посаде всего десятка четыре дворов. А с посадскими-то чёрными людьми посаднице дружить и непригоже.
До чего же распалилось у посадницы любопытство тогда-то, после того, как Прокопий у Кучковны побывал! Прибежала ни свет ни заря, напрямки расспросить не смеет, кругом Да около ходит, а глазами так и рыскает по всем углам. Ушла ни с чем.
Ни одной боярской девки потом в покое не оставила: всех к себе на двор зазывала. И выведывала и выпытывала на все лады. А девки что могут сказать? Что видели? Что слышали?
Видели только, как вышла боярыня с Прокопием из клети в сени. Он в дорогу собирается, говорит:
– Не помяни меня, боярыня-голубушка, лихом.
А боярыня низко ему поклонилась, как в церкви, – в пояс, правой рукой пол достала и отвечает:
– Лихом не помяну: не твоя воля. О чём говорено, про то забудем, и никому того знать не надобно. Мои уста – могила. И свои замкни. Одно попомни: о Неждане-бортнике. Пускай не по моему челобитью на волю выйдет, а в батюшкину память. За пролитую кровь.
Тут Прокопий, ни слова не промолвив, отдал боярыне поклон большим обычаем и вышел.
– Неужто в ноги поклонился? – не верила посадница. – Это ей-то?
Вскоре после того к московскому княжому огнищанину пришёл из Владимира приказ: Неждана в закупах больше не держать, отпустить на вольную волю.
Вернулись с неба голуби. На голубятнях стало суматошливо и бело. Под свесом кровли по узкой полочке один мохноногий воркун всё ходил за пугливой голубкой, и приплясывал, и кружился сам вокруг себя, и, вздувая зоб пузырём, всё что-то ей пел.
А за частоколом, на посадничьем дворе, было шумно. Собирали, слыхать, в дорогу чей-то поезд. Лошади фыркали, пятясь в оглобли. Конюхи перебранивались. Потом опять раскатился громкий смех посадницы. Что– то бубнили сдержанные мужские голоса. Наконец завизжали петли ворот (о, как хорошо знала Кучковна этот ржавый, вызывающий звук: сколько раз слышала его за долгие годы со своего опрятного, безлюдного двора!). Поезд тронулся. Затарахтели колеса. Что-то крикнула вслед посадница, что-то ответили уезжавшие гости. Опять взвизгнули петли.
Полотна ворот легко захлопнулись, и стало тихо. Только лобастый воркун всё наговаривал что-то своей пугливой голубке.
Кучковна едва успела приняться за брошенную пряжу, как по ступенькам рундука вспорхнула посадница. Пятый десяток давно пошёл, полнота одолела, а всё прытка и легка, будто нет и двадцати годов. Обдала мятными вихрями необъятного летника [21]21
Широкая верхняя одежда зажиточных женщин.
[Закрыть] (от неё всегда пахло мятой) и опустилась колоколом на лавку. Перевела дух: вздынулись и поникли обтянутые шёлком круглые плечи. Принагнулась, чтоб искоса заглянуть Кучковне в лицо, шаловливо тронула пальцем её колено, рванула коротким русалочьим смешком и сказала:
– Ну, чего притворяешься?
Боярыня молча подняла на неё взгляд, полный недоумения.
– Не лги, Паша! (Одна посадница звала Кучковну Пашей.) Не поверю! Лучше меня небось знаешь!
– Чего лгать-то? Что знаю?
– Да про своего-то! Про Петра!
– Что – про Петра?
Посадница прочитала на строгом лице Кучковны такую усталую тоску, что поверила: нет, не знает, не притворяется.
Посадница сощурила глаза. Глаза были светлые, всегда очень влажные, словно только что вынутые из рассола молодые грузди.
И завела издалека:
– Князь-то наш батюшка, Андрей-то Юрьевич, Господь его храни, под старость лет до тех пор взблаговался, как и смолоду не благовал...
Под старость лет! Неужто он старик? Кучковна прикинула в уме: да, за шестьдесят уж, верно, перевалило. Не видела его лет пять или шесть. Последний раз не успела толком разглядеть издали со своего верха. Андрей похаживал по городской площади с хромым на обе ноги посадником, да с её Петром, да с Прокопием, да с черноусым Анбалом. Были и ещё какие-то новые, незнакомые Кучковне люди. Ни на кого не похожий. На голову выше всех. Ещё не горбился, и маленькая голова с прежней надменностью откинута назад и вбок. Клинышек бородки стал совсем белый. А глаза... Когда он по привычке обмахнул беглым взглядом окна её терема, Кучковна успела рассмотреть всё ту же нестерпимую синеву. Старик!
– Всех как есть лучших отцовых слуг перебрал, – продолжала посадница, – да и не их одних! Кого услал в Ярославль, кого в Устюг, кого на Белозеро. А кого и в поруб кинул. А кому и голову прочь! Вашего-то суздальского свата... Сказывать ли?
– Говори.
– Посылал в Суздаль его схватить. Анбал туды ездил. Да, видать, упустил. Ушёл куды-то ваш сват: толкуют – в мордву. А вотчину его и все животы князь на себя отписал.
Кучковна уронила веретено. Суздальский сват, тамошний первый боярин, – это был свёкор её меньшой дочери. А с ней-то что?
– А с Груней что? – спросила сама не своя.
– Не ведаю, Паша, и врать не стану.
Посадница вздохнула. Потом, задумчиво подняв редкие брови, стала размышлять вслух:
– В Суздале им, уж конечно, не живать. Чай, и Груне судьба под матернее крыло воротиться.
И меньшой не далось счастье! За чьи грехи такой ответ? Старшая, Гаша, уж как ладно жила с молодым мужем на их просторном владимирском дворе, под старыми рябинами и вишнями. А как проводила мужа в поход, так больше его и не встретила. Это был тот злополучный новгородский поход [22]22
...злополучный новгородский поход... — 25 февраля 1170 г. при походе на Новгород Андрей Боголюбский потерпел поражение от князя Романа Мстиславича.
[Закрыть], когда Андреева рать, не добыв Новгорода, позорно попятилась назад и вся истаяла, как вешний снег, на ею же опустошённых новгородских полях. И продавали потом новгородцы пленных суздальцев по две ногаты человека, втрое дешевле овцы. С той поры уж четвёртый год тоскует Гаша в материнском терему, обливает вдовьими слезами сиротку-сына. А теперь и до меньшой дошёл черёд.
– Да ты больно-то не тужи, Паша, – утешала посадница. – С дочерьми всё веселее, чем одной. Да и твой-то Пётр, чай, почаще станет наведываться, когда путь ему дан такой.
– Какой путь?
– Неужто и впрямь не слыхала? Мостовой путь, вот какой. Петрила-то, осменника, помнишь?
Ещё бы она не помнила! Ей ясно представилось медовое светлобородое лицо, щегольская киевская одежда и страшные, короткопалые культяпки.
Посадница опять перешла на шёпот:
– Петрила больше на свете нет. Заковал его Андрей Юрьич в железа и услал в Судиславль. А туды едучи – на Волге-реке, на Костромской переправе, – Петрило как раз и утоп. То ли сам с парома кинулся, то ли пристава посадили старика в воду...
– Так Петру-то что ж?
– А твоему Петру удача. Перво-наперво он, сказывают, закручинился, что князь не велит ему больше в Боголюбове быть...
– Как не велит? – обомлела Кучковна.
– Ты и того не ведала? – лукаво удивилась посадница. – Чай, уж больше месяца, как воротился твой Пётр во Владимир, на ваш прежний двор. А как старый-то осменник Петрило залился в Волге, так Андрей Юрьич, батюшка-то наш князь, с твоего Замятнича опалу снял, сказал милостивое слово и дал ему Петрилин путь. Теперь твой Пётр – сам осменник: велено ему за всеми мостами глядеть да за всеми переправами. А это дело какое? К княжему двору более не привязан: знай себе плавай туды да сюды всеми реками. Так, чай, урвёт времечко подолее с тобой пожить.
Гладкое лицо посадницы засветилось простодушной лаской. Серые, подернутые рассолом глаза уставились на Кучковну. А та не могла отвести взгляда от умолкнувших наконец губ.
VI
Кучкова дочь не отрываясь смотрела в румяный прорез говорливого женского рта, будто силясь не только услышать, а и увидеть, что скажет он ещё. И боялась упустить конец непрочной нити, на которую хотела нанизать мешавшиеся мысли. А мысли выскальзывали и рассыпались, как, бывало, тот мелкий речной жемчуг, что набирала она когда-то на волосок неопытными девичьими пальцами.
Когда это было? Лет пятнадцать назад. Князь Андрей ещё только достраивал себе тогда в Боголюбове каменные палаты, такие, слыхать, огромные да дивные, что съезжались смотреть их и ясы, и ляхи, и цареградские греки, и заморские фрязины. Тогда же поманил к себе Андрей Юрьич в то же Боголюбово и мужа Кучковны, Петра, и старшего её брата – Якима Кучковича, Милушина мужа, и младшего – Ивана Кучковича, уже в то время вдового. Все трое поставили себе там новые дворы рядом с княжеским (Кучковну ни разу туда не брали; она этих дворов и не видывала). А теперь, если верить посаднице, не велено Петру там быть.
Хромого на обе ноги посадника на Москве тогда, пятнадцать лет назад, ещё не было.
Пётр Замятнич усердно приглядывал за княжими городниками да за каменосечцами и в Боголюбове, и во Владимире, и на Нерли, но хоть в два месяца раз, а наезжал ещё к жене. Тут, на Москве, года два спустя и застал его боголюбовский гонец с приказом крутиться в булгарский поход: князь Андрей Юрьевич доделывал отцово дело – бил старых врагов.
Кучковна помнит, как Пётр, всегда при ней хмурый, выезжал в поход с их двора на своём грузном сером в яблоках мерине. И за ним десятка полтора слуг – кто с луком и стрелами, кто с копьём, кто с рогатиной. Зима только ещё становилась. Из синей тучи падал не торопясь первый, редкий снег.
Вскоре после того по первопутку приехал на Москву новый посадник, вот этот самый, нынешний, колченогий. Пока его выпрастывали из дорожных мехов, его жена (она знала Параню ещё по Владимиру) проворно выскочила из саней – да прямо к Кучковне. И, ещё вся красная с мороза, затараторила, вот как сейчас.
«А я тебе, – говорит, – радость привезла: князь в поход ушёл, и братья твои, Яким да Иван, оба с ним, а твоего Петра в Боголюбове оставили».
«Зачем оставили?»
«Как – зачем? Надобно же кому-то княгиню стеречь. Особливо когда на её же родню, на булгар, пошли».
Говорит, а сама непонятно посмеивается, на Кучковну пристально глядит и прибавляет:
«Лучше сторожа не найти. Люди сказывают: княгиня сама себе такого выбрала. А твоя-то сношенька Милуша не знает, как и быть: провожать Петра в поход жалко – всё-таки не чуженин, а свояк, и при булгарке его оставлять тоже неохота – как бы хлеба не отбил у псе, у Милуши, и княгине перечить нельзя. Выходит, как народ говорит: съесть погано, а покинуть жаль. Вот Милуша и сохнет».
Круглые плечи посадницы заколыхались от добродушного смеха. Потом взяла Кучковну за руки своими уже согревшимися мягкими руками и говорит:
«Кому сохнуть, а тебе жить да радоваться: к другим вернутся ли мужья из похода, нет ли – как знать, а твой всё целёшенек останется».
Да, остался цел. И верной жене за него как не радоваться!..
Вести, привезённые тогда, пятнадцать лет назад, посадницей, оказались правдой. Пётр Замятнич с тех пор сделался и впрямь самым близким человеком при княгине и управителем всего её большого имения. А в Москву, к жене, стал наведываться с этого времени не чаще раза в год.
Милуша из княгинина терема перебралась тогда же (то ли волей, то ли неволей) сперва к мужу, к Якиму Кучковичу, на его боголюбовский двор, а потом в одну из его вотчин, под Суздаль. Да там вскорости и померла; сказывали – удавилась.
Яким, став вдовцом, принялся погуливать, как в давние годы холостой молодости. И во хмелю, как передавали, бывал столь дерзок в речах, что сам князь Андрей не раз его вразумлял, грозя опалой.
Однако же Яким и другой Кучкович, Иван, сохраняли и в Боголюбове ту же силу, какой пользовались, бывало, во Владимире. Когда шесть лет назад снаряженная Андреем союзная рать взяла и разорила Киев [23]23
...союзная рать взяла и разорила Киев... – Это произошло 8 марта 1169 г.
[Закрыть], оба Кучковича и зять их Пётр были в этой рати, как всегда, на первых местах. И все трое воротились в Боголюбово не без добычи.
Но то было шесть лет назад. Теперь же, видать, всё пошло по-новому, а как – Кучковна ещё не понимала. Суздальского свата хотели схватить! А он и мужу её и братьям – первый друг. Где ж их былая сила?
Пока Параня думала об этом, посадницы и след простыл. Сбежала с рундука, оставив за собой приятный запах мяты. В саду подхватила на руки пятилетнего внучонка Кучковны (сама была бездетная), покружила его вокруг себя, нацеловала ему докрасна щёки, ловко поставила наземь и уплыла к себе.
