Текст книги "Говорят сталинские наркомы"

Автор книги: Георгий Куманев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 53 страниц)

Но Сталин к этому делу тогда отнесся очень спокойно. Он никак не реагировал на истерику Мехлиса, но зато очень быстро спохватился в начале войны и сказал: где? что? куда? Три миллиона пар обуви идет из Америки в Мурманск или в Архангельск. Он спрашивает:

– Куда обувь намерены направить?

– В г. Молотов.

– Это хорошо. Это лучше, чем везти к Москве.

В этом отношении он вообще подходил к делу по–хозяйски – все складировать за Волгой.

Г. А. Куманев: А как в начале войны обстояло дело с рабочей силой на предприятиях, которые обеспечивали снабжение армии?

А. В. Хрулев: Промышленность, которая обеспечивала снабжение солдат, оказалась в очень тяжелом положении в связи с тем, что в ряды РККА ушли мужчины. Дело в том, что была допущена заранее ошибка в мобилизационных планах со стороны Госплана, других организаций, и прежде всего Генерального штаба. Считали, что для производства самолетов, пушек, танков надо бронировать рабочую силу, нельзя забирать специалистов токарей, механиков, слесарей высококвалифицированных, что их можно будет взять в последующем, заменяя какими–то другими людьми, а что касается изготовления обмундирования, обуви – тут этого не надо, и не только не надо бронировать людей, не надо бронировать и автотранспорт, и сырье, и топливо и т. д.

Я не считаю, что надо бронь распространить на всю промышленность. И не все сотни пошивочных предприятий, не все сотни предприятий, изготовляющих обувь, работают на армию. Требовалось закрепить рабочую силу только за теми предприятиями, которые непосредственно работают на армию. Надо было обеспечить их топливом, сырьем и другими необходимыми материалами для нормального производства. И вот этого не было сделано. А почему? А потому, что уже упомянутый мною Пятый отдел, взяв все эти функции на себя, не сумел довести их до дела, а человека, который бы осуществлял все эти функции, не было.

Кроме того, был еще один порок: снабжение продовольствием, вещевым имуществом, медико–санитарное обеспечение, снабжение горючим переходило то от Мехлиса к Щаденко, то от Щаденко к Мехлису, то от Кулика к Щаденко, то от Щаденко к Кулику. Люди, которые занимались руководством этим делом, были случайные люди. Они не могли по–настоящему освоить смысл этого дела, им не удавалось даже понять, в чем дело, «с чем это едят».

Вот почему в отношении вооружения я стою за то, что нам надо создать начальников вооружения. Вопросы снабжения надо постоянно контролировать.

В свое время, будучи начальником Центрального военно–финансового управления НКО, я держал под контролем это дело. Я был нахрапистым работником, не боялся пойти к Ворошилову, остро поспорить с М. Н. Тухачевским, с С. С. Каменевым; вносил свои предложения.

Г. А. Куманев: Как Вы узнали о начале войны, где находились? Вызвали ли Вас сразу в Кремль к Сталину?

А. В. Хрулев: Когда началась война, я был дома, и в этот день меня никто и никуда не вызвал. До 21 июня никаких указаний я не получал, и 22 июня я тоже ничего не получил. О фашистском нападении узнал по радио. И затем в течение двух суток я никуда не приглашался и сам никуда не ходил.

Г. А. Куманев: Каким образом Вы были назначены заместителем наркома обороны?

А. В. Хрулев: Меня назначили заместителем наркома обороны (а наркомом был тогда маршал С. К. Тимошенко) 20 июля 1941 г. Предварительно со мной никто не говорил. Предполагаю, что это было подсказано Ворошиловым. Он был членом Политбюро ЦК. Видимо, он предложил. Ворошилов мне всегда очень симпатизировал. Кстати, совсем недавно он мне заявил:

– Неправильно, что Вас держат в таком положении. Вы могли бы очень многое сделать. Я не хочу перед Вами подхалимничать, мне нет в этом нужды, но Вы могли бы еще делать большие дела.

О своем назначении я узнал из газет. Заместителей наркомов никогда в газетах не объявляли, а тут было напечатано в газетах.

Тимошенко, как нарком обороны, исчез в тот же день – срочно уехал на фронт.

Г. А. Куманев: Что предприняли органы снабжения в первые дни войны?

А. В. Хрулев: Мы ничего не предпринимали недели две. Больше думали над тем, что же нам делать. Ведь наши войска отступали по всей территории и, как говорится, седлали тыл со всеми его запасами. Поэтому в снабжении фактически не нуждались и к тому же почти все время шли по хорошим дорогам. Они не только сами питались, но и бросали очень много.

Когда, например, мы начали отходить на Бологое, у нас было там сосредоточено большое количество складов. Мы не знали, что делать со снарядами, возить нам ничего не надо было, наоборот, надо было вывозить или бросать, что и делалось.

Г. А. Куманев: Нельзя ли Вас попросить немного подробнее охарактеризовать Ставку ВГК и Государственный Комитет Обороны, на заседаниях которых Вам приходилось бывать?

А. В. Хрулев: Государственный Комитет Обороны – это кабинет Сталина. Что служило аппаратом ГКО? Особый сектор ЦК партии, аппарат Совнаркома СССР и аппараты всех наркоматов.

А что такое Ставка? Это Сталин (и ни одного человека в его секретариате), Генеральный штаб (он вызывал к себе с картой начальника Генерального штаба или помощника начальника Генерального штаба) и весь Наркомат обороны. Это и была фактически Ставка.

Вызывает он командующего войсками какого–либо фронта и говорит:

– Мы хотим Вам дать директиву провести такую–то операцию. Что Вам для этого надо?

Тот отвечает:

– Разрешите мне посоветоваться с фронтом, узнать, что там делается.

– Идите в ВЧ.

Вся связь, которая была у Сталина, была ВЧ – один телефон, но все было подчинено ему. Как только сказал, сейчас все выключают и связывают его с тем, кого он хочет вызвать к телефону.

Никаких радиостанций, ни телеграфных станций, ничего не было. Телеграф был у Наркомата связи в Генеральном штабе. В Генштабе имелись и радиостанции. Не было такого положения, что Сталин сидит где–то и может все обозревать. Он все к себе тянул. Сам никуда не ходил. Он приезжает, допустим, в 4 часа дня к себе в кабинет в Кремль и начинает вызывать. У него есть список, кого он вызывает. Раз он приехал, то сразу все члены Государственного Комитета вызываются к нему. Заранее он их не собирал. Он приезжал – и тогда Поскребышев начинал всех обзванивать.

Вы, возможно, представляете себе все это так: вот Сталин открыл заседание, предлагает повестку дня, начинает эту повестку дня обсуждать и т. д. Ничего подобного! Некоторые вопросы он сам ставил, некоторые вопросы у него возникали в процессе обсуждения, и он сразу же вызывал: это Хрулева касается, давайте сюда Хрулева; это

Яковлева касается, давайте сюда Яковлева; это Пересыпкина касается, давайте его сюда. И все давал задания. Кроме того, все члены Государственного Комитета Обороны имели в своем ведении определенные участки работы. Так, Молотов ведал танками, Микоян – делами продовольственного интендантского снабжения, снабжения горючим. И у него был ленд–лиз. Иногда он занимался по отдельным поручениям доставкой снарядов на фронт. Маленков занимался авиацией, Берия – боеприпасами и вооружением. Кроме того, каждый приходил со своими вопросами: я прошу принять такое–то решение по такому–то вопросу.

И в Ставке, и в ГКО никакого бюрократизма не было. Это были исключительно оперативные органы. Руководство концентрировалось в руках Сталина. Обсуждались наиболее важные оперативные вопросы, которые заранее готовились соответствующими членами Ставки или ГКО.

В течение дня принимались десятки решений. Причем не было так, чтобы Государственный Комитет заседал по средам или пятницам, заседания проходили каждый день и в любые часы, после приезда Сталина. Жизнь во всем государственном и военном аппарате была сложная, так что никто не уходил из помещения. Никто не декларировал, что должно быть так, так сложилось.

Стоило А. А. Новикову, командующему Военно – Воздушными Силами, отдать приказ, в котором говорилось: «В связи с тем, что тов. Сталин работает в такие–то часы, приказываю работать в те же часы, на что Верховный отреагировал: мало ли, что я так работаю…»

Сталин, например, мог прийти в четыре часа, а потом в восемь часов. Сегодня он закончил работать в одиннадцать часов вечера, а пришел в восемь часов утра и т. д.

У меня на улице Горького была кремлевская вертушка. Звонит. Берешь трубку:

– Вы почему не спите?

Я говорю:

– Позвольте, Вы звоните, значит Вы считаете, что я не должен спать.

Всегда все люди были на месте. Было организовано так, чтобы они могли быть быстро поставлены в известность.

На заседаниях не было никаких стенограмм, никаких протоколов, никаких технических работников. Правда, позднее Сталин дал указания управделами СНК Я. Е. Чадаеву кое–что записывать и стал приглашать его на заседания.

Сталин подписывал документы, часто не читая – это до тех пор, пока вы себя где–то не скомпрометировали. Все было построено на громадном доверии. Однако стоило ему только (может быть, это чисто национальная черта) убедиться, что этот человек – мошенник, что он обманул, ловчит, судьба такого работника была решена.

Но в результате такого доверия было так, что много на тебя нагромождали обязанностей. Особенно Берия любил – он сотнями тысяч записывал валенки за счет военного ведомства. Если бы сказать Сталину, то он разорвал бы такой документ, и Берия больше ни одного документа не подписал бы у него.

Я давал Сталину тысячи документов на подпись, но готовя эти документы, за каждой буквой следил. У Маленкова и Берия есть какой–то вес, а какой же у меня вес?

Следует также иметь в виду, что, если у вас имелось важное и неотложное дело, можно было прийти в кабинет Сталина и без приглашения. Я так делал неоднократно, и Сталин меня ни разу не выгонял. Да он и никого не выгонял.

Надо было сидеть и слушать. Но когда создавалась какая–то пауза; я обычно говорил:

– У меня есть один вопрос.

– Сидите. (Что означало – этот вопрос он будет рассматривать.)

Однажды я прихожу к Сталину и говорю, что надо выпустить

постановление ГКО, устанавливающее порядок санитарной обработки бойцов, следующих на фронт, в Москве.

– Для чего?

– Поскольку у нас в Поволжье сыпной тиф, надо гарантировать от заноса на фронт эпидемии.

– Чтобы вы с фронта растащили заразу?

– Нет, товарищ Сталин.

– Вы ничего не знаете. Давайте Смирнова.

Вызвали начальника Главного медицинского управления Красной Армии Е. И. Смирнова. Смирнов начинает рассказывать ему, что положение у нас действительно тревожное, и, чтобы обезопасить фронт от проникновения эпидемии, надо проделать эту операцию.

– И Вы ничего не знаете. Давайте Митерева.

Пришел нарком здравоохранения СССР Г. А. Митерев и убедил, что это надо сделать, что необходимо обезопасить армию от проникновения эпидемии на фронт.

Бывали и другие казусы. Авиация просит дать на подготовку кадров 2200 тыс. тонн высокооктанового бензина, а мы можем выделить максимум 700 тыс. тонн. Генерал–полковник В. В. Никитин из Управления снабжения горючим НКО докладывает, что Хрулев дает очень мало бензина, мы не можем выполнить программу подготовки летчиков, которая утверждена ГКО. Сталин вызывает меня. Я ему докладываю, что у нас ресурсы бензина не позволяют дать больше 700 тыс. тонн, а кроме того, план распределения бензина мы уже утвердили, там записано 700 тыс. тонн, и теперь надо только пересматривать план.

Он ничего не говорит, вызывает Поскребышева:

– Ну–ка, Микояна сюда.

Приходит Микоян. Сталин к нему обращается и говорит.

– Летчики просят 2200 тыс. тонн высокооктанового бензина.

Тов. Хрулев дает только 700 тыс. тонн. Можно удовлетворить просьбу летчиков?

– Можно.

Я тут же Микояну говорю:

– За счет чего?

– У меня кое–что есть.

– Нет, Анастас Иванович, ничего больше нет. Я записал в этот план полностью все, что у нас запланировано получить из Америки, но процентов пятнадцать–двадцать танкеров гибнет, немцы их уничтожают. Я все это подсчитал.

Сталин вмешивается и говорит:

– Что вы спорите? Микоян этим делом ведает и знает.

Я отвечаю:

– Нет, товарищ Сталин, он этим не ведает и не в курсе дела, и я сейчас ему объясню, что он не сможет этого сделать.

Сталин спрашивает:

– Что есть реального?

Я поясняю.

– В этом плане есть 500 тыс. тонн резервов Ставки. Распределяйте этот резерв Ставки.

– Что же я без резерва останусь? Не годится.

Уходим. После этого разговора Микоян вызывает М. И. Корми– лицына – начальника Управления снабжения горючим:

– Прибавьте 500 тыс. тонн.

Тот отвечает:

– Я ничего не могу прибавить.

Микоян заявляет:

– Позвоните Хрулеву, пусть Хрулев это сделает.

– Ничего не надо звонить Хрулеву.

Кормилицын возвращается, приходит ко мне и рассказывает.

Я говорю:

– Делай, если он тебе приказал.

Я не видел, чтобы Сталину кто–нибудь возражал, что этого сделать нельзя, а когда я возражал, он говорил:

– Что это за человек, ему хоть кол на голове теши, он все свое.

Г. А. Куманев: Как Вы стали наркомом путей сообщения СССР

и почему новые сложные обязанности пришлось выполнять наряду с прежними?

А. В. Хрулев: В первой половине марта 1942 г., находясь по распоряжению Сталина на Калининском фронте (в это время был у командующего 4‑й ударной армии генерал–лейтенанта Ф. И. Голикова), я получил приказ о срочном возвращении в Москву. Так как дороги были зимние, не очень хорошие, а расстояние, которое отделяло меня от Москвы, было равно 500 км. Я с рассветом выехал из 4‑й армии, а глубокой ночью был уже в Москве.

Явившись к себе на службу, я сразу же позвонил Поскребышеву и попросил его доложить Сталину о моем прибытии. Поскребышев дал телефон, по которому находился Сталин, и предложил мне лично соединиться с ним. Когда я позвонил Сталину, он мне заявил, что вызвал меня с фронта по чрезвычайным обстоятельствам, а именно – по причине создавшейся критической ситуации на железнодорожном транспорте, и тут же сообщил, что для рассмотрения вопроса о работе железнодорожного транспорта создана комиссия из членов ГКО, в которую он бы считал необходимым включить и меня. Я просил меня в нее не включать, а что касается моего участия в работе Комиссии, то я могу выполнять любое поручение, не будучи ее членом. Но через час я получил постановление ГКО (это было 14 марта), в котором говорилось, что «в состав руководящей пятерки по делам НКПС» дополнительно включаются Микоян и Хрулев.

Пока шел разговор о моем участии в Комиссии, Сталин ни разу не упомянул о работе Л. М. Кагановича, стараясь рассказать мне, как это ему представлялось, о состоянии железнодорожного транспорта, о состоянии перевозок. Он, видимо, уже был кем–то достаточно осведомлен о сложившемся положении, когда говорил о Ярославской, Северной, Казанской дорогах, забитых составами поездов. Движение по ним уже почти прекратилось. Что касается таких дорог, как Сталинградская, Пензенская, Куйбышевская, Рязано – Уральская, Южно – Уральская, то они были на грани паралича, не пускали поездов и не принимали их.

Критическое положение на железнодорожном транспорте сложилось в результате ежемесячного ухудшения работы железных дорог, и только, видимо, благодаря тому, что нарком путей сообщения Каганович не докладывал о назревающей катастрофе, железнодорожный транспорт действительно зашел в тупик. Но не потому, что люди не умели работать или не умели и не хотели понимать происходящих событий.

Работа железнодорожного транспорта резко ухудшилась главным образом потому, что нарком путей сообщения не признавал вообще никаких советов со стороны сотрудников НКПС. Между тем они вносили немало ценных предложений, чтобы выйти из создавшегося положения. Каганович же кроме истерики ничем не отвечал на эти предложения и советы работников транспорта.

А тут еще начали давать о себе знать малые запасы угля на железнодорожном транспорте. Поэтому вопросу правительство постоянно вводилось в заблуждение относительно средней обеспеченности железных дорог топливом. Мол, с этим делом в целом все в порядке. На самом деле все выглядело по–другому. Дело в том, что к началу войны запас топлива был годовой на дальневосточных дорогах и месячный запас на западных, юго–западных, северо–западных и центральных железных дорогах. Захватывая обширные районы Западно – Европейской части СССР, противник не давал нам возможности вывезти даже те незначительные запасы угля, которые там имелись. Наше отступление было очень спешным и не позволило железнодорожникам полностью эвакуировать также паровозы, вагоны и другое транспортное оборудование и имущество.

Г. Л. Куманев: А как вел себя в это время Каганович?

А. В. Хрулев: В процессе работы Комиссии ГКО я наблюдал только одну перепалку между Кагановичем, Берией, Маленковым и другими членами Комиссии. Причем Каганович и в данном случае не старался воспользоваться работой Комиссии, чтобы выговорить НКПС необходимую помощь. Его аргументация была одна: «Вы ничего не понимаете в работе железнодорожного транспорта, вы никакого хорошего совета мне подать не можете…»

И вот в процессе работы Комиссии Сталин дважды обращался ко мне. В первом случае с предложением, не следует ли мне занять пост народного комиссара путей сообщения, так как это было бы полезно для армии. И когда я старался отвести от себя это предложение, доказывая, что армия может себя обеспечить и не имея своего работника в качестве наркома путей сообщения, то Сталин в ответ заявил: «Вы не понимаете существа этого вопроса».

Второй разговор уже был наиболее решительным и конкретным. Когда Комиссия находилась в Наркомате путей сообщения и вела разговор с членом Комиссии, первым заместителем наркома Б. Н. Арутюновым по вопросу обеспечения железных дорог топливом (он ведал этими вопросами), часов в 8 вечера раздался звонок в кабинет Арутюнова. Я был вызван к телефону лично Сталиным, который заявил мне, что он сегодня внесет предложение в Политбюро ЦК о назначении меня наркомом путей сообщения. Еще раз я просил его не делать этого, поскольку мой авторитет слишком мал для большой армии железнодорожников, и мне будет крайне трудно справляться с таким большим делом. Если Каганович, будучи членом Политбюро ЦК партии, будучи членом ГКО, не справился с этим делом, то как же я смогу справиться с этим делом.

Сталин начал меня убеждать, что, мол, все это вы можете получить в результате своей хорошей работы, кроме того, он обещал помогать и задал мне вопрос:

– Что, Вы не верите, что я могу Вам помочь?

И когда я отвечал, что я всему этому верю, но все–таки прошу не назначать меня наркомом путей сообщения, то Сталин в ответ на это сказал:

– Вы полагаете, что я соглашусь с кандидатурой Арутюнова, которую нам все время навязывает Берия? Но я никогда не соглашусь с этой кандидатурой и считаю, что Вы меня не уважаете, отказываясь от моего предложения.

Несмотря на мои дальнейшие просьбы о том, чтобы он, Сталин, отказался от мысли назначения меня наркомом путей сообщения, Сталин обидчивым тоном еще раз заявил:

– Значит, Вы меня не уважаете…

Не имея больше возможности доказывать и возражать против моего назначения на пост наркома путей сообщения, я спросил Сталина:

– Кто же будет начальником Тыла Красной Армии?

' Он ответил:

– Начальником Тыла останетесь Вы. Потому и целесообразно Ваше назначение наркомом путей сообщения. Являясь одновременно начальником Тыла, Вы используете все свое право наркома, чтобы в первую очередь обеспечить действующую армию.

В тот же день, 25 марта 1942 г., ровно в 12 часов ночи я получил решение о назначении меня народным комиссаром путей сообщения. И буквально тут же позвонил Л. М. Каганович, который просил срочно приехать к нему в НКПС. Я приехал в НКПС, получил ключи от стола и стул, на котором сидел нарком путей сообщения, и без каких бы то ни было формальностей вступил в новую должность. Вся процедура приема–сдачи проходила в пределах 15 минут.

Когда меня назначили наркомом путей сообщения, Сталин пригласил меня к себе на дачу, там было почти все Политбюро. Улучив момент, я подошел к Сталину и обратился к нему с вопросом:

– Я не совсем понимаю отношение ко мне в 1938 г. Мехлис и другие требовали моего ареста, а теперь меня назначили наркомом путей сообщения. Какой же контраст!

Он сказал мне примерно так: «Мехлис, как только пришел в ПУР в конце 1937 г., начал кричать о том, что Вы – враг, что Вы – участник военно–фашистского заговора. Щаденко вначале выступал в защиту Вас. Кулик, тот последовательно заявлял: «Не верю. Я этого человек знаю много лет и не верю, чтобы он был замешан в каком– то антисоветском, контрреволюционном деле». Но Вы, – говорит Сталин, – понимаете мое положение: Мехлис кричит «враг», Щаденко потом подключился к Мехлису, а Вы помните, – говорит, – как обстояло дело при решении этого вопроса в Политбюро. Когда я задавал Ворошилову вопрос, – продолжал Сталин, – что. же нам делать, Ворошилов сказал: теперь вот ведь какое время – сегодня тот или иной подозреваемый стоит на коленях и плачет, клянется, что ни в каких заговорах не участвовал, никакой антисоветской и антипартийной работы не вел, а завтра подписывает протокол и во всем сознается».

Позднее я передал весь этот разговор Ворошилову. Ворошилов возмутился:

– Это неверно. Если бы я тогда колебнулся, Вас бы не было.

Я знал, что если бы перед назначением на такой большой пост,

как нарком путей сообщения, не поставить все эти вопросы, тогда тот же самый Мехлис сказал бы: кого вы посадили в кресло наркома? Он – предатель, враг, он воспользовался тем, что его поставили на такой высокий пост, и поставит страну в тяжелое положение.

Какое у меня было положение? Дают большой пост, оставляют начальником Тыла Красной Армии и говорят: «Вы и то, и другое будете вести. И в то же время состояние хозяйства ужасное, а вдобавок ко всему прочему, авторитета у меня ни в партии, ни в стране никакого, никто меня не знает.

Я это тоже Сталину высказал. И он сказал:

– Ну хорошо, Центральный Комитет сделает все необходимое, чтобы Вы пользовались соответствующим авторитетом.

Кстати, когда я отрицательно характеризую Мехлиса и когда я считаю, что Мехлис вел большую работу против Ворошилова, то у меня для этого есть все основания.

После окончания советско–финляндской войны был созван Пленум Центрального Комитета партии по итогам войны и о состоянии наших Вооруженных Сил. На этом Пленуме нарком обороны Ворошилов выступил с докладом о состоянии армии и нарисовал в нем очень мрачную картину состояния Красной Армии. Он сделал вывод, что во всем этом деле его вина, Ворошилова, и поэтому просит Центральный Комитет партии освободить его от должности наркома. Ведь он уже почти 15 лет возглавляет НКО. А за это время у всякого может притупиться острота восприятия, недостатки могут казаться обычным явлением.

После выступления Ворошилова Мехлис берет слово и начинает поносить Ворошилова: нет, товарищи, Ворошилов так не должен уйти от этого дела, его надо строжайше наказать. Одним словом, хотя бы арестовать.

После этой истерики Сталин выходит из–за стола Президиума, поднимается на трибуну, отталкивает Мехлиса и говорит:

– Товарищи! Вот тут Мехлис произнес истерическую речь. Я первый раз в жизни встречаю такого наркома, чтобы с такой откровенностью и остротой раскритиковал свою деятельность. Но, с другой стороны, если Мехлис считает для него это неудовлетворительным, то если я вам начну рассказывать о Мехлисе, что Мехлис из себя представляет, то от него мокрого места не останется…

И сошел с трибуны.

После Ворошилова наркомом обороны назначили Тимошенко, который проработал два или три месяца. Потом образовывают Наркомат государственного контроля и Мехлиса назначают наркомом государственного контроля. Мехлис отказывается от такой должности (все–таки нарком!) и просит его оставить в армии, а для того чтобы свою просьбу подкрепить, он подговаривает Тимошенко, чтобы Тимошенко написал Сталину записку, что просит оставить Мехлиса в армии. Хотя он (Тимошенко) – не новый человек в армии, но не все порядки, особенно в центральном аппарате, ему знакомы, поэтому просит сохранить Мехлиса в армии как человека, достаточно хорошо знакомого со всеми порядками в центральном аппарате.

Я был свидетелем, когда Сталин получил записку Тимошенко и говорит:

– Вот наивный человек! Ему хотят помочь, он не понимает этого; он хочет, чтобы ему Мехлиса оставили. А Мехлис, пройдет три месяца, его столкнет. Он хотел и Ворошилова столкнуть. Мехлис сам хочет быть военным наркомом.

У Сталина возникло это подозрение, видимо, и раньше, и зародилось, может быть, исходя из каких–то определенных моментов поведения Мехлиса.

А с другой стороны, какие основания у Мехлиса были отказываться от должности наркома государственного контроля? Должность почетная и большая государственная работа. Какие основания у Мехлиса были стремиться оставаться в армии на должности начальника ПУРа? Мехлиса подозревать в скромности нельзя было. Он никогда таким не был. Этим «недостатком» он никогда не страдал.

Г. А. Куманев: Что Вы сделали в первую очередь, когда вступили в должность наркома путей сообщения?

А. В. Хрулев: Работа в НКПС представляла для меня громадный интерес. Но прежде чем ответить на этот вопрос, хотел бы еще раз вернуться к истории, связанной с моим назначением на должность наркома путей сообщения. На июньском Пленуме ЦК КПСС 1953 г., который обсуждал преступную деятельность Берия и его сообщников, один из членов ЦК (пока фамилию называть не буду) выступил и заявил, что Берия, желая уничтожить Кагановича, позволил себе такую выходку, как предложить Хрулева в качестве наркома путей сообщения. Хрулев не был подготовлен к этому большому делу, и поэтому этот товарищ не мог не рассматривать мою кандидатуру, как попытку Берии нанести вред народному хозяйству или затормозить ведение войны.

Этот товарищ прав в том отношении, что я не был подготовлен к этому делу. Но я категорически отвергаю утверждение, что назначение меня было делом рук Берии, так как сам Сталин заявил, что он не желает принять кандидатуру Арутюнова, которую в это время усиленно предлагал на пост наркома Берия. Арутюнов был друг и сослуживец Берии еще по работе в Закавказском ВЧК. Когда Берия был представителем Закавказской ВЧК, то первым заместителем у него был Арутюнов. Как только Берия был переведен в Москву, Арутюнов оказался первым заместителем наркома путей сообщения, хотя сам Каганович старался избавиться от него и терпел Арутюйова только потому, что последний был ставленником Берия, с которым Каганович не хотел портить отношений. Арутюнов был очень большим интриганом, между прочим, как все соратники Берии.

Немного спустя Сталин спросил меня, почему я держу Арутюнова в качестве первого заместителя наркома путей сообщения. Я старался объяснить это тем, что Арутюнов давнишний работник НКПС, неплохо знает железнодорожный транспорт и что он мне не препятствует в работе. Сталин заявил мне, что я ничего не знаю, а между тем Арутюнов занимается интригами и кляузами против меня, т. е. Хрулева. Он сказал, что советует убрать Арутюнова. Так как это был только разговор, я из него не сделал соответствующего вывода и никаких представлений не сделал, думая, что если Сталин сам так смотрит на одного из работников НКПС, то он и сам может принять нужные меры. Во всяком случае я могу утверждать, что я кандидатом Берия не был, и никто никакими документами обратного не докажет, так как Берия меня не знал, да и я его тоже. Наше знакомство началось с войны и закончилось с ее окончанием.

А теперь вернемся к заданному вопросу.

При вступлении в должность наркома путей сообщения передо мной встало множество важных вопросов и среди них: как расчистить железные дороги от громадного количества груженных вагонов, каким путем поднять более 3000 брошенных поездов, какие меры необходимо принимать по сохранению находящихся в бездействии пассажирских вагонов и, главным образом, паровозов, каким путем повысить производительность труда работников железнодорожного транспорта и, наконец, какими способами обеспечить работу прифронтовых железнодорожных участков.

Причем с приходом на работу в НКПС мое положение резко отличалось от положения Кагановича. Лазарь Моисеевич давал очень много обещаний, с присущей ему активностью разносил так называемых «пределыциков», не считаясь ни с какими доводами ученых и крупнейших специалистов, если их доводы и рекомендации шли в разрез с его взглядами. Но все это было в ущерб делу.

С апреля 1942 г. мне пришлось прежде всего срочно заняться вопросами сохранения паровозного парка. Требовалось приведение этого парка в такое состояние, чтобы мы могли в любую минуту бросить большую группу паровозов с дороги на дорогу, с одного фронта на другой, с одного направления на другое. С этой целью были собраны все лучшие специалисты НКПС для того, чтобы обсудить, что мы должны сделать с паровозами, чтобы выполнить ту задачу, которую мы себе поставили. В разработке вопроса по сохранению паровозного парка, приведения его в постоянную готовность приняли деятельное участие начальник паровозного управления НКПС и заместитель наркома В. А. Гарнык, главный инженер паровозного управления А. П. Михеев и опытный специалист К. И. Да– ниленко.

При обсуждении этого вопроса мною была высказана мысль: нельзя ли нам создать такую организацию группировки или управления паровозами на военное время, подобно какой–либо танковой, механизированной или автомобильной воинской части, чтобы, при этом в отличие от существующего порядка, когда паровозы закреплены за определенным депо и могут работать только от одного узла до другого, т. е. на так называемом «паровозном плече», собранные в единую организацию, могли бы работать вне этого правила.

После не столь длительного обмена мнениями мы в основном пришли к общему, единому взгляду, что паровозы постоянного резерва НКПС должны быть организованы или в колонны, или в отряды, причем самая главная задача состояла в том, чтобы организовать каждый отдельный паровоз.

Так были созданы паровозные колонны особого резерва НКПС. Положительная практика работы 11 колонн по 30 паровозов в каждой, которые летом 1942 г. частично использовались для фронтовых перевозок и для разгрузки железных дорог на грузонапряженных направлениях, дала возможность коллегии Наркомата путей сообщения войти с ходатайством в ГКО об утверждении этого нового типа специального формирования поездов НКПС.

Уже в течение 1942 г. на дорогах было сформировано 37 колонн общей численностью 840 паровозов, а за весь период войны – 86 колонн, куда входило 1940 паровозов.

Образно говоря, паровозные колонны особого резерва НКПС провезли победу Красной Армии от Сталинграда до Берлина. Результат их трехлетней работы с момента создания и до окончания войны превзошел все ожидания. Колонны паровозов не только широко применялись на фронтовых дорогах, но и являлись основным, а зачастую и единственным средством обеспечения перевозок на головных участках, где их деятельность была исключительно эффективной. За самоотверженный труд и проявление героизма 22 работника паровозных колонн особого резерва НКПС удостоились звания Героя Социалистического Труда.