Текст книги "Говорят сталинские наркомы"

Автор книги: Георгий Куманев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 53 страниц)

Н. К. БАЙБАКОВ

Последний сталинский нарком… Эти слова целиком относятся к Николаю Константиновичу Байбакову – выдающемуся государственному деятелю страны, доктору технических наук, Герою Социалистического Труда, который в первые годы Великой Отечественной войны работал заместителем наркома нефтяной промышленности СССР и уполномоченным ГКО по обеспечению фронта горючим, а в 1944–1945 гг. – народным комиссаром этой отрасли нашей индустрии.

С 6 мая 1941 г. по 5 марта 1953 г., когда И. В. Сталин возглавлял Советское правительство, членами (наркомами, министрами) нескольких его военных и послевоенных составов было несколько десятков– человек. Сегодня здравствует и не только здравствует, но и продолжает работать (!) в должности главного научного сотрудника Института проблем нефти и газа РАН только один. Это Николай Константинович Байбаков, которому 6 марта 2004 г. исполнилось 93 года. Позади его необычайно яркая трудовая жизнь, насыщенная сотнями и тысячами важных перемен, судьбоносных свершений в мире и стране, свидетелем, а зачастую и активным участником которых был и он сам. А вместе с переломными событиями сколько было встреч со многими историческими деятелями XX и уже XXI веков!

Но, пожалуй, самое главное в личности этого замечательного человека и большого патриота – весь славный трудовой путь Николая Константиновича целиком, без остатка и без колебаний посвящен верному служению своему народу, родному Отечеству, благородным целям и лучшим идеалам, в которые он когда–то поверил и которым был и остается целиком верен и предан.

Одно перечисление только тех основных должностей, которые как государственному деятелю вверяла ему страна, может занять у нас не одну страницу. Однако в нем, очевидно, нет необходимости, ибо во время нашей продолжительной беседы, состоявшейся 27 ноября 1990 г. и записанной на магнитофонную ленту, Николай Константинович Байбаков, отвечая на мои вопросы, рассказал и об этом.

Из беседы профессора Г. А. Куманева с наркомом нефтяной промышленности СССР военных лет, Героем Социалистического Труда Н. К. Байбаковым

(Магнитофонная запись) 27 ноября 1990 г.

г. Москва

Г А. Куманев: Прежде всего что Вы можете сообщить, дорогой Николай Константинович, из Вашей биографии предвоенных лет?

//. К. Байбаков: Родился я 6 марта 1911 г. в поселке Сабунчи Бакинской губернии в семье потомственного рабочего – кузнеца. Трудовой путь мой начался с бакинских нефтепромыслов, куда я пришел рядовым инженером в 1932 г. после окончания Азербайджанского политехнического института. Потом стал работать старшим инженером, а 1935 г. был назначен заведующим промыслом. Но тут подошел очередной призыв в Красную Армию. Я мог, как уже было, взять отсрочку от призыва. Ее давали квалифицированным специалистам, находившимся на руководящей работе и не прошедшим в институте военную подготовку. Но по одной причине (если останется время, расскажу о ней позднее) я решил от отсрочки отказаться и уехал на Дальний Восток. Там около двух лет служил в РККА. Армейская закалка мне в жизни весьма пригодилась.

В 1937 г. после демобилизации я вернулся в родной Баку и стал работать начальником промысла, затем главным инженером и управляющим трестом «Лениннефть». Но вскоре довольно неожиданно в моей жизни произошли важные перемены: приказом наркома тяжелой промышленности СССР Лазаря Моисеевича Кагановича я получил назначение в г. Куйбышев, где возглавил новое объединение «Востокнефтедобыча». Одной из причин этого перевода послужило мое выступление весной 1938 г. на Всесоюзном совещании нефтяников в г. Баку. На нем участвовал нарком тяжелой промышленности СССР Каганович, выступивший с большим докладом о значении нефтяной промышленности в экономике страны и в укреплении ее обороны. В прениях по докладу довелось выступить и мне как управляющему трестом «Лениннефть». Я поделился опытом работы своего коллектива по использованию новой техники, борьбе с обводнением скважин и др. Прямо и откровенно сказал и о некоторых недостатках в производственной деятельности нефтяников треста, которые мешали его развитию. Зал и нарком слушали меня внимательно и, как я узнал позднее, мое выступление Кагановичу понравилось. Поэтому он и обратил на меня внимание.

Месяца через два я был вызван к первому секретарю ЦК Компартии Азербайджана Багирову, который за чашкой чая сообщил о моем назначении приказом наркома Кагановича на новую должность в Куйбышев, о которой я Вам уже сказал. Объединение «Востокнефтедобыча» призвано было воплотить в жизнь решение XVII съезда ВКП(б) об освоении открытого нефтедобывающего района между Волгой и Уралом, получившего название «Второго Баку». В состав объединения входили недавно созданные тресты «Башнефть», «Пермьнефть», «Сызраньнефть» и «Эмбанефть». Предстояло решать большие и сложные задачи по освоению новых и, как оказалось, богатых месторождений нефти. Геологи, строители, рабочие коллективы нефтяников и прежде всего бурильщики трудились с большим энтузиазмом и развитие промышленных районов «Второго Баку» шло небывалыми для довоенного времени темпами.

Но и здесь волей судьбы я проработал лишь около года. В 1939 г. в составе нового Народного Комиссариата топливной промышленности было создано Главное управление по добыче нефти в восточных районах страны вместо объединения «Востокнефтедобыча». И меня назначили начальником этого главка с переводом в Москву. В том же году я стал заместителем наркома топливной промышленности Лазаря Моисеевича Кагановича, который в это время являлся по совместительству и наркомом путей сообщения СССР. Осенью 1939 г. произошла реорганизация управления топливной промышленностью: вместо единого наркомата были образованы Наркомат нефтяной промышленности и Наркомат угольной промышленности. Первый из них возглавил Каганович, а я опять был назначен его заместителем, точнее – первым заместителем.

Г. А. Куманев: Как Вы оцениваете деятельность Лазаря Моисеевича Кагановича как наркома упомянутых Вами двух промышленных наркоматов, а также Наркомата путей сообщения? Каков был стиль его работы, компетентность, исполнительность, отношение к людям, своим подчиненным?

Н. К. Байбаков: Меня в то время судьба с «железным наркомом» Кагановичем связала довольно крепко. В течение нескольких лет я работал под его непосредственным руководством в качестве заместителя и даже первого заместителя, часто встречался с ним на коллегиях, различных совещаниях, много раз бывал у него в кабинете, где проходили и личные беседы с глазу на глаз. Конечно, все сослуживцы наркома прекрасно знали, насколько близок был тогда Каганович к Сталину, и такая близость приводила некоторых простых смертных в трепет, вызывала чувство большого почтения и страха.

Основания опасаться необузданной вспыльчивости и гнева этого ближайшего соратника вождя были небеспочвенными. Ему ничего не стоило, толком не разобравшись, кто же виноват в срыве какого– нибудь дела, в чрезвычайном происшествии и т. п., грубо обругать, оскорбить и даже ударить подчиненного. Иногда все доходило до того, что Лазарь Моисеевич грозил тяжелыми карами и тюрьмой за невыполнение его указаний. И, к сожалению, эти угрозы зачастую не оказывались пустыми словами: некоторые сотрудники Кагановича вдруг бесследно и навсегда исчезали…

Прямо Вам скажу, Георгий Александрович, если говорит о том, кто больше всего уничтожил людей, кто был инициатором многих арестов, террора, то я привел бы имена двух деятелей. Это, конечно, и прежде всего, Берия и затем Лазарь Каганович.

Г. А. Куманев: А как Мехлис?

Н. К. Байбаков: Лев Захарович Мехлис был фигурой помельче, и он сыграл свою весьма отрицательную роль, хотя у него были и некоторые плюсы…

Но продолжу о Кагановиче. Когда Молотова, Маленкова и Кагановича на июньском (1957) Пленуме ЦК КПСС вывели из состава

Президиума и ЦК партии, вдруг через пару дней мне звонит секретарь ЦК Фурцева:

– Николай Константинович, есть просьба, чтобы Вы выступили на собрании одной партийной организации, где на па рту чете состоит Каганович, и доложили об итогах июньского Пленума.

– А почему такая просьба адресована мне?

– Никита Сергеевич сказал, что Вы с Кагановичем непосредственно работали, хорошо знаете его.

– Ну, что ж, говорю, буду готовиться к выступлению.

Зная характер Лазаря Моисеевича, я, конечно, подготовился» В назначенное время пришел в ту партийную организацию. Это был какой–то кожевенный завод, кажется, обувной. Каганович там лет 25 находился на партучете.

Пришел он на собрание с палочкой. Привела его дочь. Сел в первом ряду. Предоставили мне слово для сообщения. После моего выступления посыпались вопросы, на которые я отвечал.

Потом председательствующий обратился к Кагановичу и предложил ему высказать свою точку зрения. Тот вышел на трибуну и сказал примерно следующее. Я, мол, прошу всех вас понять меня. Вот прошел Пленум ЦК, и я считаю: правильно сделали, что нас вывели из состава Президиума и Центрального Комитета. Но я вас прошу ~ не исключайте меня из партии и не выгоняйте из Москвы. А далее начались разные напоминания со стороны Кагановича такого характера: «Вот, Мария Ивановна, помните, я Вам квартиру устраивал?» «А Вы, Федор Петрович, помните, как я Вашего сына в институт помог зачислить?» «А Вы, Иван Иванович, надеюсь, не забыли, что только благодаря моему вмешательству было закрыто Ваше персональное дело, когда Вас оклеветали?» и т. д. и т. п. Заплакали две женщины и ушли. Обстановка стала меняться. Я вижу, чем пахнет: могут решения Пленума ЦК не одобрить. И попросил слова: дайте, мол, мне возможность поговорить более подробно. Я с собой захватил ряд приказов Кагановича и некоторые документы с его кровавыми резолюциями. Они хранились в подвальной части архива на площади Ногина. Когда я собирался на это партийное собрание, то получил разрешение ознакомиться с материалами, связанными с деятельностью Кагановича, и снять несколько копий.

После того как я зачитал несколько бумаг и процитировал резолюции наркома, атмосфера в зале стала меняться: лица у коммунистов приняли суровый вид. Послышались возгласы: «Позор!», «Вон из партии!» и т. п. А документы свидетельствовали, что Каганович без всякого разбирательства пересажал и отдал под суд большое количество угольщиков, строителей, были там и нефтяники…

Г. А. Куманев: Пострадало немало и железнодорожников.

Н. К. Байбаков: Ну, да, конечно. На то и «железный», силовой нарком…

О нем можно еще многое рассказать, много отрицательного.

Один раз он так меня шарахнул! Взял за грудки и бросил на стол. А почему? Потому что я, не переговорив с глазу на глаз с Арутюновым

– первым заместителем наркома путей сообщения, – пришел к Кагановичу и нажаловался, что железнодорожники не вывозят нефть из Ишимбая, промысла стоят.

– А ты звонил Арутюнову? – спрашивает он.

Отвечаю, что по телефону с Арутюновым я дважды говорил. Но Кагановича телефонные переговоры не удовлетворили:

– Что за бюрократизм такой?! Надо было поехать к Арутюнову или вызвать его к себе и принять конкретное решение!

– Но ведь я приехал к Вам, Вы же и нарком путей сообщения. Прошу Вашего вмешательства. Дело стоит.

– А–а–а. Вот как! Все за вас должен делать нарком!

И как хватанул меня, и как толкнул: «Мне таких бюрократов не нужно!» Я мог бы упасть на пол, но успел ухватиться за край стола и повалился на него. В ярости при мне он разбил стекло на своем письменном столе и прокричал:

– Езжай немедленно в НКПС! И чтоб цистерны были!

Такое с ним нередко случалось. Часто бил и телефоны, особенно

телефонные трубки. Таков был «руководящий стиль» Кагановича, стиль грубый, недопустимый в общениях с людьми, тем более когда человек занимает столь высокий пост.

Вы спрашиваете, Георгий Александрович, о компетенции Кагановича. Могу засвидетельствовать, что по крайней мере нефтяное дело наш нарком нефтяной промышленности не знал, а о нуждах нефтяников имел весьма поверхностное представление. Поэтому работать рядом с Кагановичем, да еще в ранге первого заместителя было очень нелегко. И все мы испытывали огромную физическую нагрузку. Не последнюю роль играл здесь Лазарь Моисеевич, являя собой образец нечуткого, просто безжалостного руководителя.

Работали мы как: придешь на службу в 10 часов, а только в 4–5 утра уходишь. Пока Сталин не уйдет, не уходили. Позвонит Поскребышев всем ближайшим соратникам вождя, сообщит, что Сталин уехал отдыхать, лишь тогда они уезжали вслед за ним: и Молотов, и Берия, и Маленков, и Микоян, и Вознесенский, и Ворошилов, и Андреев… Мы же, наркомы, заместители, – сразу после них. Но в нашем наркомате часто и так бывало: почти все члены Политбюро расходились по домам, а Каганович начинал обзванивать своих заместителей, вызывал к себе и давал задания. А каждое из них, как всегда, было срочным: к 11 часам утра составить проект такого–то программного решения или подготовить такую–то подробную справку. Спрашиваешь:

– Лазарь Моисеевич, а когда спать–то?

– Вы – молодой человек. Можете и не поспать.

– Хорошенькое дело, а как же без сна работать?..

Разумеется, все необходимые материалы мы готовили к указанному сроку с большим старанием и большой ответственностью. Но когда Каганович возвращался на работу, до него не всегда доходил смысл представленного нами документа. С раздражением он комкал бумагу, бросал ее в корзину, а мы, исполнители, получали новые указания от недовольного наркома.

Кагановича не интересовала личная жизнь его коллег, а если интересовала, то чисто формально. Личной жизнью у нас была только одна работа. Она поглощала каждого из руководящих работников наркомата буквально целиком. Не было возможности сходить в кино или театр, побывать на рыбалке. Выходных дней и отпусков по существу не было. Однажды наш неутомимый нарком, указав на меня управляющему делами, сказал:

– Вот нашему молодому человеку стукнуло уже 29 лет, а он до сих пор холостой.

– Лазарь Моисеевич, – отвечаю, – да Вы мне не даете свободного времени. У меня нет возможности даже вечером отдохнуть.

Каганович смерил меня пристальным взглядом и, повернувшись к управделами, произнес:

– Чтобы вечером по субботам Байбаков не работал.

Но это благое предписание наркома он сам же постоянно нарушал, расстроив, к примеру, мое знакомство с одной симпатичной девушкой…

Так бы и остаться мне холостяком, если бы не подвернулся случай познакомиться не где–нибудь, а в нашем наркомате с новой сотрудницей по имени Клава. Мы стали все чаще встречаться, и в конце концов дело дошло до регистрации. А вслед за этим в ближайшее воскресенье наметили свадьбу. Решили провести ее на даче и к 5 часам пригласили на наше торжество родных и близких друзей. Однако во второй половине этого радостного для нас с Клавой дня Каганович вызвал меня на совещание. Оно, конечно, затянулось. Часы показывали уже 6 часов вечера, а конца заседанию не было видно.

Наконец, управляющий делами осмелился напомнить народному комиссару, что у Байбакова сегодня свадьба, что давно уже собрались гости и надо бы его отпустить. (Тем более что обсуждаемые к этому времени вопросы не требовали моего обязательного участия).

– Да? Хорошо, мы это сделаем, – как–то рассеянно промолвил Каганович. Но он «этого» не сделал: совещание закончилось только в 7 часов, и лишь к 8 часам я добрался до дачи. Там меня уже несколько часов ожидали основательно притомившиеся новобрачная и гости…

Полагаю, что и этот, хотя и сугубо личный эпизод, тоже не с лучшей стороны характеризует внимание Кагановича к работникам своего аппарата.

И все же нельзя отказать ему в большой, неуемной энергии, в умении организовать людей, подхватить инициативу, активно поддержать новаторов производства. Считаю, что Каганович внес немалый вклад в развитие железнодорожного транспорта и ряда отраслей нашей промышленности. Он был неутомим, с потрясающей выносливостью и работоспособностью.

Г. А. Куманев: Вы упоминали о такой мрачной и зловещей фигуре как Лаврентий Берия. Какова Ваша оценка его деятельности в области экономики? Каким он был как руководитель и человек?

Н. К. Байбаков: Что касается Берии, то 10 лет он курировал топливные отрасли индустрии. Это был настоящий зверь, хитрый, коварный, жестокий. Ему удалось основательно втереться в доверие к Сталину и напрямую распоряжаться судьбами миллионов людей.

Редко когда он говорил «Здравствуй, Байбак» или «До свидания», «Спасибо». Почти каждый день звонил: «Как дела? Чего надо делать?»

Когда случилась авария в Уфе (что–то там взорвалось, загорелась нефть), он позвонил мне на работу. Меня не было. Я находился дома с температурой +40°. Берия позвонил на квартиру, подошла моя супруга Клавдия Андреевна.

– Байбако.

– Кто говорит? – спрашивает жена. Она не смогла понять. Переспросила:

– Кто говорит?

– Дура! Берия говорит. Где Байбак? Пусть подойдет.

Клавдия Андреевна ответила: «Он болен и лежит с высокой температурой». В том же раздраженном тоне Берия заявил, что каждый дурак может легко простудиться, если не будет носить галоши (насколько помню, из всего окружения Сталина их носили только Берия и Суслов)…

Я с трудом поднялся и взял трубку. Не поинтересовавшись о состоянии моего здоровья, Берия заявил, что надо немедленно лететь в Уфу с наркомом внутренних дел Кругловым. Там ЧП.

Мы вылетели в тот же день. Температура у меня была +39°. Представляете, в каком состоянии я туда прибыл и какие могли быть тяжелые последствия такого отношения к заболеванию…

Вспоминается и такой эпизод, связанный с Берией. Как–то побывал я в ресторане «Националь» на дне рождения начальника хозуправления наркомата. Через день–другой мне позвонил наш куратор Лаврентий Берия и так вкрадчиво, почти дружеским тоном поинтересовался:

– Байбаков, где ты был вчера?

– Как где, на работе.

– А после работы? – в голосе Берии появились ехидные нотки.

– После работы был в «Национале»: отмечали день рождения

нашего сослуживца, моего товарища.

– Тебе что, нравится ходить по ресторанам? Это же бардак! Не хватало, чтобы наркомы и их заместители шлялись по ресторанам!

– Что же здесь предосудительного? – спрашиваю я.

– Нельзя и все! – заявил Берия и повесил трубку.

С тех пор я посещал эти заведения только тогда, когда приглашался туда на официальные правительственные приемы.

Я не раз задавал себе вопрос: чем Берия заслужил особое доверие Сталина, который наделил его огромными властными полномочиями? Ведь добиться такого отношения Сталина с его недоверчивым и подозрительным характером было очень непросто. Разве только в результате многократных успешных решений поставленных вождем сложных и ответственных задач. И мне кажется, дело как раз в том и заключалось, что Берия был способен осуществить многие важные поручения хозяина Кремля.

Его, естественно, боялись. Он вселял ужас в души людей, которые, зная, что их ожидает в случае невыполнения бериевских заданий, путем жертв, нечеловеческих усилий добивались просто невозможного.

Сталин, видимо, не раз убеждался, на что способен его верный сторожевой пес – глава карательных органов, и вполне этим удовлетворялся, даже не пытаясь поинтересоваться, каким же путем, какими средствами его соратник выполнил то или иное поручение. А ведь еще, кажется, К. Маркс заметил: благородные, справедливые цели должны достигаться справедливыми методами и средствами.

Зачастую Берия шел и на явную авантюру, снабжая Сталина некоторыми перспективными данными нашего топливно–энергетического развития, которые тогда еще вызывали среди ученых и практиков большие сомнения.

Приведу один пример. В феврале 1946 г., когда Сталин выступал перед избирателями в Большом театре, он поставил в числе других задачу – через 15 лет довести добычу нефти до 60 млн. тонн ежегодно.

У меня, когда я это услышал прямо волосы встали дыбом: откуда эти цифры? Кто их ему дал?

На следующий день звонит заместитель Председателя СНК СССР Берия. (Он тогда курировал топливные отрасли промышленности.) Я ответил на его вопросы, а затем говорю:

– Лаврентий Павлович, откуда в докладе товарища Сталина такие цифры по нефти? Почему никто у меня не спросил – можем ли мы достигнуть такого уровня за столь короткий срок? Ведь возможности освоения «Второго Баку» и имеющиеся там запасы точно еще не определены.

Берия отвечает:

– Байбако, не твое дело. Сталин сказал, теперь ты давай делай, что угодно.

Я сразу понял, кто снабдил Сталина этими данными, и говорю:

– Если так, Лаврентий Павлович, то тогда я подготовил проект решения, и вы мне должны помочь.

– Любую помощь, пожалуйста, – был ответ Берии.

И мы, действительно, необходимую материально–техническую помощь от него получили.

Используя разные, включая и недостойные приемы, которые базировались на угрозах и страхе, Берия способен был достигать очень важных для страны результатов. В августе 1945 г. Сталин, недовольный кураторством Молотова, доверил Берии важнейшее дело в области оборонной стратегии – руководство атомным проектом. Тот смог обеспечить не только абсолютный режим секретности и сверхнадежную охрану всех объектов, связанных с указанным проектом. Главное, – получив от вождя данное поручение, Берия оказал максимальную поддержку ученым–атомщикам, снабдив Курчатова и его коллег всем необходимым и придав их работе большой государственный размах. Венцом ее, так ошеломившим американцев, явилось первое успешное испытание советской атомной бомбы

29 августа 1949 г. Тем самым был положен конец воинственным заявлениям Трумэна и атомному шантажу Советского Союза. Словом, роль Лаврентия Берия в этом выдающемся достижении весьма значительна.

Г. А. Куманев: Когда состоялись Ваши первые встречи со Сталиным и чему они были посвящены? Каковы были тогда Ваши впечатления о нем?

Н. К. Байбаков: Встретился я впервые со Сталиным в первой половине 1940 г., когда, как я уже говорил Вам, являлся первым заместителем наркома нефтяной промышленности Лазаря Моисеевича Кагановича. Встреча произошла в Кремле. Она была вызвана тем, что Сталин стал очень беспокоиться о состоянии нашей нефтяной промышленности. В обстановке нарастания военной угрозы он усилил свое внимание нефтяным проблемам. Скажу больше – из всех высших государственных и партийных деятелей Сталин был самым любознательным и практичным и больше всех оказывал нам помощь.

И вот на это совещание, где рассматривались неотложные вопросы нашей отрасли, я был вызван вместе со своим наркомом. Были там почти все члены Политбюро ЦК ВКП(б). Кагановичу предложили сделать информацию о положении дел в нефтяной промышленности СССР. Поскольку Каганович не являлся специалистом по добыче нефти, он в свою очередь предложил заслушать меня. (Я еще перед совещанием получил от него задание подготовиться.) Преодолев нахлынувшее волнение, я сосредоточился на содержании подготовленной мною справки, которую держал перед собой. Говорил около 30 минут по всем основным делам нашей отрасли. Особо остановился на необходимости форсированного развития нефтепромыслов в Башкирии – ведущем районе «Второго Баку». Внес и ряд конкретных предложений.

Во время моего выступления Сталин прохаживался около стола с трубкой в руках. Слушал очень внимательно, ни разу не перебив, а когда я говорить закончил, стал задавать вопросы. Вначале он спросил, какое конкретно оборудование требуется в первую очередь нефтяникам и что более всего тормозит ускоренное развитие отрасли. Голос у Сталина был приглушенный и довольно тихий.

Совсем уже успокоившись, я четко и ясно, как мне показалось, ответил на поставленные вопросы. По лицу Сталина было видно, что мои разъяснения и предложения его удовлетворили. Сделав несколько шагов по кабинету, он тут же принял соответствующие решения.

– А как Вы оцениваете, товарищ Байбаков (произнося мою фамилию, Сталин делал ударение на втором слоге, и теперь мне стало ясно, почему так же называл меня Берия) перспективы скорейшего освоения «Второго Баку»? Какие организационные и другие меры нам надо еще осуществить?

Мне уже рассказывали о том, что Сталин терпеть не может общих, расплывчатых фраз и при разговоре с ним собеседник должен быть «подкованным», прекрасно знать существо вопроса и иметь (если убежден в собственной правоте) свою точку зрения.

Чувствовалось, что вождя интересуют все без исключения составные части проблемы и для него при принятии ответственных решений нет мелочей.

После моих ответов Сталин кратко подвел итоги, сформулировал пункты нового правительственного постановления с указанием сроков и путей к его выполнению и произнес:

– Итак, я утверждаю.

В последующем я старался всегда придерживаться именно такого ясного и конкретного стиля при обсуждении любого вопроса. Не подавлять мнения окружающих, а внимательно и терпеливо выслушивать каждого, кто высказывал свои предложения и замечания, чтобы находит правильное, конструктивное решение.

В июле 1940 г. произошла смена руководства Наркомата нефтяной промышленности. Наркомом был назначен Иван Корнеевич Седин, который до этого работал секретарем Ивановского обкома ВКП(б). Осенью того же года руководители нашего наркомата, неф– текомбинатов и трестов были приглашены на беседу к Сталину. С небольшим докладом о положении дел в стране с добычей нефти выступил я как первый заместитель народного комиссара. И на этот раз Сталин слушал мою информацию очень внимательно. Расхаживая по кабинету, он задавал вопросы, как бы ведя со мной диалог. Его особенно интересовало положение со строительством первого на Востоке страны нефтеперерабатывающего завоДа в Башкирской республике. В свою записную книжку Сталин тут же записал все, что в первую очередь необходимо для скорейшего пуска завода, а заместители главы правительства Берия и Вознесенский получили соответствующие оперативные указания.

Я и выступавшие в прениях товарищи обратили внимание руководства на невысокое качество поставляемого оборудования и особенно труб, которые у нас производились из обычной стали, а нужна легированная сталь.

Заодно все жаловались на частые срывы с поставками утяжеленных бурильных труб, которые могли повысить скорость бурения скважин.

Сталин попросил Седина дать необходимые разъяснения. Тот встал навытяжку, растерялся, стал путаться и, наконец, беспомощно замолчал. Сталин пристально смотрел на него, покачивая головой… Седина можно было понять: он никогда не был нефтяником, да и соответствующего опыта явно недоставало.

Пришлось мне выручать наркома и объяснять причины многочисленных аварий при бурении скважин. Покритиковал я и Наркомат черной металлургии, который часто срывал поставку утяжеленных бурильных труб. Сталин тут же подошел к письменному столу, взял телефонную трубку и позвонил наркома черной металлургии Тевосяну. Спросил его:

– Товарищ Тевосян, Вы не очень заняты? Тогда прошу немедленно приехать ко мне.

Наркомчермет СССР находился недалеко от Кремля, в том же здании, что и мой наркомат. И где–то через 10 минут Тевосян появился на нашем заседании. Сталин поздоровался с ним за руку и говорит:

– Товарищ Тевосян, вот здесь товарищ Байбаков жалуется на то, что во многих авариях виноваты Ваши трубы плохого качества. Товарищ Байбаков, пожалуйста, уточните, о чем идет речь…

Известно, что наступление лучшая форма обороны. Этот метод сразу же использовал Тевосян, активно ополчившись на меня. Он начал оправдываться, бурно доказывая свою непричастность к простоям буровых. Мы стали с ним спорить, и это продолжалось несколько минут.

Сталин отошел в сторону, недовольно поморщился, а затем сказал:

– Вы поспорьте, поругайтесь, а мы послушаем…

Мы оба сразу замолчали. После небольшой паузы Тевосян заметил, что трубы, о которых идет речь, испытывают при бурении скважин огромную нагрузку. Пробовали изготавливать из орудийной стали, но они все равно ломаются…

– Что же делать будем? – спросил Сталин.

– Будем осваивать, – как–то неконкретно, «в общем плане» ответил Тевосян.

Сталин строго взглянул на него и с иронией произнес:

– А не получится у Вас, товарищ Тевосян, как у того пожилого, который женился на молоденькой, сам мучался и ее мучал? Лучше скажите, что требуется, чтобы изготавливать качественные трубы?

Явно смутившись, Тевосян пояснил: для выпуска качественных труб нужна легированная сталь, а для этого надо молибден добавлять к обычной стали.

– А сколько его нужно на первое время? – поинтересовался Сталин.

Немного подумав, нарком ответил, что необходимо выделить молибдена по крайней мере 300 тонн.

Сталин обращается к присутствовавшему на заседании председателю Госплана Николаю Алексеевичу Вознесенскому:

– Товарищ Вознесенский, почему Вы не даете необходимые добавки молибдена?

Тот отвечает таким сухим, официальным тоном:

– Товарищ Сталин, у нас его нет в свободном наличии. Имеется только в неприкосновенном запасе, в НЗ.

Я решился тогда вмешаться в разговор и заметил, что каждая поломка труб вызывает серьезную аварию. И чтобы устранить ее, требуются десятки тысяч рублей, а иная авария приводит к ликвидации бурящейся скважины.

Сталину мой довод, видимо, показался убедительным. И он снова обратился к председателю Госплана с вопросом. Причем, зная его твердый характер и щадя самолюбие, слова произнес с мягкой улыбкой.

– Скажите, товарищ Вознесенский, для чего создается НЗ?

И сам же ответил на этот вопрос:

– Неприкосновенный запас создается для того, чтобы питаться, когда больше нечего есть и пить. Так ведь? Почему же нельзя это сделать сейчас? Вот мы и выделим триста тонн молибдена, а Вас, товарищ председатель Госплана, попросим поскорее восполнить это количество в НЗ.

Вождь повернулся к Председателю Совнаркома СССР Молотову и спросил:

– Как, Вячеслав Михайлович, мы подпишем документ о выделении молибдена из неприкосновенного запаса?

Молотов ответил:

– Я готов поддержать.

Все с этим согласились и через один–два дня после оформления необходимое количество молибдена было выделено по назначению.

Я рассказываю Вам столь подробно об этом эпизоде потому, что он, как мне кажется, достаточно убедительно характеризует стиль работы Сталина. К подобным совещаниям он готовился всегда тщательно и при их проведении постоянно демонстрировал большую осведомленность, интересовался всем.

Помнится, как однажды во время выступления в Кремле начальника Краснодарского нефтекомбината Апряткина Сталин спросил его о запасах нефти в недрах края. Оратор назвал 150 млн. тонн. Тогда Сталин попросил «расшифровать» эти запасы по категориям. Но ответа не получил, т. к. Апряткин был просто «не в курсе дела».

– Хороший хозяин, – упрекнул его Сталин, – должен знать свои запасы и по категориям…

Бывая на встречах и заседаниях в Кремле, я не раз убеждался, что Сталин уважал знающих свое дело прямых и честных людей, которые излагали перед ним свои сокровенные мысли… Их Сталин слушал особенно внимательно, устанавливая с ними доверительный, деловой контакт. Он умел каким–то особым чувством не только понять волнение и искренность собеседника, но и простым словом, шуткой или жестом снять напряжение, поддержать и успокоить человека.