Текст книги "Говорят сталинские наркомы"

Автор книги: Георгий Куманев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 53 страниц)

– За здоровье товарища Сталина, – еще раз предложил Берия.

В этот момент я очень надеялся, что «хозяин» придет ко мне на

помощь и положит конец «инициативе» Берии. Но Сталин продолжал свое чтение.

Прошло 2–3 секунды, и вот он приподнял голову и одним, чуть прищуренным глазом пристально посмотрел на меня.

Самопроизвольно мои руки потянулись к бокалу. Я взял его, повернул голову в сторону Сталина.

– За Ваше здоровье, товарищ Сталин!

Он чуть мотнул головой. Все внимательно наблюдали, как медленно исчезала из бокала «живительная влага». Я выпил до дна фужер, поставил его на стол и сразу же сделался красным и потным. Ощутил и боль в голове.

Сталин поднял на меня глаза. Мурашки пробежали по моим рукам и ногам. Он поставил свою подпись в конце протокола. Я быстро взял протокол, попросил разрешения удалиться и, стараясь идти по одной линии, поспешно вышел из кабинета. От опьянения подкашивались ноги. Почти бегом дошел до своего места, заплетавшимся языком успел сказать секретарю: «Немедленно рассылайте». И буквально рухнул на диван.

Проснулся поздно ночью. Голова разламывалась на части. Выпил два полных стакана боржоми – немного полегчало. До мельчайших подробностей стал перебирать в памяти происшедшее…»

– А есть ли у Вас, Яков Ермолаевич, что–нибудь памятное от Сталина? – продолжаю расспрашивать Чадаева.

Его лицо просветлело:

– Есть, конечно, – часы и трубка.

– А как они оказались у Вас?

«Начну с часов, – ответил Чадаев. – Однажды при докладе Сталину, когда я левой рукой положил перед ним на стол несколько документов (в правой руке держал папку), он вдруг схватил меня за левую руку и не без иронии произнес: «Скажите, пожалуйста, какие у него интересные часы… Это что за часы?»

Я ответил, что это швейцарские часы, которыми пользуются американские летчики. Часы не боятся ударов, воды и магнитного притяжения. Мне их недавно подарили.

– Такие мне неизвестны, – сказал Сталин.

Я начал снимать часы, чтобы Сталин их лучше разглядел. Но он остановил меня:

– Не снимайте.

Подписав документы и поручив мне одно задание, Сталин чуть поднял руку в знак того, что можно уходить.

Проходя мимо Поскребышева, я спросил его: «Александр Нико– лдевич, товарищ Сталин что–то моими часами заинтересовался?»

– Ты что, с Луны свалился? – ответил тот. – У товарища Сталина есть коллекция ручных часов. Хотя и небольшая, но очень интересная.

От Сталина я зашел в кабинет к Булганину, чтобы получить визу на один проект распоряжения Совнаркома. В двух словах рассказал Николаю Александровичу и о том, что Сталин заинтересовался моими часами.

– Ну–ка покажи, что это за часы.

Я снял с руки часы и положил на стол.

– Ничего особенного в них нет, – сказал Булганин. – Такими часами пользуются летчики. Но товарищ Сталин, очевидно, обратил на них внимание потому, что, как я знаю, он коллекционирует часы. Как–то я случайно оставил у него свои карманные часы, но обратно получить их уже и не пытался.

Вернувшись в свой кабинет, я быстро подготовил проект документа, который мне поручил сделать Сталин, и стал размышлять: подарить «хозяину» часы или нет. Ведь его реакция на этот шаг может быть разной: включая и нежелательный вариант («снять с работы за подхалимаж» и т. д.).

Наконец, я все–таки решился, позвонил Поскребышеву и спросил, на месте ли Сталин. Он ответил, что Сталин ушел обедать. Тогда я отстегнул часы, положил их в конверт вместе с проектом постановления и отнес в приемную для передачи Сталину.

Обычно Сталин после ознакомления с моими бумагами вскоре меня вызывал и возвращал подписанные им документы. На этот раз никакого вызова не последовало. Прошли целые сутки. Я почти не спал. Ну, думаю, будет неприятный разгон за неосмотрительный поступок.

Наконец, звонит Поскребышев и говорит:

– Чего не заходишь? Давай приходи и часы свои забирай.

Я просто похолодел. Захожу к Поскребышеву. Получаю запечатанный конверт, в котором что–то топорщилось. Скорее – в свой кабинет, разрезаю ножницами конверт и извлекаю подписанный Сталиным документ и коробочку. Открываю ее и с изумлением вижу золотые часы–хронометр.

Через несколько дней меня встретил начальник охраны Сталина генерал Власик.

– Ну, задал ты мне задачу!

– Какую же, Николай Сергеевич?

– Ну, как же. Вызвал меня товарищ Сталин и дал поручение – срочно найти хорошие часы. Я всю Москву объездил и, наконец, в одном складе приобрел этот хронометр. Привез товарищу Сталину, а он и говорит: «Это для обмена с товарищем Чадаевым».

Сам же Сталин при последующих встречах со мной ни словом, ни намеком не напомнил мне и не показал вида о случае с часами. И не спросил меня – понравились ли мне его часы. В свою очередь и я не пытался чем–нибудь напомнить ему об этом случае…

Я. Е. Чадаев рассказал и другую историю, связанную на этот раз со сталинской трубкой.

По его словам, уже в первые годы после разгрома фашизма здоровье Сталина заметно ухудшилось. Во многом сказалось огромное напряжение военных лет. В чем–то ему пришлось себя ограничивать. Врачи настойчиво рекомендовали «вождю народов» бросить курить. Курить он стал гораздо меньше, большую трубку заменил на меньшую по размеру, хотя окончательно «порвал с курением» только в последний год жизни.

– Во время одного из вызовов к Сталину, – рассказывал Яков Ермолаевич, – я получил от него задание переделать какой–то неудачно подготовленный проект решения. Не помню, кто его готовил.

– Полагаю, Вы быстро доработаете этот документ, – сказал Сталин. – Поэтому садитесь здесь за стол и поработайте.

Только я принялся за дело, в кабинет вошли Молотов, Микоян, Каганович, кто–то еще из членов Политбюро и пригласили Сталина на чашку чая.

Уходя, он предложил мне остаться, а после готовности документа оставить его у него на столе.

Я действительно довольно быстро все сделал, удовлетворенный, немного потянулся и почувствовал, как под ногами «загремел» какой–то предмет. Наклонился – небольшая курительная трубка. Нетрудно было догадаться, кому она принадлежит. Я ее поднял, повертел в руках, осмотрелся и… положил в карман.

Буквально на следующий день меня встречает тот же генерал Н. С. Власик, поманил пальцем и спрашивает:

– Это ты трубку товарища Сталина стащил? Понимаю, что отпираться бессмысленно и отвечаю: «Да, я. Но трубка валялась под столом, и я подумал, что она уже не нужна».

– Ох, хитрец, но понять тебя можно, – заметил Власик и, видя мое большое смущение и огорчение, сказал: «Ладно, оставь ее себе на память. Товарищ Сталин искал, искал и нашел такую же».

В начале 80‑х годов Яков Ермолаевич приступил к подготовке второго издания монографии «Экономика СССР в годы Великой Отечественной войны». Приближалось 40-летие Победы советского народа над фашизмом, и он спешил приурочить выпуск своего труда к этой знаменательной дате. По его просьбе я просматривал тексты доработанных автором глав, рецензировал и редактировал их, вносил ряд уточнений и предложений по совершенствованию рукописи. Чадаев с должным вниманием относился ко всем замечаниям, в том числе поступавшим от других рецензентов, быстро реализуя высказанные рекомендации.

В начале лета 1984 г. рукопись была сдана в издательство «Мысль», а в марте 1985 г., к большой радости Якова Ермолаевича, книга вышла в свет. 8 апреля я получило от него один из первых экземпляров монографии «в знак глубокого уважения и большой благодарности», как гласила авторская надпись на титульном листе. Слова признательности он выразил и в предисловии книги.

Одновременно Яков Ермолаевич напряженно трудился над мемуарами («Мои воспоминания»), по нескольку раз переделывая и перепечатывая отдельные главы и разделы. Их главную источнико– вую основу составили почти ежедневные записи (в том числе стенографические) автора различных заседаний, проходивших у Сталина во время войны. «Таких записей и других материалов у меня накопилось на восемь чемоданов», – не раз говорил Я. Е. Чадаев. (Правда, по его же более позднему свидетельству, после перепечатки последнего варианта рукописи он ликвидировала все эти записи и заметки военного времени, «занимавшие слишком много места в квартире».)

Где–то в 1983 г. Чадаев решил подготовить краткий вариант своих воспоминаний. Он попросил меня ознакомиться с полным текстом мемуаров и отметить наиболее важные и интересные места. Так появилась в сжатом виде почти готовая мемуарная рукопись объемом около 38 а. л. После перепечатки Чадаев направил ее в Комитет по печати, оттуда она попала в Политиздат. Этими воспоминаниями там зачитывались, их похваливали, но, увы, результат оказался нулевым. По «высоким соображениям» начальство из ЦК «не сочло дать добро». Так объяснил Якову Ермолаевичу отказ в публикации мемуаров один из руководителей Политиздата.

По инициативе и при содействии Чадаева мы с ним несколько раз, начиная с 15 октября 1983 г., побывали в гостях у В. М. Молотва на госдаче № 18 в Жуковке‑2. При этом перед каждым визитом Яков Ермолаевич постоянно напоминал, чтобы беседа с Молотовым была обязательно для истории записана. Досадная «осечка» произошла только один раз, когда подвели батарейки питания диктофона.

В творческом плане Чадаев был неутомим. Он намеревался в течение двух–трех лет написать большую книгу о руководителях Советского государства времен Великой Отечественной войны… «Вот только бы позволило здоровье, а оно меня все больше тревожит», – сокрушался Чадаев.

К сожалению, эти тревоги не оказались напрасными: все чаще он стал отлучаться по лечебным делам в санатории, продолжительно болел и дома. Осенью 1985 г. Яков Ермолаевич оказался в больнице, где 30 декабря того же года скончался…

И хотя в условиях начавшейся «перестройки» с «человеческим лицом» только одна газета откликнулась на это печальное событие, можно без всякого преувеличения заметить, что его уход из жизни явился большой потерей для нашего общества. Оно лишилось весьма заслуженного человека, крупного государственного деятеля, публициста и ученого.

Ниже публикуются письменные ответы Я. Е. Чадаева на мои вопросы, заданные ему весной 1982 г.

Ответы управляющего делами Совнаркома СССР 1940–1950 гг. доктора экономических наук Я. Е. Чадаева на вопросы профессора Г. А. Куманева

29 мая 1982 г.

Г. А. Куманев: Когда состоялась Ваша первая встреча с И. В. Сталиным и каково Ваше общее впечатление о ней?

Я. Е. Чадаев: Эту встречу я запомнил в деталях на всю жизнь. Была вторая половина апреля 1940 г. Я только что вернулся с Сельскохозяйственной выставки, где с группой контролеров Комиссии Советского Контроля проверял состояние дела с завершением работ к открытию выставки, как позвонил телефон и меня вызвали в Кремль к И. В. Сталину.

Мне еще ни разу не приходилось бывать у Сталина, хотя за последние два года я часто вызывался в Кремль к отдельным руководителям партии и правительства.

В назначенный час я явился в приемную Сталина, где за письменным столом сидел А. Н. Поскребышев. Поздоровавшись со мной, он сказал:

– Пошли!

Мы вошли в коридор.

– Вот здесь, – сказал Поскребышев, указывая на дверь. – Когда будешь уходить, зайди сначала ко мне.

Он повернулся и ушел к себе.

За дверью была небольшая комната Президиума Свердловского круглого зала. Здесь в этот день, 17 апреля 1940 г., проходило военное совещание по итогам советско–финляндской войны. Я знал

об этом и мне очень хотелось присутствовать на этом совещании, потому что к обсуждавшимся вопросам я уже имел некоторое отношение по линии Комиссии Советского Контроля.

В указанной комнате находились Сталин, Молотов, Булганин и нарком лесной промышленности СССР Н. М. Анцелович.

Я робко поздоровался и встал у двери. Ко мне подошел Булганин и сказал: «Постой здесь». Я стоял в смущении как, видимо, обычно бывает в присутствии великого или знаменитого человека. В это время Сталин, сильно взволнованный, ходил по комнате.

– Кажется, уже достаточно получено уроков, – сказал он с гневом в голосе.

Потом воцарилась тишина. Тишину нарушила только булькавшая вода, которую Сталин наливал себе в стакан из бутылки с «нарзаном». Выпив глоток, Сталин закурил папиросу и снова прошелся по комнате. Я внимательно следил за каждым движением вождя и всматривался в его лицо, стараясь уловить и запомнить каждую черту. Он был невысокого роста и не слишком широк в плечах. Чуть продолговатое лицо было покрыто еле заметными морщинами. Все еще густые, зачесанные кверху волосы слегка покрылись сединой. В чертах его проступало нечто военное. Резко бросались в глаза энергия и сила, которые были в выражении его лица.

Сталин был одет в полувоенную форму: наглухо застегнутая куртка, шаровары защитного цвета, сапоги.

Я впервые близко увидел Сталина.

До этого мне приходилось видеть его только издалека: на торжественных заседаниях, во время парадов, на трибуне совещаний. И всегда этот образ возникал в ассоциации с теми многочисленными портретами, скульптурами, фотографиями, которых много было повсюду. Теперь же передо мной Сталин находился совсем близко, я мог протянуть руку, чтобы дотронуться до него. Многие сейчас хотели быть на моем месте, чтобы вот так близко смотреть на человека, на одного из тех немногих лиц, которые совершили великие дела, составившие целую полосу в истории человечества.

Конечно, возвеличивание Сталина, которое велось в течение ряда лет в нашей стране, оказывало и на меня огромное психологическое воздействие. Я явился к Сталину, когда у меня вполне сложилось впечатление о нем как о великом человеке, гении и вожде. И теперь, когда был рядом с ним и всматривался в него, я уже не мог иметь о нем другого мнения. Он производил на меня сильное, неотразимое впечатление. Его личность давила на меня своим величием, которое ему было создано ежечасной, ежедневной пропагандой его личности.

Разумеется, как и в каждом человеке, были слабости, промахи и у Сталина. Можно сомневаться во всем, но значение в истории

Сталина от этого не изменится. Справедливость должна быть сильной, а сила – справедливой.

Выступление Сталина было всегда событием. Его выступления всегда ждали. А когда он говорил, все слушали его очень внимательно, с захватывающим интересом, чуть ли не благоговейно. Его речи не были насыщены набором красивых оборотов и фраз. Это были речи, которые зажигали слушателей, зажигали их сознательно и разумно действовать так и идти туда, и решать задачи так, как начертала партия. Он всегда оставался сдержанным в словах, но эти слова были простыми, ясными, понятными. Они содержали такую большую логику, глубину, огромную внутреннюю правду, что их трудно было не понять, не подчиниться, не выполнить их. Сталин непроизвольно привязывал к себе, убеждал и потрясал содержанием своих речей…

Сталина, конечно, я тогда не знал, каким является он на работе: в обращении с руководителями наркоматов, со специалистами. Все это я узнал и увидел позднее. Но в данный момент, когда происходил разговор с наркомом Анцеловичем, он выглядел нервно–возбужден– ным и негодующим.

И, действительно, было от чего прийти в негодование. Дело в том, что после очищения Карельского перешейка от финских войск здесь остались десятки разрушенных предприятий целлюлозно–бумажной промышленности. С тех пор прошло около месяца, а Наркомат промышленности СССР ничего не сделал, чтобы взять их на учет и приступить к восстановлению.

– Почти за целый месяц, – возмущался Сталин, – наркомат не удосужился даже послать на эти предприятия своих работников. Чего Вы ждете? Каких указаний? Нарком Вы или кто? С виду тигр, а на деле, выходит, – мышонок.

Анцелович, волнуясь, едва выговорил:

– Мы уже заканчиваем подбор работников. Хотели доложить наши предложения.

– Доложить, – иронически произнес Сталин. – Зачем докладывать, надо было уже давно действовать… Вам хоть известно, по крайней мере, что там производилось?

Анцелович порылся в своем портфеле и вытащил оттуда блокнот.

– Там предприятия выпускали писчую газетную бумагу и картон на общую сумму около пятидесяти миллионов рублей.

– А сколько чего в натуре?

Анцелович пожал плечами, подтверждая этим, что ему неизвестно.

Сталин сердито посмотрел на наркома.

– Шляпа Вы, а не нарком! Если Вы недостаточно уважаете себя и не хотите исправить ошибки, – пеняйте на себя.

Анцеловича лихорадило, с лица его лился градом пот. Он растерянно разводил руками, оглядывая присутствующих, ища у них поддержки. Но все стояли молча.

– Кто не умеет беречь малое, тот потеряет и большое, – продолжал отчитывать Анцеловича Сталин.

Признаюсь, мне лично не очень–то было жаль Анцеловича. Я до этого неплохо его знал. Хотя он продолжительное время до назначения наркомом работал в органах государственного контроля, но в моем представлении был каким–то взбалмошным, неуравновешенным человеком. Любил рисоваться на людях, показать себя. В разговорах с людьми старался переговорить их. Вступать с ним в разговор – значило впустую терять время. Он слушал только себя. Анцелович начинал философствовать. Задавал вопросы и сам же на них отвечал. На первый взгляд казалось, что он обладает большим дарованием, но у него совершенно отсутствовало то, что можно было назвать логикой.

– Когда Вы научитесь по–настоящему, оперативно заниматься делами?..

Сталин прищурил глаза, чтобы пристальнее рассмотреть Анцеловича. Тот чуть отвернулся в смущении и проговорил:

– Постараюсь все исправить, товарищ Сталин.

– Вам даже не стыдно за свой проступок и за это Вы вдвойне виноваты. Есть люди, которые все откладывают до завтра, так и Вы. Но Вы рискуете, что завтра Вас унесут из дома вместе с кроватью.

Анцелович был смущен как мальчик, его глаза блуждали по сторонам, руки он прятал то в карман, то сплетал их спереди, словно не знал, как от них избавиться, длинные волосы спадали на влажный лоб…

– Опасными руководителями являются слабовольные люди, пригодные ко всему и ни к чему, – продолжал Сталин. – Вы, наверное, держите в запасе объяснение, что были заняты не менее важными делами?

– Да, увлеклись другими делами, в частности, подготовкой к сплаву леса.

– Значит, некогда было! – ехидно проговорил Сталин. Люди, которым всегда некогда, обыкновенно ничего не делают. Как Вы могли ложиться спать, прежде чем не дали себе отчета, что за день Вы сделали? Потеряешь время – не вернешь, как пролитую воду не соберешь.

– Постараюсь исправить, товарищ Сталин, – снова повторил Анцелович.

– Исправить, – иронически произнес Сталин. – Когда? У наших недругов вызывает удивление, что мы – палец о палец не ударили, чтобы взять в свои руки добро. А Вы сидите у себя в кабинете, словно крыса в сейфе, и ничего не предпринимаете.

Язык Сталина был острым, и он беспощадно разил им Анцеловича.

Между тем Анцелович на эти слова ничего не сказал, продолжая молчаливо смотреть на Сталина.

Для меня молчание Анцеловича было непонятным. В моих глазах он вроде был человеком смелым, волевым. «Скажи, наконец, когда и что сделаешь», – подумал я.

– Кажется, дело простое, – продолжал Сталин, – а тут тупое успокоение на своем месте.

– Да, – извинился, наконец, Анцелович, – мы явно упустили время, товарищ Сталин.

Но опять–таки он не заверил вождя о том, когда и какие меры примет наркомат.

– Вам, вероятно, часто приходилось хлопать себя по лбу, когда забывали то, что должны были сделать?

– Поправим дело, товарищ Сталин, – сказал Анцелович.

– А когда, как? Я понимаю, Вы пока еще сами не знаете, Вам еще помощники не подсказали. Вот видите, каков нарком! Гремит как пустой бочонок. А ведь из слов моста не построишь – нужны бревна… На большом месте сидеть – надо много ума. А Вы? – Сталин махнул рукой и чуть повернул голову в сторону Молотова:

– Нашли кому доверить дело! Разве можно мириться…

Он не договорил и добавил: «Пустой мешок не заставишь стоять».

Было ясно, что хотел сказать Сталин. Пост наркома был не по плечу для Анцеловича. Он казался не тем, чем являлся на самом деле и явно утрачивал доверие к себе.

Молотов, придерживаясь за спинку кресла, стоял и не спускал с Анцеловича глаз, словно желая о чем–то напомнить ему.

На реплику Сталина Молотов не проронил ни слова. Он лишь отвел взгляд от Анцеловича и подобострастно посмотрел на вождя. Было видно, что близкие соратники Сталина относились к нему с великим благоговением и ни в чем не перечили ему.

Немного успокоившись, в сдержанном, но суровом тоне Сталин перешел к тому, что и как надо сделать. Он излагал это строго, даже, пожалуй, с подчеркнутой суровостью и в заключение сказал:

– Мы должны быстро пустить в действие заводы и так сделать, чтобы враги позеленели от зависти. Ясно?

– Да, товарищ Сталин, – быстро ответил Анцелович, почувствовав некоторое смягчение обстановки.

– Можете поправить дело? Честный отказ лучше затяжки, – сказал Сталин. У Анцеловича заблестели глаза. Он выпрямился и ответил:

– Все поправим, товарищ Сталин. В течение двух дней пошлем специалистов и вслед за ними начнем направлять квалифицированных рабочих.

– Смотрите! Обманете нас однажды, а себя навечно. И лягушка может утонуть.

– Не подведу.

– Идите, поправляйте дело.

– Слушаюсь! И Анцелович бодрой походкой вышел из комнаты… В этот момент я подумал: «Не знаю, что больше в его поведении: глупости или хитрости».

Сталин посмотрел в сторону Булганина.

– Проследите, чтобы в львиной шкуре не завелась моль.

Он подошел ко мне.

– Так Вы Чадаев?

– Да, я, Иосиф Виссарионович, – робко ответил я.

– Вот что: на Карельском перешейке после ухода финнов остались разрушенные предприятия, склады, жилые дома, а также трофейное имущество. Вы поедете туда с группой работников и возьмете все это на учет. Определите и порядок использования трофейного имущества. Понятно?

– Понятно, – ответил я.

Я в упор смотрел на Сталина. Глаза у него были несколько прищурены и придавали ему ироническое выражение. Мне показалось, что, когда он говорил со мной, в его взгляде, в чертах лица скользила чуть заметная улыбка. Мне показалось также, что Сталин как–то тепло посмотрел на меня и улыбнулся. Я был на седьмом небе. Лицо мое сияло. Я был безгранично счастлив.

– Следует помнить, – сказал Сталин, – что из этой работы мы должны извлечь не только ценность, но, главное, сохранить от расхищения народное добро и разумно использовать его. Помолчав немного, Сталин добавил:

– Надежных людей возьмите с собой. Но мы прежде всего на Вас надеемся. У толковой головы сто рук.

Я понял, что у Сталина сложилось обо мне положительное мнение. В эту минуту мне радостно было ощущать его доверие.

Сталин посмотрел в сторону Молотова. Последний тут же присел к краю стола и стал писать решение Совнаркома об утверждейии Комиссии по учету и определению использования трофейного имущества.

Сталин снова обратил на меня свой взор и сказал:

– Зайдите к Ворошилову и получите от него дополнительные указания.

– Хорошо, – произнес я и что–то еще добавил. Когда сердечно желаешь что–то сказать, обычно говоришь не то, что на уме.

С просиявшим лицом я вышел из комнаты. Во мне появилось даже какое–то чувство полета, словно прирастили крылья. Я был чрезвычайно горд и доволен, что получил задание лично от Сталина. И мной владело только одно желание – как можно лучше выполнить задание. Через минуты три я снова оказался в приемной Сталина, где за письменным столом сидел А. Н. Поскребышев, разбиравший поступившую почту. Закончив рыться в бумагах, он попросил меня рассказать на 5–7 минут свою биографию, потом задал еще несколько вопросов.

В это время в приемную вошли секретарь Кировского обкома партии Канунников и старый большевик, выходец из Кировской области Коковихин. Я с ними был давно знаком.

– Вот видишь, – сказал Поскребышев, – какая собралась гвардия вятичей.

– Да, очень приятная встреча, – проговорил я.

– Он только что, – показывая на меня, заявил Поскребышев, – пришел от товарища Сталина. Видите, какой у него довольный вид.

– Да, – вздохнул я, – впервые посчастливилось мне быть у товарища Сталина и получить от него поручение.

– Расскажите землякам, если не секрет, какое Вам дано задание?

Я кратко изложил суть задания и в заключение заметил, что этот

день навсегда сохранится в моей памяти.

Затем я вернулся к себе в Охотный ряд, где размещалась Комиссия Советского Контроля. Позвонил К. Е. Ворошилову. Получив сообщение из его секретариата, что Климента Ефремовича нет, и он обязательно примет меня на следующий день, остаток времени решил посвятить дневниковой записи в моей «особой» тетради.

Г. А. Куманев: Как произошло Ваше назначение управляющим делами Совнаркома СССР?

Я. Е. Чадаев: Под вечер 2 ноября 1940 г. я только что закончил разбор поступившей за день почты, как вдруг раздался звонок правительственной «вертушки» и знакомый голос И. И. Лапшова – помощника В. М. Молотова – попросил меня немедленно прибыть в Кремль к Вячеславу Михайловичу.

– По какому вопросу? – спросил я. – Может быть, бумаги какие надо прихватить?

– Приходи без бумаг. Видимо, поручение какое–то будет.

Я тут же отправился в Кремль.

– Как Вы отнесетесь, – спросил Молотов, – если мы Вас назначим на должность управляющего делами Совнаркома СССР? Хломов, нынешний управделами не справляется с работой, и мы решили его заменить.

Я встрепенулся. Меня будто по голове ударило.

– Не справлюсь, – сразу же ответил. – Ведь надо помогать Вам во многом, а у меня нет опыта. Для меня дело совсем новое, не справлюсь, – повторил я снова.

– Вы это серьезно? – подойдя ближе ко мне, строго спросил Молотов.

Я промолчал. Молотов продолжал:

– Этому участку большое значение придавал Ленин.

– Это большая честь, конечно, но не знаю… – запнулся я.

Молотов стоял, широко расставив ноги, быстро прервал меня.

– Мы остановились на Вашей кандидатуре потому, что Вас знаем. Знают Вас наркомы и встретят хорошо Ваше назначение. Я не сомневаюсь, что Вы справитесь с этой работой. Ну и поможем Вам, конечно…

Молотов устремил на меня свои усталые карие глаза. Его близкое присутствие буквально гипнотизировало меня, и я уже не мог выговорить слова об отказе.

– Разрешите подумать.

– Ну хорошо, подумайте. Только недолго, один день.

И он пожал мне руку.

Всю ночь я не спал, думал очень много. Мне казалось, что предлагаемая мне новая работа – одна сплошная канцелярщина, в которой утонешь и потеряешься. Но решение надо было принимать. И на следующий день я позвонил Молотову.

– Вячеслав Михайлович, если считаете правильным использование меня на этой работе, – согласен.

– Вот и хорошо, – ответил Молотов.

Это было накануне октябрьских праздников. На дачу я поехал с мыслями о предстоящей новой работе. Вечером встретил прогуливающегося по шоссе своего доброго знакомого Глеба Максимилиановича Кржижановского. Узнав о моем переводе, он заметил:

– Вы, кажется, не совсем довольны.

– Признаюсь, да. Отказывался. Правда, не особенно настойчиво.

– Конечно, – сказал Кржижановский, – это совсем иная работа, чем была до сих пор. Но должен сказать, что она очень и очень ответственная, требует большой внимательности, быстроты и четкости.

– Вы одобряете, что я согласился взяться за эту работу? – с нетерпением задаю ему вопрос.

– Насколько я знаю Вас, выбор сделан правильно.

Мне было приятно услышать эти слова.

Спустя некоторое время состоялось заседание правительства, на котором Молотов объявил о моем назначении на должность управляющего делами Совнаркома СССР. В зале послышалось одобрение, на что и рассчитывал глава правительства.

Ведение протокола заседания и оформление решений СНК СССР было моим первым «боевым крещением». Рубашка повлажнела от пота – так я старался. Молотов еще только успел после заседания чуть перекусить в своей комнате отдыха, как я явился с протокольными решениями Совета Народных Комиссаров. Он озабоченно посмотрел на меня, внимательно прочитал проекты решений.

– Вроде, все правильно, – проговорил он.

Я молча смотрел на него, радостный и взволнованный.

Г. А. Куманев: Что Вам известно, Яков Ермолаевич, о содержании переговоров В. М. Молотова с Гитлером во время поездки наркома иностранных дел СССР в Берлин в ноябре 1940 г.? Как расценивались в Кремле состоявшиеся переговоры и перспективы войны с Германией?

Я. Е. Чадаев: Это довольно широкая тема. Поэтому, отвечая на данный вопрос, я буду в основном опираться на мои записи выступлений Сталина и Молотова на заседании Политбюро с оценкой поездки в Берлин.

Утром 9 ноября 1940 г. мне позвонил Н. А. Булганин и пригласил прибыть вечером на Белорусский вокзал для проводов Молотова, отбывавшего из Москвы. Куда он уезжал во главе советской делегации, я узнал только на вокзале, возле которого стояла масса посольских машин с флажками. Было много провожающих.

В назначенное время от перрона Белорусского вокзала отошел необычный литерный поезд, состоявший из нескольких вагонов западноевропейского образца. В них расположились члены и сотрудники советской правительственной делегации.

Но не успел поезд пройти и десятка метров, как вдруг с резким толчком остановился. Что такое? Через несколько минут опять поехали. И вторично, не дойдя до конца платформы, поезд вновь остановился с еще более резким толчком. Забегали, засуетились железнодорожники, произошла какая–то заминка. Что случилось?

Оказывается, этим же поездом ехал германский посол граф фон Шуленбург. Это он дважды останавливал состав стоп–краном только потому, что к моменту отхода поезда из посольства ему не доставили… парадный мундир, в котором он собирался выйти из вагона в Берлине.

В конце–концов поезд ушел, не дождавшись мундира.

Позже мы узнали, что посольскую машину с чемоданами фон Шуленбурга не пропустили на привокзальную площадь, т. к. она не имела специального пропуска. Когда стал известен инцидент с мундиром германского посла, вдогонку за поездом были посланы две легковые автомашины. Они должны были догнать состав и на одной из промежуточных станций погрузить багаж графа.

Все это происходило поздней осенью, в гололедицу. Машины мчались по Можайскому шоссе с огромной скоростью, одна с багажом, другая – резервная. Где–то по дороге в районе Голицыно или Кубинки первая машина потерпела аварию. Чемоданы перегрузили на вторую и, кажется, в Вязьме они были блаюполучно добавлены вконец изнервничавшемуся послу…

Через четыре дня, вечером 13 ноября, Н. А. Буланин снова пригласил меня на Белорусский вокзал, на этот раз уже для встречи Молотова и других членов советской делегации. На перроне собрались почти все наркомы, большое число дипломатов. Среди встречавших были А. И. Микоян, Н. А. Булганин, Л. М. Каганович. Выстроился почетный караул.

Поезд пришел в 12 часов ночи. Молотов вышел из вагона в сопровождении члена делегации, наркома черной металлургии СССР И. Ф. Тевосяна. Сняв шляпу, Молотов поздоровался с Микояном,