Текст книги "Волчья шкура"

Автор книги: Ганс Леберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

– Ага, долго же вы соображали! – сказал он. – А ведь вам придется помочь жандармам раскопать могилы, а тем самым и могильщиков. Думаю, вас это позабавит.

– Жандармам? – переспросил Франц Цоттер.

– Конечно, жандармам, их тут сегодня целых пятнадцать штук! Очень удачно получилось.

– Они здесь потому, что деревня может вот-вот взлететь на воздух, – проворчал Франц Цопф.

– Она и взлетит, – сказал матрос.

– Что он сказал? – поинтересовался глуховатый хуторянин.

– Что деревня взлетит на воздух! – прокричал Фердинанд Шмук.

Адольф Бибер покачал головой.

– Ну и дела! – сказал он. – Ну и дела!

А матрос:

– Значит, отряд самообороны все-таки существовал. И весной сорок пятого этот отряд во главе с Алоизом Хабергейером отвел на железнодорожную станцию шестерых иностранных рабочих. – Матрос заглянул в лицо каждому из сидевших за столом. – Так? – спросил он и подождал ответа.

– Точно! – сказал начальник пожарной охраны, – Я хорошо помню. Это было, когда над Тиши летала целая прорва самолетов.

– Верно, – сказал матрос, – верно! Но бомбы они сбрасывали где-то в другом месте. Каждая бомба стоит кучу денег, и тратить их на вас было бы слишком накладно.

– По-моему, он просто хочет нас оскорбить, – сказал Франц Цоттер.

– Он нас оскорбить не может, – буркнул Франц Цопф.

– Сын какого-то голодранца! – сказал Хинтерлейтнер. – Да чихал я на него!

– Прекрасно! – сказал матрос, – значит, я могу продолжать. – Он облокотился о стол. – Так вот, отряд самообороны сопровождал на станцию шестерых иностранных рабочих. А что произошло потом? – спросил он. – Это уже вряд ли кто вспомнит. Так что же?

– А мы почем знаем? – сказал Франц Цоттер.

– Да что с ним разговаривать! – сказал Франц Цопф.

– В Плеши рабочих погрузили в эшелон, – сказал Франц Биндер. – Состав уже был подан.

– Ерунда! – сказал матрос. – Никакого состава в Плеши не подавали. Дистанция в тот день была блокирована. Сверхчеловеки вместе со своими недочеловеками вернулись назад.

– Д-а-а-а? – протянул Франц Цоттер. – А я и не знал.

– Но-но, полегче, – сказал начальник пожарной охраны, – эта история плохо пахнет.

– Мы не желаем больше с вами разговаривать! – сказал Франц Цопф.

– Ну и куда же они их дели? – поинтересовался Хакль.

А матрос:

– Вот об этом-то я и спрашиваю.

– Нас спрашивать не о чем! – рявкнул Франц Цопф. – Отряд самообороны, наверно, отпустил их на все четыре стороны. Да и вообще! Вас это не касается.

– Меня не касается?! – закричал матрос. – Эта мерзость всех касается, и меня в том числе.

– Черт подери! – загремел Хинтерлейтнер. – История и вправду получается вонючая.

А матрос:

– Ага! Наконец-то и вам в нос ударило.

Он опять откинулся на спинку стула.

– Итак, продолжим, – сказал он. – Шесть иностранных рабочих зарыты в печи для обжига кирпича. Ваш отряд самообороны там их расстрелял.

В голубовато-холодном, непрестанно мерцающем свете они и сами походили на трупы, ни дать ни взять заседание утопленников под слегка колышущейся водной гладью.

– Я этого не знал! – сказал Франц Цопф, – Хотя и знаю, что тогда всякое бывало. Но этого, нет, этого я не знал. Мне такое и во сне не могло присниться.

И вдруг заговорил старик Хеллер:

– Оставьте мертвых в покое, – сказал он. – Мой мальчик, Айстрах, Пунц – все мертвы. И в конце концов, ваш отец тоже был при этом.

Матрос пристально на него взглянул:

– Да-да, мой отец тоже был при этом… Но откуда вы это знаете?

– Я? Откуда знаю?

– Вы же только что сами сказали.

– Ему все известно об этой пакости! – рявкнул начальник пожарной охраны и вскочил, да так, что стул с грохотом опрокинулся.

– Спокойно! – прохрипел Франц Цопф. – Спокойно!

– Похоже, многие знают об этом! – крикнул Хакль.

Все повскакали с мест. Только матрос остался сидеть.

– Так давайте же поговорим о мертвых! – воскликнул он. – Айстраха прикончил ваш Пунц Винцент за то, что старик слишком много болтал. А ортсгруппенлейтер стоял на страже перед сортиром.

Шум и гам.

– Он врет!

– Он оскверняет их память!

Но матрос поднял руку, как для фашистского приветствия. и опустил ее на стол (бандиты!) с таким грохотом, будто на столе взорвалась бомба.

От этого страшного удара произошло следующее: во-первых, окончательно погасли неоновые трубки, во-вторых, монетка, застрявшая в музыкальном ящике, проскочила и попала наконец куда следует. В первый раз, при попытке пропихнуть или достать монетку, не помогли никакие удары, а теперь, после удара матроса, вдруг загремел «Звездный марш».

– Отставить!

– Я не знаю, как это делается, – выдохнул Франц Биндер. – Пускай себе гремит, потом сам перестанет.

И в то время, как кругом уже сыпались оплеухи, падали стулья, слетали шляпы, Хинтерлейтнер схватил матроса, Хинтерлейтнер наступал на старика Хеллера, Бибер вцепился в зоб одному из хуторян, а Хакль схватился с бургомистром, гигантский голубой марш разверзся и приоткрыл небо (так некогда разверзлась дыра в облаках, в ней появились сонмы серебристых ангелов смерти и с убийственным грохотом пронеслись над Тиши).

А с неба, точно рокот бомбардировщика, послышался голос матроса:

– Он вылез из окна сортира и потом влез в то же окно. А Хабергейер караулил дверь.

Матрос дал тумака (совсем по-американски) Хинтерлейтнеру, дал тумака Францу Цоттеру, который подвернулся ему под руку, одним прыжком очутился у двери, выскочил вон и в подворотне столкнулся с Хабихтом.

– Берегитесь! – сказал он. – Там заседает совет общины. Если вас примут за меня, вас линчуют!

– Сейчас я их утихомирю, – сказал Хабихт. – Сегодня ночью они опять смогут нести караул.

Немного погодя поднялся южный ветер. Пропахший сырым деревом и сырой землей, он нежданно-негаданно прискакал к домику матроса по луговой дороге. Тот мигом скинул бушлат – ему и без того было жарко, – перебросил его через руку и зашагал дальше, а ветер уже шумел в кронах деревьев. Матрос бросил злобный взгляд на печь для обжига кирпича, где стена погребла под собою трупы. Кто обрушил ее? – размышлял он. – Айстрах? Или Пунц?.. Или мой отец? С другой стороны горы доносилось пыхтение лесопилки, а из Плеши – свистки паровозов. Он думал: если бы я стал копать дальше, она бы рухнула на меня! И вдруг он почувствовал, что по горло сыт всем этим и страстно хочет вырваться отсюда. А может быть, капитан обрушил стену? – подумалось ему.

Когда через несколько минут он подошел к своему дому и заметил, что позабыл запереть дверь, сверху, из леса, кто-то выстрелил по нему. Пуля возле самого его плеча угодила в дверной косяк.

Широко открытыми глазами он осмотрелся кругом. Деревья качались под посветлевшим небом так, что ветви их соприкасались, а в кронах завывал ветер, – вот и все. Но в доме его ожидал второй сюрприз. Там в темноте комнаты прятался человек, и сейчас он вышел на свет.

– Бога ради! – сказал он. – Что случилось?

А матрос:

– К черту! Что вы тут делаете?

– Дверь была открыта, – запинаясь отвечал Малетта. – Я вошел, решив, что вы дома.

Но матрос уже не слышал его слов (да и не был расположен слушать эту ерунду); в несколько прыжков он очутился за углом сарая.

– Негодяй! – крикнул он. – Грязная скотина! Спускайся сюда, немедленно!

Ни ответа. Ни даже голубоватого взблеска ружейного ствола. Только деревья раскачиваются под южным ветром; стрелок же остается невидимым, неизвестным, возможно, впрочем, что он успел удрать. У двери раздался плаксивый голос Малетты:

– Умоляю вас, входите скорее, не то произойдет несчастье!

Матрос обвел взглядом лесную опушку, пожал плечами и пошел к дому.

– Вы думаете, что выстрел предназначался вам? – спросил Малетта. Он был бледен как полотно и дрожал всем телом. Матрос подозвал его кивком головы и показал на маленькую круглую дырочку в косяке.

– Это… это же просто… – залопотал Малетта, – просто…

А матрос:

– Легче на повороте, голубчик! Горячиться, право, не стоит. – Он отбуксировал Малетту в дом, закрыл дверь и сказал. – Пальни он на секунду раньше, и эта дырка была бы у меня в спине. Несчастный случай на охоте, понятно вам? Так было бы написано даже в справке о моей смерти.

Малетта, не дожидаясь приглашения, опустился на стул, силы его, видимо, иссякли. Он спросил:

– Но… скажите бога ради… из-за чего?

– Это служебная тайна, – ответил матрос.

Он повернулся несколько раз вокруг своей оси, как это недавно сделал Хабихт, и подумал: чего я, собственно, хотел? И чего хочу? Чтобы меня пристрелили? Или как?

Меж тем Малетта обрел дар речи.

– Я должен был еще раз повидать вас, – сказал он. – Дело в том, что завтра я уезжаю, – навсегда. От этого милого уголка меня уже с души воротит.

А матрос:

– Ага! Теперь вспомнил: я хотел немножко перекусить! Конечно! – Он подошел к плите, вытянул руку – и опять забыл, что ему здесь надо. Может, это был Хабергейер, который вовсе не ездил в город? – думал он. – Может, он уже вернулся… Или помощник лесничего Штраус, обиженный лесной дух?

– На меня здесь все беды валятся, – продолжал Малетта. – Нигде еще я не испытывал столько несчастий. Я ношу их в себе как болезнь. И передаю другим.

А матрос:

– О чем вы там говорите? – И думал: если я сейчас пойду к Хабихту, этот снайпер спустится с горы и выковыряет пулю из дверного косяка.

А Малетта:

– Вы меня не слушаете? Я сказал, что мое несчастье заразительно. Хочу я того или нет, но в последнее время я всем приношу несчастье. Вот и вам я его принес. Мне очень жаль.

Матрос пристально смотрел в окно. Он сказал:

– Не мелите вздора! Если я дам себя подстрелить, вашей вины тут не будет. И если я окажусь таким дураком, что ж, туда мне и дорога.

Малетта поднялся, подошел и встал сзади него.

– Возможно, – сказал он, – но, видите ли, мне это было бы тяжело. Потому что тогда слишком многое сделалось бы бессмысленным, и это значило бы, что я всю жизнь страдал напрасно.

Матрос обернулся и словно бы впервые увидел Малетту, впервые увидел эти темные глаза, мерцающие нехорошим огнем, и это рыхлое, как губка, мертвенно-бледное лицо.

А Малетта (стерпев взгляд матроса):

– Я ведь страдал с детских лет, начиная со школы. Сила же, нужная для того, чтобы научиться преодолевать страдания, иными словами, любовь, – для меня закрытая книга. – Он вернулся в глубь комнаты и сел на свой стул. (Наверно, ему уже трудно было стоять.) – А война и вовсе меня доконала. – Он закрыл глаза, словно засыпая, – Это было в каменоломне, – продолжал он. – Мы получили приказ расстрелять нескольких человек. Человек эдак сто пятьдесят или двести пятьдесят (не могу точно сказать); женщин, детей, стариков, целую деревню… Они ничего нам не сделали. Просто стояли нам поперек дороги. И значит, должны были быть расстреляны. Ни один из нас не запротестовал! Пятьдесят здоровых мужчин повиновались, пятьдесят – одному господину лейтенанту! Вы только представьте себе! Одному господину лейтенанту! С которым любой из нас мог справиться в одиночку!.. Дело было сделано в два счета, и никого из нас это не взволновало – меня тоже. Потому что я был такой же ноль, как все остальные, и вдобавок приказ есть приказ. Но в той местности было несносное эхо; оно возвращало нам отзвук выстрелов, и много лет спустя – когда все уже как будто миновало – я снова услышал их в каком-то шорохе. С тех нор я знаю, что в тот день я стрелял в себя и что тогда я еще не дозрел до ремесла палача. И что от природы человек большечем ноль, и полагать себя нолем – это почти самоубийство. – Он открыл глаза и посмотрел на матроса. Спросил: – Помните ли вы еще нашу первую встречу? Я тогда сказал себе: смотри! Перед тобой человек! Потом я себе представил, что мы обменяемся рукопожатиями, но тут появились вороны, помните? И я сказал: они чуют добычу.

– Это были воро́ны, – ответил матрос.

– Что ж, воро́ны так воро́ны, – сказал Малетта, – И все-таки я убежден: это было какое-то предзнаменование.

Матрос вдруг почувствовал окно позади себя, почувствовал, что спина его не прикрыта, и шагнул в сторону; теперь за его спиной была стена.

– Ага! – сказал Малетта. – Отошли в укрытие. Тогда вы бы этого не сделали. Тогда вы были неуязвимы; ваша спина была как броневая плита.

Матрос метнул на него яростный взгляд.

– Плевал я на броневую плиту! – сказал он. – Может, вы думаете, что жизнь доставляет мне удовольствие? Лучшим моим днем будет день, когда я смоюсь из этого мира.

– Нельзя вам из него смыться, – сказал Малетта. – Ведь в таком случае, как я уже говорил, все станет бессмысленным. Если одному из нас надо умереть, то умру я. Я и так уже все равно что мертвый. – Он пристально взглянул в глаза матроса и повторил: – Все равно что мертвый. Потому, что я ноль. Я повешенный, который болтается там, на дереве. У меня никогда недоставало силы быть человеком. А у вас эта сила есть, вы – человек. И пока вы живы, я страдал не напрасно. Ведь вы мое «я», мое утраченное, лучшее «я». Вы тот, кем я хотел стать.

Матрос недвижно стоял у стены.

– Если мне суждено быть вашим лучшим «я», – прошептал он, – то вы, вероятно, мое худшее «я», «я», которого мне надо страшиться. Выходит, что мы старые знакомые.

Малетта снова закрыл глаза.

– Я расскажу вам сон, – сказал он, – сон, приснившийся мне много лет назад, но с недавних пор я почему-то все время думаю о нем: я стоял на корабле (не знаю, как я туда попал), и человек, похожий на вас, высунул голову из грузового люка и сказал мне приблизительно следующее! «Поскольку ты не сумел стать мною, я должен стать тобой, твоим «я», иначе с моей гибелью все погибнет на нашей земле, но, если я и стану тобой, все равно все погибнет».

– А потом?

– Потом он закрыл над своей головой крышку люка, словно скрылся в иной жизни, а я был недостоин последовать туда за ним.

Теперь уже матрос закрыл глаза.

– Будет исполнено, господин капитан! – прошептал он, – будет исполнено! – И из темной глубины его жизни, спрятанной во многих темных сосудах жизни, которая тем не менее переросла его и вышла в просторы, синие, как море, чтобы слить воедино высоту и глубь неба и земли, из забытого безвременья, словно из иллюминатора затонувшего судна (сквозь зеленоватые массы воды и вуали водорослей), смотрели на него неумолимые глаза старика.

– Потому, что я ноль, – вторично пояснил Малетта. – Мучительное «О» перед самым концом, когда чувствуешь только боль и ничего другого, круглое отверстие, сформированное губами, дырка, через которую волк проникает в деревню. – С помощью большого и указательного пальцев левой руки он изобразил дырку и просунул в нее указательный палец правой. – Пробоина в корабельной обшивке, – улыбнувшись, добавил он. – Уже хлынула вода: я – это гибель, я – пустота. – Малетта быстро встал. – Мне надо зайти к парикмахеру, – сказал он. – Хорошо выбритое лицо и подстриженные волосы – это тоже важно. И охотничья шляпа – важно.

Он пошел к двери и надел шляпу. Матрос, тяжело ступая, двинулся за ним.

– Я должен пойти в деревню, в жандармерию, – сказал он. – Пойдемте вместе.

Малетта был уже во дворе.

– Мне за вами не поспеть, – сказал он. – Я был болен и еще плохо держусь на ногах. И потом – вы же знаете, – я приношу несчастье.

Матрос только рукой махнул. Запер дверь, сунул ключ в карман и, уже как из дальней дали, подал руку Малетте.

– Итак, – сказал он, – всего наилучшего!

Малетта стоял на ветру и смотрел ему вслед, смотрел, как быстро шагает он по луговой дороге, видел его широкую надежную спину, исчезающую внизу (среди просторов окружающей природы под необъятным сумрачным небом), и вдруг почувствовал дурноту, поднимавшуюся от ступней, словно земля разверзлась перед ним, разинула жадную свою пасть, чтобы поглотить его, и в это мгновенье в Тиши колокол прозвонил полдень.

Жандармская караульня. Неподалеку бьет полдень. Жандармская караульня! (Последний раз в этой истории) Хабихт в одиночестве сидит за своим письменным столом, и голова у него гудит не хуже соседнего колокола. Тем временем тринадцать жандармов идут по деревне (их ведет Шобер, и таким образом получается, что их четырнадцать). Они возвещают, что в деревне этой ночью будет объявлено чрезвычайное положение, но адской машины, которую они ищут, так и не находят. Удивительное дело, думает Хабихт. Дерутся, выбивают друг у друга последние остатки зубов, но не успеешь глазом моргнуть, как они опять неразлучные друзья, и никто уже не может допытаться у них, что, собственно, произошло. Под звуки победного марша он вошел в «Гроздь» и… глазам своим не поверил: клубок кряхтящих стариков, из которого торчало шестнадцать подбитых гвоздями башмаков, взад и вперед катался по полу среди осколков разбитых кружек. Франц Биндер стоял на другом краю поля битвы – с двумя спасенными в последнюю минуту кружками в руках – и безмолвно переводил растерянный взгляд с Хабихта на сумасшедший клубок, что бил вокруг себя шестнадцатью щупальцами, словно гигантская каракатица на дне моря. Маршевая музыка внезапно смолкла, слышалось только хриплое дыхание зобастого хуторянина. На полу валялся клубок, теперь так сведенный судорогой, что никто в нем уже не мог пошевелиться.

– Э-э-э-й! – крикнул Хабихт. Но безуспешно. Ответил ему только воздух, просвистевший мимо зоба; и этот пронзительный свист развязал клубок. Его услышали все, и каракатица распалась.

Убытки – три стула, шесть кружек и изрядное количество зубов. Среди осколков валялись серебряные и роговые пуговицы различной величины, с Франца Цопфа сорвали подтяжки, так что он поддерживал штаны руками. Тем не менее все снова расселись по местам и снова стали слушать приказы вахмистра Хабихта, зубы же сплюнули в клетчатые носовые платки – сохранить на память внукам.

А Хабихт:

– Слушайте все! Я получил письмо с угрозами. Кто-то мне пишет, что взорвет нашу деревню. Надо думать, это только глупая шутка, но мы все же должны принять надлежащие меры. Итак, многим из вас придется взять на себя обязанности постовых. Все дороги, ведущие в деревню, будут перекрыты. А также организована патрульная служба. Все виды транспорта мы будем останавливать. Ночью, конечно, запрещается выходить на улицу. Предосторожности ради запрет начинает действовать с восемнадцати часов. В семнадцать мы соберемся в жандармской караульне. Пароль: «волк». Прошу запомнить!

Ни слова о матросе! Ни слова о собственном промахе! Телепатический заговор: стена молчания между здешними и нездешними силами. Что он вспрыснул им, этот малый? – размышлял Хабихт. В конце концов, все-таки правду? Правду об убийстве! Или трупный яд? Взятый от зарытых трупов, которые он, кажется, на самом деле откопал? Хабихт обеими руками держится за голову, она продолжает гудеть, хотя колокол давно умолк. «Недруг, – шепчет он, – спас мне жизнь, а теперь глазом не моргнув хочет свернуть мне шею».

В этот самый момент входит матрос.

А Хабихт:

– Ну, как там дела с вашим трупом?

– С моимвам бы хлопот не обобраться, – ответил матрос. – В меня только что стреляли из лесу.

Хабихт вскакивает как ужаленный.

– Вы с ума сошли! Вам призраки являются! – И при этом подумал: жаль, что тебя не укокошили! Я на любые хлопоты готов, лишь бы этот малый не мог больше рта раскрыть!

А тот (словно он умел читать мысли на расстоянии):

– Конечно, хлопот все равно хватит, – пожалуй, даже больше будет, чем из-за моей смерти, потому что… – он считает по пальцам, – во-первых, при этом случае был свидетель, во вторых, пуля все еще сидит в дверном косяке, психиатру тут, пожалуй, делать нечего! Но, – продолжает матрос, – это еще не все! – И ухмыляется. – К сожалению, моя история имеет продолжение! – И уже считает дальше: – В-третьих, шесть трупов зарыты в печи для обжига кирпича, шестеро иностранных рабочих, которых вы убили в конце войны, в-четвертых, на дальнем хуторе живет старик кузнец, он может рассказать достаточно поучительную историю, а в-пятых, вы сами сейчас провалитесь сквозь землю (вместе с вашим орденом и вашим блаженной памяти Пунцем Винцентом), потому что я намерен (я ведь сумасшедший, и я еще жив) безотлагательно возбудить обвинение против бывшего ортсгруппенлейтера у нас в Тиши, почтеннейшего егеря Алоиза Хабергейера, обвинение в шестикратном убийстве и подстрекательстве к дальнейшим убийствам.

Хабихт держится обеими руками за письменный стол. Колени у него дрожат, он бел, как побеленная стена. И говорит:

– Вы или хватили лишнего, или взаправду рехнулись! Я сейчас позвоню, чтобы мне прислали людей на подмогу!

– Покуда они приедут, – спокойно говорит матрос, – я дам знать в главное управление жандармерии или в министерство внутренних дел, а еще того лучше в прокуратуру.

– Вы?

– Да, я.

– Ей-богу, меня смех разбирает! Кто вы такой, почтеннейший?

– К сожалению, гражданин, гражданин цивилизованного государства, – отвечает он и подмигивает. – Говорить по телефону, например, мы можем.

– Нет! – говорит Хабихт. – Не можете! С сегодняшнего утра линия не работает.

А матрос:

– Ах, вот как! Ну и не везет же нам! Значит, и подмогу вызвать нельзя.

Они смотрят друг на друга прищуренными глазами; оба громко скрежещут зубами, а снаружи вдруг доносится шум, на который они поначалу не обращают внимания.

– Весной сорок пятого… – говорит матрос.

– Я тогда не был в Тиши, и меня это не касается, – отвечает Хабихт.

– … отряд, называвшийся отрядом самообороны…

– Такого не существует!

– … под началом Алоиза Хабергейера…

– Замолчите! – кричит Хабихт. – Мне до этого дела нет!

– … расстрелял в печи для обжига кирпича шестерых иностранных рабочих.

– Не верю!

– Можете пойти и убедиться! Они еще лежат там.

– Их мог с таким же успехом расстрелять кто-нибудь другой!

– Прошлой осенью, – говорит матрос, повышая голос (а шум снаружи становится все глубже, все шире), – у одного из бойцов этого отряда развязался язык, наверно потому, что он струсил; и за это Алоиз Хабергейер…

– Молчать! – визжит Хабихт. – Молчать! Еще одно слово, и вам худо придется! Я вас арестую! За клевету и за обман представителей власти!

– Не забудьте, мерзавец вы эдакий, что у вас на совести человеческая жизнь! – рычит матрос.

Но в это мгновение шум над Тиши становится столь огромным и мощным, что оба непроизвольно нагибают головы.

– Что это?

– Самолеты, – говорит матрос. – Как тогда!

Они бросаются к одному из окон и распахивают его. Но ничего не видят – только стаи взволнованно машущих крыльями ворон и еще клочок бумаги, южный ветер крутит его под сумрачной завесой облаков, под темными весенними тучами, что громоздятся одна над другой, как плотные слои горных пород, и где-то в их бездонных глубинах уже поет хор ангелов смерти.

– Что бы это могло значить? – бормочет Хабихт. – Похоже, несколько эскадрилий!

А матрос:

– Вы газеты читали? Может, разразилась атомная война.

Хабихт:

– Газета вон лежит на столе!

Матрос идет к столу и листает ее.

– Учет скота, – говорит он. – Чушь какая-то! Да это же вчерашняя газета!

– Конечно! – кричит Хабихт. – Здесь все вчерашнее. – Он высовывается из окна, смотрит на небо.

Матрос возвращается к нему и говорит:

– На этом основании Алоиз Хабергейер поручил своему дружку, Пунцу Винценту, убрать старика Айстраха, а как это было сделано, вы знаете сами.

Хабихт медлит с ответом. Кусая губы, он смотрит в окно, напряженно прислушивается к грозной песне ангелов смерти, что невидимыми стаями проносятся над Тиши. Наконец бормочет:

– Я ничего не знаю. Ровно ничего.

– У вас на совести человеческая жизнь, – говорит матрос.

А Хабихт (холодно):

– У меня нет совести. Куда мне с ней деваться при моей-то профессии.

Он соскочил с подоконника обратно в комнату, в то время как в поднебесных высях смолк хор ангелов, а клочок бумаги все еще трепетал, кружился на ветру, как белый флаг: «Сдаемся!»

– Слушайте, скотина вы эдакая! – говорит матрос. – Я требую, чтобы вы арестовали Хабергейера.

А Хабихт:

– Весьма сожалею, но не могу этого сделать. Алоиз Хабергейер неприкосновенен.

Матрос только глаза вытаращил.

– Да-да, – говорит Хабихт, – с сегодняшнего дня его особа неприкосновенна. Потому что он депутат ландтага. А с ландтагом мне связываться не к чему. – Он идет к столу и садится. Говорит: – Да, теперь он депутат. А трупы, или что там еще вы разыскали, – не доказательство. Всего этого недостаточно, чтобы посягнуть на его неприкосновенность.

У матроса такое лицо, словно началось светопреставление. Он говорит:

– Помяните мое слово, произойдет что-то страшное. Не сегодня. И не завтра. Но когда-нибудь.

– Мне-то что за забота, – отвечает вахмистр Хабихт. – Меня тогда уже не будет.

Хабихт видит, как матрос выходит из комнаты, как закрывает за собою дверь, слышит его шаги вниз по лестнице, слышит его шаги на улице. Выжидает несколько секунд, потом встает, подходит к окну, высовывается и видит (в ушах его все еще звучит песнь ангелов смерти), что матрос загибает за угол.

Прочь! Скорее прочь из этой так называемой отчизны! Кто я? Что я забыл здесь? Неужто мне и дальше рыться в этих навозных кучах? Откапывать трупы? И ждать, покуда меня подстрелят!

Матрос добрался до своего дома и отпер дверь. Но разве это его дом и его дверь? Чуждо, враждебно даже, покачивались на ветру дом, дверь и окружающий ландшафт, а в дверном косяке огромная дыра ухмылялась ему навстречу. Снайпер и вправду прокрался сюда и выковырял пулю из доски. Значит, черт уже владел сим вещественным доказательством – что ж, хорошо! Трупы были вторично погребены – под рухнувшей стеной, а кузнеца, старую обезьяну, которому нравилось жить среди убийц и который только под мухой о чем-то пробалтывался, тем временем хватил удар, может быть и не тяжелый, но, во всяком случае, он был не в своем уме. Вне себя матрос вбежал в комнату, огляделся (дверь за ним захлопнулась, а потом снова распахнулась). Те же стены, та же мебель – все как обычно, но все чужое, словно он никогда не жил в этой хибаре. И вдобавок холод, более лютый, чем на дворе, где гулял ветер, так как огонь в плите погас уже несколько часов назад. А сам он? Уставший от жизни, вконец обессилевший, сапоги полны навозной жижи, как у деревенского золотаря!.. Нет! Что же еще держит его здесь? Может быть, глина? Или гончарный круг там, в сарае, этот сладостный наркоз? Но ведь он больше не действует, не дурманит, ни от чего не ограждает. Нагой и трезвый стоит матрос перед людьми, перед самим собой.

Он думал: то, что может сделать этот Малетта, могу и я. Правда, срок паспорта у меня истек, но его можно продлить, а чемоданы я живо упакую, здесь ничего нет, с чем я не мог бы расстаться!

Он принес с чердака два чемодана, почистил их и сразу уложил все необходимое для дороги: зубную щетку, полотенца, мыло, электробритву и одежду, каковой у него было очень немного. И все же он смотрел на себя как на актера, пока еще недоверчиво, но заинтересованно – что из всего этого выйдет, отрешенно, со стороны смотрел на себя, расхаживавшего взад и вперед по собственной комнате, словно по сцене.

Конечно, думал он. Жить – это значит нести ответственность. Но – господи ты боже мой! – не за все же! Не за все же, что происходит на этом свете! Но хотя бы за попранную справедливость!.. Конечно, Хабихт хочет запугать меня (что ему даже в вину нельзя поставить), так как в этом деле он и вправду уже ничего не может предпринять, не сломав себе шею. Я же, напротив, мог бы кое-что сделать! Мог бы «пойти по инстанциям!» Мог бы биться головой об эту резиновую стену. Но ведь это же не моя история, не моя обязанность! Я заявил обо всем, о чем должно было заявить, и в учреждении достаточно компетентном. Что же еще? Расшибить себе голову об стену я не собираюсь. Для такого спорта жаль своей головы.

Он зажег все лампы, раскрыл все шкафы, комоды и сундуки. Перерыл этот хаос, вытаскивал годное, рассматривал, непригодное отшвыривал ногой в сторону. Стремительными шагами он ходил из комнаты в спаленку, из спаленки в комнату родителей, которой никогда не пользовался, оттуда опять в комнату. Поджечь! – думал он. – Самое лучшее – поджечь! Шкафы выплевывали свое старье: хлам, воспоминания! Безвкусные ненужные мелочи из сельского магазина! Он прошелся по ним грязными башмаками. Неприятный запах пота распространился от залежалой траурной одежды, которая вынималась лишь от случая к случаю (когда кто-нибудь умирал). Матрос вдыхал этот запах. Ему казалось, что он идет в длинной похоронной процессии, сопровождающей на кладбище его детство, родительский дом и родину. Море ведь всегда сильнее, чем корабль, а люки никогда не бывают задраены как следует, пусть себе ходит туда и назад эта сволочь! Не станет он больше запирать дверь, больно надо! После меня хоть потоп! – думал он. – Или тысячелетняя империя преступников! Или моторизованное и механизированное слабоумие! Или диктатура садовых гномов! Он поднял глаза. Южный ветер нажимал на окна, так что дребезжали стекла и скрипели рамы. Ночь. Опять наступила ночь! А дня так и не было!

Он выпрямился, огляделся вокруг. Как победоносный военачальник стоял он среди развалин! Оба его чемодана были уже полны вещей, забрав их, он завтра покинет эти края.

Но куда лежит его путь? На восток? Нет. На запад? Тоже нет. На севере слишком холодно, а на юге жарко. Значит, по вертикали в космос! Но зачем? Лучше уж по вертикали в черную глубь земли.

Он осмотрелся, словно ища чего-то, словно что-то еще надо было взять с собой, и взгляд его упал на выцветший портрет матери, казалось, давно уже наблюдавшей за ним.

Она была снята в молодые годы (как же иначе), побуревшая фотография в золоченой раме стояла на комоде, из выдвинутых ящиков которого рекой лился всякий хлам.

Он взял портрет, вынул его из рамы, чтобы положить сверху в чемодан, поставил обратно на комод, портрет же продолжал держать в руке, пристально вглядываясь в него. Он увидел, что мать его была красива, вспомнил ее терпеливую доброту – и вдруг в руке его оказалось вчетверо сложенное письмо. Оно было приклеено к обратной стороне фотографии.

Развернув его, матрос узнал аккуратный почерк, не матери – отца. Руки у него задрожали; он сел за стол, поближе к лампе и стал читать:

Мой горячо любимый сын! Случилось нечто ужасное. Не знаю, что и делать, так как не решаюсь выкопать свою винтовку. Когда пришли русские, я зарыл ее в сарае. В сухом местечке, смазал ее жиром и завернул в чистое полотенце, нам ведь всегда говорили, что с оружием надо обращаться бережно. Ты будешь себя спрашивать, почему я свалял такого дурака, что самая жизнь мне опостылела. Но и ты бы не захотел больше жить, случись с тобой то, что случилось с твоим отцом. Неделю назад в пятницу мы внизу, в печи для обжига кирпича, расстреляли шестерых иностранных рабочих – они работали здесь на хуторах – из-за того, что не пришел поезд, на котором их должны были увезти. Я не стану называть тех, кто в этом участвовал, как знать, попадет ли это письмо в твои руки – ты так далеко! Возможно ведь, что его найдет и прочитает чужой человек, а я никого не хочу предавать. Они вместе с рабочими стояли внизу на пустыре, и один прибежал за мной, чтобы и я принял в этом участие. Они это придумали, конечно же, для того, чтобы я потом ничего не рассказывал. Вот, значит, взял я свой карабин, хотел еще надеть форму фолъксштурмиста, но тот, кто за мной пришел, сказал, что это не нужно, главное – скорей идти. А в Плеши в это время завыла сирена воздушной тревоги, и вся местность словно вымерла. Один из них, мой начальник, сказал: «Сейчас мы здесь откроем тир и повеселимся». Потом загнали иностранных рабочих в печь для обжига кирпича и стали стрелять по ним в окна, а так как стреляли мы не очень метко, то прошло немало времени, покуда мы их добили. Я поднялся наверх за кирками и лопатами, и мы там же, на месте, вырыли их, длилось это четыре часа и было сущим мучением. А когда мы с этим покончили, в Плеши опять завыла сирена, и шарфюрер сказал нам: «Это отбой, смотрит? как совпало, минута в минуту». И мы закурили трубки, вытерли об траву сапоги, но вдруг небо над нами загудело, и мы плашмя бросились на землю. Правда, шарфюрер уверял, что они летят слишком высоко и не могут нас видеть, а к тому же не станут бросать бомбы на Тиши, но мы все равно не хотели подниматься. Лежа на животе, я краешком глаза смотрел вверх, и когда постепенно до меня дошло, что летчики меня не замечают, я вдруг понял, что должен с собой покончить. Ведь всего страшнее было то, что мы стреляли словно в каком-то угаре. Летчики нас так и не заметили. И бомбы сбросили где-то в других местах.

Матрос недвижным взглядом уставился на этот конец, на конец своего отца. Он не чувствовал ничего, кроме нестерпимой тоски по темному лону матери-земли. И вдруг вскочил. Винтовка! Скорей сюда это береженое, тщательно смазанное оружие. Если оно еще в порядке и стреляет, то, конечно уж, ни в каком снайпере не нуждается!