Текст книги "Волчья шкура"

Автор книги: Ганс Леберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

14

Ha следующее утро, черное и белое (небо было еще черное, а снег белый, деревья и пашня были черные, но в бороздах еще лежал белый снег), итак, в это утро (то есть тринадцатого) прибыло подкрепление: отряд из тринадцати человек – видно, чтобы подкрепить суеверие. И в это же самое утро, часов около шести (а то и раньше), матрос старался выманить из дому могильщика.

Он постучал в заднюю дверь дома, там его не мог заметить какой-нибудь ранний прохожий. Сначала он стучал как положено, согнутым пальцем, но когда это ни к чему не привело, стал колотить в дверь палкой, которую прихватил с собой. Тогда ему открыли.

Старик Клейнерт, в подштанниках, с глазами, еще затянутыми паутиной сна, еле ворочая языком, спросил, что ему надо.

Матрос:

– Пойдем со мной! Надо выкопать несколько трупов! Возьми кирку! Возьми лопату! И пошли!

Старик Клейнерт спросил, не рехнулся ли матрос. Трупы закапывают, а не выкапывают!

Матрос:

– Как когда! Трупы, о которых я говорю, надо выкопать. В «Грозди» за столом завсегдатаев будет заседать совет общины, и они пойдут на голосование. При этом они должны так вонять, чтобы вам всем дурно стало!

Старик Клейнерт сказал, что сделать это не так-то просто. Тут требуется согласие общины, разрешение отдела здравоохранения или судебное постановление и еще много чего… К тому же сейчас темно (он выглянул во двор), и вчера застрелили его собаку, и земля мерзлая и твердая, как цемент. И вообще: он на это пойти не может.

– Ладно! Тогда я сам справлюсь. А судебное постановление получим задним числом.

– По мне, пожалуйста, – сказал старик Клейнерт. – Делай, что хочешь! Но я об этом знать не знаю! Ясно тебе? А какие это трупы? – вдруг спросил он. – Эй, ты! Какие такие трупы? – крикнул старик, когда паутина сна, заволакивавшая ему глаза, наконец разорвалась.

Ничего. Ни слова в ответ.

Матрос исчез, словно призрак.

В проеме двери не видно ничего, кроме темного неба.

(В феврале в этот час еще темно.)

Когда немного позднее (но много раньше обычного) Малетта очнулся от своего беспокойного полусна и с трудом сел в постели, за окнами все еще дарил неверный предутренний свет – чернота неба, чернота земли, а между ними леденящее голубоватое свечение снега, схоронившегося в бороздах и канавах. Но в мансарде Малетты было еще совсем темно. Он прислушался – везде тишина, и в доме и на улице; судьба неслышно занесла руку для последнего удара. Он зажег лампу, вылез из постели и вокруг увидел безбрежность бегства; но он еще считал, что должен что-то сделать для своего спасения, предпринять вылазку в Безбрежное. Он чувствовал на своей шее проволочную петлю, которую уже затягивал нечистый. Однако верил, что найдет выход, – в возвращении. Малетта не знал, что судьба уже настигла его, не знал, что эта петля как раз и была возвращением. Он посмотрелся в зеркало над умывальником, понадеялся даже (на какую-то долю секунды) увидеть там зверя; но все тот же Никто глянул на него – не палач, всего лишь помощник палача. Глаза на обрюзгшем, исхудалом лице Малетты широко раскрылись, он хотел получше себя рассмотреть. Ничего! Ноль! Орудие, пригодное к употреблению, но знать, на что оно было употреблено, не хотелось. И вдруг он отпрянул – из зеркала на него смотрели глаза смерти, глаза Ганса Хеллера, которые он тогда увидел в мертвецкой – две дыры в Ничто; пустота смерти смотрела на него.

В десять минут седьмого (а значит, с двадцатиминутным опозданием) в Плеши, пыхтя, прибыл первый пассажирский поезд. С него сошли двенадцать жандармов с карабинами, предводительствуемые тринадцатым (его воинское звание никто не мог бы определить, так как на нем был прорезиненный плащ). Наших мест он, видимо, не знал, потому что спросил дежурного по станции, какой дорогой, в каком направлении и сколько времени идти до Тиши. Дежурный все точно ему объяснил. Он даже вышел из помещения и рукою указал в ночь. Над холмами и лесами, к юго-востоку от Плеши, небо начинало светлеть, но к северу, над Тиши, скрытой Кабаньей горою (туда-то и указывал дежурный), было еще черным, как дымоход.

Между тем Малетта решил навсегда покинуть наши края – чем скорее, тем лучше, может еще сегодня, может прямо сейчас, – и без промедления начал одеваться.

Сначала он пересчитал деньги, потом прикинул: на билет и отправку багажа хватит, хватит и на доставку чемоданов к станции. В городе он может сразу продать свою «лейку» и на эти деньги прожить первые дни. А здесь? За текущий месяц квартирная плата внесена. Сегодня еще только тринадцатое, так что если он съедет немедленно, платить ему придется только за еду, вот и все.

Вздох облегчения вырвался у него, он был почти счастлив и принялся (в безбрежности бегства) укладывать чемоданы, удивляясь: как мало у него вещей и в то же время как много, когда начинаешь их упаковывать.

А матрос снова шел по деревне и добрался до кустов на краю дороги, где заранее припрятал все необходимое. Отшвырнув палку, он раздвинул черную трескучую путаницу ветвей, вытащил кирку, лопату и, наконец, фляжку-термос с черным кофе. Отвинтил крышку, отпил глоток (радуясь, что в темной чаще нашел ее), потом сунул фляжку в карман, вскинул инструмент на плечо и пошел дальше, а горячий кофе разливался по его насквозь промерзшему телу. Пройдя метров двести, он свернул влево, спустился по склону и, тяжело ступая, зашагал через пустырь к каменной стене, уже видневшейся во мраке ночи. Выйдя на проселок неподалеку от дуба, он. к вящему своему удивлению, заметил столбик с табличкой, которого в среду тут еще не было: « Стоп! Опасность обвала! Вход воспрещен!»Он изо всех сил пнул этот столб, так что тот накренился, – точь-в-точь обломок мачты, торчащий из глиняного моря, потом бросил свой инструмент в то подозрительное окно и сам прыгнул туда вместе со своей фляжкой.

А в Тиши Хабихт уже не находил себе места от волнения; он не учел, что поезд может опоздать, но, наученный горьким опытом, опасался, что его оставят в дураках, пошел к телефону и вызвал окружное жандармское управлений.

Он стоял, держа возле уха холодную как лед трубку, и ждал.

– Минуточку, – сказала телефонистка в Плеши, – пожалуйста, не отходите от аппарата.

Ну, наконец-то! Вызывающий доверие грубый голос произнес:

– Окружное жандармское управление!

– Говорит вахмистр Хабихт, жандармский пост Тиши.

– Идиот!

– Алло!

– Вы правильно расслышали: идиот!

На что вызывающий доверие грубый голос ответил:

– Алло! Кто там сказал «идиот»?

– На проводе кто-то третий, – закричал Хабихт.

– Совершенно верно, ваш покорный слуга Штифелькнехт, – сказал третий.

Хабихт весь раздулся от злости.

– Убирайтесь к черту! – заорал он в трубку.

– Что вы сказали? – спросил грубый голос.

– Это я не вам! – простонал Хабихт.

И – пауза: только отдаленный гуд, жужжание и неразбериха криков, точно в потустороннем мире (а за окнами ни день ни ночь, серая мгла, как в преисподней).

И вдруг опять грубый голос:

– Алло! Что случилось?

– А что всегда случается, – раздался голос третьего.

– Этот нахал все еще на проводе! – завопил Хабихт.

– Конечно, а куда мне деваться, – отвечал третий.

Хабихт бросил трубку на рычаг, потом снова набрал номер. Услышал гудок, затем страшный треск и… больше ничего. Связь прервалась, телефон был мертв.

Тринадцать жандармов тем временем шагали к Тиши. Обогнули Кабанью гору. Небо над ними посветлело, стали видны расплывчатые пузатые облака. Высоко, на лесной прогалине, появились две лисицы и мерцающими огоньками глаз сверху вниз глядели на дорогу. Высунув из чащи хитрые мордочки, они принюхивались, осторожно втягивая влажно-холодный воздух. Люди, все время смотревшие прямо перед собой в предрассветную мглу, не замечали, что за ними наблюдают. А лисы следили за людьми и явно потешались над ними. Они видели серого военного червя, эдакую тысяченожку, обутую в сапоги (между черными и белыми полосами), казалось, серая туманная гусеница ползла по дну вспаханной долины. Лисы, беззвучно смеясь, оскалили свои острые зубы (будто все уже постигли своим звериным разумом) и отступили назад, в темноту леса, в еще безмятежную, кристально-ясную ночь.

Через полтора часа, то есть без четверти восемь (фрейлейн Якоби как раз вышла из своей комнаты), Малетта кончил паковать чемоданы и спустился на кухню, к Зуппанам.

– Ну и ну! Что это вы в такую рань встали? – сказал старик.

А старуха:

– Ну и ну! Он еще под конец станет деловым человеком!

– Я, видите ли, опять собрался в дорогу, – сказал Малетта. – С завтрашнего дня моя комната свободна.

Оба уставились на него, тупо и равнодушно.

– Вот как! Ну что ж! – и кивнули.

А Малетта:

– Сколько я вам еще должен? За еду. Кажется, это все. За квартиру уплачено.

Жена растерянно взглянула на старика.

– Чего тут считать? – сказала глупая и жадная старуха. Она долго что-то высчитывала на пальцах и наконец назвала какую-то несуразно большую цену.

Малетту даже пот прошиб. Такое требование рушило все его планы.

Но муж сказал:

– Ты совсем сдурела. Вчетверо меньше! – А потом Малетте: – С вас причитается вчетверо меньше!

Малетта дрожащими пальцами отсчитал деньги (фрау Зуппан искоса следила за ним) и спросил о том славном возчике, которому однажды уже препоручал свой багаж.

– А, этот! – сказал старик. – Он долго провалялся в больнице. В ту ночь, когда вы упали в выгребную яму, тогда еще лунное затмение было, у него телега перевернулась как раз у въезда в деревню, а сам он башкой треснулся о дерево. Он говорит, у лошадей что-то между ног пробежало, они шарахнулись и вывалили его посередь дороги.

– Ах, вот как! Значит, это был он.Жаль, я не знал!

– Да он жив-здоров! И опять ездит! – сказал старик. – Сходите к нему сейчас, может, еще застанете.

Через некоторое время в деревне появились тринадцать жандармов. Люди подбегали к окнам, глазели на них, подсчитывали и говорили:

– Черт возьми! Надо же, тринадцать, да еще как назло нынче тринадцатое!

Матрос тоже видел, как они направлялись в деревню; услышав приближающийся чеканный шаг, он поднял голову от своей работы. Черт подери! – подумал он. – Дело принимает серьезный оборот. Он выкопал уже несколько ям, но ничего подозрительного пока не нашел, и все-таки он был уверен, что трупы зарыты именно на кирпичном заводе. Отпив глоток из фляжки и поплевав на руки, он снова взялся за лопату. Надо попробовать копать у самой стены со следами снарядов. Это оказалось не очень трудно. Промерз только верхний слой земли. Яма становилась все глубже, все темнее. Лопата чиркнула обо что-то твердое. Матрос нагнулся над ямой. Это был увязший в глине кирпич, только и всего.

А Малетта напялил пальто (самое старое), надвинул на лоб шляпу (самую старую), осторожности ради поднял воротник и вышел навстречу темному дню. Под мышкой он пес черную книгу учителя: «Курьезные и полезные заметки о естественной истории и об истории искусств, составлено Канольдом, 1728». Он хотел сначала переговорить с возчиком, потом вернуть книгу и зайти постричься, потому что опять уже смахивал на художника. Опасаясь, что его узнают и начнут над ним издеваться, он огляделся по сторонам, потом пошел дальше, но то и дело оборачивался, ему все казалось, что за ним кто-то гонится. Но ничего особенного он не обнаружил, только женщины, как всегда, кучками стояли у ворот, но и они не обратили на него ни малейшего внимания, так как возбужденно перешептывались, обсуждая какое-то важное событие. Однако если бы он поднял глаза, он бы, конечно, заметил двух ворон: они сидели на коньке крыши как раз над его окном и внимательно считали, сколько раз он оглянется, так ничего и не увидев.

В четверть девятого в «Грозди» собрались завсегдатаи. Началось экстренное заседание совета общины, но день все равно не наступил, по-прежнему было темно, как на дне моря, хотя солнце (если верить составителям календаря) взошло уже час назад.

Вошедшие наталкивались в темноте на стулья, и стулья со скрипом скользили по половицам.

– Дайте свет! – крикнул Хинтерлейтнер, свирепого вида мужчина.

– Дайте свет! – повторил начальник пожарной охраны. – Так и шею сломать недолго.

Франц Биндер включил неоновые трубки; и был свет (что правда, то правда, но омерзительный), испорченные неоновые трубки гудели и непрестанно мигали.

Старик Хеллер спросил:

– Что с этими погаными трубками?

Франц Биндер:

– Понятия не имею! Вчера они были в порядке.

В мигающем холодном и слепящем свете вся зала словно тряслась от холода.

Мужчины расселись по местам, казалось, их всех без исключения бьет озноб.

– А где же Хабергейер?

– В городе. У него сегодня большой день.

Слово взял Франц Цопф:

– Я еще вчера всех вас вызвал, – начал он, – потому что Хабихт просил меня переговорить с вами. Дело в том, что Хабихт получил письмо: деревня наша в опасности. – Он сделал паузу, обвел взглядом присутствующих, они замельтешили, зарябили у него в глазах как персонажи первого сельского фильма в истории кино. – Но, – продолжал он, – это не должно вас пугать. Хабихт говорит, что нам нечего бояться. Он уже вызвал сюда для подкрепления отряд из тринадцати человек, и если мы будем бдительны, ничего не случится.

Трясясь, как на телеге, весело громыхающей по крупной гальке, члены совета общины взялись за кружки, которые поставил на стол Франц Биндер, с трудом поднесли их к губам и окунули бороды в пену.

Потом утерлись и спросили:

– Это волк? Волк опять здесь?

– Да нет, – сказал Франц Цопф, – это же была собака! И потом, волки писем не пишут.

Ну конечно же. Франц Цопф безусловно прав. Если он в чем прав, то прав наверняка, это они знали.

– Тут речь может идти о какой-то хулиганской выходке, – сказал он, – или о мистификации,понимаете?

Они понимали только очень приблизительно, потому что не знали этого слова, однако оно глубоко проникло в их подсознание и вызвало легкую дурноту в желудках.

– Хабихт сам придет попозднее, – сказал Франц Цопф. – И все вам точно объяснит. Я знаю только одно: сегодня с наступлением темноты никто не имеет права выходить из дому. Любой человек, появившийся на улице, будет расстрелян на месте. А теперь, – он многозначительно поднял палец (в мигающем свете над его головой часы показывали половину девятого), – теперь, пока он не пришел, мы можем обсудить поступившее предложение – спилить все каштаны вдоль улицы.

В это время (еще была ночь, хотя уже настал день, и если оно и дальше так пойдет, то «наступление темноты» никогда не состоится) на глубине трех четвертей метра матрос наткнулся на какой-то предмет, он даже сразу не мог определить, что это. Матрос выпрямился. Прислонил лопату к стене. Сдвинул шапку на затылок и тыльной стороной ладони отер лоб. Затем вытащил трубку и закурил. Попыхивая трубкой, глянул вниз на загадочный предмет; а спина у него болела как тогда, когда он во сне работал кочегаром. На горизонте уже обозначились холмы по ту сторону Плеши, и в неверном сумеречном свете этот предмет, весь покрытый глиной, казался (если смотреть сверху) узловатым корнем. Но матрос успел заметить, что он был мягким и поддавался под его лопатой, что, как известно, не свойственно корням. И еще он ощутил (несмотря на окутавшие его облака табачного дыма) в высшей степени неприятный запах. Сделав еще несколько глубоких затяжек, матрос спрятал трубку, поплевал на руки, схватил лопату и принялся освобождать находку от земли. Это (что очень скоро выяснилось) был башмак, рабочий башмак времен войны, на деревянной подметке. Он был еще зашнурован (это тоже очень скоро выяснилось), у его обладателя уже не было времени развязать шнурки. В рабочей одежде опрокинулся он во тьму и стал ждать воскресения из мертвых. Разлагаясь, ждал, вплоть до этого мига, а его нога была надежно упрятана в грубый рабочий башмак. Матрос постепенно его откапывал. Из башмака выступали две кости: малая берцовая и большая берцовая, потом показалось колено, бедренная кость, таз… А потом – в остатках сгнившего мяса и истлевшей ткани – целое гнездо толстых белых червей.

Тут матрос выскочил из ямы. Для начала ему вполне хватило этого зрелища, собственно, и для жандармов его хватит, а черви уже расползались в разные стороны. Пот градом лил с матроса. Он высунулся из окна и залпом осушил фляжку. (Конечно, сливовица здесь была бы уместнее, потому что его желудок уже подступал к гортани.) Он опять вытащил трубку и уже собрался было закурить, как вдруг услышал за спиной скрежет и хруст, словно гигантская собака перегрызла разом все кости.

Матрос обернулся. Глаза у него полезли на лоб. Стена в противоположном конце здания вдруг зашевелилась. Наклонилась вперед, у нее вспучилось брюхо! В брюхе появилась трещина, а из нее посыпался цемент. Матрос раскинул руки (как будто мог таким образом предотвратить обвал), но стена уже рухнула, с глухим треском развалилась на части и погребла под собою всю мерзость.

– Поскольку начинает процветать иностранный туризм, – сказал Франц Цопф, – надо, чтобы у нас в Тиши хоть немного посовременней стало. Если спилить каштаны, дорога будет шире на целый метр. По полметра с каждой стороны прибавится.

А Франц Цоттер:

– Если хотите знать мое мнение: я против того, чтобы спиливать все деревья. И уж совсем не понимаю, как такое предложение мог внести комитет по благоустройству.

А Хакль (председатель комитета по благоустройству):

– Полагаю, нам лучше знать, что хорошо, а что плохо.

А Франц Цоттер (раздраженно):

– Ну, например? Валяй, я охотно у тебя поучусь!

А Хакль (раздраженно):

– Свет, воздух и солнце – это главное! Солнце должно сиять…

Тут вмешался старик Хеллер:

– Здесь дело в выгоде, а не в красотах, – сказал он. – Если оставить деревья, это ничего не даст, доходу с них никакого. А если спилить – это уже дрова. Дрова, как известно, можно продать.

– Ну, а нам что-нибудь перепадет? – спросил крестьянин с дальнего хутора. – Может, хоть ружьишки выдадут?

– Еще не знаю, – сказал Франц Цопф, – но вполне возможно. Наверно, будут выставлены посты, как тогда, в январе.

А Франц Биндер (из-за стойки):

– Я лично не против! По мне – рубите их на здоровье. А дрова может купить Укрутник. Если хотите, я с ним переговорю.

Малетте тем временем удалось незаметно добраться до дома возчика, что в почти ночном мраке этого дня было не так уж сложно. Он покричал, возчик вышел из конюшни и двинулся ему навстречу. В тяжелых сапогах шагал он по конскому навозу. На голове у него все еще была повязка, и потому шляпа сидела непривычно высоко. Да, он все равно поедет завтра в Плеши, сегодня уже нет, а завтра с самого утра, к первому поезду. Пусть только Малетта приготовит чемоданы, он в пять часов утра их заберет.

– Собственно, я мог бы тоже с вами поехать, – сказал Малетта. – Мне бы хотелось поспеть к первому поезду.

Ну, что ж, пожалуйста. Если фотограф не боится тряски. У него лично после того несчастного случая от нее всякий раз голова болит.

– А как это случилось? – спросил Малетта, взглянув на повязку, видневшуюся из-под шляпы.

– Ах ты господи, – сказал возчик, – я и сам толком не знаю. Люди говорят, что я был в дым пьяный.

Малетта усмехнулся (словно червяк прополз по сыру).

– Вероятно, это был волк, – сказал он как бы вскользь, – волк, которого вчера убил Хабергейер.

Возчик махнул рукой.

– Да нет, что вы! Какой там волк! Хотя что-то все-таки было, – сказал он, немного подумав. – Потому как все собаки вдруг залаяли.

В это самое время матрос снова появился в деревне. Уверенно шагая, он держал курс на караульню. Он пришел прямо с кирпичного завода, сапоги его еще были заляпаны глиной. Уходя, он еще раз пнул ногой столбик, теперь он упал свеженамалеванной табличкой вниз (маслом вниз, как говорится), хотя она – как, к сожалению, выяснилось – прибита была не зря.

Матрос подошел к зданию жандармерии и, так как входная дверь была открыта, тотчас же поднялся по лестнице и постучал.

За дверью слышался глухой бормот, но никто не пригласил его войти. Наконец дверь приоткрылась и показалась голова Шобера.

Матрос:

– Мне нужен вахмистр.

Шобер:

– Ничего не выйдет. У нас совещание.

Матрос:

– И все-таки я должен его видеть.

Шобер:

– Минуточку! Я его спрошу.

Он оставил дверь приоткрытой. Комната была битком набита: серые мундиры в сером табачном дыму.

– Скажите ему, что я нашел труп! – крикнул матрос.

Шобер вышел на середину комнаты. А голос Хабихта (из клубов дыма) спросил:

– В чем там дело?

– Это Недруг. Он что-то нашел.

Хабихт направился к двери.

– Минуты покоя не дадут! Что случилось?

– В печи для обжига кирпича зарыт труп. И рядом, наверно, есть еще трупы.

Хабихт обалдело уставился на него. Потом отвернулся, потом опять взглянул на матроса и вышел в прихожую.

– Как вы об этом узнали? – спросил он.

– Откопал, – сказал матрос.

Хабихт несколько раз повернулся вокруг своей оси, как будто в отчаянии искал, куда ему скрыться… а потом:

– Мне сейчас некогда. Я должен быть в «Грозди» на заседании совета общины. Приходите после обеда! – Он повернулся к матросу спиной и захлопнул за собой дверь.

Заседание! – подумал матрос. – Заседание совета общины! Черт возьми! Вот куда надо пойти.

Малетта между тем простился с возчиком и, держа под мышкой книгу, отправился в то здание, где ломают и калечат будущих людей и где такой человек, как господин Лейтнер, является чем-то вроде наместника бога на земле. Шаги гулко раздавались на каменных плитах, и эхо их отскакивало от побеленных стен, на которых висели различные литографии, поучительные – да! – но вряд ли пригодные для воспитания вкуса. Классные комнаты были расположены слева и справа по коридору, там, видно, прилежно занимались ученики. Из одной доносился почти мужской голос фрейлейн Якоби, из другой – разве что чуть-чуть более низкий голос учителя. Среди этих голосов одинокие шаги Малетты – хоть он и старался ступать осторожно – звучали как выстрелы. Пустой коридор – ужас для опоздавшего школьника! У Малетты вдруг задрожали колени. И запах школы! Этот ненавистный запах! Запах яблок, бутербродов с колбасой и мочи! И тех хорошеньких деревянных завитушек, что остаются после очинки карандаша: запах, вызывающий в памяти страх и унижения… Малетта вытаращился на одну из литографий. И вдруг его пот прошиб от ужаса: на ней был волк! Одетый бабушкой, он сидел в кровати и приветствовал ничего не подозревавшую девочку, которая стояла на пороге.

Его затошнило при воспоминании об одном эпизоде гимназических времен. После перемены они возвращаются в класс. Малетта входит последним и стоит еще у самой двери. Он слышит приближающиеся деловитые шаги учителя, хочет сесть на свое место и вдруг замечает, что один мальчишка, злой драчун, который давно уже его задирает (правда, безуспешно, потому что Малетта ребенок тихий, ласковый и ни в какие потасовки не лезет), берет разбег от кафедры и, склонив голову, мчится прямо на него, намереваясь нанести ему удар в живот. Малетта делает шаг в сторону, ничего больше. Он не хочет драться, так же как не хочет терпеть боль. Но мальчишка не успел сбавить темп и со всего маху треснулся головой о дверной косяк. В это мгновение появляется учитель, застает драчуна в слезах и спрашивает, в чем дело. Но драчун – как же поступает обиженный драчун? – орет благим матом, показывает учителю шишку и сквозь душераздирающие рыдания объясняет, что Малетта ударил его по башке. Малетта вскакивает, хочет оправдаться, сказать, что не так было дело, жаждет все объяснить учителю, этому доброму, чистому, мудрому образцу человека, так как еще верит в священную справедливость. Однако образец человека не дает ему и слова вымолвить: «Молчать! Я запишу вас в классный журнал!» И вправду записывает Малетту и захлопывает журнал. И в Малетте что-то тоже захлопывается, захлопывается, чтобы уже никогда не открыться.

И снова шаги (он идет дальше): выстрелы, выстрелы из каменоломни! Гулкие выстрелы. А слева – бархатный (до тошноты) тенор учителя. Малетта постучал и сразу же открыл дверь.

Господин Лейтнер с удивлением воззрился на него.

Дети воззрились на него.

Послышалось сдержанное хихиканье. Господин Лейтнер сделал злое лицо.

В слепящем свете голой груши, свисавшей с потолка, он походил на молодого учителя из хроникального фильма «По родной стране», провозвестника прогресса, на которого ученики смотрят как на бога.

– Что вам угодно?

– Я принес вашу книгу, – сказал Малетта и поднял руку так, как поднимает школьник, который хочет, чтобы его вызвали. Дети, зажав руками рты, корчились от смеха. Малетта казался им неимоверно комичным.

Господин Лейтнер по-спортивному соскочил с кафедры: хоп! Вот, мол, смотрите, какой я ловкий, какой храбрый и…

– Именно во время занятий? – спросил он ядовито.

– Позже я не смогу прийти, – объяснил Малетта.

Он держал книгу, как пистолет, направленный на учителя, и учитель уже было взял ее, но в ту секунду, когда Малетта выпустил ее из рук (что было не так-то просто, влажные пальцы приклеились к обложке), над ними с треском, словно в нее выстрелили, лопнула лампочка, и во внезапно наступившей темноте этого дня на класс обрушился град осколков.

Несколько секунд царила мертвая тишина. Потом какая-то девочка тихонько заплакала. В сумраке раскачивался провод с пустым патроном, а господин учитель неподвижным взглядом уставился на потолок.

– Как это могло случиться? – сказал он. – В жизни ничего подобного не видел.

– Что ж, такие вещи случаются, – сказал Малетта, – и пожалуй, имело бы смысл включать это в учебную программу.

А неоновые трубки в «Грозди» еще горели, хотя и мигали так, словно вот-вот потухнут; господа завсегдатаи все продолжали заседать, им надо было дождаться Хабихта.

– Если я не ошибаюсь, – сказал Франц Цоттер, – эта дорога находится в ведении окружного управления и расширять ее не наше дело.

– Верно, – сказал Хакль, – но деревья – наши. Они уже не в духе времени и потому их надо срубить.

– Что он сказал? – спросил один из хуторян.

– Что они уже не в духе времени, – гаркнул другой.

– И еще, – сказал Франц Цопф, – они заслоняют дома. А дома у нас – загляденье.

Франц Биндер, сидевший с ними, поднялся и пошел к стойке напиться воды. Он сказал:

– Я велел весь фасад подновить! А вывеску «Мясная торговля и гостиница «Виноградная гроздь» позолотить. Обошлось в копеечку! Я и неоновые трубки раздобыл (они уже опять гаснут), и музыкальный ящик (он тоже уже не работает), еще кофеварку «Еспрессо» куплю! А туристы ничего этого не видят. Они проезжают мимо! За целое лето хоть бы один остановился в гостинице! А почему? Да потому, что эти поганые деревья все заслоняют! Срубить их к чертовой бабушке! А дрова пускай Укрутник купит.

Они проголосовали – подняли руки (ястребиные когти, кротовые лопатки, бесформенные куски мяса с пятью отростками), и едва было принято решение (семью голосами против одного, Франца Цоттера) срубить деревья вдоль дороги, как в подворотне послышались чьи-то решительные шаги.

– Вот и он! – сказал Франц Цопф.

– Вахмистр идет, – сказал Хакль.

Они встали по стойке «смирно», не сводя глаз с двери. Дверь распахнулась, и вошел матрос.

– Вы можете взять вашу жареную свинину, – сказал Франц Биндер.

– Благодарю, я уже поел. – Матрос повернулся к столу завсегдатаев: – Эй вы, босячня! – сказал он. – Вольно! Можете сесть!

Они молча таращились на него.

А он:

– Предводитель вашей шайки еще в городе? Хочется мне сбрить его бородищу и поглядеть, какая задница за ней скрывается.

Они все еще молчали. Внезапность нападения так их ошеломила, что они не находили нужных слов. Только угрожающе поднялись со своих мест – все разом.

А матрос:

– Сидите, сидите! Я тоже к вам подсяду. Окажу вам раз в жизни такую честь. А Биндер принесет мне добрую кружку сливовицы. Надо нам выпить за спасение душ покойников!

Он взял стул и сел, члены совета общины тоже сели, все еще настороженные (словно изготовясь к прыжку), и опустили на стол сжатые кулаки.

Франц Биндер налил водку, подал ее матросу и спросил:

– Что делать с жареной свининой?

А матрос:

– Да хоть собакам бросьте! С сегодняшнего дня я перехожу на вегетарианскую пищу. – Он взял стакан и высоко поднял его. – Итак, – сказал он, – за покойников! И за будущее! За свободу, за мир и что там еще у нас пошатнулось! Потому что все зиждется на прошлом, а оно уходит из-под пог. – Он залпом осушил свой стакан, со звоном поставил его на стол и поочередно заглянул каждому в глаза.

– Никто ничего не подозревает. Все невиновны, – произнес он наконец.

– А о чем речь-то? – спросил начальник пожарной охраны.

Матрос повернулся к нему.

– Об иностранных рабочих. О недочеловеках, как вы их называли.

Молчание. Только жужжат и мигают неоновые трубки.

А потом матрос:

– Были здесь такие? Да или нет?

– Господи, да с тех пор сколько воды утекло! – сказал Франц Цопф. – Может, и были какое-то время.

– Ясное дело, были, – сказал Франц Цоттер. – Припомни-ка получше. Ты сам у себя на хуторе одного держал. И ты тоже (он повернулся к одному из хуторян). И ты (повернулся к другому). И ты тоже (к третьему). Сдается мне, что и у Караморы был один.

– У меня тоже был, – сказал Хинтерлейтнер, свирепого вида мужчина. – Я бы ему с удовольствием голову размозжил, лодырю эдакому.

– Он прав, – сказал матрос, – по крайней мере говорит, что думает. Значит, всего их было шесть, а может даже семь?

– Шесть, – пробормотал Франц Цопф. – А на кой тебе это сдалось?

Матрос, прищурившись, взглянул на него.

– Сейчас узнаете, – сказал он, – но сперва я хочу заметить, что мы с вами никогда на «ты» не были.

Угрожающий шепот.

– Что он сказал? – спросил один из хуторян.

Фердинанд Шмук наклонился и гаркнул ему в ухо:

– Что мы с ним никогда не были на «ты».

Матрос откинулся на спинку стула и спросил:

– Может, кто из вас еще помнит, что сделал отряд самообороны с этими шестью иностранными рабочими весной сорок пятого года?

И снова молчание (только жужжит и мигает свет, да торопливо тикают часы, отсчитывая время). А потом – словно откуда-то издалека – Франц Цопф:

– Я, ей-богу, не знаю, о чем вы тут толкуете.

Матрос со смиренным видом посмотрел в потолок:

– Об иностранных рабочих, – сказал он, – и об отряде самообороны.

– Отряд самообороны? – спросил Франц Цопф. – Вы, верно, имеете в виду фольксштурм?

А матрос:

– Нет, я имею в виду отряд самообороны.

– Ты что, не помнишь отряда самообороны? – сказал Франц Цоттер. – Ты же сам его тогда сколачивал. Хеллер, Айстрах, Пунц Винцент – они все состояли в этом отряде. А Хабергейер его возглавлял.

– Господин ортсгруппенлейтер! – сказал булочник и ухмыльнулся.

– Заткнись и не вмешивайся! – закричал Франц Цопф. А потом: – Мы должны держаться вместе и сохранять спокойствие. Этот бродяга что-то затевает.

Матрос рассмеялся ему в лицо.