Текст книги "Волчья шкура"

Автор книги: Ганс Леберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

Чуя недоброе, он вышел в коридор и открыл соседнюю дверь. Фрейлейн Якоби стояла посреди комнаты и странно лучистым взглядом смотрела на него.

– Вы хотели помочь мне раздеться, – дерзко сказала она.

А он:

– Ах да! Кажется, я что-то такое говорил.

А она:

– Вот, пожалуйста. Предоставляю вам эту возможность. Помогите мне снять сапоги.

Он с ужасом посмотрел на ее ноги (кровь уже ударила ему в голову) и увидел: на ней были резиновые сапоги, как две капли воды похожие на так взволновавшие его сапоги Герты. И еще он увидел (лоб и виски у него, казалось, вот-вот расколются от боли): голенища сапог – в соответствии с состоянием улицы – были отчаянно забрызганы грязью.

И:

– Ага! Немецкая девушка маршировала!

А она:

– Конечно! Всегда вперед, сквозь все преграды! – Она уселась на кровать, задрав ноги, и, смеясь, крикнула: – Опля! Тащите!

Он схватился за сапоги, за налипшую снежную грязь, охваченный сатанинской яростью; раздался звук, как будто разом откупорили две бутылки, и сапоги разлетелись в разные стороны. Но Малетта успел схватить учительницу за пятки и резко рванул вверх, так что она с криком опрокинулась навзничь и (приличия ради) задрыгала ногами, казалось, она вконец обессилела от смеха, сотрясавшего ее тело.

– Вон отсюда! – взвизгнула она. – Вон! – И опять зашлась смехом, потому что юбка у нее взлетела выше бедер, выставив напоказ ее исподнее. Но он схватил учительницу под коленки, прижал ее ляжки к животу, прыгнул к ней в кровать и, левой рукой надавив ей на ляжки, правой принялся лупить ее по заду, так что его грязные пальцы оставляли темные отпечатки на трико.

– Вот так, госпожа учительница, теперь займемся гимнастикой!

На ее упругих ягодицах шлепки получались удивительно смачными. Но она, казалось, не чувствовала ни стыда, ни боли. Напротив! Ей это, видимо, доставляло неслыханное удовольствие. От шлепка к шлепку смех ее становился все заливистей, набирался силы, всю ее наполнял, так распирал ее, что уже вырывался не только из горла.

– Ну хватит, – задыхаясь проговорила она. – Хватит! Сдаюсь! Покоряюсь сильнейшему из мужчин! – Она заерзала и сжала ноги, как бы желая предотвратить новую стихийную катастрофу.

Малетта – он уже едва дышал – отпустил ее. Съежив шись, сидел он на краю кровати и сверху вниз глядел на фрейлейн Якоби, которая лежала на спине, все еще трясясь от хохота, ее юбка, сбившаяся к подмышкам, походила на спасательный пояс, из которого выпущен воздух. Вытянув ноги, она застонала и снова залилась смехом. Смех трепыхался, пульсировал в ее теле от прыгающих грудей до дрожащей выпуклости живота.

– Так всегда бывает с героями, которые хотят показать слабому полу свою силу. – Смахнув набежавшие слезы, она повернулась к нему лицом. Посмотрела на него из-под полуприкрытых век. Взгляд ее под тенью ресниц вдруг стал совсем темным.

– Меня зовут Ильзе, – сказала она с необоснованной загадочностью в голосе и выпятила губы, казалось, она ждала, как он на это отреагирует. Потом добавила (сиплым, бесцветным голосом, странно и грубо прозвучавшим во внезапно наступившей тишине):

– Ну, в чем дело? Чего ты еще ждешь? В другой раз так просто меня не получишь!

То были слова ангела (слушайте! слушайте!), и прозвучали они, конечно, несколько вульгарно (вульгарно не для той особы, которая их произнесла, а для ниспосланного богом ангела). Ясно, что Малетта этого не понял. Неясно, однако, почему он не воспользовался случаем.

Слушайте! Слушайте! Ничего себе разговор для девушки, подумал он и воспользовался случаем, чтобы совершить ошибку. Он думал: так! Теперь оставим девицу лежать, как она лежит, и пусть себе лопнет со злости. Малетта и не чаял, что это ангел божий говорил с ним хриплым голосом фрейлейн Якоби.

С кривой ухмылкой на губах он поднялся и бросил на нее презрительный взгляд. А потом:

– Нет, благодарю. Сапоги я с вас снял. А для дальнейшего наймите себе платного партнера.

Она не шелохнулась. Даже дыхания ее не было слышно. Казалось, она еще не хотела верить, казалось, еще ждала. В задранной юбке лежала она поперек кровати, словно так можно было стереть в памяти услышанное. Но выглядела она как на смертном одре. Губы вдруг побелели, глаза бессмысленно уставились в пустоту, и дрожь пробежала по ее телу. Ангел одним прыжком выскочил из нее, добрый ангел дал деру, и осталась только она, учительница Ильзе Якоби, не нагая и прекрасная, а омерзительно, постыдно заголенная, только она, женщина двадцати восьми лет, мать девочки по имени Герлинда, сначала дева трудовая, потом сотрудница вермахта, прошедшая через множество разочарований и под конец попавшая в плен. Затем целый год изо дня в день работа в угольной шахте (черной, как продукт осквернения расы), еще раньше ее изнасиловала рота солдат, и позднее тоже, все, как говорится, одно к од ному, но никогда еще ей не было так больно и так стыдно, как перед этим жалким субъектом, в котором для нее не было ничего привлекательного, кроме разве что одного загадочного обстоятельства: он ненавидел ее и тем не менее его к ней тянуло.

Но он отвернулся и вышел из комнаты. Тогда она вскочила, одернула юбку и разразилась бранью:

– Идиот! Грязная свинья! Неужто вы думали, что я и вправду лягу с вами!

Малетта – он уже ходил взад и вперед по своей комнате – слышал, как она хохотала точно помешанная, потом все стихло, и вдруг она вышла, сбежала вниз по лестнице и бросилась вон из дому, как будто за нею гнался черт.

Зверям в лесу не спалось. Птичьи крылья мелькали во тьме меж деревьев. В бушующем море ветра черными призраками метались вороны и слышался легкий тревожный топот копыт по снегу.

Матрос брел по деревне. Даже скотина в хлевах беспокоилась, фырчала, сопела, рвалась с цепи. Он это слышал и слышал шуршание соломы в черноте скотных дворов. А в небе, над разорванными теплим ветром тучами, плыла луна (наконец-то полная луна!), и деревня была вся в черных и серых пятнах – мозаика из талого снега и черной грязи.

Продолжая свой путь, матрос шел мимо «Грозди». Освещенные окна отражались в лужах. Внутри уже, видимо, собрались завсегдатаи, их возбужденные голоса были слышны даже на улице – и снова луна, и ничего, кроме журчания полой воды; луна – расплывчатое пятнышко, то темное, то светлое в уходящих тучах, что плыли по ветру, как льдины по реке. Матрос шел и шел. Трубы черными кольями вонзались в небесный ледоход. Матрос подумал: эти тучи спешат вдаль. И тут же столкнулся с фрейлейн Якоби.

Она прижала руку к сердцу.

– Ох, как я испугалась, – хрипло проговорила она.

Он узнал ее по голосу, но что-то в этом голосе показалось ему странным. Он спросил:

– Разве вы меня не видели?

– Не знаю. Хотя… Я видела вас, но…

А он:

– Вы плачете!

– С чего вы взяли? (Она отвернулась.) Как вы могли это разглядеть впотьмах?

На каком-то из дальних дворов замычала корова. Матрос глянул в направлении, откуда донеслось жалобное мычание.

А потом:

– Я слышу по вашему голосу.

А она:

– Ах, вот как! Ну, значит, вы ослышались.

– Я слышу даже, как растет трава!

– Среди зимы?

– Да. Она растет всегда. В один прекрасный день все зарастет травой, и это хорошо.

Учительница взглянула на него. Он заметил, что голова у нее не покрыта. Ее светлые волосы развевались на ветру и в лунном свете казались белыми.

– Да, – сказала она. – Вы правы. Она растет всегда. И над нами когда-нибудь вырастет трава. И никто нас не отыщет под этой травою. Она будет зеленеть, а нас словно никогда и не было.

Матрос медленно и осторожно погладил руку фрейлейн Якоби и этим движением все-таки слегка оттеснил ее в сторону. Он видел мерцающий свет в ее влажных глазах и чувствовал, что она дрожит в своем пальтишке.

– Жаль, – сказал он печально. – Все-таки жаль. – И устремил взгляд куда-то мимо нее, в бессонную ночь. А потом: – Вы ведь поняли меня, правда? Поняли, что сейчас лучше всего идти дальше?

Он отпустил ее локоть, повернулся и вправду пошел дальше, не оглядываясь, только слышал ее усталые, шлепающие шаги, все больше от него удалявшиеся. Дойдя до церкви, матрос тяжело поднялся по ступенькам на кладбище. И вдруг все в нем словно бы перевернулось, и он почувствовал, что вся его жизнь теперь пойдет по-другому. Он медленно прошел по галерее к мертвецкой. Кругом на горах зашипели леса, что-то закричали ему осипшими голосами. Стараясь понять этот зов, он прислушался. Ничего, лишь затихающая вдали барабанная дробь, и все. Перед ним на крюке, вбитом в дверной косяк, болтался клочок какой-то ткани.

– Он и сидел как раз, где ты сейчас сидишь.

Пунц широко раскрыл свои остекленелые глаза.

– Вот тут, под часами, – сказал Хабихт. – Тут он и сидел. Припоминаешь? А незадолго до семи встал и ушел.

Они пребывали в довольно-таки мрачном настроении: Хабихт, помощник лесничего Штраус и Пунц Винцент. И Хабихт говорил об Айстрахе, не о «зебре» – о «зебре» они намеренно умалчивали.

А Хабихт:

– Без двенадцати или без тринадцати семь…

А Штраус:

– Ну а дальше-то что?

– …он ушел. А сколько ему надо было времени, чтобы дойти до кирпичного завода? Полчаса, уж никак не больше.

Часы тикали над головой Пунца Винцента.

Помощник лесничего ухмыльнулся, сверкнув золотыми зубами, и сказал:

– Ну и что? Это уже дело оконченное.

– Я тут кое-что обмозговал, – сказал Хабихт.

Пунц с угрожающим видом перегнулся через стол.

– Это калеке-то полчаса? – переспросил он. – Старому-то хрычу? Да он бы и за час туда не дотащился. Понимаешь? У него и ревматизм был и подагра!

Вахмистр Хабихт угрюмо покачал головой.

– Цоттер ведь встретил его на полдороге. Как раз было семь, – сказал он.

– Иди ты со своим Цоттером! Мало ли что он говорит! – сказал Пунц Винцент.

Хабихт бросил на него быстрый взгляд. Глаза его вдруг стали черными и колючими. Он сказал:

– Тебе ведь тогда еще плохо стало, припоминаешь? Ты добрых полчаса просидел в сортире.

У Штрауса ухмылка застыла под носом, и два его золотых зуба, казалось, снаружи прилипли к губе.

Пунц Винцент повернулся к стойке.

– Розль! – крикнул он. – Неси четвертушку красного! – А потом: – Еще бы не помнить! Так живот прихватило, умирать буду – не забуду. Черт бы все побрал! Ну и пронесло ж меня тогда! Даже вспомнить страшно! А Хабергейер с Шобером ходили смотреть, не помер ли я!

Он разразился громовым хохотом, те двое к нему присоединились.

– Хабергейер, – проговорил Хабихт сквозь смех, – Хабергейер следил за тобой. А что он тебе сказал?

Пунц (вдруг сощурив глаза):

– Ты что ж, думаешь, так я тебе слово в слово все и повторю? С тех пор худо-бедно месяц прошел! Тут не упомнишь! Поторапливайся, сказал, мы, мол, тебя дожидаемся.

Кельнерша принесла вино и поставила стакан перед Пунцем. Он взял его и тут же опрокинул на стол. Кроваво-красная лужа растеклась по скатерти.

– Ой! – Кельнерша (окосев от злости) схватила тряпку и ликвидировала это безобразие.

Пунц убрал со стола свою лапищу и больше не шевелился. У помощника лесничего золотые зубы снаружи липли к губе.

А Хабихт (внезапно поднявшись):

– Минуточку!

Он прошел мимо стойки и вышел за дверь. Помощник лесничего проводил его взглядом, Пунц нет. Кельнерша тоже исчезла.

– Что это с ним сегодня? – спросил Штраус.

Ветер яростно бился в окна. На стене над тирольской шляпой Пунца тикали часы. Половина десятого. Одна из двух стрелок указывала вниз.

А Штраус:

– Какая муха его укусила?

Пунц пожал плечами и взглянул на стол. Стекла дребезжали под натиском ветра, а стрелки медленно ползли дальше.

Наконец дверь снова открылась. Но вошел не Хабихт, а Герта с Укрутником. Запахло отхожим местом; Укрутник пропустил Герту вперед и при этой оказии крепко ущипнул ее в зад.

Она взвизгнула, отскочила, а так как он сиганул было за нею, укрылась за стойкой.

– Белого или красного? – спросила она.

– Белого.

Она доверху налила два стакана и протянула ему. Он взял их и огляделся.

– Иди вон в тот уголок. – И Герта указала на столик в углу у самой двери.

– Очень надо! – сказал Укрутник. – Там же этот всегда сидит. – И все-таки отнес туда стаканы.

Герта подошла и вытерла об Укрутника свои влажные руки.

– Очень уж ты чувствительный.

– Конечно! – ответил он. – Конечно. А ты не знала?

С хохотом они уселись на скамье. В этот момент вернулся вахмистр Хабихт. Он прошел мимо них через всю залу и сел на прежнее место. Поставил локти на стол и уронил голову на руки.

– Что-нибудь случилось? – спросил помощник лесничего Штраус.

– Розль! – рявкнул Пунц Винцент. – В чем дело?

– А что должно было случиться? – проговорил Хабихт, не поднимая головы.

– Ясное дело, ему выпить охота, – сказал Укрутник.

– Розль, – вибрирующим от смеха голосом крикнула Герта.

– Ничего не случилось, – сказал Хабихт, – просто я размышляю.

Дверь мертвецкой опять стояла открытой. Старик Клейнерт запер ее, когда прозвонили к ранней обедне, но матрос ее открыл (и крепко держал, чтобы она не хлопала на ветру); он заглянул в пустой гроб, в смоляно-черную пустоту, откуда на него пахнуло затхлостью, а ветер трепал ему волосы, так как матрос снял шапку.

Итак, ты покинул этот мир, думал он. И мир пуст, точно старый ящик. И буря поднялась, налетела на этот мир, так что он завыл, как корабельная сирена перед отплытием. (Порыв ветра, черный под серебром небесного ледохода, черный от влаги, черный от раскисшей земли и промокших лесов, черный от беременных дождем морских просторов, траурно-почернелый от моря качающихся вершин, порыв ветра ударился о церковную стену, вскочил на нее, взлетел на башню, прочно вогнанную в небесный ледоход, перемахнул на скат крыши, потом на конек и там с воплем перекувырнулся. Реквием! Мертвецкая наполнилась гудом, клочок черной ткани забился на ветру. У матроса волосы встали дыбом, дверь рвало из рук. Началось! Потому что мера переполнилась! Какая пустота! Потому что тебя не хотели больше терпеть на этом свете, не хотели терпеть из-за того, что ты всю жизнь шел к своей цели, цели такой далекой, нет, такой близкой, что ее уже никто не видит. Конечно! Полет на Луну, да! Полет на Марс, да! Можно лопнуть от важности! И взлететь на воздух! Да! Но искать свою цель в совсем другом направлении запрещено. Тот, кто на это отважится, будет расстрелян!.. О Свобода! Слово! Разжеванное, выхолощенное! Оно на языке у каждого пройдохи, и он плюется им направо и налево! Это слово слизью стекает по нашим лицам! Нас с самого рождения заплевывают им! Но свобода, как таковая? Где она осталась? Я не чувствую ее вкуса в слюне, которой заплевали мне рот! Я знаю только: кто страдает от голода – говорит о еде, а о свободе говорит тот, кто давно забыл, что она такое. Но ты ее не забыл, и ты обладал ею! Она достояние всех отверженных! Она должна быть нашим общим достоянием! Потому что мы все отверженные! Не думать об этом! Лучше тепло! Лучше ложь! Укрыться за посредственностью и целесообразностью! Но вдруг появляешься Тыи идешь своей дорогой! И присваиваешь себе свободу! Свободу быть нецелесообразным! И воруешь! Крадешь курицу! Крадешь кролика! У добропорядочных воров, обкрадывающих друг друга только в соответствии с буквой закона! У бравых парней, которые становятся по стойке смирно, если на них прикрикнуть, и лишь из послушания жгут, насилуют, убивают! Реквием! Окно было зарешечено! И все же аромат лесов проникал к тебе! И голос дождя, стучавшего по надгробным венкам, которые сплел тебе лес! Ибо тебе было назначено искупить вину! Вину перед собой! И мою вину! И мой грех! Потому что, когда твой отец оставил тебя, я был занят трупом. Теперь ты мертв! Ты снова со своей матерью (ведь твой отец оставил тебя). Ночная волна накатила и захлестнула тебя! И ты идешь сквозь ночь, плывешь через подземную чащу сна. В земле твое тело станет черным, как корень, черным, как весть, носящаяся по морю, черным, словно гигантское материнское чрево, в котором тебя уже не настигнет эта банда… Но банда по-прежнему заплевывает мир, а мир пуст, как эта мертвецкая, и потому что он пуст и ничего нового уже не произойдет и каждый день будут совершаться такие же убийства, и так как мы уже думаем, что это наше право, и что так будет и впредь, и что нам всегда все сойдет с рук, то мы подходим к концу: мера всех мер переполнилась. Буря захлопывает дверь!

Пунцу Винценту принесли новый стакан красного вина.

– Наконец-то, – проворчал он, схватил стакан и поднес ко рту.

Хабихт отнял руки от лица и посмотрел на Пунца, жадно лакавшего вино.

– Что у вас, язык отнялся? – обозлилась Розль. – Я не дух святой и не знаю, когда вам что нести!

– Он струхнул, – сказал помощник лесничего. – Струхнул из-за того, что вино пролил.

Между тем явились новые гости, что в будни да еще в поздний час было весьма необычно: Алоиз Хакль, Алоиз Цопф, Герберт Хауер и фрейлейн Ирма (на этот раз под руку с Эрнстом Хинтерейнером). Они вошли на удивление тихо (поразительно тихо для таких молодых сильных людей), огляделись, словно хотели спросить: ну, а что теперь?.. Тут их подозвала Герта Биндер. Одной рукой она обнимала шею Укрутника, а другой помахала им.

– Добро пожаловать! Проходите пока что в отдельный кабинет. Мы сейчас тоже туда придем.

Итак, вся компания направилась в отдельный кабинет.

Штраус повернулся к оставшейся парочке.

– В чем дело? – спросил он, – Что случилось?

– Поди сюда, – возбужденным шепотом сказала Герта, а Укрутник сощурил один глаз.

Штраус встал, на длинных своих ногах пересек залу, пересек залу и наклонился к ним обоим, наклонился, как согнутая бурей ель, и Герта зашептала ему что-то на ухо.

А Пунц Винцент (опять ни с того ни с сего):

– Цоттер спутал время, ясно тебе? Старику не меньше часу надо было, а то и больше. Он же едва ноги таскал, старая развалина.

Вытянув шею и навалившись грудью на стол, Герта продолжала шептать. А Штраус (раскрыв рот):

– Ха-ха, ха-ха-ха!

Его зубы взблескивали, как фейерверк.

– Ты мне шарики не вкручивай, – сказал Хабихт. – Это ровным счетом ничего не значит. Дело совершенно ясное – о нем и говорить нечего.

Он рывком поднялся, взял свою фуражку и шинель. На другом конце залы вдруг взметнулся гейзер смеха: Ха-хи-хи! А Хабихт (он уже надел фуражку и влез в один рукав шинели):

– Эй, Пунц, у тебя дома, поди, есть велосипед?

А тот:

– Есть, да не очень. Я уж его несколько лет как разобрал. Сделал из него своей старухе тачку для ребятишек.

– Розль! – срывающимся голосом крикнула Герта.

– Пусть себе их по очереди катает, ясно? А рама и сейчас стоит возле груши, за коровником. Моя старуха на нее загаженные пеленки вешает.

Из кухни, косая от злости, явилась кельнерша.

– Поди запри ставни снаружи! – сказала Герта.

– Сама можешь запереть, руки не отвалятся! – буркнула Розль.

– Так-так, – сказал Хабихт и застегнул пальто.

– Да еще и грязища непролазная, – сказал Пунц Винцент.

– Спокойной ночи, господин Хабихт, – звонко крикнула Герта, а потом, обращаясь к Розль, которая уже накинула шерстяной платок: – Когда господин Пунц уйдет, запрешь за ним. Мы сегодня закрываем в десять, – пояснила она.

Когда вахмистр Хабихт вышел, сразу же вслед за Розль, а Пунц Винцент остался сидеть в мрачном раздумье, Герта вскочила и, сделав обоим кавалерам знак следовать за ней, виляя задом, поспешила в отдельный кабинет. А на улице в реве вновь усиливающейся бури кельнерша захлопывала ставни, и при каждом хлопке Пунц Винцент слегка вздрагивал. Он был не такой пунцовый, как обычно, и не такой бешеный. Бледный и неподвижный, он смотрел в свой стакан, а над его головой тикали часы, показывавшие уже без четверти десять.

Матрос отпустил ручку, дверь закрылась. Дело в том, что старик Клейнерт привел в порядок стальной запор и он сработал: наверно, дверь будет стоять запертой до того дня, когда ее распахнут перед новым покойником. Ну ладно! Матрос надел шапку, повернулся и, тяжело ступая, пошел по собственным следам, пошел по пятнистому, черно-белому кладбищу, залитому лунным светом; все плясало у него перед глазами. Здесь они лежали! Здесь обрели покой, быть может, божественный, во всяком случае, они были надежно укрыты черной землей. А он, матрос, он, кажется, еще живет, а жить – значит нести ответственность. Он вышел с кладбища и закрыл за собою решетчатую калитку; спускаясь но ступенькам, он заметил немного впереди себя, на церковной площади, человека в развевающейся шинели, тощего верзилу, которого клонило на ветру, – вахмистр Хабихт в ветреной ночи.

– Эй!

Серый мундир остановился и с трудом повернул к матросу остаток человеческого достоинства – темное свое лицо.

– Обождите немного, – сказал матрос.

А Хабихт (удивленно):

– Вы? Где это вас носило?

Матрос уже поравнялся с ним.

– Вы же видите, – сказал он, – я был на кладбище.

– В такой час?

– А почему бы и нет? Разве ото запрещено? Или в это время можно ходить только в кабак?

Хабихт удивленно покачал головой. И сказал:

– Ночыо на кладбище?

– Будьте спокойны, – сказал матрос. – Я не посрамлю ни живых, ни мертвых.

Оба молча пошли дальше, обогнувши большую, взбудораженную ветром лужу, нырнули в тень какого-то дома и снова вынырнули на свет.

Внезапно они остановились.

Неприязненно посмотрели в глаза друг другу.

– Ну?

– Что «ну»? – спросил матрос. – Наши с вами дела окончены или нет?

Лицо Хабихта вдруг заострилось, стало напряженным. Он сказал:

– Не совсем. Вы же что-то знаете. Почему вы молчите?

– Зачем мне навлекать на себя неприятности?

– Кто говорит правду, не навлекает па себя неприятностей.

– Ого! – сказал матрос. – Ого! Похоже, вы никогда не пробовали говорить правду.

Хабихт смерил его угрожающим взглядом.

– Должностное лицо всегда говорит правду! – сказал он строго. А потом: – Я за эти дни многое передумал. И многое пересмотрел. Я уже не задавался вопросом, на кого падают наибольшие подозрения. Я думал о том, кто наименее подозрителен.

– Ну и?..

– Многим людям до старика никакого дела не было. А кое-кто водил с ним дружбу. Вот их-то я и перебирал в уме.

Луна, казалось, была готова проломить лед. Рыхлые льдины плыли по небу, и меж их светящихся краев проглядывал лунный свет, как трава среди камней.

– Я спрашивал себя, – продолжал Хабихт, – у кого из них имеется алиби. И тут меня вдруг осенило: один из них как бы заранее его себе обеспечил.

А матрос:

– Я, кажется, знаю, о чем речь. Мы все этого нанюхались. Этим вся округа провоняла. В общем, история не слишком аппетитная.

– Я еще ни в чем не уверен. Это что-то новое. Какая-то «хитрость дикаря». К сожалению, я должен заметить, что при ближайшем рассмотрении это алиби вовсе не алиби.

Матрос сделал шаг вперед и сказал:

– Пойдемте-ка лучше, у того дома имеются уши.

– Что это значит?

– Там кто-то открыл окно и слушает. Вы не видите? Там что-то шевелится, кажется, рука! – А потом (они тем временем медленно пошли дальше): – Я хочу вам кое-что рассказать. Слушайте! В начале декабря я был на хуторе у старой гориллы, у кузнеца, который продал свою кузню. Обратно я уже шел впотьмах, тьма вдруг стала такой, что хоть глаз выколи. Ну вот, подошел я к мосту, возле дубов, и вдруг услышал какой-то звук. Я остановился и прислушался, не разобрал сперва, что это такое. Это была трость. Трость с железным наконечником. Какой-то тип поджидал там другого типа. По-видимому, он здорово волновался. И постукивал тростью по гальке. В этот самый момент явился второй. И они завели разговор.

– А вы его слышали? – спросил Хабихт.

– Конечно. Сначала все это показалось мне забавным. Но то, что я услышал, было уже совсем не забавно, нет, это было довольно-таки серьезно. Они толковали об одном человеке. Он, мол, опять треплется где ни попадя, надо что-то делать, понимаешь, иначе беды не миновать.

– А имени они никакого не называли?

– Нет! Они называли его просто «старик». И оба решили, что тут «одно только» можно сделать.

– А дальше?

– Дальше они держали военный совет. Это точно. Потом обсуждали, как все осуществить.

– Что?

– Вот этого-то они и не сказали.

– А потом?

– Потом они вдруг что-то услыхали и замолкли.

Хабихт снова остановился.

– И вы понятия не имеете?.. – спросил он.

А матрос:

– Я рассказываю только факты. А свои понятия держу про себя.

Он пошел вперед. Решил, что с него довольно. И тут же заметил, что идет в обратном направлении. Он повернул к дому. Лунный свет ударил ему в глаза.

– Никак не возьму в толк, – пробормотал Хабихт, – но тут дело явно не чисто.

Матрос поднял глаза к небу.

– Что это опять такое? – спросил он.

Тут уже и Хабихт повернулся и посмотрел вверх. В тучах образовалась дыра, и в этой черной рваной дыре во всей своей красе и великолепии появилась луна. Полная луна. Она должна была бы быть круглой. Но круглой она не была. У луны не хватало краешка. Она выглядела так, словно черная пасть черными зубами вгрызлась в эту светлую гостию.

А Хабихт:

– Ах, да! Сегодня же лунное затмение!

А матрос:

– Вот оно что! Это наша тень! – И вдруг: – Послушайте, не надо торопиться. Присмотритесь получше к печи для обжига кирпича!

На этом их беседа закончилась. Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. Между их быстро удаляющимися шагами образовалась пустота, и луна освещала эту пустоту. И там было оно! (Теперь, когда луна нырнула в земную тень.) Темное, безобразное, непостижимое. Оно точно корнями оплело нас, будто мы уже разлагались в глубинах земли под надгрызанной луной. Он, верно, имеет в виду покойного Ганса Хеллера, думал Хабихт. А матрос: да! И это тоже! А вообще в этих местах зарыта падаль! И вонь стоит до небес! Осталась только пустота, остались озаренные луною лужи, ветер время от времени пробегал по ним, и вода покрывалась гусиной кожей. А немного позже, вернее, часом позже (покуда мы спим и гнием, время идет своим чередом), со скрипом открылась и снова закрылась садовая калитка: Карл Малетта вышел на улицу.

Он был во всеоружии: взял у хозяев свечу, захватил коробок спичек и сунул в карман. И все; даже разума, который, как он полагал, имелся у него в голове, в настоящий момент не было ни в голове, ни в одном из карманов. Оснащенный таким образом – явно недостаточно, – он отправился в «Гроздь» своей обычной дорогой, которая в столь поздний час и ввиду изменившейся цели похода показалась ему в высшей степени необычной. Необычность еще неведомого пути не так страшна, как необычность пути обычного, когда этим путем ты идешь к совершенно новой цели. Но Малетта примирился с необычностью, вернее, попросту ее не осознал; к тому же он был поглощен одной заботой: как бы не угодить в грязь, что, правда, не всегда ему удавалось. И еще этот свет! Гостия луны уменьшалась, исчезала в темной пасти – в земной тени, и теперь только жалкий рогалик украдкой подмигивал из-за туч. Все живет, думал Малетта. Нажирается до отвала! Даже луну и ту сожрут! Всё! Он ступил туда, где ему показалось суше, и тут же увяз в густой, топкой глине. Проклятье! Он подтянул повыше брюки и зашагал дальше. Целое дворянское поместье налипло на его подошвы. Он стал помещиком! И уже не достоин презрения! С пудовыми гирями на ногах шел он сквозь все преграды, как жених к невесте. Сначала он подошел к «Грозди» с фасада – хотел убедиться, что там действительно все уже угомонилось. Он увидел: ворота и ставни на запоре, свет везде потушен, дом стоит как нежилой. Что ж, хорошо! Было уже четверть двенадцатого – самое время браться за дело, конечно соблюдая величайшую осторожность, ибо тишина и темнота могут обернуться ловушкой. Через узкий, местами угрожающе узкий проход между двумя строениями, хорошо ему известный с того дня, когда влюбленная пара – Герта и Укрутник – ходила в лес, он вышел в поле, иными словами, на проезжую дорогу, что тянулась за надворными постройками, затем, сойдя с нее, свернул немного вправо и добрался до задней стены «Грозди». Темнота между тем сгустилась. (И надо же, чтобы именно сегодня!) Было разве что немного светлее, чем в новолуние, и свет был как остаток мучной пыли на губах. Изготовившись к прыжку, ветер засел в бороздах на пашне. Потом он прыгнул, прыгнул прямо на деревню, вытянул в прыжке свое тело и ударился о конюшни и сараи. Он был черный, жилистый, гибкий и во все стороны рассыпал удары упругих бархатно-мягких лап. Он фырчал! И пах, как зверь, пах мокрой шкурой и мокрым лесом! Малетта тащился вперед по снегу, вперед по голой земле, по сухой, измятой траве, по размытому вспаханному полю. А земля – вязкая черная масса – липла и липла к его башмакам. Комья земли на подошвах с каждым шагом становились все больше. Ему казалось, что он вот-вот упадет, но тут он дошел до стены и привалился к ней. Он не имел сил стронуться с места, ему чудилось, что его засасывает бездна. Никогда еще он так глубоко не уходил корнями в родную землю. А теперь у него еще выросли гигантские лошадиные копыта. Его шатало не столько от порывов ветра, сколько потому, что он пытался сдвинуть с места эти копыта. Но – слава богу! – вот и люк, несмотря на темноту, он сразу его обнаружил. Нагнувшись, он тотчас же нащупал кольцо и уже собрался было дернуть его, но помедлил. Герта, эта стерва, прошла через чердак. Почему же он должен идти через погреб? Едва передвигая ноги, он потащился вдоль стены. Он знал: лестница осталась стоять под виселицей. Он добрался до угла сарая, сотрясавшегося на ветру. Поднял глаза кверху, поискал на земле. Ничего! Лестница, видимо, исчезла, нет ее и на старом месте. Он вернулся к люку, исполненный решимости добраться до цели. Ничего не попишешь, надо рискнуть, думал он, может, в конце концов все и обойдется. Малетта схватился за кольцо, поднял крышку и удивился, как легко справилась с нею Герта. А что удивительного; тут же подумал он. Эта деревенская мясничиха посильнее нас будет. Он опустился на четвереньки, вытянув ногу, нащупал лестницу и – ступенька за ступенькой – стал задом спускаться вниз, в черную яму. Голова его еще не совсем скрылась в ней, и он увидел перед собою валы вспаханной земли; так человек, гибнущий в морской пучине, видит, как растут и набегают на него огромные отвесные волны. И вот он уже внизу: моряцкая смерть! Так точно! Он слышал ветер, что дул над открытым люком и каким-то странным ревом отдавался в затхлой глубине шахты. Опираясь на ветхие ступеньки, достал из кармана свечу и спички. Первая спичка не зажглась, вторая и третья тут же погасли, четвертая сломалась, у пятой отлетела головка! Загорелась только шестая, только шестая зажгла свечу. Он высоко поднял ее, чтобы она по слепила ему глаза. Язычок пламени скособочился, но потом распрямился. Свет ощупывал стены прохода и терялся во мраке. Сердце у Малетты вдруг забилось где-то в горле. Неужели это и вправду подземный ход в погреб? А в погребе, может быть, ловушка? Или еще где-нибудь? А может, эта мастодонтиха и впрямь лежит в постели и ждет? Он осторожно спустился с последних ступенек, согнувшись, проник в коридор, ведущий еще ниже, и через несколько шагов очутился в кромешной тьме, как бы в трубе, заткнутой паклей. Он заслонил рукою огонек, чтобы лучше видеть; и сейчас же последовал сигнал тревоги: Малетта вдруг почувствовал едкую вонь и увидел, что пламя свечи наклонилось и уменьшилось. Господи ты боже мой! Он с опаской глянул на крохотный язычок, который уже не трепыхался, а разве что тускнел и, по мере того, как Малетта пробивался дальше, все больше съеживался в воздухе, что уже не был воздухом. При этом свете – его едва хватало метра на два – он увидел, почти уже наткнувшись на нее, влажную каменную стену. Коридор сворачивал направо за угол и вел – куда, спрашивается? Невыносимая, удушливая вонь ударила в нос Малетте. Движимый любопытством, он, шатаясь, прошел еще несколько шагов, но в это мгновение свеча погасла, как будто кто-то пальцем надавил на фитилек… Малетта повернул назад. Но крышка люка была закрыта.