Текст книги "Волчья шкура"
Автор книги: Ганс Леберт
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)
«…конечно, не только по слухам, но и по собственному неопровержимому опыту, на множестве примеров узнали они, что мы не отступим от своего мнения. Сатана (а мы вовсе не собираемся отрицать, что он существует и вершит деяния тьмы в детях неверия) тремя способами держит линкантропов в своих сетях: 1) тем, что они, подобно волкам…» Малетта повторил: «…подобно волкам…» Но в это мгновение лампа погасла – при слове «волки» электросеть вышла из строя.
О чем же здесь речь? – думал он. – Сатана! Дети неверия! Деяния тьмы! И линкантропы! Что такое линкантропы? Это слово даже в кроссворде никогда не встречается!
Впотьмах он отложил книгу в сторону. Поднять руку ему оказалось нелегко. Он чувствовал страшную слабость, голова кружилась, и тело было словно чужое.
Дни забытья, дни горячки, непостижимые и мутные, остались позади – фантастическое море тумана между жизнью и смертью, но которому он блуждал до полного изнеможения. Говорят, он пролежал так целую неделю, а вчера к нему даже приходил врач. И впрыснул ему пенициллин, рассказывала старуха Зуппан. Сегодня жар спал – чудеса, да и только! Малетта не мог вспомнить ничего определенного (да и было ли что-нибудь определенное во внешнем мире?). Но на языке у него по-прежнему оставался вкус безумного ужаса, и сейчас еще он ощущал возможность метаморфозы, словно это уже не раз с ним бывало, страшился и жаждал ее; как будто в его распоряжении имелось второе тело с животной силой, животной яростыо, с мощными зубами, терзающими трепетную живую плоть, и с дыханием, что, подобно воплю – вольно и дико, – рвалось из него. Малетте казалось, что у него лопается грудь, разрывается горло. Время от времени он впадал в полудрему, в до странности чуткое сумеречное состояние, его охватывал великий страх перед самим собою, и торжество, и муки совести из-за того, что он выполнил зловещую задачу – взял на себя омерзительную работу палача.
Волки, размышлял он. Какие еще волки? И мысли Малетты закружились вкруг этого слова, закружились все сужающимися спиралями – завороженные, как насекомые, что ночью вьются над лампой; но че. м уже становились спирали, тем непонятнее и темнее становилось слово. Оно было темнее того мрака, в котором парило, было таким темным, что уже начинало слепить, как яркий свет. И вдруг он почувствовал, что на него накатывает беспамятство – опять! Несмотря на врача и пенициллин! Ему почудилось, что оно освободило его от собственного его тела, как от одежды, и медленно, вперед ногами высосало в окно.
Матрос тем временем (в мыслях он уже опять был далеко) доплелся до западного края деревни. Насквозь промерзшая, потрескавшаяся глина под ногами и горечь мороза на губах. В закопченном, стылом, беззвездном провале ночи шаги его раздавались, как в подземелье, и только эхо этих шагов говорило ему о том, через какие пространства он идет. Он шел мимо дома могильщика, мимо сада, за которым проселок сворачивает к шоссе, и дальше шел по пустынному шоссе, что тоже вело лишь в темноту, шел на запад, так, словно он уже блуждал в потустороннем мире. Однако его чувства не имели ничего общего с «вечным покоем», наоборот, он больше не ощущал себя ушедшим на покой. Если «старика» не утопили в море и не подвесили коптиться в небесной трубе, иными словами, если он еще был жив и все видел – хотя бы издалека (может, с какого-нибудь стариковского надела, а может, с потайного капитанского мостика), тогда – сказал он себе, – тогда вопреки всему ты должен опять взяться за руль… на тонущем корабле, на покинутом корабле, ибо тогда, тогда твоя служба еще не кончена!
Он повернул и тою же дорогой пошел назад. Наверно, по любой дороге надо идти назад. Идешь назад, но не возвращаешься. Море успокоилось, след корабля исчез. По обеим сторонам дороги вздымались тени, отчетливо выделяясь на фоне призрачно светящейся снежной равнины. Ужели это те, кого он обманул, покинул, забыл, но не вырвал из своего сердца?
– Чего вы тут ждете?
Они молча пожали плечами.
– Клиента? Жениха?
Они молча пожали плечами.
– Избавителя?
Они молча пожали плечами.
– Или меня?
Они молча пожали плечами.
Девочка, которую без памяти вытащили из воды, лежала поперек дороги. Он склонился над ее бессильным телом и спросил:
– Ты живая? Или мертвая?
А она:
– Не знаю. Я не чувствую никакой разницы.
Дрейфующие мины плавали в непрозрачной воде ночи. Их не было видно, просто он знал, что они плавают здесь. И знал, что в один прекрасный день они взорвутся. Или они здесь, чтобы наводить на кого-нибудь страх?
Человек, которому тогда ампутировали ногу, сидел в придорожной канаве.
– Как поживаешь? – спросил матрос.
А тот:
– Как я могу поживать, если я мертв? Всё мразь! Всё обман! Что тут, что там!
С человеческой ногой в пасти акула стремительно ушла в глубину. Матрос взмахнул руками, словно поплыл за нею! За врагом! За дьяволом! Бог ты мой! Капитан на стариковском наделе! Глухое бульканье наполнило уши матроса, неясный гул, что слышат водолазы. Скрытый во тьме ручей струился по камням. С тем же звуком вода в тот день заливалась в лодку.
И вдруг он ощутил лютый холод, холод, от которого останавливается дыхание, холод, который кляпом затыкает глотку утопающего, когда тот судорожно ловит воздух ртом. Тут ты вцепляешься в румпель, думал он, но вцепляешься, только чтобы удержаться, вцепляешься, объятый страхом смерти. И в этот миг он увидел айсберг.
Непреклонный, неодолимый, смертельно и загадочно светящийся изнутри, всплыл он справа по борту, недвижное Нечто, вольно и гордо купающееся в собственном отражении. И медленно проплыл мимо. Мир отскакивал от его хрустальных граней, словно обжегшись, отскакивал назад в темноту, и кольцо льдисто-голубого ужаса окружало айсберг. Казалось, он говорил: «Я преодолею все. Смерть чужда мне так же, как жизнь, лишь себя я знаю!» Он походил на обращенное ввысь лицо спящего великана, что неподвижно покоился на воде.
И снова дом могильщика, а за ним черное скопище – деревня. Ни одно окно в ней не светилось – электросеть вышла из строя. Но матрос этого не знал.
Он свернул в сторону и опять пошел той же дорогой назад. А что еще остается? – думал он. Ни одного кровавого пятна на воде, ни одного масляного пятна на воде, ничего! Ночная синь нарастающих водяных валов, вот и все. Великая холодная жестокость моря!
Между тем Розль принесла керосиновые лампы – две для залы, две для отдельного кабинета. Разумеется, для таких больших помещений света этих ламп было недостаточно. Музыканты задули в свои трубы, но поскольку они не могли как следует разглядеть ноты, то играли до такой степени фальшиво, что каждый, у кого есть уши, слышал это, и в конце концов танцующие сбились с панталыку так же, как и оркестр. Тогда музыканты капитулировали (к полном согласии с публикой), отложили свои инструменты и вместо них поднесли к губам пивные кружки. Остался – музыкальный ящик тоже был в параличе – только Карамора со своей испытанной гармошкой. Тог: ему был не нужен, ведь он человек, и ноты тоже не нужны, ведь он играл как бог на душу положит. Играл, правда, не всегда верно (люди смутно припоминали, что не так, собственно, оно должно звучать), но тем не менее умел попадать в ритм танцующим, отчетливо отбивая такт. Оба помещения (зала и отдельный кабинет) все больше наполнялись животным теплом, животными испарениями. Правда, основной ингредиент – Эдер Эрна – отсутствовал, но здесь позаботились о замене, так что сожалеть об этой утрате не приходилось. Меж тем пятеро музыкантов подсели к столу завсегдатаев и пили сколько влезет (напитки они получали бесплатно – так было договорено); через час, уже пьяные в стельку, они поднялись, испытывая жгучую жажду деятельности. Сперва они смахнули со стола все кружки, потом, шатаясь, влезли на скамейки и стулья и грянули в рожки и трубы (опять фальшиво!). Укрутник вышвырнул их из залы… Танцы продолжались, танцующие крепко прижимались друг к другу – тесто из мяса, что в полутьме колыхалось, подходило как на дрожжах, – густая масса, сбитая, круто замешанная, подрагивала в такт топающим башмакам.
Вдруг разом все замерло. Ноги перестали двигаться, гармошка перестала играть, воцарилась мертвая тишина – ни вздоха. Пары, еще не разомкнувшие объятий, замерли, как манекены в витрине, окаменели в моментальном движении, в танцевальном па, будто внезапно остановился показ фильма.
Они вслушивались.
Вслушивались в то, что происходило на улице.
И от ужаса глаза у них полезли из орбит.
Что случилось? Бога ради, что случилось? Они вслушивались, но различали лишь бешеное биение собственного пульса.
Пот остыл на них, они чувствовали, как он сбегает вниз ледяными каплями и противно щекочет кожу, по все еще не смели шелохнуться.
Франц Биндер – единственный, кто ничего не понял, – нарушил чары, спросив:
– Что это на вас нашло? Привидение, что ли, увидели?
Ему не ответили. Все таращились друг на друга. Наконец Укрутник собрался с духом и пошел к выходу. Он оттолкнул Герту, которая пыталась силой его удержать, открыл дверь и вышел в темную подворотню. Несколько дюжих парней последовали его примеру. Им тоже пришлось выдираться от своих дам. Не отставать от него было делом чести. Зиберт, инвалид войны, первым пошел за Укрутником.
Молча столпились они в воротах. Укрутник уже одной ногой ступил на тротуар. Все, вытянув шеи, напряженно прислушивались. Но ночь была недвижной и непроглядной, словно бы замурованной.
Пожимая плечами, они вернулись в залу.
– Ну, что там стряслось? – спросил Франц Биндер.
– Ничего, – отвечал Укрутник, – ровным счетом ничего. Можно продолжать. Нам, видно, просто померещилось.
А матрос остановился на дороге, что-то поразило его. Он уже опять был в этом мире (на окраине деревни), наверное, поэтому и удивился. Он вслушался в ночь. Где-то на дальнем хуторе выла собака, а еще дальше – возле Плеши – шел поезд. Нет, это не то. подумал он. Собака… поезд… что тут особенного? Черт возьми, что же это такое коснулось меня? Он слушал, откинув голову, прикрыв глаза: собака… поезд… вот и все. К тому же задним числом он даже не был уверен, что слышал еще какой-то звук. Пожав плечами, он побрел дальше впотьмах (все время по задам деревни). Ты рехнулся! – говорил он себе. Вконец рехнулся! Если будешь продолжать в том же духе, тебя скоро упрячут в сумасшедший дом! Немного погодя ему почудилась музыка. Да, конечно, жалобные всхлипы гармошки. Они доносились откуда-то, приглушенные толстыми стенами дома, не иначе как из ресторации! Матрос опять остановился. То, что он слышал, действовало не слишком-то ободряюще и, видит бог, звучало – да простит нас музыкант – прескверно. Точно ребенок плачет в темноте. Матрос на ощупь прошел еще несколько метров, потом снова замедлил шаг. Все верно: он стоял на заднем дворе заведения Франца Биндера, и музыка эта доносилась с «домашнего праздника в «Грозди». Тонкий слой снега в бороздах распространял какое-то сумеречное свечение, от которого уныло побеленная стена дома казалась призрачной. Матрос стоял, слушал странные жалобные всхлипы и смотрел на дом. Вровень с землей там имелось окно, распахнутое настежь. Матрос, конечно, не обратил бы на это внимания, будь помещение за окном вовсе не освещено или освещено, как обычно, электрическим светом. А главное – если бы не недавнее предостережение. Но за окном было черно, как в бочке дегтя, и в глубине этой черноты вдруг стал перемещаться маленький огонек; а, поскольку матрос все еще не знал, что электросеть вышла из строя, этот огонек возбудил его любопытство. Итак, он подкрался поближе, чтобы посмотреть, в чем дело (такие крошечные огоньки сплошь и рядом служили сигналами, морскими навигационными знаками, указывающими путь во мраке). Вскоре, однако – о чем он уже догадывался, – .матрос носом почуял, что его ждет разочарование: из окна отчаянно воняло – помещение оказалось отхожим местом, а огонек – зажигалкой, которую кто-то поднял повыше, чтобы не оступиться.
Матрос отвернулся, утратив всякий интерес, но в это самое мгновение заметил то, чего ему как раз не хватало, чтобы восстановить недостающие звенья некой цепи.
Недалеко от окна стоял прислоненный к стене велосипед. Самый обычный велосипед, оставленный кем-то в надежде, что здесь, на заднем дворе, его не украдут. Велосипед и открытое окно – матросу вдруг все уяснилось. И покуда в уборной медленно угасал огонек зажигалки, для матроса во тьме постепенно проливался свет.
Так и только так было тогда! Тогда, в новогоднюю ночь! В ночь убийства! Тогда здесь, у стены, тоже стоял велосипед; к раме был привязан топор; Пунц Винцент вошел в уборную, запер за собой дверь, затем вылез в окно (плевое дело) и поехал вслед за стариком Айстрахом. Тем временем Хабергейер притащил к дверям клозета идеального свидетеля – жандарма (с одной стороны, чтобы охранять дверь, с другой – чтобы сделать алиби еще более надежным). И разговаривал с Пунцем, который догнал свою жертву, и, наверно, уже убил старика, и скоро должен был вернуться тою же дорогой, разговаривал так, чтобы всем было слышно! И – что самое чудовищное! – эти обстоятельства были известны вахмистру Хабихту, который, хотя и арестовал мнимого убийцу, избил его и с помощью настоящего убийцы спровадил на тот свет, в конце концов поехал в город, где на него нацепили орден!
Матрос пошел дальше и вдруг заметил, что вокруг него и впрямь творится что-то неладное. Что-то кралось за ним на мягких лапах, обогнало его, затем снова приблизилось и ускользнуло. И внезапно остановилось на обочине, поодаль, как бы поджидая матроса. Что это было, он не видел и не слышал, но ощущал это каждым своим нервом.
И тут же услышал шорох, чье-то тяжелое дыхание – так иногда дышат собаки. Оно доносилось из темноты между двумя хозяйственными постройками; но это могло быть и человеческое дыхание.
– Есть тут кто-нибудь? – бросил он в неизвестность.
Шорох тотчас же смолк, ничто больше не шелохнулось.
– Эй! Кто там? – разозлись, крикнул матрос.
– Малетта! – ответил голос из мрака.
Вскоре после полуночи зажегся свет. Все крикнули «ах!» и зажмурились. Смущенно улыбаясь, разжали объятия (словно застигнутые на месте преступления). И пошло веселье! Даже без духовой музыки! Карамора тоже мог убираться восвояси, если хотел! Потому что теперь, когда ток снова побежал по проводам, в ход был пущен музыкальный автомат.
– Вот это да! – орал Укрутник. – Ноги сами в пляс идут! Ай да машина! Ей-богу, танцы у нее в крови.
Итак, деревенская ресторация наполнилась музыкой со всего мира, удовольствие не меньшее, чем нажимать на стартер автомобиля.
И вдруг музыка стихла. Какой-то шутник (кто именно, заметить не успели, он сразу же улизнул) бросил в автомат фальшивую монету, она застряла в щелке – ни туда и ни сюда. Гости принялись кулаками колошматить по автомату.
– Прекратить! – рявкнул Франц Биндер. – Хватит! Это не поможет!
И в самом деле! Он был прав, это не помогало. Тогда в щель стали совать всевозможные инструменты. Сломались три перочинных ножа, и в довершение сломался даже ноготь Герты Биндер, да так, что его отломившийся кончик тоже застрял в щели.
В конце концов гости сдались и стали расходиться (намного раньше, чем собирались). Особенно – ясное дело! – заспешили разные парочки, к примеру помощник лесничего Штраус и фрейлейн Якоби. Герта проводила их задумчивым взглядом, потом посмотрела на отца.
– В понедельник позвоню в фирму, – сказал Франц Биндер. – Они обязаны бесплатно починить автомат. – Обливаясь потом, он выкатился из-за стойки и открыл окно (обычно он не рисковал это делать). Суровая, ледяная, пугающе горькая ночь хлынула в почти опустелую залу.
В это самое время Малетта очнулся – словно его грубо втолкнули назад, в собственное тело. Он огляделся. Лампа опять горела, под ней лежала раскрытая книга. Он услышал, как распахнулась и вновь захлопнулась входная дверь, и понял, что это вернулась домой учительница. Она тихо, крадучись поднималась по лестнице, и он уже подивился было ее деликатности, как вдруг различил; шаги-то были двойные, как будто она кралась на четвереньках.
Малетта потянулся за книгой и нашел то место, дочитать которое ему помешал распределитель земных тягот; за стеной раздавалось приглушенное хихиканье, и он опять потерял это место. Несколько минут Малетта лежал как в столбняке, но потом решительно взял книгу и стал читать:
«…конечно, не только по слухам, но и по собствен ному неопровержимому опыту, на множестве примеров узнали они, что мы не отступим от своего мнения. Сатана …»
В соседней комнате заскрипела кровать.
«…сатана (а мы вовсе не собираемся отрицать, что он существует и вершит деяния тьмы в детях неверия)…»
(На улице поднялся отчаянный шум – мотоциклисты разъезжались по домам.)
«…тремя способами держит линкантронов в своих сетях…»
(Малетта поднял глаза от книги и прислушался. Мотоциклы протарахтели мимо, а за стеной, похоже, занимались гимнастикой!)
«…1) тем, что они, подобно волкам, действительно совершают нечто, будь то похищение овцы или убиение крупного рогатого скота, однако, не будучи обращенными в волков, а в обличье человеческом, сами же они в своем ослеплении воображают себя волками и в сходном ослеплении принимаются за волков и другими…»
Он затаил дыхание. Теперь он знал, о чем идет речь! За стеной опять затрещала кровать. А на улице стоял отчаянный грохот моторов. Небо, окоченевшее над деревней, выгибалось навстречу гигантскому гимнастическому залу, где на потолке болтались устрашающие снаряды: канаты и кольца, на которых могли бы повеситься все гимнасты! На ночном столике тикал будильник. Казалось, он хрипел: убить! убить! убить! Непрерывное подстрекательство! Но Малетта справился со своим страхом и дочитал до конца:
«…2) тем, что им в глубоком сне и впрямь вообразилось, будто они зарезали скотину, тогда как они одра своего не покидали, а все, что им пригрезилось, за них совершил нечистый;
3) тем, что мерзостный сатана заставляет все это совершить обыкновенных волков, а вместе с тем внушает им, спящим и одра своего не покинувшим, как во время сна, так и при их пробуждении, будто все это сделано ими».
В воскресенье вечером Хабихт вернулся из города. У станции Плеши он вместе с лесорубами сел в почтовый автобус. Вахмистр кивнул шоферу, который его приветствовал, и поспешил занять почетное место – впереди слева. Автобус, громыхая, въехал в по-воскресному сонную деревню, остановился у почты, остановился у гостиницы «Олень», потом свернул направо, в поле – вот и все, сумеречная пустота зимнего пейзажа, и ничего больше.
Вахмистр Хабихт, съежившись, сидел позади водителя, и через его широкое плечо глядел на дорогу. Смешанное чувство, с которым он в пятницу получал награду и с которым еще сегодня утром выехал из города, по мере приближения к Тиши мало-помалу перерастало в глухой безысходный страх.
– Ну, что у нас нового? – спросил он и, казалось, в ту же секунду услышал ответ, услышал прежде, чем шофер успел открыть рот.
– Ничего особенного. В «Грозди» был бал. И снег опять выпал.
В бороздах и ямах справа и слева от дороги еще лежал свеянный ветром снег. При сумеречном свете, под пасмурным, угрюмым небом это напоминало разбросанные по земле кости гигантского скелета. А на хребтах Малой и Большой Кабаньей горы (черный бык, а дальше слева черный кабан) встрепанная щетина топорщилась и врастала в облака. Вахмистру Хабихту вдруг почудилось, что он впервые приехал в эти края и сегодня впервые увидел все это: пашни… горы… снежный скелет. Неожиданно его охватило чувство, которое он словно бы уже испытал однажды, что его всего оплело корнями, как будто он давно лежит в могиле.
Он слышал, как позади него спорили два лесоруба. Темой спора был, конечно, «мужицкий страх», о котором говорил Хабергейер.
– Чепуха все это! Надувательство! – утверждал один. – Мне думается, они хотят что-то скрыть.
Дорога подымалась в гору п делала крутые виражи, за поворотом справа возник хутор, серый четырехугольник, который, казалось, крутился вокруг своей оси и с мужицкой хитрецой выглядывал из-за громадной навозной кучи. Потом мост и остановка «Лесопильня». Автобус остановился. Слышно было, как журчит ручей. Большинство пассажиров сошли здесь. И только один сел в автобус – егерь Хабергейер. Сначала появилась его борода, потом он вошел, и борода уже развевалась над головами сидящих.
– Доброго здоровья!
– Доброго здоровья! Садись сюда! – сказал Хабихт.
Хабергейер сел рядом с ним, и автобус тронулся.
А Хабергейер (на ухо Хабихту):
– Слушай! Скажу тебе по секрету: я теперь убежден, что это был волк. Ну, а мужицкий страх, конечно же, тут как тут.
И вдруг лес; он обрушился на них с горы и ощупал автобус своими ветвями. Внезапный испуг, краткий ужас! А лес уже снова отступил назад, в собственную свою темноту. Шофер включил фары, и дорога, залитая ослепительно-белым светом, засвистела им навстречу. Слева хижина гончара, справа кирпичный завод – все уже полускрытое ночью. Хабихт настороженно глянул на склон горы и неожиданно ощутил высоту и крутизну глиняной стены как нечто страшное, готовое в любую минуту сорваться и обрушиться на него, словно удар судьбы. И еще (вдобавок ко всему): мелькающие за окном кусты, казалось, то и дело пытались надавать ему оплеух.
– Ты не читал в газете? – спросил он хриплым голосом. – Мне в пятницу дали орден.
Через минуту автобус затормозил у «Грозди», Хабергейер поздравил Хабихта и вылез, а Хабихт поехал дальше и сошел на Церковной площади; автобус развернулся и уехал. Вахмистр стоял – а тьма все сгущалась – и смотрел на медленно исчезающие вдали огоньки стоп-сигналов, смотрел остановившимся взглядом; так списанный на берег матрос смотрит на парус, исчезающий вдали. А когда – он еще не успел ничего понять – и шум мотора заглох вдалеке, на него навалилось чудовище, в десять раз более страшное после четырех дней в большом городе, – тишина.
Провести ночь наедине с этой тишиной, быть награжденным и все-таки изгнанным во тьму, смотреть в лицо фактам, о которых ты ничего знать не желаешь, ибо они никак но увязываются с твоим служебным мировоззрением… Настольная лампа, правда, еще горит, но зачем, спрашивается? Она освещает орден, который лежит здесь, чтобы на него пялились, только и всего. И Хабихт большими шагами – помощник жандарма Шобер дремлет рядом – ходит из угла в угол и размышляет. Иногда он останавливается у окна. Конечно, он ничего не видит, но зато чувствует. Он чувствует, что деревню, покинутый корабль, несет сквозь тьму, а кругом грохочет тишина, вырвавшаяся из своих собственных тенет. Что мне теперь делать? – думает он. – Такой орден обязывает! Все-таки что же мне делать? Хабергейер! Пунц Винцент! Господи помилуй! Как быть? Обязан я действовать или сидеть тихо? Он подходит к шкафу и открывает скрипучую дверцу. В среднем ящике бокового отделения лежат два пистолета и наручники. Те самые, что двадцать пятого января никак не хотели защелкнуться. Теперь-то они защелкнутся! Но на чьих запястьях? Вдруг он вспоминает о матросе, и опять ему чудится, что он лежит в могиле, опутанный корнями. Что замыслил этот непонятный человек там, на краю деревни? Выжидает, держа в руках все нити?
Черт побери!.. Тишина прижала к окну свою темную пасть, а потом взревела с новой силой. Стекла задребезжали. Хабихт заметался и спустил предохранитель на пистолете.
– Цыц!
Но его возглас застрял в усах, легкий ветерок застрял в живой изгороди; он направил дуло пистолета в окно и уже согнул палец на спусковом крючке. А тишина раззявила пасть, зевнула и высунула язык, длинный, как кишка. И вдруг Хабихт увидел кровавый след, что тянулся вкруг деревни, кровавый след, похожий на удавку палача, а потом, в миг просветления (молния выхватила из тьмы все сокрытое), далеко, на другом конце времени и пространства, в начале того, что зовется прошлым, в начале пашни, поросшей сорняком, увидел, как волк – на этот раз настоящий – исчезает в чащобе.
На следующее утро, вскоре после восьми, в караульню ворвался учитель. Постучав, он сразу же рванул дверь, вытаращенные глаза его явно свидетельствовали о том, что случилось нечто из ряда вон выходящее.
– В чем дело? – спросил Хабихт.
А тот:
– lie знаю точно, но полагаю, что это надо проверить: несколько детей утверждают, будто возле печи для обжига кирпича встретили черта и он показал им свой хвост.
Хабихт спрятал в ящик стола орден, который он только что тщательно начистил и оглядел со всех сторон.
– Черт возьми! Какой еще хвост!
А учитель:
– Вот это-то мы и должны выяснить!
Хабихт запер ящик письменного стола, потом встал и застегнул ремень.
– Шобер! – крикнул он у двери соседней комнаты. – Ты слыхал, что говорит господин Лейтнер?
Явился помощник жандарма. Лицо у него было дурацкое.
– Нет. Ничего я не слыхал. Случилось что-нибудь?
Хабихт:
– Так вот. Садись на велосипед и езжай к печи для обжига кирпича, погляди, кто там шляется и не показывает ли что-нибудь.
Шобер уразумел не сразу. Переспросил:
– Показывает что-нибудь? А что он должен показывать?
Хабихт устало махнул рукой.
– Поторопись! – сказал он. – Я. выеду вслед за тобой.
Одновременно, как по команде, они вышли из караульни, и, покуда учитель, торопясь привести детей, быстрым спортивным шагом шел по дороге (так что люди выглядывали из дверей), а Шобер, торопясь добраться до печи, как бешеный крутил педали, Хабихт, ведя за руль свой велосипед, дошел до школы, чтобы допросить детей на месте.
Их было пятеро: трое мальчиков и две девочки. Ужас застыл в их глазенках.
– Какие же вы трусишки! – сказал учитель, – Берите пример с господина вахмистра, он ничего не боится.
Если бы ты, дурачина, мог заглянуть ко мне в душу! – подумал Хабихт и строго взглянул на детей.
– Итак, – сказал он, – вам встретился черт. И он вам что-то показывал.
Мальчики уставились в иол, девочки уставились в пол, все пятеро спрятали лица от Хабихта, у всех пятерых уши так и запылали.
А Хабихт (не надеясь вытянуть из ребятишек хоть одно разумное слово, а только чтобы выиграть время):
– Ну и какой он с виду? Рога у него есть?
Одна из девочек пошевелила губами:
– Черный и весь-весь волосатый, – сказала она.
А другая:
– Он сидел наверху, на откосе, и играл своим хвостом. Он был очень грустный!
– Как он был одет?
– Не знаю, – сказала девочка. – Он был весь засыпан листьями.
А один из мальчиков:
– Враки! Он был весь завален глиной. Он торчал из глины, как корень.
– Так у нас дело не пойдет, – сказал Хабихт.
– Да, так дело не пойдет, – повторил учитель.
– Он был черный, как гнилой корень, – сказал мальчик. – А глаза у него были совсем белые.
– Он с вами заговорил? – спросил учитель. – Сказал вам что-нибудь?
Но девочки покачали головами. Нет, он только страшно на них таращился.
Тут Хабихт сделал последнее усилие:
– А хвост? Какой у него был хвост?
– Он совсем без шерсти, – объяснили мальчики, – длинный, черный и извивался, как змея.
Наконец Хабихт вскочил на велосипед, радуясь, что по крайней мере избавился от учителя, но на сердце у него не полегчало, он все еще ничего не понимал. Интересно, это и вправду какая-то нечисть или всего-навсего корень? – спрашивал он себя. Проклятье! Что бы это такое могло напугать всех пятерых?
Со странно напряженными нервами, со странной слабостью в ногах крутил он педали своего велосипеда и вскоре очутился совсем один в пустынном поле. С вечера морозило, теперь опять стало таять; в придорожной канаве журчала вода. Больше ничего не было слышно: темное утро притаилось, недвижное, бесшумное. Темной массой вздымалась к облакам Кабанья гора (к тяжелой шиферной крыше), и только на востоке, на краю земли, у самого горизонта, светилась узкая щель.
Хабихт (хотя ему хотелось обратного) все сильней и сильней жал на педали и в конце концов добрался до склона горы, до того самого обрыва пониже хижины гончара, что всегда так приятно напоминал ему о том, как кончилась охота облавой. Глиняный откос подступал вплотную к дороге, дорога сворачивала влево, потом вправо, и там, опершись на свой велосипед, стоял помощник жандарма Шобер и пристально смотрел вверх, на гору.
Хабихт подъехал к нему и соскочил.
– Есть там кто-нибудь? – спросил он и тоже посмотрел на гору.
А Шобер:
– Не знаю. Я ничего не видел. Но сдается, что-то там есть.
Хабихт уставился на слабо мерцавшую сквозь черный кустарник глину, и ему почудилось, что по голове у него забегали крошечные муравьи. Он сказал:
– Если он тебя заметил, то уж, ясное дело, дал деру.
– Или же спрятался там, наверху, – отвечал Шобер. – По-моему, в кустах что-то шевелится.
Хабихт отвел велосипед на обочину и прислонил к телеграфному столбу, потом быстрым шагом вернулся к Шоберу и расстегнул кобуру.
– Давай просто покричим матросу и попросим его к нам спуститься. Если этот мерзавец засел наверху в кустах, матрос его спугнет и отрежет ему путь к отступлению, конечно при условии, что этот мерзавец не он сам. Здесь у нас все возможно. – И, не дожидаясь согласия Шобера, он сделал глубокий вдох, сложил руки рупором и громовым голосом крикнул:
– Господин Недруг! Господин Недруг!
Ему ответило эхо. Сначала спереди, потом сзади. А больше ни звука. У вахмистра Хабихта перехватило дыхание. Пустота; казалось, он падает в пропасть; несчастье, отчаяние, склон горы, обрыв, а за спиной кирпичный завод, на секунду выдавший себя отзвуком, что с каким-то странным лаем отскочил от его стен, и ничего больше, полный вакуум, падение вниз головой (а на голове копошится целая туча муравьев) и, наконец, издали, сверху, голос матроса:
– Эй! Что случилось? Кто там орет внизу?
– Спуститесь сюда! – закричал Хабихт, – Мы ищем тут одного придурка. И будьте так добры, загляните в кусты! Этот тип, наверно, прячется там.
Матрос стал спускаться, продираясь сквозь заросли. Его башмаки скользили по глине, как полозья салазок. Он хватался за ветки, которые с треском ломались, потом спрыгнул на дорогу.
– Гора потеет грязью и водой, – сказал он. – Там наверху все превратилось в сплошную кашу. По того парня я нигде не видел. Он, наверно, тоже влезает и вылезает через окно уборной.
Хабихт искоса, подозрительно взглянул на него.
– Не о том парне речь, – пробормотал он.
Брови у матроса поднялись.
– Ах, вот как! Значит, он был только предлогом?
– Нет, – сказал Хабихт. – Минуточку! – Он украдкой взглянул на Шобера, который, изучая склон горы, медленно отдалялся от них, ведя за руль свой дребезжащий велосипед. И затем: – Слушайте! Я только хотел вас предостеречь. Все, видимо, опять входит в свою колею…
– И потому мне следует помалкивать? Так, что ли?
– Да, – отвечал Хабихт, – Именно это я и хотел сказать. – И вдруг тихо, но с угрозой в голосе: – Я дам вам хороший совет: забудьте ваше ночное приключение на мосту, а также все, что вы, наверно, еще знаете, и постарайтесь впредь не морочить мне голову. Как видите, дело заглохло само собой.