Текст книги "Волчья шкура"

Автор книги: Ганс Леберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

– Я читал, – сказал Укрутник, – что типографская краска – штука очень вредная. – Он запер за собой двери и шагнул к Герте, намереваясь ее поцеловать.

Но она строптиво увернулась и кулаками уперлась в его грудь.

– Убирайся! – сказала она. – От тебя воняет!

И приняла бесповоротное решение.

На следующий день, то есть в среду седьмого января, к вахмистру Хабихту отправилась делегация, состоящая из четверых наиболее видных жителей нашей деревни. Они тащились по снегу прямо из «Грозди»: Франц Цопф, Адольф Хинтерейнер и Фердинанд Шмук под пламенным водительством помощника лесничего Штрауса. Не слишком изворотливые и не больно-то красноречивые, они были безусловно согласны с этим водительством. Дойдя до жандармской караульни, они остановились, чтобы малость собраться с мыслями.

– Интересно, наверху он сейчас или нет? – задался вопросом начальник пожарной охраны. Да, Хабихт был наверху и, подойдя к окну, увидел их припорошенные снегом шляпы, на которых, словно экзотические деревья на снежных вершинах, колыхались пучки волос серны и барсука. Потом он перестал видеть как пришельцев, так и их шляпы, потому что все четверо вошли в дом. Теперь он только слышал, как стучат их тяжелые башмаки по крутой деревянной лестнице, и, уже предчувствуя то, что должно было воспоследовать, успел заготовить ответ. Итак, он уселся за свой письменный стол, откинулся на спинку кресла и скрестил руки.

Они постучали.

– Войдите!

Они вошли и вместе с ними генерал мороз, то есть снег, налипший на их подошвы и шляпы, которые они сняли медленно и неохотно.

– Сразу четверо, – сказал Хабихт. – Черт возьми, целых четверо! Вы, наверно, пришли сообщить мне, что поймали преступника. – И (сопровождая свои слова широким жестом): – Берите стулья и садитесь ко мне поближе.

Они принесли стулья. Сначала рассыпались по комнате на все четыре стороны, потом вернулись на ее середину, каждый с добытым стулом в руках, и полукругом расселись у письменного стола.

– Совершенно верно, – начал Франц Цопф, – в том-то все и дело. И поэтому нам хотелось бы с тобой поговорить. Мы, члены совета общины, считаем – пора уже что-то предпринять.

Хабихт не шевелясь смотрел на них. Франц Цопф взглядом призывал па помощь Штрауса. Фердинанд Ш. мук не сводил глаз со своей шляпы – с нее уже начал стаивать снег. Помощник лесничего вытянул шею и оскалился.

– Не сочти за обиду, Хабихт, – сказал он, – но мы, местные жители, не можем сидеть сложа руки и смотреть, как этот тип, подозреваемый в убийстве из-за угла, по-прежнему разгуливает среди нас.

Теперь уже Хабихт ледяным взглядом смотрел на помощника лесничего, при этом его губы и усики кривились в достаточно неприятной ухмылке. Он сказал:

– Так-так! Не можете сидеть сложа руки. И кто же этот «тип»?

Штраус:

– Я полагаю, ты сам знаешь, и не мне тебе говорить.

Хабихт (откинувшись в кресле и все еще ухмыляясь):

– А все же? Допустим, что я дурак и не знаю.

– Мы все, – заговорил начальник пожарной охраны, – прониклись вполне обоснованным подозрением, а вдобавок у нас такое чувство… да еще он ведь нездешний и вообще не такой, как мы… Словом, мы уверены, что старика Айстраха прикончил матрос, сын покойного Недруга.

А Штраус (снова принимая на себя водительство):

– Началось все с сарая! Потом Хеллера нашли в печи для обжига кирпича. Потом мы слышали подозрительные выстрелы в лесу. Да еще эта история с «козой». Потом убийство Айстраха. На похоронах (ты там, к сожалению, не присутствовал, потому что все это, как видно, тебя не затрагивает), на похоронах своей жертвы убийца-то и выдал себя. Вместо того чтобы смешаться с толпой пришедших отдать последний долг покойнику, он смотрел на все из-за кладбищенской стены. А когда его заметили и хотели задержать, вдруг как сквозь землю провалился!

– Так все и было, – пробормотал Фердинанд Шмук.

– Да, так все и было, – проворчал Франц Цопф.

А Штраус:

– Разве нужны еще доказательства? Разве в этой цепи недостает хоть одного звена?

Хабихт расхохотался, от смеха у него сделался приступ кашля, он весь скрючился и отхаркался в носовой платок.

А Цопф (начав издалека, он глубоко копнул прошлое):

– Да еще эта история с домом. Дело о наследстве оставалось спорным, дом, конечно же, достался бы общине. И вдруг, откуда ни возьмись, объявился этот матрос.

Хабихт посмотрел на свой носовой платок, потер его между большим и указательным пальцами. Затем покачал головой, но никто не понял, к чему это относилось.

– Нет, – произнес он (теперь вопрос разъяснился), – это же чушь собачья все, что вы говорите! Мы были у матроса, – добавил он. – Я и инспектор ходили наверх. Его мы первым допросили, да еще дом и сарай обыскали.

– А почему он не был арестован? – пробурчал Штраус.

– Ты лучше позаботься, чтобы другого не назначили окружным лесничим, – сказал Хабихт. И добавил: – По его поведению ясно было, что он никакого отношения к делу не имеет.

– Но людей, – сказал Цопф, – людей хочешь не хочешь слушать надо. Недаром говорят, что глас народа – глас божий. А люди требуют его ареста.

Хабихт вдруг поднялся.

– Весьма сожалею! Но ничем не могу быть полезен. Обратитесь в окружную жандармерию! Я не вправе вам в угоду арестовать человека. – А когда делегация уже расставила стулья по местам и нахлобучила шляпы, добавил: – Мы тут прибегли к одной уловке, он сразу же на нее клюнул и тем самым доказал свою полную непричастность.

Вот и все, что можно сказать о недюжинных стараниях завсегдатаев «Грозди» добиться ареста матроса, стараниях, которые были парализованы неизменно появляющимся в подобных случаях страхом перед властями. Но, пожалуй, еще больше стараний приложила в эти дни фрейлейн Якоби для того, чтобы вести себя побойчее и таким образом доказать, что совесть ее чиста. Тем временем похоронили и маленького Бахлера; прорыли в снегу черную дыру и в эту черную дыру опустили маленький гроб, в котором лежал маленький Бахлер. При этой церемонии, разумеется, присутствовала вся школа (иначе на что бы это было похоже?), господин Лейтнер воспользовался случаем и у открытой могилы произнес достаточно завуалированную речь от имени педагогического персонала – а значит, в известной мере и от имени государства. Все, конечно, были польщены и вдобавок захвачены его словами. Бахлер был героем, сказал господин Лейтнер, и отныне всегда будет примером для других школьников. Фрейлейн Якоби стояла рядом с учителем, и вид у нее был такой, словно она судорожно подавляла потребность в мочеиспускании, а в ее широко раскрытые глаза даже засыпался снег. И только когда она наконец взяла смешную маленькую лопатку, которую ей протянул старик Клейнерт (фрейлейн Якоби не сразу ее ухватила, что дало повод для разговоров, будто она хотела пожать руку могильщика), сведенные судорогой черты ее разгладились, словно несчастье уже осталось позади, веки медленно опустились, и зимний день утратил свою голубизну.

С тех пор она так топала по лестницам и половицам, что люди боялись, как бы доски не треснули под её тяжеленными ботинками, и так хлопала дверьми, что с них осыпалась побелка. Вдобавок она начала свистеть (а может, это было пение?), чего никогда раньше не делала. Она свистела (или напевала), когда не спала, не ела или не учила ребят. Свистела по утрам, спрыгивая с постели, свистела, делая зарядку, свистела, смывая пот после этих гимнастических упражнений – не свистела только за чисткой зубов, но, поставив щетку в стакан, тотчас же опять бралась за свое.

У Малетты, который был единственной ее публикой, зубы (он тоже чистил их от случая к случаю), казалось, сидели в верхней и нижней челюстях только для того, чтобы скрежетать от ярости. Она насвистывала песенки национал-социалистского движения (повешенный в Малетте настораживался), дверь же, заставленная шкафом, не заглушала звука, а усиливала его, точно мембрана. Малетта ворочался с боку на бок, скрежеща зубами, и кровать скрежетала под ним. От воинственных звуков все проволочки и нити в нем начинали дрожать, дрожали и пружины матраца, и нервы дрожали под кожей головы, дрожало также забрызганное зеркало над железным умывальником и кажущаяся такой длинной фигура с высунувшимся языком.

Ему не удавалось восстановить в памяти сумасшедшее чувство, которое владело им, когда те самые зубы, что сейчас скрежетали, он вонзил в те самые губы, что сейчас свистели. Нет, так мерзка она стала ему, что он даже не испытывал желания задушить ее, или свернуть ей шею, или, для начала, хоть забарабанить в дверь, ибо – так ему казалось в бесконечном его отчаянии – даже с перетянутым, более того, с перерезанным горлом, среди фонтаном брызжущей крови, она будет свистеть, закоснелая в своем злобном упорстве.

Ко всему этому (свисту, пению и хлопанью дверьми) прибавилась Эрна Эдер – единственное, чего ему еще не хватало, – пилюля столь же горькая, сколь и сладкая. Она пришла к нему фотографироваться и выразила желание быть запечатленной во всех позах, знакомых нам по иллюстрированным еженедельникам, каковые обязана принимать будущая кинозвезда.

Он сказал: «Да будет вам известно, фрейлейн, что это не так-то дешево стоит», ибо видел ее плохонькое, поношенное пальто, видел красную нейлоновую сумочку, в которой, видимо, не было ничего, кроме косметики, и знал, как далека она от дорог, ведущих к продюсерам, и прежде всего как далека от действительности, совращенная, сбитая с толку, заблудившаяся в чаще ребячливых мечтаний, знал, что путь через постели всевозможных аферистов приведет ее обратно в деревню, в каморку батрачки.

Она застенчиво попросила его сказать, сколько же это приблизительно будет стоить, и он преднамеренно назвал довольно солидную цену. Должна ли она заплатить всю сумму вперед? Нет, конечно, только задаток. Она притворилась, что не поняла его (а может, и вправду не поняла?). Поставила на стол свою сумочку, где она так и осталась стоять нераскрытой, потом скинула пальто (движением, которое подсмотрела у манекенщиц), освободилась грациозно и кокетливо от верхней своей оболочки – процесс, равносильный детонации вонючей химической бомбы, и в то время, как запах ее подмышек мощно вторгся в комнату, улыбнулась словно бы в ожидании аплодисментов.

– Будем сниматься в этом шикарном белье? – спросил Малетта и подумал: черт подери, я опять продешевил!

А она:

– Я бы хотела, чтобы вы меня сняли, как снимают Риту Хэйворт.

Разумеется, это была пытка, и Малетта так старался задержать дыхание, что весь посинел.

– Я никогда не забуду этих минут, – сказал он. – Вы же никогда не сможете оплатить то, чего мне это стоит.

Она стояла перед ним, бледная, худая, жалкая.

– Я же не сама плачу, – вызывающе ответила Эрна и, приняв другую позу, подняла руки, безволосые ее подмышки блестели, как сало.

А он (только этого ему еще не хватало):

– Пожалуйста, опустите руки, не то мне всю пленку прожжет, – и добавил: – Так-так! И кто же этот счастливый покровитель – видно, он знает толк в женских прелестях!

Она вертелась перед бесстрастным оком объектива; тело ее покрылось гусиной кожей.

Он продолжал:

– Наверно, какой-нибудь менеджер из Штатов, охотится у нас в Тиши за талантами, так ведь?

Она улыбнулась таинственно и многообещающе; ляжки ее отливали перламутром.

А Малетта:

– Уж ему-то я предъявлю счет в пятикратном размере. Ведь даже воздух здесь без вас будет иным воздухом.

Она покраснела и потупилась. А потом вновь сделала попытку поднять руки.

– Не хочу я больше смотреть на ваши подмышки, – крикнул Малетта. – Я хочу знать, и немедленно, кому я должен направить счет!

Он стащил с головы черный платок, который делал его похожим на монашку. Фрейлейн Эдер бросила на него испуганный взгляд. На несколько секунд выйдя из своей роли, она переминалась с ноги на ногу и сжимала колени (словно могла таким образом сохранить тайну, которую давно уже выдала), потом объяснила – отнюдь не сконфуженно, скорее с известной гордостью, – что фотографии оплатит господин Укрутник, значит, и счет надо послать ему.

Это открытие стоило смерти от удушья. Он снова накрыл голову платком.

А Эрна Эдер (опять уже в прельстительной позе и на этот раз действительно скрестив руки на затылке, что, по его расчету, больше никакого значения не имело):

– Чур, никому не рассказывать! Он сказал, что это должно остаться нашей сладостной тайной.

На следующий день, за обедом в «Грозди», Малетта услышал разговор, который вели двое мужчин за соседним столом, знакомые ему только по виду.

– Убийца, – сказал один из них, – может скрываться годами, если он хорошо знает местность. Под деревней прорыты подземные ходы, они идут от погреба к погребу…

– Подземные ходы? – спросил Малетта.

– Угу, – с полным ртом промычал учитель. Проглотив кусок, он поднял голову от тарелки и сказал: – В нашей деревне множество подземных ходов.

– В один дом он входит, а выходит уже из другого. Мы думаем, что он провалился в уборную, а он сидит в церкви под купелью…

– Верно, верно, – подтвердил второй. – Тут целая сеть подземных ходов. И многие ведут прямо в лес! Опять же он прекрасно может удрать, если знает местность.

Франц Биндер (не выходя из-за стойки):

– А что ему в лесу делать, этому убийце? Он небось сидит в погребе и ждет, когда придет его время.

– Первое поселение в наших краях, – пояснил учитель, – предположительно возникло в двенадцатом веке. Видимо, это была так называемая цитадель. О чем свидетельствуют и эти подземные ходы.

Первый (стукнув кулаком по столу):

– А его время придет, я тебе ручаюсь!

– Конечно, – поучительно заметил второй, – одно время настает, другое уходит, и у каждого свои приметы.

– Многие ходы уже замуровали, – пояснял Франц Биндер, – а в некоторых домах превратили в сточные ямы. Но в войну их частично обновили, оборудовали под бомбоубежища, да и всякое добро там прятали.

Первый: – Верно, верно, так все и было. Туда и туши незаконно забитых свиней сносили!

Второй: – Что правда, то правда. А нынче? Нынче убийцы засели там и выжидают.

– Я даже боюсь вниз спускаться, – вмешалась Герта, вошедшая с двумя тарелками. На тарелках красовались «костры» – булочки, залитые теплым молоком. Но не это слегка подслащенное и отдававшее ванилью блюдо (вид у него был такой, словно оно уже однажды побывало в желудке) могло кого-нибудь удивить. Удивительно было то, что сегодня гостей обслуживала хозяйская дочка; кельнерша Розль уехала в город к зубному врачу. Итак, вошла Герта с двумя тарелками. Она спросила:

– Кто заказывал «костер»? – И, поворачиваясь то туда, то сюда, со всех сторон продемонстрировала свою волнующую красоту.

Господин Лейтнер учтиво отозвался!

– Мы, фрейлейн Герта!

Но Малетта смотрел поверх «костра» и поверх фрейлейн Герты.

Она подошла и поставила тарелки перед обоими гостями, один из коих был учитель (извольте радоваться!), а другой фотограф (извольте радоваться!).

– Чему мы обязаны этой чести? – осведомился господин Лейтнер.

А она:

– Розль пришлось поехать к зубному врачу.

А учитель:

– Бедняжка! Неужели рвать зуб?

А Малетта:

– Вместе с волосами! – Он все еще смотрел поверх Герты и «костра», на одну какую-то точку стенной обшивки, где ничего нельзя было увидеть, кроме гладко покрашенной поверхности, не было там даже древесного узора, что иной раз образует лица, как бы выглядывающие из лесу.

Герта звонко рассмеялась (словно колокольчик залился на горном пастбище). Зубы ее блеснули. Он это заметил, так как молнии можно увидеть даже с закрытыми глазами. И вдруг ему вспомнилось: он бросился на землю, в сырую листву, в глину, и вслед за ослеплением пришла ночь – казалось, глаза его больше не видят, – и сумрачно-могильные запахи леса, а потом – легкое прикосновение к коротко остриженному (по-прусски) затылку, словно молодая кобылка галопом промчалась мимо, чувство, что отточенные ножи направлены на него, и чувство, что он преступник.

Франц Биндер между тем продолжал:

– У нас под домом тоже есть такие ходы. По одному еще и сейчас можно пройти в винный погреб; из другого мы во время перестройки сделали сточную яму.

И опять первый:

– Я-то знаю! Во время перестройки рабочие все время натыкались на своды.

А второй:

– Верно, верно! Я как сейчас помню. Это было году в десятом, а то и раньше.

– Они и скелет нашли в подземелье, – сказала Герта, – прикованный цепями к стене.

– Ерунда! – перебил ее Франц Биндер. – Это все сказки. Ничего они не нашли, кроме кучи свиных и говяжьих костей.

Только куча полуистлевших костей была там, под землей, какой-то резкий животный запах да череп неведомого зверя величиной с бычью голову, но другой формы, и в черепной коробке дыра, так что в нее можно было заглянуть, а внутри перекатывалось что-то тяжелое, и звук был такой, словно в стакане встряхивают игральные кости, – это оказалось сплющенным комочком свинца.

– Ружейная пуля, – пояснил Франц Биндер. – Череп перевернули и встряхивали, покуда она не выпала из дырки, плоская, как монета!

Герта, прислонясь к стойке, и сейчас еще благоговейно слушала эти старые небылицы, потом вдруг сделала неподражаемый пируэт на одной ноге и таким образом повернула к Малетте одну из ягодиц.

Сейчас он уже в упор смотрел на нее. Во рту у него был вкус железных опилок (хотя он только что ел «костер», имевший хоть и неважный, но совсем другой вкус).

Он думал: если бы ты могла заподозрить, что мне уже известно! И не чаял, что она давно напала на след и только потому стояла в этой позе (небрежно играя бедрами), чтобы вдруг прыгнуть, как кошка. Но Герта, видимо, почувствовала, что он смотрит на нее, и внезапно бросила на него взгляд через плечо. Ее глаза встретились с его глазами, застигли их, так сказать, in flagrante [5]5
  На месте преступления (лат.).


[Закрыть], и тем не менее испуг выразился именно в ее глазах, ибо в его взгляде она прочитала знание.

– Вы что-то хотели? – спросила она, покраснев.

А он:

– Н-нет. Разве что расплатиться.

Она медленно повернулась и подошла к столу, словно притянутая невидимой нитью.

Учитель поднял на нее глаза, улыбнулся и спросил:

– Ну-с, фрейлейн Герта, когда же мы с вами пойдем на лыжах?

– Когда снова зарядят дожди, – отвечала она. – Вы и фрейлейн Якоби считаете это самой подходящей погодой для лыжных прогулок.

У Малетты вся кровь прилила к сердцу. И в то время как она получала деньги и, послюнявив свои пальцы-колбаски с ярко наманикюренными ногтями, пересчитывала их, он сказал:

– Меня очень интересуют здешние подземные ходы, я бы хотел их посмотреть. Нельзя ли это как-нибудь устроить, фрейлейн Биндер? Меня всегда странным образом тянет туда, вниз.

Она снова взглянула на него и отвернулась. Они обменялись взглядами, почти враждебными, и поняли друг друга. Она еще посмотрела на деньги, которые держала в руке, и сказала:

– Конечно, можно. Идемте со мной! Мне как раз надо вниз, а одна я боюсь, с тех пор как здесь бродит убийца. – Она круто повернулась, взяла со стойки две пустые бутылки и быстро направилась к двери.

В это время на тротуаре, в том самом роковом месте, где непременно должно выясниться, кто из двоих прохожих сильнее, матрос с рюкзаком, в котором лежали его еженедельные покупки, столкнулся с худым и серым с головы до пят вахмистром Хабихтом.

– Потише! – сказал Хабихт.

– Потише! – сказал матрос.

Столкнулись они лбами, как два бычка. Но тут же остановились и выжидательно посмотрели друг на друга.

– Как дела? – спросил Хабихт.

– Благодарствую! Очень даже занятно расхаживать по свету убийцей.

– Вас считают убийцей? – удивился Хабихт.

– Разумеется, – отвечал матрос.

Хабихт засмеялся своим беззвучным смехом (смеха не слышно, а видно только, что все тело его сотрясается) и сказал:

– Ясное дело, если мы кого-нибудь не арестуем, меня здесь сожрут.

Снег своей абсолютной белизной все вокруг делал бестелесным. Под низко нависшим матовым стеклом небес воедино сливались день и ночь, объединяясь в прочном нейтралитете, так что не было больше ни света, ни тени, и деревня стояла как черный знак на белой странице, деревня напоминала хрупкую руну в записной книжке, нацарапанную детской рукой: опа ничего не откроет исследователю, не послужит отправной точкой для жандармов, а разве что унылой, хотя и подходящей территорией для тех, кто занимается зимним спортом.

– Кого-нибудь! – сказал матрос.

– Кого-нибудь, – повторил Хабихт. – Может, он будет назван в списке разыскиваемых лиц, а может, дурацкий случай отдаст его в наши руки. В нашей профессии не приходится скромничать – бери, что дают, а успеха надо ждать долго, да и вообще на успех рассчитывать не стоит.

– Это же просто великолепно! – сказал матрос. – Значит, доверимся дурацкому случаю. А я могу уже завтра ожидать ареста, если в списке разыскиваемых ничего подходящего не найдется.

Ослепленные белой абстракцией, оба зажмурили глаза. С крыши дома, что стоял за гигантским сугробом, скатилась лавина, а звук был такой, словно шлепнулась коровья лепешка, и этот мягкий шлепок вдруг сделал слышимой тишину.

А Хабихт (опять сотрясаясь от беззвучного смеха):

– Один уже есть у нас на примете.

– Кто-нибудь?

– Нет, вполне определенный человек! – отвечал Хабихт.

– Понятно! – сказал матрос. – На него показывают пальцами, и он уже обречен.

– Это загадочный волк со вставными челюстями, – ответил Хабихт, – и зебра к тому же, если еще не раздобыл другой одежды. Он с самого рождества бродит по округе… Да, кстати, вы уже слышали, что Хабергейер напал на след волка?

Невидимые следы волка окружали деревню; невидимые следы волка прочерчивали небо. Небо было диском из матового стекла, а снег был чист, бел, бесследен.

– Следы волка! – сказал матрос. – Да я в последнее время каждый день вижу их под своим окном. Отпечатки громадных башмаков, подбитых гвоздями. Кто-то из этих мерзавцев выслеживает меня.

Хабихт рассмеялся в третий раз, теперь его смех бьтл даже слышен. Казалось, где-то тявкает собачонка, но окончился он приступом кадпля.

– Я расставлю капканы, – сказал матрос, – или обнесу свой участок колючей проволокой. – Он оставил Хабих-та, который все еще кашлял, и, удаляясь, превратился в абстрактный знак на снегу.

– Вон туда, вниз, – сказала Герта Биндер.

– С вами – куда угодно! – ответил Малетта.

Она уже распахнула дверь и повернула выключатель на наружной стене. Малетта догнал ее и подошел совсем близко. Генерал мороз, ворвавшийся со двора, прижался к ее ягодицам, словно хотел погреться об них. Вихляя бедрами и вовсю стуча каблуками, с двумя двухлитровыми бутылками в руках, она почти бежала через гулкую подворотню, и Малетта припустился за нею.

Он спросил:

– Почему вы так бежите?

– Наверно, потому, что мне холодно, – сказала она.

– Не верю! Вы же сама теплота!

А она:

– Вот потому-то я и мерзну.

На винтовой лестнице, казалось неудержимо стремившейся вниз, на гладком наклоне каменных ступеней, они быстро оставили позади дневной свет и белый мундир генерала. Генерал остался стоять в открытых дверях и как бы в знак прощания, а может быть, желая удержать обоих протягивал к ним серую руку, становившуюся все более призрачной. Несколько секунд они еще чувствовали ее над собой (а может быть, ее отражение), как чувствуют покрытую пылью паутину, тьма же в это время шаг за шагом наступала на них. Наконец они дошли до поворота, и больше им уже не казалось, что их кто-то держит; тьма уже дошла им до бедер, потом до пояса, потом до шеи – тьма, не столько просветленная, сколько чуть подсвеченная красноватым светом тусклой лампочки, пахнущая каменной кладкой и гнилым деревом, теперь сомкнулась над ними.

Герта, путеводная (и очень проворная) звезда, первой оказалась внизу. Свет лампы пробежал по ее плечам, потом по ягодицам и по икрам, розоватые чулки мелькнули под подолом юбки, тень легла на напрягшиеся мускулы, и каблуки перестали стучать< – пол в погребе был земляной, вернее, глиняный. Вдоль стен, сложенных из кирпича и обтесанных каменных глыб, громоздились бочки и ящики разного размера, набитые пустыми бутылками, а пол, в который столетиями втаптывались всевозможные вина и прочая жижа, насквозь пропитанный жирами и соками дома, пружинил, точно вздутый живот.

– Великолепный погреб! – сказал Малетта. – Даже пол мягкий. И убийце ничего не стоит спрятать здесь свою жертву.

Замедлив шаг, Герта обернулась.

– Что вы хотите сказать? – спросила она хрипло и слишком громко. Она прижала к груди обе бутылки. Лицо ее бледно мерцало на фоне темной глубины.

– А то, что проще ничего и быть не может. Здесь очень легко закопать труп. Можно сказать, не сходя с места, разве нет? Вон и лом стоит у стенки, а вы, фрейлейн Герта, каждый день спускаетесь сюда за вином и бодро маршируете по могилам.

Она рассмеялась обычным своим смешком (эхо отскочило от тесных сводов), но сейчас не казалось, что это звенят колокольчики – слишком краток был отзвук, – скорее, что кусочек жести упал с небольшой высоты. Затем она как-то судорожно обнажила зубы, хотя смех иссяк у нее в глазах и в горле.

– Вы что, хотите меня испугать, господин Малетта? Но если я испугаюсь, я закричу!

– Я не собирался вас пугать, – ответил он. – Да мне бы это и не удалось, даже если бы я захотел. Если вы испугаетесь – заметьте это, – вы сами будете виноваты.

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, зубы ее скрылись за сомкнувшимися губами.

– Ничего не понимаю, – сказала она, – такие речи, видно, не моего ума дело.

Малетта (он догнал ее и подошел так близко, что услышал резкий запах ее волос, а потом аромат теплой кожи и теплой шерсти, что исходил от ее пуловера) сказал:

– Бояться человек может только самого себя. Страх на него всегда нагоняет лишь собственная тень… – Вдруг (глядя в темную глубину погреба): – Ну, а где же тот ход, о котором рассказывал ваш папаша?

Она довольно невежливо, головой показала ему направление.

– Вон за тем углом. А чего там смотреть? – крикнула она ему вслед. – Черная дыра в стене, вот и все.

Малетта между тем прошел туда, где темнота была еще плотнее; он слышал, как Герта наполняет бутылки из бочки – сначала одну, йотом другую. Чувствовал прохладное дыхание земли и запах прорастающей картошки и наконец справа за углом увидел черную пасть, из которой вырывалось это дыхание. Он спросил:

– И отсюда можно пройти дальше? – Его голос звучал как чужой меж этих стен.

Далекий голос Герты (тоже как чужой) ответил:

– Если вам интересно, почему бы и нет?

Он не был уверен, что это ему интересно, вернулся назад, затылком все еще ощущая гнилостное дыхание, а сердцем – близкую беду, и спросил:

– Когда же я буду иметь честь фотографировать первую красавицу наших краев? – И вдруг оказался в капкане этих слов, которые произнес так, для приманки, и дыхания, что обдувало его затылок и будило предчувствие надвигающейся беды.

Герта, выпрямившись, смотрела на него. Вернее, ему казалось, что она на него смотрит. А смотрела ли она на самом деле и насколько благожелателен был ее взгляд, оставалось неясным. В свете лампы ее силуэт вырисовывался в конце лестницы, стройный и в то же время округлый, голова же была как черный спутанный клубок, и вся эта темнота, все это темное тело пахло теплой женской кожей и теплой шерстью пуловера.

– Откуда мне знать? – сказала она. – Я же понятия не имею, кто у нас первая красавица.

– Господин Укрутник еще не сообщил вам этого?

– Нет. Он, наверно, и сам не знает.

– Похоже, что так, – сказал Малетта. И присовокупил: – Я во что бы то ни стало хочу сфотографировать вас. И конечно, чтобы это был не обычный снимок; я хочу вас снять во весь рост и в купальном костюме.

Она хихикнула из темноты.

– Это будут снимки что надо! И обойдутся, верно, недешево. Да только с моими толстыми икрами!..

– То, что может себе позволить фрейлейн Эдер, вы можете и подавно, – отвечал Малетта.

На этот раз крючок глубоко засел в нёбе (чего Малетта, конечно, не видел из-за темноты), она сначала побледнела, потом залилась краской (надо думать, впотьмах и этого не было видно), и вдруг – из упомянутой темноты – злое шипение:

– Голодранка несчастная! Больно надо! Ее вы небось задаром снимали! Где она деньги возьмет!

– Нет, – сказал Малетта, – и не подумал. Черта с два! Но вы ведь знаете, она хочет стать киноактрисой, вот ей и нужно разослать всюду свои фотографии. К тому же она, как водится, нашла себе покровителя, богатого дружка, он, видно, все и оплачивает. Уж фотографии-то во всяком случае.

Герта ничего не ответила. Слова не проронила. Она неторопливо наклонилась, чтобы взять бутылки, потом (не разгибаясь и не подымая лица, изменившимся голосом):

– Вы знаете его?

А он:

– Я не хочу об этом говорить. Человек моей профессии должен хранить молчание, как исповедник.

А она:

– Если я к вам приду – вы мне скажете?

А он:

– Возможно. Возможно, я вконец ослабею… – Он чувствовал ее дыхание на своем лице потому, что она распрямилась и стояла теперь почти вплотную возле него.

– В фотографии я ровно ничего не смыслю, – сказала она. – Вы должны показать мне, как это делается.

– Я охотно научу вас, – ответил Малетта.

А она:

– Вы уверены, что вам это удастся? – Она шатнулась в его сторону, и он словно бы ненароком провел рукой по ее вздымающимся грудям.

Малетта ощутил грубую шерсть ее пуловера, ощутил две ягодки под шерстью, ощутил легкую дрожь, пробежавшую по ее телу, и отметил, что Герта от него не отпрянула.

– Надо идти наверх, – прошептала она. – А то они там невесть что подумают.

– Подумают, что нас здесь настиг убийца, – сказал Малетта. – Может, он спрятался вон там, в бочке, и ждет вас?

Он хлопнул ладонью по одной из бочек.

– Эй ты! Выходи-ка!

Она пронзительно вскрикнула и ринулась к лестнице.