Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

К ней снова вернулись силы – вскоре после визита Бонера она пригласила к себе для доверительной беседы маршала Кмиту. Но, к ее неудовольствию, он явился не один, о чем доложила ей Марина.

– Ваше величество, с ним молодой человек, весьма красивый.

– Ты его знаешь? – спросила Бона, удивившись ничуть не меньше камеристки.

– Не сказал, не знаю. Бона нахмурила брови.

– Как некстати. Впрочем, проси, проси. Маршал, поклонившись, уже от порога сказал:

– Явившись сюда по приказанию вашего величества, я осмелился привести и моего родича, каштеляна Станислава Одровонжа из Спровы. В тяжбе моей с Тарновским за имения он главный свидетель. Может подтвердить, что, хотя суд решил в мою пользу, надменный Леливит уступить не желает.

– О распрях между Тарновским и Кмитой уже известно и за пределами отечества нашего, – заметила королева. – Оба мужа имеют заслуги перед Польшей, оба знатны и богаты. Род Одровонжей на стороне Кмиты?

– На стороне справедливости, ваше величество. И готов защищать право и справедливость, – отвечал непрошеный гость.

– Bene. Этого свидетельства пока довольно, – сказала Бона. – Благодарю вас за визит, пан каштелян. – И, выпроводив молодого человека, воскликнула с досадой: – В чем дело? Право же, не понимаю! Позвала вас к себе, хотела побеседовать с вами наедине о важных делах, а между тем мне пришлось любоваться каким-то Аполлоном из Спровы.

– Совсем недавно вы говорили мне, ваше величество, что следовало бы подыскать подходящего мужа для Анны Мазовецкой, – объяснил Кмита. – И вот, не желая тратить слов на похвалы, я решился его показать.

– Преданный нам? Ваш родич красив, весьма красив. Но согласится ли Анна выйти замуж за польского шляхтича, пусть даже он и Одровонж?

– Род этот знаменит, имеет большие заслуги перед династией, – приводил новые доводы Кмита. – Яку б Одровонж вел когда-то наследственные дела Ягеллонов в Чехии.

– Ах, так? Ну что же, следует позаботиться о судьбе нашего Аполлона…

– До меня дошли вести, – добавил Кмита, – что герцог Альбрехт перестал домогаться руки Анны Мазовецкой. Женится на датской королевне Доротее. Остается один Вильгельм. Но полагаю, что в состязаниях, которым покровительствует Венера, победу одержит Одровонж.

Бона колебалась лишь какое-то мгновенье – согласилась она, – попробуем, пан маршал, и таким путем бороться за Мазовию. Отвоюем ее для Августа, для Ягеллонов…

В тот же вечер королева, уже лежа в постели, слушала игру Анны Зарембы. Звуки лютни были чисты и мелодичны, но королева сделала знак рукой.

– Играешь отменно. Однако на сегодня довольно.

– Может, почитать письма?

– К чему? Одно-единственное важное – из Варшавы – не пришло. Короля все нет и нет. А мне так неможется!

– Светлейшая госпожа, вы сегодня прекрасней, чем когда-либо!

– Но он даже не шлет гонцов! Не справляется о моем здоровье, – сердилась она. – Сидит в Мазовии и вот уже несколько месяцев размышляет, отравили Януша или это только наговоры. Все думает, можно ли закончить дознание и похоронить наконец покойника. Вдруг притязания княжны справедливы? Жалобщиков да советчиков у него довольно! Он всех готов выслушать! Только не меня! Не меня!

– Мой бог! А в замке теперь, после столь многочисленных аудиенций у вашего величества, говорят…

– Что-нибудь подслушали? Повторяют? – встревожилась Бона.

– Этого я не знаю, но слышала, о чем люди толкуют. Говорят, что внуки наши, вспоминая наш век, не смогут сказать, что у нас был король-воитель.

– Не смогут сказать. Не понимаю. А что же они скажут? – недоумевала Бона.

– Королева-воительница, – шепнула девушка. Казалось, Бона взвешивала эти слова, как бы оценивая свое влияние на короля. Анна, чувствуя, что сболтнула лишнее, бросилась целовать госпоже руки.

– Простите, ваше величество. Я виновата, не следует слушать и повторять вздор, которым тешат себя придворные, карлики и шуты.

– Вздор? – Бона задумалась. – Мне самой бы это не пришло в голову, но… Воительница! Это звучит. Ни об одной аглицкой или французской королеве такого никогда не говорили.

Губы ее шевельнулись, казалось, она с трудом сдерживала улыбку. Анна опустила голову, но вместо упрека услышала одно-единственное слово:

– Выйди.

После трагической смерти Януша двор только и занимался злословием, в ходу были и недобрые шутки Станьчика. Отравительница Радзеёвская, после того как слуги ее были наказаны, скрылась. А впрочем, говорили люди, кто знает, быть может, она вернулась в Краков? Обучает своим наукам карлицу Досю? Да и дочь италийской принцессы, должно быть, тоже владеет ими в совершенстве, недаром король не спешит из Варшавы домой, наверное, видеть ее не желает? А чего ее благодеяния? Сделав Кшицкого епископом, она совсем утратила чувство меры. Раздавать духовные должности следует осмотрительнее, разумно исполняя волю его величества. Много лет подряд Кшицкий был всего лишь королевским секретарем и вдруг сделался его преосвященством, уехал в Варшаву вести дознание. Зачем? Кого он хотел там защищать или выгораживать? Быть может, ту, к которой слуги то и дело относят блюда с привезенными из Бари темно-оранжевыми апельсинами и спелыми, сочными лимонами, потому что ей, скажите на милость, нужно поддержать силы для счастливого разрешения от бремени. Кто такой Одровонж и зачем Кмите понадобилось представлять его королеве?

Любимым развлечением итальянских придворных королевы были музыка и танцы, балы, о которых больше всего потом в Бари судачили и на которых дамы могли блеснуть красотой, нарядами и даже, по примеру Беатриче, подыскать себе достойного мужа, человека богатого, а быть может, даже и сановника. А тем временем на Вавеле было тихо, как в гробу, но слабость и недомогание не могли спасти Бону от злословия обойденных ею или же тех, кто на себе убедился, как страшен ее гнев.

А королева меж тем, не догадываясь о недоброй молве и слухах, которые Паппакода, так и не назначенный управляющим, предпочитал передавать всем, кроме своей госпожи, часами прогуливалась по галереям под руку с сопровождающим ее Алифио.

– Глупее медиков никого нет. Ходить велели побольше, – говорила она сердито, – будто ходьба поможет мне родить сына. А как он нам нужен в этом страшном двадцать шестом году! Столько бед сразу: и смерть Януша, и нашествие турок на Венгрию. Было бы хоть какое-то утешение – второй сын.

– Придворный астролог… – начал было Алифио.

– Ах, не называйте его имени! Это глупец! Есть какие-нибудь вести из Буды?

– Увы, турки подошли к самому Могачу. Трудно предугадать, захочет ли Людвик встретиться с ними у стен этой твердыни, в чистом поле или же, напротив, укроется в крепости…

– Я ничего не смыслю в военном искусстве. Иногда даже жалею об этом. Быть может, я могла бы тогда помочь королю советом…

Алифио молчал, Бона окинула его испытующим взглядом.

– Я знаю, о чем вы думаете: что король об этом не жалеет. Разве не правда?

– О, ваше величество… – попытался было он возразить.

– Не вздумайте говорить неправду. У вас это скверно получается, – оборвала она его. – Ну что же, остается просить бога лишь об одном: чтобы король побыстрее вернулся из Мазовии. Наверное, он захочет быть дома при рождении второго сына?

Но и эти расчеты не оправдались. Король возвратился из Мазовии уже после того, как Бона, измученная многочасовыми болями, открыла глаза и шепотом спросила:

– Принц?

Но стоявшие у ее постели медики молчали, и тогда она, с трудом подняв голову, повторила громче:

– Королевич?

Анна, держа в руках запеленатого младенца, подошла к ее ложу.

– Подойди ближе! – торопила королева. – Сын?

– Принцесса, и прехорошенькая, – робко сказала девушка.

Усилием воли Бона приподняла голову повыше и взглянула на протянутого ей ребенка.

– Опять? – спросила она недоверчиво. – Еще одна? Четвертая?

Все молчали, но в это мгновенье тишину нарушил пронзительный плач младенца.

– Утихомирьте ее! – скомандовала она, снова роняя голову на подушки. – Унесите отсюда. Живо! Живо! Я хочу побыть одна… Чтобы никто не мешал!.. Никто!

И на этот раз король принял известие о рождении дочери без единого слова упрека, тотчас же согласившись с выбранным супругою именем – Катажина, и сразу принялся рассказывать о делах государственных: это не он тянул с похоронами, а княжна Анна Мазовецкая со своими приближенными, желавшими видеть ее правительницей независимого княжества.

– Анна, дюкесса Мазовии? – спросила Бона иронически.

– Стало быть, вы уже знаете. Даже не дюкесса. И только когда я поклялся вельможам, что сохраню все их права и привилегии, они дали мне присягу на верность, да еще добились, чтобы у Анны до ее замужества был свой двор и поместья возле Черска и Варшавы. Лишь после этого князя Януша похоронили, он покоится в усыпальнице собора, рядом с братом.

Королева, оправившись после родов, снова была полна сил, пробовала уговорить короля не уступать Мазовию Короне, а отдать ее Августу.

– Одно я знаю наверняка, – сказала она, – последняя мазовецкая княжна не должна выйти замуж за чужеземца.

– Про это я уже слышал.

– В особенности за Гогенцоллерна. А коли так… не следует ли нам самим подыскать ей мужа?

– Тщетные надежды! – рассмеялся король. – Анна своим норовом славится, и кто из вас возьмет верх, еще неведомо.

– Но, может быть, я способна на большее, чем она? И уже что-то сделала?

– Вы? – изумленно поглядел на нее король. – В столь многотрудном деле?

– Анна никогда не блистала красотой, а я нашла человека, который способен завоевать ее сердце. Я говорю о каштеляне Станиславе Одровонже. Он моложе Анны, красив, богат.

Король негодующе отмахнулся.

– Помилуйте, кроме иноземных княжичей к услугам ее еще и литовские князья, но, сдается мне, она предпочтет остаться в девицах, лишь бы быть повелительницей в варшавском замке.

– Она, но не я, – в сердцах отвечала Бона. – Мне и подумать страшно, чтобы чужие правили хотя бы частью Мазовии. Коли все так, как вы говорите, то тем паче следует отобрать у нее право на мазовецкие земли, выдав ее замуж за Одровонжа.

– Она на него и не глянет, – сердито сказал король. – Да и сможет ли он завоевать ее?

Бона прервала его смехом.

– Ее сердце? А его красота? Она может влюбиться в этого юношу…

– Вижу, – произнес король, – вы обо всем позаботились заблаговременно. И ни в чем не желаете уступить.

– Санта Мадонна! И это вас удивляет? Помнится, вы говорили, что умом своим я не уступлю „канцлеру“. Называли меня еще „польской Юноной“.

Король неохотно согласился.

– Это правда. Вы носите женское платье, но женские утехи для вас так мало значат. Даже любовь… – добавил он с грустью.

– Это упрек или жалоба! – Глаза у Боны сверкнули. – За семь лет я родила вам сына и четырех дочерей, а шестое дитя…

Сигизмунд приблизился к ее креслу.

– А шестое? – переспросил он.

Улыбка, кокетливая и пленительная, как когда-то прежде, осветила ее лицо.

– Дракон рода Сфорца все еще держит в своей пасти младенца, – прошептала она.

Король внимательно поглядел на нее.

– Когда болезнь ваша пройдет, я напомню вам эти слова.

– Полно! – рассмеялась она. – Какая болезнь? Женский гнев?

Минуту они глядели друг на друга, и король первым нарушил молчание.

– Гневна, недовольна, но всегда желанна.

– Как бы я хотела, – отвечала она, не отводя взгляда, – быть для вас выше всех похвал. Одной-единственной.

На сей раз Сигизмунд не скоро покинул покои королевы.

Зал королевского Совета медленно заполнялся сановниками и советниками Сигизмунда. Среди них были: архиепископ Лаский, епископы Лятальский, Мендзылеский и Кшицкий, маршал Кмита и, наконец, самые влиятельные – великий канцлер коронный Шидловецкий, подканцлер Томицкий, гетман Литовский Константин Острожский и гетман Тарновский. К великому удивлению вельмож, король явился на совет не один, а в сопровождении одетой в черное Боны и, не садясь на свое привычное место, а стоя, провозгласил:

– Все мы собрались здесь, дабы потолковать о новых наших бедах и злоключениях. Вы слышали, что турки разбили под Могачем чешско-венгерские полки. Но до недавнего времени оставалась еще тень надежды, что племянник наш жив, что он тяжко ранен и надежно укрыт своими. Но горе нам, сегодня… Гонцы принесли весть, что Людвик, король Чехии и Венгрии, геройской смертью пал на поле брани.

Наступила минута молчания, все склонили головы.

– Завтра примас отслужит торжественную мессу за упокой души сего благородного юноши, защитника христианской веры. Даже подумать страшно – турки ворвались в Буду, устроили резню и спалили город.

Тарновский, не удержавшись, добавил:

– Взяли большой ясырь! Ворота на север и запад для них распахнуты настежь.

– Друзья мои и сподвижники, нам предстоят трудные дела. – При этих словах король сел, а вслед за ним и остальные. – Нам нужно потолковать о том, как заполучить чешские и венгерские земли, оставшиеся после племянника нашего, Ягеллона. Как преградить дорогу неверным в их победном шествии и, наконец, как договориться с Габсбургами, которые тоже считают себя наследниками короля Чехии и Венгрии.

– Габсбурги для меня страшнее, нежели турки, – вмешалась королева.

– А для меня напротив, – нахмурился Тарновский, – нет врага страшнее турка.

– Да ведь император Карл Францию да Италию подмял бы охотно, – возразила Бона, – а братец его Фердинанд спит и видит себя государем венгров и чехов.

– Он женат на сестре Людвика Ягеллона, – заметил Шидловецкий.

– Тогда, перво-наперво, подумаем о владениях, оставшихся нам после смерти племянника нашего Людвика Ягеллона. Что скажете вы об этом, ваше преосвященство? – обратился король к архиепископу.

– Мы, подданные вашего королевского величества, – отвечал он, – желаем от всей души, чтобы вы граничными нам чешским и венгерским королевствами правили. Однако же рассудить надобно, довольно ли будет у нас сил и дукатов, чтобы поднять из руин спаленную Буду и весь этот край, турками дотла сожженный? Легче, пожалуй, удержать Ягеллонов на троне чешском. Хотя… войско Фердинанда не будет ждать, пока мы соберем силы.

– Двинув войска в Чехию и Венгрию, – снова вмешался в разговор Тарновский, – ваше королевское величество бросит вызов и турецкому полумесяцу, и габсбургской империи.

– Но единение Чехии и Польши позволило бы вернуть Короне силезские, пястовские княжества. Я готова за это пожертвовать италийским герцогством Бари, отдать его Габсбургам, – не сдавалась Бона.

– Габсбурги по венским статьям договора от тысяча пятьсот пятнадцатого года могут взять после смерти Людвика его земли, они не согласятся получить за них что попало! – продолжал возражать Шидловецкий.

– Что попало? – переспросила она с обидой.

– Простите, светлейшая госпожа, но дело сие хитрое, пожертвовав герцогством, нам от них не отбиться. Посему и совет предстоит держать долго…

– Взятие Могача, – вторил ему князь Острожский, – и татарам на руку. Если мы начнем сейчас войну с Турцией, татары как саранча набросятся на земли Литовского княжества, уведут большой ясырь.

Король, выслушав всех поочередно, высказал свое решение.

– Коли силой станем земель племянника нашего добиваться, войны с Габсбургами, турками и татарами не миновать. Придется ждать приглашения на царствование от самих венгров и чехов.

А Томицкий добавил:

– Они сделают это всенепременно, коли поймут, что от их решения зависят судьбы государств наших. После битвы под Могачем им угрожает или турецкая неволя, или владычество. И, быть может, надолго.

– Нужно послать туда верных людей. Пускай разведают все получше, – советовал Кшицкий.

Король обратился к молчавшему до той поры Кмите.

– А вы что скажете, высокочтимый маршал?

– Я во всем с королевой согласен, – отважился признаться Кмита. – Ни в Буду, ни в Чехию Габсбургов допускать нельзя. Недурно было бы вернуть нам и Силезию… Король, однако, торопился закрыть Совет.

– Ну что же, – сказал он, – благодарю всех за высказанные мысли и суждения. Днями вышлем надежных послов, а также письма. В Прагу и в Буду.

– Нерешительность и проволочка порою смерти подобны, – пыталась еще возражать Бона.

– Габсбурги без борьбы ни от чего не отступятся, – отвечал Сигизмунд. – А сейчас нам об одном печься должно – чтобы Силезия как можно дольше новому королю на верность не присягала. Разумеется, ежели королем Чехии будет Фердинанд.

– Он, а не вы? – не сдавалась Бона.

– Судя по всему, это не мой удел, – отвечал король. Бона хотела было сказать что-то еще, но Сигизмунд встал, и вельможи, поклонившись королевской чете, стали молча расходиться. Бона, задержавшись в большой зале одна, с досады смуглыми своими пальцами стала рвать кружевной платочек. Последним на пол упал лоскут с вышитым серебряной нитью драконом.

Но только у себя в покоях она дала волю своему гневу, швыряя все, что подворачивалось под руку.

Паппакода молча поднимал с пола уцелевшие вазы и кубки из тех, что подороже.

– Ждать! Опять ждать! – кричала она. – Пока не придут другие и не вырвут у нас из рук целых два государства! Но ЪазЫ Кого из преданных нам людей король отправит в Буду?

– Быть может, Кшицкого?

– Он ловок и изворотлив. Но Вена к Буде ближе, и Габсбурги могут оказаться проворнее.

– В Вене с недавних пор есть посланники вашего величества, – напомнил он.

– Слава богу! Санта Мадонна! Что было бы, если бы я не взяла тогда у Бонера золота… Много еще осталось дукатов?

– Все зависит от целей, на которые вы хотели бы их употребить.

– На то, чтобы отстроить заново Буду. А вернее… в подтверждение нашего обещания венграм.

Паппакода вздохнул.

– Всемилостивая госпожа! Из тех денег, что у нас остались, можно отстроить охотничий замок в Неполомицах, на случай если в него угодит молния. А еще…

– Довольно! – прервала она его. – Будет нести вздор, для этого есть Станьчик. Разведайте, и поскорее: правда ли, что канцлер Шидловецкий берет дукаты у Габсбургов?

– А если берет, что тогда? – спросил он.

– Ноггепёшп! Ужасно! – воскликнула Бона гневно, но через минуту добавила уже спокойнее: – Узнайте также, кто в королевской канцелярии составляет письма для чехов. И еще сегодня, до ужина, позовите этого человека.

Паппакода поклонился и вышел, но сразу же столкнулся со стоявшей за дверьми Мариной.

– Бесится? – спросила камеристка.

– Разумеется, как всегда, когда ей не удалось настоять на своем. Но есть и новости. Госпожа готова отдать Габсбургам Бари. В обмен на чешскую Силезию.

– Владенья рода Сфорца? Бари? – не поверила камеристка.

– Уму непостижимо, но это так. Наше Бари! – подтвердил Паппакода.

Вечером к Боне явился приглашенный ею, немолодой уже королевский секретарь, чех по происхождению, рыцарь, состоявший в свите Сигизмунда еще в те времена, когда тот, будучи королевичем, гостил у своего брата Владислава, короля Чехии и Венгрии. Паппакода уверял, что чех и по сей день владеет замком Аудерс с обширными угодьями и мог бы с помощью живущей там родни доставлять королеве важные известия.

– Я могу подтвердить, – сказал Якуб Аудерский родом из Аудерса, – что король еще в давние времена, будучи в Чехии, приглядывался к домам, возведенным итальянскими мастерами. Да и мой собственный замок в Красном Дворе был…

– Меня занимают не итальянские зодчие, а совсем иное, – прервала его Бона. – Правда ли, что наш племянник, покойный король Людвик, слушался во всем Георга Гогенцоллерна?

– Я когда-то уже говорил об этом синьору Алифио, – отвечал Якуб из Аудерса. – Маркграф имел столь сильное воздействие на своего воспитанника, что добился от него права на владение частью Силезии. Год назад я был в Праге и слышал, он подписал бумагу о передаче Георгу обоих княжеств: опольского и рациборского.

– А что вы слышали теперь?

– Фердинанд, получив согласие своего царственного брата – императора Карла, готовится заявить свои притязания на принадлежавшие Людвику земли. Вот-вот Вена объявит его претендентом на чешский престол, и…

– Я предупреждала! – воскликнула Бона. – После битвы под Могачем и нам следовало сделать такое заявление. Неужто Ягеллонам придется отказаться от Чехии?

– Всемилостивая госпожа, я должен составить по этому делу пока лишь письма для его величества, – отвечал он уклончиво.

– Bene. Но под предлогом их доставки вы поедете туда сам. И не вздумайте вручить их, пока не убедитесь, что борьба Габсбургов за коронацию в этих… как их там?..

– В соборе на Градчанах, – подсказал он.

– Вот именно. Пока не убедитесь, что борьба за коронацию может увенчаться успехом. Вы будете от нас вдали столь долго, сколько потребуется, но не забывайте присылать в Краков частых гонцов.

– В королевскую канцелярию?

– О Эю! Разумеется, нет. Только ко мне или к моему канцлеру. Извольте помнить: о поручении, которое я вам даю, никто не должен знать ни здесь, ни в Праге, ни в Вене.

– Через верных слуг я буду присылать из Аудерса вести. Но тайная миссия – дело очень трудное.

– Я люблю трудные дела…

Эти слова были последними, сказанными ею при прощании с паном Якубом – и первыми при встрече с Кшицким, который недели две спустя вернулся из Буды. Епископ уверял, что Сигизмунд, не вступив в спор о правах Ягеллонов на наследство Людвика, поступил скорее осмотрительно, потому что, кроме Фердинанда Австрийского, о правах своих на венгерский престол заявил еще и семиградский воевода Янош Заполия, нашедший сочувствие у большинства венгров.

– К великой досаде и злобе Габсбургов, – тотчас же отозвалась и королева. – Стало быть, Буда не досталась ни нам, ни им. Заполия… Это дальний родич Ягеллонов?

– Брат первой жены государя нашего, Барбары.

– Вот как? Для которой мы строим часовню… Коли так – стоит помочь ему удержаться на престоле. А может, женить его на королевне Ядвиге?

– Помилуйте, ваше величество, – был шокирован Кшицкий, – ведь это его родная племянница!

– Е аllora? Церковь налагает запреты, но она же дает и поблажки. А если не подойдет Ядвига, у нас есть еще Изабелла и Зофья. Зачем, в конце концов, у меня столько дочерей?

Кшицкий ей не перечил.

– Примерно в таком роде я имел беседу с Яношем Заполией, – сказал он. – Немало способствовал нашим успехам и каштелян Одровонж из Спровы, тот, что прислан был в Буду вскоре после меня. Не знаю, чем было вызвано желание государя испытать этого юношу, но, памятуя о словах его величества, я не спускал с молодца глаз.

Бона улыбнулась, но ни слова не сказала о каштеляне.

– Что касается Яноша Заполни, то расскажите его величеству о наших намерениях. Будет лучше, если это сделаете вы.

– Выполню незамедлительно, – отвечал Кшицкий, довольный тем, что все лавры за хитроумие достанутся ему одному.

Анна провожала его до дверей, и, уходя, он уже не мог слышать шепота Боны:

– Воительница, пожалуй так…

Конец рокового 1526 года не сулил никаких перемен к лучшему, о чем королева намеревалась сказать супругу, только что воротившемуся из нового путешествия в Мазовию. В залу как раз внесли цветные, подобранные одно к одному серебряные блюда, и Бона хотела было уже заговорить, но в эту минуту вбежал Станьчик и, оглядев накрытый стол, ядовито сказал:

– Накормить да напоить путника – святое дело. Но итальянские кухмистеры как сговорились. Вместо того, чтобы господину нашему дичь или мясо к столу подать, макароны италийские, несут траву пучками.

– Пошел прочь! – приказала Бона и добавила: – Польская кухня жирна и чрезмерно обильна. Бедна овощами. Вот я и подумала…

Сигизмунд вздохнул.

– Кто знает, надо ли женщинам так много думать? – сказал он.

– И столько знать, не так ли? – отозвалась она. – Ни один из придворных советников ваших не осмелился бы отравить вам радость возвращения дурным известием. И это теперь, после столь долгих препирательств с Анной Мазовецкой.

– Зато женщина… Какую же новость приберегла для меня разгневанная Юнона?

– Санта Мадонна! Не дивитесь моему гневу. Как я слышала, объединение Мазовии с Короной дело решенное?

– Бесповоротно. Зато, полагаю, в замыслах ваших – выдать Анну Мазовецкую замуж за Одровонжа есть свой резон. Будучи послом в Венгрии, он оказался весьма проворен. Можно послать его в Мазовию, пусть попробует покорить княжну. Я не слишком в это верю, хотя недавно она говорила, что опасается чужестранцев. Вернемся, однако, к вашей новости.

– Из моих волынских и полесских поместий сообщают, что на нас движется чума. Нет от нее спасения. – Бона вздохнула. – Города и деревни опустошает… На улицах горят костры – жгут платья покойников, их постели. Того и гляди начнут грабить лавки.

– Ну что же… Для нас это не новость. И прежде чем чума доберется до Кракова, двор выедет в Неполомице.

– Вы поедете с нами?

– Не сейчас. У меня тоже скверные новости. Еретики бунтуют гданьских мещан.

– Значит, сбывается? Герцог Альбрехт, приверженец Лютера, от слов перешел к делу?

– Сие мне неведомо, но надобно поехать да взглянуть. Я питаю надежду, что к будущей осени и чума отступит, и ваш гнев утихнет. Надеюсь, я тогда получу приглашение на одну из любимых охот польской Юноны.

– В Неполомицкой пуще? Как бы мне этого хотелось! Убить злого бурого медведя.

– О боже! – рассмеялся король. – По первости надо еще сыскать его в здешних лесах. Это ведь не Литва, а Малопольша.

– Оставьте это мне! – упрашивала она. – Когда я чувствую в вас опору, я знаю, что могу многое. Могу все.

– А одна, без меня? – спросил он словно бы в шутку, но внимательно глядя на Бону.

– Одна? – удивилась она. – Что может супруга короля? И к тому же польского? Решительно ничего! Поверьте мне Чума так быстро добралась до Кракова, что все, кто мог, удирали из города.

Кареты одна за другой покидали замок, Бона с ужасом глядела на то, как по узким улочкам снуют перепуганные люди. Одни забивали наглухо окна, стелили перед дверьми тряпки, смоченные жидкостью, очищающей воздух от заразы, другие ставили мелом кресты на домах, в которых чума успела найти себе прибежище. Возницы в черных масках погоняли лошадей, впряженных в повозки, на которых лежали штабелями покойники, их находили на проезжей части или же у ворот. Грабители среди бела дня выносили из опустевших домов и лавок свою добычу. К городским воротам тянулись вереницей ваганты и фокусники, унося свой жалкий скарб, а также громко кричавших обезьянок и говорящих попугаев. Вещая о бедствии, тревожно и часто били колокола.

Какая-то нищенка подкралась к груде тряпья и вытащила оттуда едва тронутое огнем вышитое золотом одеяло и слегка обгоревшую простыню. За ней погнался человек в капюшоне, с трещоткой в руках, но ее не испугал ни зловещий стук, ни пронзительный крик стража порядка. Нищенка побежала и через минуту скрылась в толпе. А толпа, направляясь к воротам, глядела на поднимавшийся над городом дым, вознося к небу слова мольбы: „Спаси нас от чумы, от заразы, а дома наши от огня! Спаси, спаси нас, боже…“

Королевские кареты и повозки с трудом прокладывали себе дорогу, направляясь в Неполомице. У дороги в канавах, корчась в предсмертных муках, лежали люди. На краю поля умирал старик. Под ним лежало чуть обгоревшее красное одеяло, вытащенное жадной рукой из огня…

Перед крыльцом Неполомицкого замка, на просторной лесной поляне резвились королевские дети.

Бона стояла рядом. Но когда она увидела выходившего из дома озабоченного маршала Вольского, смех на ее губах замер.

– Санта Мадонна! – воскликнула она, идя ему навстречу. – Неужто опять что-то стряслось?

Только не говорите, что в Неполомицах чума…

– Весть иная, но, увы, не менее тяжкая. Король Заполия, столь недавно взошедший на престол…

– Говорите… Ему не дает покоя Вена?

– Хуже. Разбит наголову войсками Габсбургов под Токаем. С небольшим отрядом рыцарей едва ушел с поля боя.

– Фердинанд… Это ужасно! Ударил по венграм, зная, что на границах наших, опустошенных татарами, свирепствует чума.

– Он обратился к венграм с воззванием – признать его законным государем.

– Войны! Вечные войны. Это невыносимо! Король опять далеко, на Поморье…

– Оттуда прибыл гонец.

– И вы говорите об этом только теперь? Регcue? Что велел передать король?

– Еретиков удалось усмирить. Король скоро вернется.

– Наконец-то! Наконец-то! Сгая1е а Ою! А привезли медведя?

– Медведя? – удивился Вольский.

– Медведя из литовской чащи. В клетке.

– Это сейчас… важно? – спросил он в изумлении.

– Все мои приказания всегда важны. Всегда, даже во времена военных неудач.

Но ловить медведя оказалось некогда, пришлось немедля отражать набеги татар, подошедших к самому Пинску. На этот раз гетман Острожский одержал блистательную победу под Ольшаницей и с триумфом въехал в Краков, ведя за собой несколько сотен пленных и отнятый у неприятеля ясырь. Крепкие морозы словно каленым железом выжгли чуму, и королевская чета присутствовала на торжественном богослужении, разделяя вместе с уцелевшими горожанами их радость. В замке теперь было шумно и тем оживленнее, чем больше рыцарей и дворян собиралось вокруг Тарновского, получившего наконец, после смерти Фирлея, столь долгожданную гетманскую булаву.

В этой суматохе, многолюдье и вечных пирах посланцы из Чехии почти незамеченными являлись в покои королевы. Господин их сообщал из Аудерса, что взошедшему в месяце феврале на венгерский престол Яношу Заполни после неудачной битвы пришлось спасаться бегством от Фердинанда, объявившего себя в конце февраля также и королем Чехии, и что борьба двух легальных правителей обещала быть долгой и тяжкой. У Заполни было немало сторонников и в Праге, а Кмита ради Боны готов был помочь ему и людьми, но Янош Заполия, видя перевес сил на стороне противника, предпочел отказаться от притязаний на Чехию, дабы сохранить права на свой венгерский престол.

Тем самым он хотел пресечь попытки Фердинанда завладеть и венгерской короной, чего можно было ожидать уже через несколько месяцев после победы Габсбурга под Токаем. Так оно и в самом деле случилось в начале декабря, после чего гонцы больше уже не пробирались тайком в покои Алифио, а в королевскую канцелярию снова вернулся королевский секретарь и владелец замка в Аудерсе.

– Как вы полагаете, не уговорят ли Габсбурги папу поднять нас на войну с полумесяцем? – как-то спросила Бона короля.

– О такой войне мечтает Тарновский, но ни он, ни папа не заставят нас драться с мусульманами, – отвечал он.

– Наконец-то мы пришли к согласию! Мысли и чаянья у нас сходные. Его уже нет, и вопреки советам гетмана лучше уж жить с султаном в мире. Ну а Шидловецкий? Может, и он в сговоре с Габсбургами?

Вместо того, чтобы высмеять подобные опасения, король нахмурил брови.

– Должен признать, вы угадали: шидловецкий предан Габсбургам. После победы Фердинанда под Токаем он от своего имени послал ему письмо с поздравлением и словами восхищения.

– Польский канцлер? – негодовала Бона. – Ах, если бы это только было в моей власти, я бы отобрала у него и королевскую канцелярию, и звание краковского каштеляна.