Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

То, что дочь Габсбургов не успела принять во владение польские земли и вообще была беспомощной, не имело для сочинителей никакого значения. Куда заманчивей было слушать сказки о жадной свекрови и злой матери, потому что разве мог великий князь Литовский не любить такую красивую, добрую и молодую жену?

Он тем временем, еще ничего не подозревая, проводил вторую половину 1545 года в переговорах с новыми послами короля Фердинанда, которого потеря дочери огорчала куда меньше потери части приданого, и теперь он требовал вернуть часть слишком поспешно выплаченных сумм, а также драгоценностей.

Август советовался даже с матерью, спрашивал, как бы она поступила на его месте и что говорят знатоки законов из королевской канцелярии, но Бона в то время была огорчена болезнью, а потом и смертью архиепископа Гамрата и поручила дело о наследстве канцлеру. И так, почти одновременно, и Краков и Вильна оказались погруженными в траур. Смерть примаса, самого близкого союзника Боны, покровителя гуманистов и знаменитого библиофила, была для королевы тяжелым ударом по многим причинам. После смерти Гамрата осталось не только прозвище, присвоенное женщинам, состоявшим при его дворе и насмешливо называемым гамратками, но на Вавеле осталось еще и ощущение пустоты, которую ничем не удавалось заполнить. Бона вместе с Кмитой и примасом Гамратом составляла могучий триумвират, боровшийся за усиление королевской власти. Вместе с ними Бона горевала, наблюдая, как дряхлеет, становится немощным король, осуждала сейм, который снова отказался провести реформу казны и войска. Королева была полностью поглощена всеми этими делами, к тому же теперь, когда в ее руки перешли земли Мазовии, она успокоилась, и ее не занимало, вернет или нет Август драгоценности, принадлежавшие умершей Елизавете, или оставит себе. Должно быть, у него самого их было немало, коль скоро Бонер рассказывал о многочисленных дорогих доспехах, о коллекциях старых монет и драгоценных камней, из-за которых Август немало задолжал королевскому банкиру.

Но если сама Бона на какое-то время перестала следить за каждым шагом сына, то этого нельзя было сказать о ее верных слугах в Вильне. Вскоре Боне донесли, что агент герцога Альбрехта Габриэль Тарло, делавший вид, что весьма сочувствует овдовевшему королю, предложил ему вступить в новый брак. В супруги предназначалась дочь герцога Альбрехта, молоденькая Анна Софья. Тарло не сомневался в согласии Вавеля, и герцог с супругой ожидали, что из Вильны вот-вот прибудут официальные послы, но Август все тянул, отвечал уклончиво, пока наконец Тарло не спросил его напрямик: уж не думает ли он, как поговаривают многие, жениться на Барбаре Радзивилл? К радости Боны, гонец привез ей письмо, из которого следовало, что молодой король будто бы ответил Тарло: «Господь бог, о чем я каждый день прошу его в своих молитвах, не допустит, чтобы я пал так низко и столь скверно воспользовался своим разумом». Дословно ли было приведено высказывание сына, Бона не знала, но оно свидетельствовало о здравомыслии Августа и о его уважении к короне. После отъезда Остои никто, кроме Глебовича, не мог знать, что еще замышляют Радзивиллы, что внушают королю во время долгих пиров и долгих месяцев охоты.

Целый год после смерти Елизаветы всеми делами короля занимался Радзивилл Черный, и король теперь мог чаще встречаться с Барбарой, да еще – о чем Бона и ведать не ведала – с Фричем Моджевским, который прибыл к Августу в Вильну, привезя с собой множество рукописей и часть библиотеки Эразма из Роттердама. Фрич знал, что Август собирает ценные издания и что в его собрании не меньше тысячи книг, переплетенных в дорогой пергамент. С той поры в виленской библиотеке молодого короля они частенько сиживали над страницами этих редких изданий, и наконец Моджевский, набравшись смелости, сказал, что не успокоится, пока не напишет трактат не только о несправедливости, царящей в Речи Посполитой, но и о том, как искоренить это зло.

– Тебе, наверное, известно, – сказал король, – великий Эразм как-то писал моему отцу, что народ наш так преуспел в науках, в праве и в искусствах, что может смело соперничать с самыми просвещенными народами.

– Я знаю эти слова. Но прошли годы, и теперь все в нашем королевстве изменилось к худшему.

– Неужто? – иронически спросил Август. – Строится Краков, Академия достигла расцвета, отпрыски шляхетские толпами поспешают в Болонью и Падую «италийского разума» набираться, а среди поэтов славным стал пан Рей из Нагловиц…

– Государь, – отвечал Фрич, – когда столь пышно процветают искусства и науки, тем горше становится оттого, что столь несправедливо обижены корни.

– Злость и досада говорят устами твоими, – прервал его Август.

– Это вам, государь, должно быть досадно. На вас вся надежда. Потому как не может того быть, чтобы дурные законы изменены не были. Всем ведомо: ныне по реке нашей Висле ходят суда, господским хлебом гружены, а мелкому люду судоходство затруднено. Господа увеличивают именья за счет крестьянских наделов. Для простолюдинов одна кара, а для родовитых шляхтичей – другая, я уж об этом и не говорю. А ведь Речь Посполитая не на одних только шляхтичах держится.

Отечество должно быть матерью для всех. Матерью, а не мачехой!

– Аминь, – шепнул Август.

– Означает ли это… что вы, государь, готовы поддержать меня в моем стремлении? Желаете, чтобы я об этом писал, опубликовал свой труд о совершенствовании Речи Посполитой?

– Борись как угодно – словом, трудами своими. Но помни: на последнем сейме закон о наказании за мужеубийство, о котором ты писал, не обсуждался.

Моджевский кивнул.

– Знаю. Но впереди новый сейм в Петрокове, потом будут и другие. Государь, важно, что никто не сказал «нет».

Сигизмунд Август смотрел на Фрича ласково и снисходительно, как когда-то Анджей Кшицкий. И сказал примерно то же, что и он:

– Мне препятствует король, а еще чаще королева. Ты всегда вредишь себе сам. Пойдем лучше, покажи мне еретические книги, запрещенные костелом…

Барбара не принимала в этих разговорах никакого участия, но на невнимание Августа пожаловаться не могла. Их союз окреп и так много значил для обоих, что король с неприязнью думал теперь о новом браке, в который должен был вступить ради интересов династии, а Барбаре мысль о том, что Август будет принадлежать еще кому-то, казалась невыносимой. Впервые она почувствовала, как изменилась, куда делось ее легкомыслие, кокетство. И когда Миколай Черный стал пугать ее тем, что она потеряет короля, если будет такой уступчивой, покорной, она спросила, как ей быть, что делать, чтобы удержать его?

– Заставить жениться, – услышала она совет брата. Замысел этот показался ей невыполнимым, слишком дерзким, чересчур трудным для нее, не привыкшей к интригам и хитростям, и она не решалась поговорить об этом с Августом. Но Черный сказал, что уже столковался с Рыжим и что они еще до праздника Купалы заставят короля сделать выбор, кто ему дороже: чужая герцогиня или вдова литовского воеводы.

– Пусть выбирает. Хватит ему с Тарло рассуждать о красоте Альбрехтовой доченьки и зачитываться письмами королевы, которая француженок до небес превозносит. Вы покрасивей их будете, а мужа все нет, потому что такой знатный кавалер всех женихов отпугивает. Скоро уже четыре года, как вдовеете.

– Так что же мне делать?

– Во всем братьев слушаться. А мы запрем вас во дворце и до конца июня не будем спускать глаз.

Пусть Август даст слово, что перестанет со вдовой воеводы встречаться, людей смущать, Радзивиллов позорить. Слава всевышнему, в его жилах кровь, а не водица. Быстро соскучится, жить не сможет без красоты вашей, без вашего перед ним преклонения. А не соскучится – значит, ваша вина и ваша слабость. Мы с братом даем вам время до июня дня двадцать четвертого. Ночь на Купалу еще ваша. И ваша забота – так приворожить своего милого, чтобы сделался он ненасытным и без вас время тянулось бы для него бесконечно долго, чтобы не занимали его ни охота, ни книги, чтобы он губы себе кусал, с тоской на ваш замок поглядывая.

– А потайной ход? – спросила она шепотом.

– Между вашим дворцом и его? О нем только ему да нам ведомо. Посмотрим, выдержит ли он искушение. Может без вас жить или не сумеет – пусть сам решит. А для вас, наверное, не новость – чужое сердце испытывать…

Она испугалась, побледнела.

– Чужое, но не его! – крикнула она. – Оно мое, я больше всего на свете хочу, чтобы оно моим осталось.

– Тогда положитесь на нас. Что хотите делайте – влейте ему приворотного зелья в питье, но только не позже той июньской ночи. А потом будете только тосковать да вздыхать… Ничего другого вам не останется…

В тот же самый день, когда гонец привез на Вавель столь давно ожидаемый королевой отчет пана Глебовича, король Сигизмунд сидел в глубоком кресле, вытянув прикрытые меховыми шкурами ноги, и рассеянно слушал рапорт великого канцлера коронного. Наконец – видно, ему это все наскучило – он отодвинул в сторону поданные Мацеёвским бумаги и сказал:

– Нет. На сегодня хватит. Это я читать должен, а у меня и без того глаза болят. Завтра… А сейчас… может, перекинемся в карты?

– Если такова воля вашего величества…

– Не воля… Желанье. Станьчик! Столик для карт. Живо!

– Кого позвать еще? – спросил шут.

– Никого! Никого! Я рад, что здесь только ты да доспехи предков. Их кольчуга, их латы, правда, пустые. Для встречи с духами время еще придет.

– Но вы, ваше величество, слава богу, выглядите отменно… – запротестовал Мацеёвский.

– Ныне уже год сорок седьмой. Завтра мне стукнет восемьдесят годков. Восемьдесят! Если бы скостить так лет двадцать. Или хотя бы десять… Станьчик! Бери табурет, садись. Сыграешь с нами.

Наконец оба уселись, и Мацеёвский раздал карты. Через минуту монарх глянул на Станьчика и предупредил:

– Чур, не плутовать. Играй честно!

– Я? – оскорбился шут. – В карты я играю всегда честно. Гм…

– Гм… – задумался над очередным ходом и канцлер.

– Хватит вам думать да выбирать карты, – сказал вдруг король. – Я уже выиграл.

– Как же это, ваше величество? Так быстро?

– Три короля у меня. Гляди.

– То ли в глазах у меня темно, то ли ослеп я, – сказал Станьчик, наклоняясь ближе. – Я вижу только двух. Где же третий?

– Третий – я сам. Что, не видишь? – рассмеялся Сигизмунд.

Но шут решил, что не все потеряно.

– А? Коли так, то выиграл я. У меня дамы. Королевы. И все четыре.

– Все? Быть того не может! – не поверил Сигизмунд. – А ну покажи?!

Станьчик выложил на стол карты, трех дам, и заявил торжествующе:

– Вот они!

– Три. А где же четвертая? – возмутился король. Станьчик радостно хихикнул.

– Я всегда ношу ее на сердце.

Он вынул из-под епанчи и положил рядом с картами картонку с накленным на ней гербом Боны.

Канцлер возмутился.

– Нужно играть честно! А это фокус, и притом глупый. Дракон – не королева.

Сигизмунд молчал, но и ему было любопытно, что же ответит шут.

– А младенец у дракона в зубах? – спросил шут. – Это не принц, а принцесса в женских одеждах. Значит, как пить дать, будущая королева.

Он взглянул на отворившиеся двери и добавил:

– А впрочем, кто знает, может, это правящая нами ныне государыня?

Вошедшая королева недовольно взглянула на Станьчика.

– Невероятно! Куда бы я ни вошла, всегда говорят обо мне. В чем дело?

Но шут уже успел спрятать картонку с изображением дракона и сказал с нарочитым смирением:

– Выигрышем похвастаться хотел, потому как в моих руках была королева.

Король вдруг нахмурился.

– Забирай карты! Довольно забав и проделок!

– Вижу, что ваше королевское величество нынче чувствует себя лучше, – начала Бона, когда шут выбежал из покоев. – Ну что же, я весьма рада, потому что пришла с жалобой.

– Трудно поверить! Вы и жалоба? – удивился король. – Не можете рассудить сами? Покарать виновных? Ну что же, я весь внимание. Кто провинился?

– Глебович, – отвечала она голосом, предвещавшим бурю.

– Глебович? – удивился также и канцлер.

– Он должен был присылать донесения обо всем, что творится в Вильне. А он хитрит, оправдать хочет…

– Кого же? – спросил король.

– Как это – кого? Августа. Я думала, он погружен в траур. Угнетен…

– Ох! – только и вздохнул Сигизмунд.

– Виленский воевода пишет, что сразу же после похорон Август поехал смотреть королевские табуны. Да еще с Радзивиллом Черным. Это теперь его наставник.

– В чем же тут вина Глебовича? – допытывался король.

– Уже второй раз слишком поздно шлет гонцов. Первый раз это было, когда та§пш сшх осыпал своими милостями В Литве Радзивилла Черного, и теперь тоже о табунах сообщает, а в том, что Фрич, вернувшись из заграничных вояжей, тотчас в Вильну поехал, умалчивает. Фрич помогает собирать Августу старые издания, а также еретические книги.

Король вздохнул, развел руками.

– Что же… Август изменился. И ему прибавилось лет. А Моджевский недолго там пробудет, натешится вволю и уедет. Я читал его трактат «О наказании за мужеубийство». Рассуждения весьма толковые. Следует его ввести в королевскую канцелярию.

– Сделать секретарем? – спросил Мацеёвский.

– Хотя бы и так. Пусть будет еще один государственный муж, который, как и Кшицкий, отлично пером владеет.

– Но Глебовича наказать следует! – настаивала на своем королева.

– Август близко, я далеко, – отвечал Сигизмунд. – Глебович вовсе не глуп и поручение выполняет.

– Как? А я ничего об этом не знаю? – возмутилась Бона. – Поручение? Какое же?

– Выяснить намерения Августа. И почаще напоминать ему о новой супруге, о дочери Альбрехта – Анне Софии.

– Об этой пруссачке? Не о французской принцессе? Невероятно! Сейчас, когда можно заключить крепкий союз с Францией? Именно сейчас?

– Такой брак может быть выгоден нашей династии. У Альбрехта нет сыновей, и со временем Пруссия может войти в Корону. Как Мазовия.

– Всегда и повсюду на первом месте Альбрехт! Еретик! – вспылила Бона.

– Но именно этим он и не нравится католикам – Габсбургам. А коли так, должен прийтись вам по вкусу.

– Вы хорошо знаете, я не терплю ни тех, ни других. О боже! Опять молодой королевой станет немка?

– Она дочь нашего вассала, моего племянника. Мне этого довольно.

– Сжальтесь, государь! – уже молила Бона.

– А теперь я скажу – Ъа1а! Устал я. Позовите слуг. Хочу, чтобы меня отнесли.

– Куда? – спросил Мацеёвский.

– Нынче день такой солнечный, что в покоях усидеть трудно. Хотел бы еще раз, пока в силах, взглянуть на галереи, внутренний дворик, на возведенное заново крыло замка. Навесь Вавель…

Уже через минуту прибежавшие на зов слуги подхватили монарха вместе с укрепленным на ношах креслом, заменявшим паланкин. Во главе шествия слуги несли короля, рядом с ним поспешала Бона, перед ними, чуть прихрамывая, бежал неотлучный Станьчик. Канцлер вместе с придворными замыкал шествие. Так они обошли почти все галереи. Потом, по данному королем знаку, вдруг остановились. Король долго смотрел вниз, на каменные арки внутреннего дворика.

– Если бы зазвонил «Сигизмунд», – сказал король, – я бы вспомнил молодые мои, бесценные годы…

– Государь! – отвечал канцлер. – Колокол этот возвестил и вечно вещать будет, что «Он под стать делам своего короля».

Наступило долгое молчание, наконец король спросил:

– Вы полагаете, все это уцелеет? Этот замок? Этот колокол? Если бы так было. Сколько пушек мне пришлось отвоевать у крестоносцев, у Москвы, а потом переплавить, чтоб он так гудел! Боже мой!

Победоносные походы! Боевые трубы! Знамена противника у моих ног… Присяга на верность, у нас, на Рыночной площади… Как будто это было лишь вчера. Трудно поверить! Я и сегодня думаю и чувствую как тогда, а мне восемьдесят лет. Уже восемьдесят…

Недели две спустя, первого августа, королева собрала на совет самых преданных ей вельмож.

Приехал из Вильны воевода Глебович, явились Вольский и Кмита. Бона начала свою речь с того, что вспомнила недавно умершего незабвенной памяти Гамрата, которого, увы, теперь среди них не было, после чего сказала, что хотела бы поговорить со своими верными помощниками о сыне своем, о том, какую жену ему лучше выбрать. Этим она никого не удивила, а Кмита даже сказал с легкой насмешкой:

– Не поздно ли совет держать, ведь всем известно, что его величество король мечтает получить в невестки дочь герцога Альбрехта.

– Всем известно? – повторила Бона недовольно. – Вот вам плоды сенаторского правления.

Король без согласия Совета и шагу не сделает…

– А может, не хочет? – спросил Кмита.

– Не имеет значения. Советчиков у короля, разумеется, хватает, но зато и слухи идут повсюду. А еще хуже – господа эти шлют к чужим дворам письма. И вот извольте видеть – государственные тайны разглашены, все до одной! О боже! Когда наконец найдется такой правитель, который будет все решать сам! Сам! Когда?

– Я полагаю, – отозвался Глебович, – что такой правитель найдется. И в скором времени. Но прежде, чем я скажу свое слово, осмелюсь спросить: государыня будет возражать против невесты, предложенной его величеством?

– Я предложу другую, и она будет ничуть не хуже. Пусть Август выбирает между Анной Софьей и дочерью Франции. Обе красивые. И обе – здоровые.

– Государыня, вы говорите о них, как о племенных кобылах, – пробормотал Кмита.

– Что же!.. Их предназначение – рожать, – отвечала она. – Служить процветанию династии.

– Государыня… Коли так, я, как воевода виленский, должен предупредить вас: молодой король занят другой.

– Знаю. Все это пустяки! Подумаешь, сестра Радзивиллов. Пусть тешится, пока не снял траура.

– И я так думал, – продолжал свое Глебович. – Но великий князь Литовский не таков, как его отец. Готов во всем противоречить, скрытен в мыслях и поступках. Совсем недавно, уже после похорон супруги, велел соединить Нижний замок с дворцом Радзивиллов потайным ходом.

– Ходом? Потайным? – удивленно переспросила королева.

– А почему бы ему и не побаловаться? – сказал Кмита. – Слышал я, что эта Барбара – блудница. Люди болтают, что старшая сестра ее, хоть еще в девицах ходит, уже троих детей родила.

Мать у них тоже не святая… Яблоко от яблони недалеко падает.

– А Барбара – какова она? Коварна ли? Изменяла Гаштольду? – допытывалась Бона.

– Говорят, изменяла, – подтвердил Глебович. – Что же, нравы у нас на Литве весьма свободные. Еще лет пятнадцать назад его величество принял закон, карающий развратниц и развратников, которые «жен прочь отгоняют и, не венчаясь, детей заводят». Досталось и тем на Жмуди, что и по сей день вместо бога единого почитают дубы, ручьи, ужей, Перуна-громовержца и в день поминовения усопших на могилах пиршества устраивают. Литва, государыня, – это не Корона.

– Так ли или этак, говорят, что обольстительница алчна и ненасытна в любви и что после смерти воеводы любовников у нее было без счета, – продолжал свое Кмита.

– Правда ли это? – обратилась королева к Глебовичу.

– Мне сдается, что число преувеличено непомерно – она слишком молода. Но кто знает, где правда, где ложь? Короля она опутала своим любовным искусством, опутала – это верно. Ни о каком новом браке он и говорить не желает – это тоже истинная правда. Только ее любить хочет.

– Ужас! И вы только теперь об этом говорите? В письмах писали про табуны, которыми восхищается молодой король, а про эту кобылку ничего? Ни слова? О боже! Стараюсь сдержаться, но терпение мое на исходе. А вы спокойно взирали на эти гнусности, на проделки этой язычницы-колдуньи и чего-то ждали? Я спрашиваю – чего? – уже громко воскликнула она в отчаянии.

Глебович долго отмалчивался, наконец сказал:

– Ждал, когда он насытится.

– Насытится! – передразнила Бона. – Коли он так опутан Радзивиллами, это дело уже не альковное, а государственное. Того и гляди Миколай Черный подымет против нас литовских вельмож. Все, над чем я столько лет, не покладая рук, трудилась, того и гляди растопчет этот норовистый жеребчик. Санта Мадонна! Одурачат его литовские господа – и те, которых я приструнила, и те, которые мной обласканы были.

– А больше всего те, у которых вы земли жалованные отобрали, – подхватил Глебович.

– Милостивый воевода!

– Государыня, совесть моя чиста, – защищался Глебович. – Я даже могу напомнить, что был против того, чтобы Литву отдавали молодому государю. Говорил, что это лучшее средство…

– Помню. Лучшее средство избавиться от меня, польской королевы. Вы так говорили, да? А теперь? Теперь вы не спешите осудить Августа? Не правда ли?

– Я осуждаю его. Слишком быстро снял траур после смерти жены.

– Только этого не хватало! Бог ты мой! Раньше времени?! Что скажет об этом римский король и прочие дворы? Снял? Так просто, не считаясь…

Воевода не мог удержаться от иронического замечания:

– Ведь вы этого хотели, ваше величество, – он желает править. И все решает один. Никого не подпускает!

– В Литве. Глебович вздохнул.

– Пока только там…

– Недаром в жилах его кровь рода Сфорца, – первый раз вступил в разговор осторожный Вольский.

– И вы против меня? – разгневалась Бона. – О Мадонна! В самые тяжкие минуты здесь, в замке, я не нахожу настоящей поддержки, а писем от Августа все нет. И к тому же мне так не хватает… Алифио. Проклятие! Я проклинаю те минуты, когда сам король послал Августа с женой в Литву! Во всем виновна Елизавета. Сигизмунд хотел… чтобы она была от меня подальше. Чтобы я не могла обидеть эту хворую австриячку. Ей-ей! Это даже смешно. Вырвал его из моих объятий, может быть, чересчур цепких, и толкнул в объятия другой. Нашей подданной. К тому же, говорят, она распутна. Ведь так? Правда? – обратилась она к Глебовичу.

– Правда, нет ли, не знаю. Но так говорят, что верно, то верно.

– Ну что же? Я подам на вас жалобу, почтеннейший воевода. – Бона расходилась все больше и больше. – Жалобу королю. За недосмотр, за обман монаршей фамилии, за невыполнение миссии. За… за… О боже! Не могу больше! Задыхаюсь! – Она рванула ожерелье и швырнула на пол. – Ваши милости, вы свободны.

Вельможи, озабоченные, растерянные, выходили из покоев, а она кричала им вслед:

– А сваты все равно поедут на запад! Во Францию! Сенаторы могут объявить об этом всему миру!

– Хрипя и давясь от злости, она добавила уже тише.

Она, наверное, кричала бы еще громче, если бы знала, что в ту же ночь Лясота отведет короля подземным ходом в Радзивилловы палаты. Лясота, подкравшись, отворил низкие дверцы, внимательно огляделся по сторонам, наконец шепнул:

– Прошу вас, государь!

– Останься, покарауль здесь, – приказал король и вошел в палаты.

В ближайшем же покое его встретила приближенная Барбары Богна и повела за собой. Но, к удивлению Августа, Барбара не выбежала навстречу. Она сидела в самом большом покое, красивая, но испуганная и грустная.

– Где я? – спросил король, входя. – Это не ваши покои… И вы после стольких дней разлуки не встречаете меня? Не бежите навстречу?

– Я так скучала… – призналась она.

– А я? Думал: лучше смерть. Но тогда отчего вы встречаете меня… так холодно.

– Я не думала… Не надеялась… Потому… – прошептала она.

Обняв ее, он спросил:

– Вы боитесь? Чего же? Бог мой! Чего вам бояться, когда я с вами?

– Мой брат, Черный, меня корит, грозится. Говорит, позорю Радзивиллов…

– Ну, в нем-то я уверен. Он предан мне душою и телом.

– Но и Рыжий просил вас, государь, по ночам сюда не ходить. Не хотят бесчестья…

Король помрачнел, нахмурился.

– Скажи на милость, какие чувствительные. А кто еще при жизни Елизаветы меня на охоту заманивал? Уж не Рыжий ли? А кто в Рудник скую пущу, в охотничий замок вас каждую ночь ко мне привозил? Уж не Черный ли? Тогда любовь наша ему не мешала.

– Но, господин мой, злые языки…

– К черту! – воскликнул он. – Я столько слышал о вас от недоброжелателей и завистников – и всем не верю.

– Но чему-то верите? – спросила она огорченно. Король обнял ее еще крепче.

– Любимая моя! Меня воспитал италийский двор, научили прекрасные синьорины. Если бы я сказал, что люблю стыдливый румянец и невинность, это была бы неправда. Я никогда не соблазнял добродетельных наивных девиц.

– Но, государь мой…

– Не слушайте братьев. Они плохие советчики. Не читали ни Ариосто, ни Аретино. А меня очаровала ваша смелость, жар объятий, и то, что в любви вы забываете обо всем… Не отворачивайтесь, не опускайте глаз, вспомните лучше, что нас связывает. Незабываемые ночи…

– О да…

– Безоглядная, шальная любовь…

– Да.

– И при этом нежность, верность до гроба…

– О да, да, господин мой…

– Так что нам сплетни?! Обиды Радзивиллов? Завтра я отправлю ему арабского скакуна, которого он хвалил. Сразу утихомирится.

– Кто знает?

– О боже! Неужто не по душе вам, что я, забью про обеты, поддался соблазну и пришел. Какая жаркая нынче ночь. Ведь это уже первое августа, день моего рождения! Государственный праздник. А мы в разлуке, словно на нас наложили покаяние. Я в Нижнем замке, вы – здесь.

– Они предпочли бы видеть меня там…

– Где же?

– В великокняжеском замке.

– Вот как?

– Я не о себе, о братьях говорю, – с жаром продолжала она. – Мне, рабыне вашей, везде хорошо, даже в лесу, только бы быть с вами. Рядом. Но братья…

– Быть может… Мы еще об этом поговорим. Завтра… на неделе. А сейчас я прошу вас, улыбнитесь, не хмурьте лоб… Неужто в столь торжественный день вы не выпьете за мое здоровье?

– Как вам будет угодно, господин мой! Я раба ваша… Всегда…

Она обвила руками его шею, губы их слились в поцелуе. Но в то же мгновенье за стеной послышался топот, раздались крики.

– Стойте! О боже! Ни шагу дальше! – взывал Лясота.

– Пусти, а не то… Бери его! Хватай! – слышались чьи-то голоса.

– Это засада! – кричал Лясота.

Неожиданно дверь с грохотом открылась и на пороге появились оба Радзивилла и Лясота. Но Рыжий оттолкнул его и захлопнул перед придворным короля дверь. На мгновенье наступила тишина.

Наконец Август сказал:

– Что это? Насилие над королевским слугою?! В моем присутствии? Неслыханно!

Рыжий склонился в низком поклоне.

– Светлейший государь, мы, рабы ваши, смиренно вам кланяемся и счастливы видеть вас в этих стенах. Но только о том, что в доме нашем столь знатный гость, мы и ведать не ведали. Зашли к сестре сказать ей спокойной ночи. Это ведь не возбраняется?

Не найдясь с ответом, король обратился к Черному, в преданность которого верил.

– И вы, маршал, с братом заодно?

Но Черный и не подумал осудить Рыжего за дерзость.

– Ваше величество! Признаться, и я весьма удивлен… Совсем недавно вы поклялись, что не будете тайком наведываться к сестре нашей, Гаштольдовой вдове.

– И был верен слову, – поспешно сказал король.

– Всего одно воскресенье, – с насмешкой заметил Рыжий.

– Дай мне сказать! – прервал его двоюродный брат. – Вы, ваше величество, не станете отрицать, что пришли сюда вопреки уговору и клятвам. Мы просим ответить: зачем вы пришли? Как собираетесь возместить нанесенное сестре и всему роду нашему оскорбление, о котором в Литве уже давно ходят толки?

– Я пришел тайно, но вы тайное делаете явным, – рассердился Август.

– Долго ли терпеть нам бесчестье?

– Наговоры людские? – бросил Рыжий.

– А что вы можете знать? – презрительно сказал король. – Быть может, мой сегодняшний приход – великая для вас честь, да и прибыль принесет вам немалую? И даже славу?

– Дай-то бог! – прошептал после раздумья Черный, но Рыжего уговорить не удалось.

– Мы уже слышали обещания. Сыты по горло. А теперь довольно – время пришло спросить Барбару: как долго можно с бесчестьем мириться? Или вовсе в грехах погрязнуть хочет?

– Нет, – прошептала она. – Только я… О боже! Боже…

– Слово сказано. Если эта ночная встреча обернется для нас не позором, а славой, коль скоро вы и впрямь любите сестру нашу, просим нижайше господина нашего и повелителя…

– Просим следовать за нами, – грубо перебил его Рыжий.

Сигизмунд Август грозно нахмурил брови.

– Я? За вами? Куда же?

– В домовую церковь, – пояснил Рыжий.

– В церковь? – повторил король. – Вот как? Насилие над королевской особой?

Барбара, испуганная, дрожащая, прильнула к нему.

– Вашей милости себя вверяю, господин мой. Клянусь! Поверьте… я ни о чем, ни о чем не знала!

Он посмотрел на нее внимательно, словно желая прочесть ее мысли, наконец сказал:

– Я вам верю. Но время наших общих молитв еще не наступило. Да у меня и нет охоты молиться.

Однако братья не унимались. Черный, не желая уступить Рыжему в лихости и уверенный в том, что царственная птица уже попалась в сети, сказал с нарочитым смирением:

– Ваше величество, коль скоро встреча эта не бесчестье, а честь для нас великая, униженно просим и просить не перестанем. Дайте клятву слуге божьему перед алтарем. Сегодня же.

– Ах так? Все готово? Вы следили за мной? Плели интриги? – возмутился Август.

– Помилуйте, ваше величество! – лицемерно возразил Рыжий. – Вы ведь дали королевское слово сестры нашей больше не навещать. Откуда нам было знать, что именно сегодня вы нарушите обещание?

– В сей, столь торжественный для вас день… – добавил Черный.

– Довольно! – крикнул король и обратился к Барбаре: – Я готов исполнить тайное желание ваше. Не их, а ваше. И по доброй воле своей, а не по принуждению дам нынче обет. А силой никому еще от меня ничего добиться не удалось. И не удастся.

– Да, государь мой, – сказала она, покорно припав к его ногам.

– Ну, а теперь… В часовню ведите… По доброй воле своей дам клятву…

– Перед лицом слуги божьего, – напомнил Рыжий, но король глянул на него с таким презрением, что он тотчас же отступил.

Чьи-то, невидимые до той поры, руки тем временем открыли тайные дверцы в стене, ведущие прямо в домовую часовню. Она была ярко освещена, а в глубине, на ступеньках алтаря, стоял на коленях ксёндз. Король глянул на обоих братьев с насмешкой.

– Как вижу, путь недалек.

– Все для пущего удобства вашего королевского величества, – галантно отметил Черный.

– Но венчание не здесь будет, – возразил Август. – Хоть и тайное, но у меня в замке и при свидетелях, которых выберу я сам.

– Нынче же ночью? – не отступался Рыжий.

– Нет. Завтра, послезавтра…

– Ну что же, подождем до завтра, – согласился Черный.

Август в бешенстве отвернулся от него, но Барбаре руку подал и, глядя на нее, улыбнулся. В ответ лицо ее тоже озарилось улыбкой. И так, с улыбкой на устах, Август вошел со своей возлюбленной в часовню.

Молодой испуганный священник при виде их поднялся и тотчас же снова опустился на ступеньки перед алтарем. Но король не преклонил колени, а, наоборот, заставил подняться Барбару. Теперь они стояли рядом, прямые, стройные и очень красивые, а за ними свидетели – перепуганные, потерявшие свою прежнюю уверенность Радзивиллы. Священник, сложив ладони, сказал вполголоса:

– Помолимся…

– Я пришел сюда не для молитвы, – возразил король. Ксёндз побледнел и, поднявшись с колен, стал объяснять королю:

– Это дом божий.

– И перед богом я, по собственной воле, никем и ничем не принуждаемый, хочу поклясться, что люблю и почитаю эту женщину и никому ее в обиду не дам.