Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

– С тем чтобы передать это кому?

– Ну, скажем, Кмите.

– Кмите? – удивился король. – Он слишком дерзок, самоуверен.

– Коль скоро Тарновский стал гетманом, пусть Кмита получит большую королевскую печать, – настаивала Бона.

– Ненависть держит эту пару в одной упряжке и губит их, как других – любовь.

– Тогда, быть может, стоит передать ее Бонеру? Я вижу на вашем лице недовольство. Тогда Гамрату? Он ловкий политик.

У короля снова вытянулось лицо.

– Нет, Гамрат слишком молод. Никто из них не обладает канцлерским умом.

– И, наверное, потому никто из них не берет у Габсбургов дукатов, – сказала она, уже не скрывая гнева. – Впрочем! Поговорим об охоте. Из Литвы привезли к нам в клетке злого медведя, пора ехать в Неполомице. Я велела вынести клетку к берегу Вислы, чтобы тотчас же, как только откроют дверцы, он мог бы устремиться в лес. В помощь охотникам выйдут и три сотни мужиков с копьями.

– Вы достойны восхищения! – воскликнул король, улыбаясь. – Если бы это вы устремились на выручку чехам и венграм! Кто знает? Быть может, тогда ни под Токаем, ни под Могачем не было бы роковых развязок…

Перед выездом на большую охоту королева допытывалась у Паппакоды, правда ли, что Шидловецкий каждый год получает у Вены круглую сумму, но ее вездесущий казначей на этот раз молчал. То ли и впрямь не знал ни о чем, то ли притворялся, что не знает. Тогда она обратилась с тем же вопросом к Алифио и уже дня через два-три получила ответ: канцлер не только брал у Габсбургов золото, но недавно получил от императора Карла из Испании записи рассказа Кортеса о завоевании им Мексики и портрет покорителя этой части Нового Света.

– Вам написал об этом Дантышек? – спросила Бона. – Но почему же он ни словечком не обмолвился об этом… нам?

– Я полагаю, – после недолгого замешательства отвечал Алифио, – что всю правду о Шидловецком король узнал из этого источника. Но вам, светлейшая госпожа, он не решился об этом сообщить, дабы советник его не показался вам смешным. Ведь Дантышек доложил королю еще и о том, что Шидловецкий просил императора прислать ему в дар хотя бы одного… живого индейца.

– Живого индейца? – изумилась Бона. – Вместо карлика? Как заморское чудо?

– Да, госпожа, – подтвердил Алифио.

Они поглядели друг на друга и вдруг громко расхохотались. Смеялись весело и беззаботно, как в те далекие времена, когда в садах Бари кидали друг другу мяч

– изрекла наконец Бона, а канцлер, почтительно глядя на королеву, подтвердил:

– Гораций. Ода тридцать седьмая. Парафраз.

Бона кивнула с улыбкой. Они всегда понимали друг друга с полуслова…

На охоту в Неполомицах съехалось немало гостей, прибыл весь двор. Осеннее солнце освещало веселую кавалькаду всадников на конях разной масти, выехавших с поляны перед замком, королева гарцевала на своей белой лошади. В голубом платье с отделкой из соболей и в собольей шапочке она привлекала взоры всех наездников. За поясом у нее был стилет с золотой рукояткой, а следом за нею ехал оруженосец, держа наготове заряженный аркебуз – дар Франциска Валуа. У одних охотников в руках были ружья, у других поблескивали на поясе богато украшенные охотничьи ножи, стремянные и ловчие держали наготове копья. Король ехал в экипаже, рядом с ним, размахивая трещоткой, скакал всадник – это был Станьчик.

– Не боишься, сударь, с трещоткой в руках выходить на такого зверя? – спросил Станьчика догнавший его Моравец.

– Боюсь ли я? – отвечал Станьчик. – А чего мне бояться9 Италийский дракон пострашнее литовского медведя! Но мне и он нипочем.

Моравец поспешно обогнал шута, присоединившись к охотникам. Раздались возгласы, затрубили рога, громко завыли псы, откуда-то издалека послышался громкий ответный лай; это означало, что копейщики уже погнали вылезшего из клетки медведя в глубь леса, навстречу мчавшейся кавалькаде.

Кмита, ехавший рядом с Боной, слушал ее рассказ о том, что крестьяне с вилами цепочкой расставлены вдоль берега, чтобы отрезать зверю путь обратно. Он глядел с восхищением на ее улыбающееся лицо, на черные блестящие глаза, оттененные белокурыми волосами и светлым собольим мехом.

– А король? – спросил он.

– Король в полной безопасности. Велел разбить на поляне под дубом шатры для почтенных сановников и ждет там конца охоты, ждет убитого медведя. Первого в Неполомицах.

Она радовалась, как дитя, осуществлению своего замысла, а когда наконец остановилась под ветвистым деревом, Кмита остался рядом с нею. Вслед за ними спешил и оруженосец со знаменитым аркебузом. Тут же неподалеку был и Алифио, и вскоре кони, возбужденные громкими возгласами загонщиков и собачьим лаем, стали пританцовывать на месте. Кмита подъехал к Боне вплотную, их разгоряченные лошади касались друг друга боками, и, наклонив голову, сказал:

– Недаром утверждают, дела в Польском королевстве напоминают шахматную партию. Король стоит на месте, а королева в неустанном движении.

– Вам не нравится это? – спросила она не без кокетства.

– Ваша царственная рука столь крепко держит бразды, что конь ее три поля на шахматной доске одолеет. Но медведь – зверь опасный. Разве что этот был в неволе с рожденья и привез его из Литвы ваш медвежатник.

– Нет! Нет! – рассердилась она. – Это дикий зверь из леса и, говорят, силен на удивленье.

– Слышал я, – сказал, подъезжая ближе, Алифио, – польское присловье: „Идешь на медведя – готовь ложе“.

– Как? Готовь ложе? – повторила она.

– На этот раз его только затем и выпустят из клетки, чтобы он погиб от копья королевы, – уверял Кмита.

– У меня копья нет. Буду стрелять из французского аркебуза. Как теперь принято. Вы слышите?

– Да. Того гляди он сюда пожалует!

Далекий лай псов неожиданно послышался где-то совсем рядом, со всех сторон слышны были крики: „Медведь! Медведь!“ Через всю поляну, прямо к дереву, под которым белая кобылица Боны беспокойно вскидывала голову, мчался на своем коне Моравец и махал рукой.

– Медведь дик и злобен! – закричал он, приблизившись. – Собак разорвал не меньше сотни.

Прет на охотников без оглядки.

– Близко он?

– Близко. Я спешил предостеречь. Пана Ожаровского вместе с лошадью опрокинул. У Тарло ружье из рук вырвал и, если бы люди с копьями не подоспели, задрал бы его. Собаки зверя догнали и давай хватать за ноги. Но он всех стряхнул и пошел.

– Куда?

Моравец оглянулся назад, на лес.

– Сюда идет! – крикнул он. – Прямо на нас.

– Санта Мадонна!

И она увидела, как из-за деревьев показался медведь. Вслед за ним, поотстав, бежали с громким лаем собаки и мужики с вилами. Сбоку, стараясь преградить дорогу зверю, мчались несколько всадников.

Бона как завороженная смотрела на коричневого лохматого зверя, на храпевших коней, подгоняемых вперед, чтобы оградить ее от разъяренного зверя, на опустевшую поляну, хозяином которой был он, дикий медведь, пойманный по ее приказанию в литовских лесах. Бона хотела было крикнуть, чтобы слуга подал ей аркебуз, чего он, должно быть, не сделал с перепугу, но не могла прошептать ни слова. Она сильнее натянула поводья, и в тот же миг лошадь встала на дыбы, а потом, заржав, отступила назад, под дерево. Бона еще слышала голос Кмиты, говорившего, что он здесь, с ней, что нужно выбраться из опутавших ее ветвей и мчать, мчать во весь опор к королевскому шатру. Но тут испуганная лошадь закружилась на месте, ветка сбила с головы королевы шапочку, лошадь снова встала на дыбы и, скинув всадницу, рванулась вперед.

Падая, Бона почувствовала, как резкая боль пронзила грудь, живот, бедра. Она потеряла сознание.

Понемногу приходя в себя, она открыла глаза и услышала голос Кмиты:

– Ваше величество! О боже! Вам плохо?

– Нет, – пыталась она собраться с мыслями. – Нет, ничего.

– Что ушибли – руки, ноги? – спрашивал он, склоняясь над королевой.

– Ноги целы. И руки тоже.

– Слава богу, – сказал он. – Вы, должно быть, сильно испугались!

– О да, – призналась она. – Но ничего, ничего, теп!е! Прошу вас, помогите мне встать.

Его заботливые руки подняли ее вверх, словно перышко, и прислонили к стволу дерева. Минуту она стояла молча, потом, морщась, шепнула:

– Все-таки больно. Где Алифио? Моравец?

– Вышли наперерез медведю, да так его напугали, что он шарахнулся в сторону. Ваш паж бросился догонять лошадь.

– Все было не так, как хотелось, – прошептала она. – Вы должны были увидеть мой меткий выстрел, а стали свидетелем падения королевы…

Кмита, с тревогой глядя на побледневшее ее лицо, пробовал было пошутить:

– Кто так быстро встал, всегда стоять будет…

– Льстец… – вздохнула она. Закрыла глаза и снова открыла, прошептав: – Перед глазами все кружится, кружится…

Кмита подошел ближе, чтобы поддержать королеву.

– Государыня! Ради бога! Приказывайте!.. Что я могу сделать? Чем помочь?

Она покачала головой.

– Ничего… Это сейчас пройдет. Деревья уже стоят прямо. Проследуем к шатру. Нет-нет! На коня вашего я не сяду…

Королева медленно шла, опираясь на Кмиту. Шла молча, слышно было только ее частое хриплое дыхание…

Король, сидя перед шатром в кругу придворных, попивал подогретое пиво, когда внезапно услышал топот мчавшегося во весь опор коня, и Станьчик, выронив трещотку, соскочил с седла и пал ниц перед своим господином. Сигизмунд ждал от Станьчика какой-нибудь остроумной выходки, но на этот раз шут не притворялся, он был напуган.

– Бог ты мой! – воскликнул он. – Это не медведь вовсе, а сущий дьявол.

Король, добродушно глядя на своего любимца, все же пожурил его:

– Видно, ты и правда глупец – на охоту вышел с трещоткой.

Король ждал объяснений, шутливого ответа, но не того, что услышал. Взбешенный отповедью короля, Станьчик воскликнул:

– Я? Как бы не так. Глупее глупого тот, кто сначала запер медведя в клетке, а потом выпустил его, себе на беду.

Король нахмурил брови, в ту же минуту кто-то из челяди, осадив коня перед шатром, громко прокричал:

– Ее величество упали с лошади и сильно ушиблись. Следуют сюда в сопровождении маршала Кмиты.

Король вскочил на ноги.

– Боже мой! Да ведь она… Скорей ей навстречу! Захватите кресло! Послать человека в Неполомице за каретой! Мигом!

А когда после недолгого ожидания королеву внесли в шатер и она с помощью слуг села поудобнее, опершись о пеструю стену шатра, Сигизмунд, держа ее за руку, сказал с упреком:

– Как можно! Такая неосторожность! На четвертом месяце…

Королева, еще не. открывая глаз и прерывисто дыша, все же сказала:

– На пятом… Поверить трудно, но никто из охотников не подумал, не догадался. На этот раз удалось сохранить тайну.

– Право же, это было весьма неосмотрительно, – начал было король, но, увидя гримасу на лице Боны, спросил: – Больно?

– И да, и нет. Но ушиблась я сильно… Мне страшно, – прошептала она.

– Теперь? Чего теперь бояться?

– Предсказаний. Кто-то говорил: „Идешь на медведя – готовь ложе“. О ю Ложе… В Бари оракул вещал: „Вижу, вижу звериные лапы тянутся к лошадиному крупу. Убьет…“

– Глупые бредни! – перебил ее король. – Медведь ушел и только собак разорвал. Слава богу, для охотников все сошло благополучно.

– Если бы и для меня! – вздохнула Бона. – Как вы думаете? Мог ли святой Николай, покровитель Бари…

– Он, должно быть, все может, – отозвался король.

– Мог ли он позабыть… о роде Сфорца? Король не ответил.

Когда Бону вносили в карету, она была уже без сознания, а в Неполомицах тотчас же вызвали ее придворного медика. Он ничего не сказал, лишь попросил всех покинуть опочивальню, оставив себе в помощь королевского лекаря, Марину и Анну, и склонился над больной. Бона была в легком забытьи и, пылая от жара, звала, к удивлению присутствующих, не супруга, а покойную мать.

– Принцесса… Сашзипа… Матта… Нет! Нет! Не хочу! Замолкла, и вдруг тишину спальни огласил детский плач. Алифио, не отходивший от дверей, спросил с порога:

– Живой?

– Господь сотворил чудо – живой, – громко сказала Анна. – Младенец, пятимесячный…

Бона вдруг очнулась. Из уст ее вырвался хриплый шепот:

– Живой? Кто… живой?

– Сын ваш, государыня.

– Сын?

– Ныне родившийся мальчик. Королевич.

– Сын! О боже! Все-таки сын! Сгаг1е а Вю Наследник… Где он? Я должна его видеть.

Потрогать. Живой, правда живой! Не забыл обо мне святой Николай, покровитель Бари. Вот он королевич… Маленький, не такой, каким был Август… Но живой… Надо его уберечь. Окрестить.

Окропить святой водою. Сейчас…

Алифио приблизился к ее ложу.

– Коль скоро младенец родился, живой и здоровый, хоть и преждевременно, нет причин…

– Да. Знаю. Маг был глупый, но он так мал… Я хочу сама дать ему имя. Сама! Уже сегодня. Он будет Ольбрахтом. Чего вы ждете? Рresto! Рresto! Зовите сюда Ольбрахта. Пусть придет! Он. Не дочери. Второй наследник трона. Второй… Сын. Ягеллон. Королевич Ольбрахт. Ольбрахт…

Она теряла сознание, бредила, и медик, дав знак вынести младенца, снова склонился над ней. Анна взяла ребенка на руки, и, когда несколько минут спустя его показали королю, который вместе с Кмитой находился в соседних покоях, он сказал:

– Накажите медикам, пусть приложат все старания, чтобы новорожденный сын наш…

– Государь, младенец очень слаб, – осмелилась повторить слова медика Анна, – но и так чудо, что после столь неудачного падения его высокочтимой матери…

Кмита, исполненный волнения, не дал ей договорить.

– Богом клянусь, я ни о чем не ведал. На руках бы ее отнес! Не допустил бы, чтобы она встала, шла сама…

– Я знал и не запретил ей охотиться, – помолчав, сказал король. – Бог мой! А ведь это сын, такой желанный… Королева очень плоха? – спросил он Алифио.

– Кто знает. Но все же…

– В сознании?

– Как сказать. Все зовет к себе королевича.

– Августа?

– Нет, Ольбрахта.

– Ольбрахта? – удивился король и вдруг громко сказал, почти крикнул: – Я должен там быть, должен ее видеть!

– Медик сказал, что сейчас королеве нужен покой, только покой.

Сигизмунд, словно не слыша этих слов, направился к опочивальне. У дверей обернулся и сказал:

– Велите, чтобы глаз не спускали с королевича…

– Разумеется, ваше величество, – заверил его Алифио.

Алифио вышел вместе с Анной, направлявшейся с младенцем в дальние комнаты. Кмита, оставшись наедине сам с собой, в ярости стучал кулаком о кулак, твердя:

– Как я мог! Как я мог ей позволить…

Вечер этого дня был мучительно долог. Медик то входил в королевскую опочивальню, то вновь возвращался к младенцу. По углам шептались придворные и разошлись лишь тогда, когда Алифио велел позвать Анну, не отходившую от королевы.

– Что-нибудь стряслось? – спросила она.

– Младенец совсем плох. Доживет ли до утра, неведомо.

– О боже! Светлейшая госпожа не вынесет такого удара!

– Медик делает все, что в его силах, даже больше. Но лесная чаща в Неполомицах не Вавель.

– О боже! – тяжело вздохнула Анна.

– Как быть – ума не приложу! – сказал Алифио. – Тут младенец вот-вот расстанется с жизнью, там – королева, которой я не решусь сказать о несчастье.

– Нет его еще, нет! Не каркайте! Уже лучше. Не правда ли? – обратилась она к вошедшему медику, но тот лишь низко склонил голову.

– Увы, – сказал он. – Только что скончался.

Анна не поверила. Она побежала к младенцу, оглашая покои громкими возгласами:

– Нет, нет! Не верю! Этого быть не может!

Медик взглянул на Алифио и беспомощно развел руками.

Прошло еще два дня, королева почти все время была в забытьи, и медики ни на минуту не отходили от ее ложа. И лишь на третью ночь уснула спокойным крепким сном. Проснулась ближе к полудню.

Марина, стоя у окна, глядела вниз, на двери домовой часовни. Глядела, как они медленно растворяются и по узкому внутреннему дворику тихо движется похоронная процессия – впереди придворный капеллан, за ним послушники в стихарях, а далее дворяне в черном. Четверо несли гробик. За гробиком, опустив голову, шел король в траурном одеянии. Шествие замыкали придворные дамы с черными вуалями и толпа дворян. Когда гробик внесли на порог часовни, Марина перекрестилась, и в ту же минуту отозвались колокола. Но их заглушил голос королевы.

– Что это? Звонят? РегсЬё? Уже полдень?

– Пойду спрошу, узнаю, – залепетала Марина, но королева подозвала ее к постели.

– Вечно ты изворачиваешься, лжешь! Смотри мне в глаза и говори правду. Его не спасли?

Бона была так бледна, так взволнованна, что камеристка всячески тянула с ответом.

– Светлейшая госпожа…

– Не спасли? – Пальцы ее впились в Маринину руку. – Нет.

– И теперь отпевают… хоронят… Может, уже похоронили? Без меня? Кто им позволил? Кто приказал? Не молчи! Говори!

– Сам король.

Бона не поверила, с удивлением глядела поверх Марины вдаль.

– Король – подтвердила Марина.

Отпустив Маринину руку, Бона в бессилии уронила голову на подушки. Через минуту девушка услышала глухой шепот:

– Сам похоронил. Сама убила. Как такое могло случиться? Мы – его. Долгожданного сына. Ольбрахта. Санта Мадонна! Если можешь – смилуйся над нами.

– Светлейшая госпожа, пожалейте себя.

– No! No! – крикнула она. – Никакой жалости! Нет жалости к тем, кто убивает надежду…

Бона уткнулась головой в подушки, и до самого вечера никто не услышал от нее ни слова. Только на следующий день она согласилась принять короля.

Еще через две недели королевна Ядвига с Анной и Дианой перед замком забавляли детей игрой в прятки. В игре принимали участие любимые собаки Сигизмунда, привезенные в Неполомице во время последнего нашествия чумы. Сидя у серебряной колыбели, няня следила за первыми шагами самой младшей королевны. Октябрь, подходивший уже к концу, выдался на редкость жаркий. Бона, сидя у окна, наблюдала за играми детей. Ее не сердили больше ни их громкие возгласы, ни веселый лай собак, и Марина, осмелев, решила, что пришла пора сообщить королеве приговор, который вынесли ей врачи.

– Королевна Катажина пригожа и сильна на удивленье, – начала она издалека.

– Вот-вот ходить начнет. Скоро колыбель снова опустеет… Кто знает, надолго ли?

– Медики говорят…

– Я тебя слушаю. Почему молчишь?

– Потому что… Всемилостивая госпожа…

– Марина!

Камеристка упала к ее ногам.

– Говорят, вы, ваше величество, не должны больше рожать…

– Ах! Не им об этом судить! Откуда им знать, в чем состоит мой долг…

– Но они говорят и другое: королева рожать не будет. Не сможет.

Бона встрепенулась.

– Что ты сказала? Повтори!

Запинаясь и все ниже опуская голову, Марина повторила:

– Говорили, королева рожать больше не сможет…

– О! – Королева застонала, потом умолкла, провела руками по животу, по бедрам и прошептала:

– Так, значит, тело. Не мозг, а тело первым отказало мне в послушании. Отказало? Мне! Уходи! – вдруг крикнула она. – Рresto! Оставь меня.

Марина вышла. В комнате воцарилась вдруг мертвая тишина. Бона с трудом поднялась, стала у окна, держась обеими руками за портьеру. Вдох, еще один… Деревья уже не раскачиваются так, как прежде, их верхушки еще ходят ходуном, но постепенно тоже замедляют движение, глаза глядят на мир, как глядели прежде. На зеленой глади травы играют ее дочери. Рядом с самой младшей стоит серебряная колыбель из Бари. Пустая. Что говорят медики? У короля не будет больше сыновей? У Сигизмунда только один наследник, маленький Август? Как ненадежны судьбы династии… Белая любимая кобылица сбросила ее. Охота… Медведь… Кто сказал: „Идешь на медведя – готовь ложе“? Почему никто не вспомнил про гроб? О смерти? Не предостерег ее, не запретил? Король знал – и все-таки разрешил… Знает ли он всю правду? Известно ли ему, что отныне колыбель Ягеллонов всегда будет пуста, пуста, пуста…

Со дня похорон маленького Ольбрахта они по-прежнему часто виделись, но в ней что-то переменилось, надорвалось, словно лопнула какая-то струна. Цель жизни – укрепление правящего дома, служение могущественной династии, попытка сделать ее еще более весомой в этом мире, ничуть не уступающей Габсбургам, – оказалась недостижимой. За восемь лет тело ее дало жизнь четырем дочерям, но не смогло родить еще одного сына. И теперь взбунтовалось – не желало больше объятий, ласк, поцелуев.

– Каким холодным стало ваше ложе… – сказал недавно король.

Она едва сдержалась, чтобы не сказать горьких истин, не выкрикнуть ему в лицо, что холодной стала она сама, разгневанная, оскорбленная, бесконечно равнодушная. Он, должно быть, почувствовал что-то чужое, фальшивую ноту в ее словах, когда она жаловалась на усталость и слабость, и, отговорившись какими-то важными делами, которые ждали его в Гнезно, на две с лишним недели оставил ее одну в Неполомицах. Правда, он часто высылал гонцов, заботливо справляясь о ее здоровье, и, вернувшись, спросил вечером, может ли он заглянуть в ее опочивальню?. В ту ночь она хотела, чтобы ложница ее не была холодной, но словно злая сила вселилась в нее и мешала встретить короля с той нежностью, к которой он привык и которой, наверное, ждал. Быть может, он понимал, что еще не прошла ее боль и обида за то, что ей, матери, не дали обнять руками гробик сына, без нее похоронили Ольбрахта? Может быть, он знал, что должен снова завоевывать ее любовь, и не было у него сил, чтобы одержать в этом бою победу? Боялся обидеть ее, оскорбленную до глубины души. Рге1о, ргезто! Пусть приходит, коли сам пожелал этого, ведь она его законная супруга. А потом, ублаженный, хотя, быть может, и не совсем уверенный, рада ли она ему, пусть поскорее уходит, оставит ее одну, чтобы она могла уснуть глубоким сном, пусть возвращается в свои покои. Но она была все еще молода, красива, и, хотя ей перевалило уже за тридцать, благодаря советам принцессы-матери никто об этом не знал. В ту печальную осень в Неполомицах очень скромно отмечали ее двадцативосьмилетие. О торжестве громко не объявляли, но Анна принесла ей в тот день пергаментный свиток, сказав, что это поэма епископа Кшицкого, которую он привез в Неполомице.

– Хотел войти, но я не впустила, – говорила камеристка, знавшая о желании своей госпожи побыть одной.

– Приехал сам? – удивилась Бона и, заглянув в доставленную рукопись, сказала: – Bene, позови епископа.

Он вошел, как всегда веселый, с насмешливым блеском в глазах, но поздравлял королеву с надлежащим почтением, объяснив, что не мог отказать себе в удовольствии передать ей комментарий к двадцать первому псалму, с соответствующим посвящением. Королева отвечала, что благодарит от всей души и просит прочесть посвящение вслух.

Она села, а епископ, развернув свиток, стоя, принялся читать: Тебе, о великая королева, сей труд посвятить я решился, Ведь ты само совершенство, мудра, справедлива…

Эти неожиданные похвалы удивили Бону, она отвечала:

– Весьма тронута, благодарствую. Здоровье мое за последнее время настолько поправилось, что скоро мы сможем восстановить в Кракове наши вечерние диспуты. В честь пиитов будет и славный ужин. Но на этот раз вам не придется жевать одну зелень. No, по! На стол будут поданы зайцы, пойманные в лесу вместо медведя.

– В честь одного из них я уже сочинил элегию. Прочесть ее?

– Разумеется! И прошу вас, садитесь.

Она слушала его декламацию с закрытыми глазами.

 
Я был самым резвым зайцем на свете,
Но, увидав королеву, замер, ее красотой изумленный.
Пусть меня поймают, лишь бы ее видеть.
У нее сам Юпитер мечтал бы в силках оказаться.
 

– Мamma mia! – Бона невольно рассмеялась. – Никто бы так быстро не сумел сочинить столь милой шутки! И столь приятной сердцу.

– Быть может, и так, – согласился Кшицкий. – Но в свите самой Юноны я рад занять хотя бы и место льстеца.

– Сга21е… Бедняжка… дал себя поймать, лишь бы меня видеть? Саппо! – Она смеялась уже громко.

Кшицкий поклонился, держа руку на сердце. Он не знал, как удачно подгадал со своим приездом, что смех этот вскоре разнесется по всем покоям и что тотчас же после его отъезда из уст в уста будет передаваться весть: „Смеется! Впервые после стольких дней пожелала, чтобы завтра во время утренней аудиенции к ней привели королевича. И дочерей. Дочерей? Быть того не может! Захотела даже выйти в сад“.

На другой день, в полдень, когда ветер гнал по траве облако пожухших листьев, она и в самом деле вышла из покоев и впервые вздохнула полной грудью. Мир существовал сам по себе, невзирая на все ее горести, небо над головой было синее, освещенные лучами бледного солнца, блестели паутинки бабьего лета. Вдруг она услышала громкий лай, целая свора псов, выскочив из-за угла, устремилась к ней навстречу. Она отмахивалась от этих шумных неизменных спутников королевской охоты сначала добродушно, потом с раздражением, которое теперь испытывала все чаще.

– Ластитесь и лаете. И вы тоже! Не лижись! Не кусайся!.. Я должна собраться с мыслями.

Отогнать собак! – громко крикнула она подбежавшему слуге. – Я хочу побыть одна. Совсем одна!

Стараясь унять громко лаявшую свору, паж с удивлением смотрел, как она идет одна по пустынной аллее, удаляясь все дальше, и наконец исчезла в ее глубине.

Королевский двор вернулся в замок на Вавеле, и сразу же с юга последовала одна дурная весть за другой. Король Фердинанд не уходил из Венгрии, Заполия также не намеревался отречься от престола.

Просматривая письма, доставленные из Буды специальными нарочными, Бона подала одно из них канцлеру Шидловецкому. Рядом с нею стоял Алифио, которого она пожелала видеть свидетелем этого разговора.

– Несчастная Венгрия, – вздохнула она. – Всюду пожары и бедствия. А турки, как сообщает король Фердинанд, вот-вот ринутся в атаку. Нет, нет! Это нас не устраивает, нам необходим мир, нужны люди. Мы не позволим всякий год уводить ясырь на восток.

– Вена настаивает на совместном выступлении против турок, – заметил канцлер.

– No! Только не сейчас. Решение уже принято, и мы, невзирая на Вену, заключим мир с Турцией.

– Однако же, всемилостивая госпожа, римский король…

– Получил то, чего сам добивался. Без нас принял решение о наследстве, вот и войну с Турцией будет вести без нас.

– Но это может быть понято им и императором как разрыв отношений с Габсбургами, – напомнил Шидловецкий.

– И верно. Чересчур зарвались. Император Карл вытесняет из Италии Валуа. Фердинанд устраняет нас из Праги и Буды. А между тем Ягеллонам необходимы совсем иные альянсы. Более надежные. шидловецкий прикусил губу.

– Эта игра весьма опасна. Гетман Тарновский также видит необходимость вступления войска нашего в сражения с турками.

– Тарновский! – В ее голосе чувствовалась нота презрения. – Одержим страстью борьбы с полумесяцем. Потому и прогабсбургский, что в Турции видит лишь неприятеля.

– А его королевскому величеству ведомы ваши намерения, государыня? – помолчав немного, спросил канцлер.

Разве я что-нибудь предпринимаю вопреки его воле? Именно в том и заключена моя сила, что я полагаюсь на поддержку его величества, безграничную поддержку. Памятую и о том, что дракон рода Сфорца – ничто в сравнении с могучим драконом на Вавеле…

Шидловецкий, склонив голову, молча удалился. Оставшись вдвоем с Алифио, она спросила:

– Вы видели его глаза? Глаза ненавистника…

– Но на сей раз канцлер не ошибается, – отвечал Алифио. – Государыня, вы ведете весьма опасную игру! Тарновский в страхе, что турки займут часть Венгрии и будут угрожать нашим южным владениям.

– Ежели заключим с ними мир? Безусловно нет! Тарновский умеет бить врага, но мыслить не способен. И хотя всегда ставит на Габсбургов, со мной ему нынче не выиграть. Надобно переменить альянсы. Франция! Вот кто необходим нам для обуздания наглости соседей.

– Валуа заняты борьбой с императором, – попытался дать совет Алифио. – Меж тем ни император, ни Фердинанд ничего не упустят, будут мстить. Несмотря на завершение варшавского следствия, в Вене снова распускают слухи об отравлении мазовецких князей.

– Знаю. Будто они отравлены мною. Санта Мадонна! И я должна бездействовать?! Ибо только тот, кто неподвижен, не встречает сопротивления? Я не намерена стоять на месте! Не желаю! Не хочу!

Об этом хорошо знали и противники королевы, собравшиеся на другой день у канцлера Шидловецкого.

– Королева осуждает ныне всех и вся, – заверял канцлер Тарновского и Джевицкого. – То, что вчера было хорошим, нынче дурным стало.

– Мне самому довелось слышать, – вторил ему Тарновский, – как она сказывала полякам, мол, сдается, будто они вылеплены из иной глины, нежели все остальные…

– Каллимах для нее непревзойденным примером служит, ибо италиец. А меж тем по рукам ходит вот этот предерзкий трактат… – Шидловецкий показал гостям какой-то пергаментный свиток.

– Чей? Может, Кшицкого?

– Ох! – воскликнул канцлер. – Она его переманила на свою сторону. И его остроты уже не те.

Нет. Автор этого творения неизвестен. Называется „Советы Каллимаха“. К счастью, еще не распространено повсеместно.

– Любопытно, – произнес епископ Джевицкий. – И каковы же эти советы?

Шидловецкий развернул свиток и стал громко читать: „– король не должен допускать каких-либо новых привилегий для шляхты – власть его должна опираться на полную казну. Шляхетское сословие обязано платить подати на содержание постоянного войска. Теrtio – король жалует должности только честным сановникам, в случае же отсутствия таковых должности эти могут быть проданы через доверенных посредников. Quarto – бездельникам надо дать возможность выговориться, и Quinto – накормить и напоить всех надобно. Ибо от голодного поляка мало проку“. Джевицкий громко выразил неудовольствие:

– Да ведь это истинная насмешка над советами Каллимаха. Над его отнюдь не глупыми мыслями.

– Что ж! – заметил Тарновский. – Нам в Польше мысли этого италийца не по вкусу. Здесь не Милан, не Неаполь и не герцогство Бари. Здесь Краков.

– Королева нас, вельмож, ни во что ставит, – заявил канцлер. – А для ученых мужей и поэтов больше совершает Кмита в Висниче, нежели Бона на Вавеле.

– Кмита? Да полно же! Собирает вокруг себя каких-то людишек, вербует сторонников из мелкопоместных шляхтичей, крикунам пиры устраивает, – взорвался Тарновский.

– Полно! Не будем торопиться! – старался утихомирить собравшихся епископ. – Мы намеревались рассуждать о покойном Каллимахе и его советах, а не о живом Кмите… Но Тарновский с этим не согласился.

– Нет, – воскликнул он с жаром, – мы собрались, чтобы говорить о ней, прежде всего о ней!

Королева не видит опасности со стороны турок, противостоять которым мы ныне можем лишь в союзе с Веной.

– Значит, это правда, что целью своей жизни вы учинили борьбу с неверными? Новый крестовый поход? – допытывался Джевицкий.

– Ну конечно же! Именно так! – согласился гетман. – Я дал клятву изгнать их из Европы. И хочу я или не хочу – вынужден быть союзником тех, кто втянут в борьбу с полумесяцем. Уже сейчас! Сегодня!

– Королева обвиняет вас именно в этом: в союзе с Габсбургами, – прошептал епископ.

Тарновский побагровел.

– А мне и ее суждения, и ее дерзкое правление ненавистны. Такого не было, когда мои предки, Леливиты, давали советы Пястам. Никогда никто из них подкаблучником не был!