Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Забрало опустилось, закованный в золотые доспехи юный рыцарь шел впереди, за ним неохотно плелся Вольский.

Теперь, уже дав волю своим чувствам, Бона в ярости сбросила на пол дорогую вазу, и она рассыпалась на мелкие осколки. Глядя на них, она крикнула Алифио:

– Вы слышали?! Он заявил, что у него хватит сил?! Он – сильный? Его хотят разбить вдребезги, как это стекло. Сейчас же велите позвать ко мне Диану.

– Сейчас, когда Август собирается в поход?.. – удивился канцлер.

– Именно сейчас. Поспешите, я жду.

Вскоре вошла Диана ди Кордона в сопровождении Марины, но королева тотчас же движением руки отослала камеристку прочь. Они остались одни.

– Сколько тебе было лет, милочка, когда мы выезжали из Бари? – спросила Бона.

– Шестнадцать, – отвечала Диана, смешавшись.

– Значит, ты не намного моложе меня. И смеешь… Не отрицай! Я была в ужасе, когда узнала об этом. И ты посмела развращать отрока? Говорят, еще в Литве…

Диана бросилась к ее ногам.

– Государыня… Я собиралась вернуться в Италию десять лет тому назад, выйти замуж за богатого маркиза. Ваше королевское величество не соизволили отпустить меня тогда из Неполомиц, помнится, я болела и была моровая язва. Осталась и… Мой род слишком знаменит, чтобы я вышла здесь за какого-нибудь Моравеца или Остою… К тому же в него влюблена Анна.

– Анна? – прервала ее захваченная врасплох королева.

– Да. И он к ней весьма благосклонен. Но не о том я хотела говорить…

– Не о том я тебя и спрашиваю, – холодно возразила Бона. – Значит? Что же тебя связывает с юным королем?

– Я люблю его, – прошептала Диана, подняв прелестную головку. – Как сына, как любовника… Он так пылок, исполнен страсти, что я подумала… Может быть, лучше я научу его ars amanti, а не какая-нибудь литовская дворянка. Я от него без ума, преклоняюсь перед будущим королем…

– Он уже король, – бесстрастно прервала ее Бона. – Но как таковой не будет твоим. Это может быть мимолетная любовь. Но я не потерплю ее при моем дворе!

– Светлейшая госпожа! Умоляю, прошу вас позволить мне остаться здесь, на Вавеле. Я сделаю все, отрекусь от него, когда будет надобно, но только не теперь, не теперь…

Королева сделала вид, что раздумывает, колеблется…

– Хорошо. Не теперь. Но за это требую слепого послушания. Во всем.

– Я сделаю все, что вы прикажете, ваше величество, – шептала Диана.

– На этих днях я велю купить для тебя каменный домик неподалеку от Флорианских ворот. Ты останешься в замке, но принимать молодого короля будешь только там, и всегда его одного. Храни все в строгом секрете. Никто не должен знать о ваших свиданиях…

– Боже! Это чудесно… Спасибо! Спасибо!.. Анна догадывается.

Бона нахмурила брови.

– Знаю. Но Анне уже недолго быть на Вавеле. Выйдет за Остою и будет жить в поместье, которое получит в приданое за верную службу, здесь, под Краковом. Словом, будешь молчать и от всего отрекаться… Как ты могла полюбить юношу, почти дитя?

– Не имела права, знаю, – вымолвила несчастная с отчаянием. – И не должна. Но не могу перестать его любить. Наслаждаться его радостью, его жаркими…

– Перестань! – приказала Бона. – Меня не интересует жар, который вас сжигает. Смотри только, чтобы этот жар не сжег того, кто через несколько лет возьмет в жены какую-нибудь принцессу, чтобы дать династии сына. И оберегай его от опасностей, следи, чтоб не уступил уговорам других рыцарей пойти с ними на войну. Он должен уцелеть для трона, во имя блага Ягеллонов. Я выражаюсь достаточно ясно?

– Да, госпожа. Ах, если бы… Он так хотел, чтобы я увидела его в золотых доспехах!

– О нет! Не смей разжигать этих желаний. Юного короля гложет рыцарское высокомерие. Утверждать его в этом нельзя. Твоя задача – постоянно удерживать его в Кракове. Если сумеешь, ежели обещаешь, что будешь строго следовать этим приказам, то в ближайшее время получишь домик на Флоренской.

– Буду стараться изо всех сил… Буду самой верной, преданной слугой, счастливейшей из женщин, – шептала Диана, глядя на королеву с благодарностью.

– Хорошо. В июне, в ночь накануне Купалы, держись от него подальше. Пусть придет к тебе уже после полуночи…

Она рассмеялась неожиданно, заметив не без ехидства:

– …и принесет цветок папоротника. Это чудесная польская легенда… Означает обретенное счастье. Встань!

Но Диана ди Кордона по-прежнему стояла на коленях, повторяя в упоении:

– Такая добрая и мудрая королева, такая милостивая, одна на свете. Одна-единственная. Принцесса из Бари…

В то самое время, когда гетман похвалялся в кругу своих приятелей, что наконец заставит обабившегося юнца надеть доспехи и уж никак не будет щадить его в науке фехтования и даже в бою, Сигизмунд Август, в богатом наряде из бархата и парчи, рассматривал в своей комнате ларец, наполненный множеством прекрасных украшений и драгоценностей, которыми он привык любоваться с детских лет. Там были ожерелья из сапфира и рубинов, тончайшей работы браслеты, перстни, ценные монеты и геммы. Первые из этих монет он получил в подарок от матери, ныне же его дорогостоящую страсть удовлетворял банкир отца Северин Бонер.

Он долго и со знанием дела перебирал драгоценности, ибо хотел преподнести Диане в ночь на Купалу брошь, которая напоминала бы цветок папоротника, о чем она ему молвила как-то невзначай и шутя. С некоторых пор она стала совершенно иной, но тем более желанной: холодная и внешне неприступная в вавельских покоях, она тем жарче, страстнее была в домике на Флорианской, который недавно купила, получив наследство из Испании, по боковой линии рода ди Кордона. Это гнездышко, столь неожиданно обретенное и никому не известное, он навещал реже, чем ему хотелось бы, и всегда после вечерней прогулки, которую вот уже много лет совершал в сопровождении одного Остои. Но сейчас, когда тот решил жениться на Анне, ему нелегко будет найти столь же преданного, доверенного слугу. А может, Лясота? Он моложе и также готов за него в огонь и в воду. К тому же Остоя был под влиянием королевы. Как хорошо, что мать наконец оставила его в покое, не вмешивается в его любовные дела, скорее даже поощряет участие в маскарадах, празднествах и танцах! Такая проницательная и ни о чем не ведает?.. И не узнает никогда. Домик на Флорианской сумеет сохранить свою тайну…

Август подарил Диане прелестную брошь, украшенную бриллиантами, сверкающими, словно блестящий от росы цветок папоротника. Город почти обезлюдел, все направились к Висле, по реке плыли освещенные заревом костров венки. Дым стлался и от разведенных за городскими воротами, на лугах и в дубравах костров.

В эту ночь Диана обнимала и ласкала его так горячо, что, когда они лежали, уже утомленные, на широком ложе, он спросил, не следует ли ему почаще срывать для нее цветок папоротника?

Она рассмеялась, но через мгновение, положив ему голову на грудь, спросила:

– Надеюсь, сегодня вы принесли этот бриллиантовый цветок не в знак прощания перед валашским походом?

– А почему бы и нет? – простодушно спросил Август. Диана обняла его еще нежнее.

– Потому что об этом мне сказали бы звезды. А они молчат. Напротив, они сулят нам еще несколько дней счастья и только потом…

– Что потом? – спросил он.

– Боюсь повторить… – шепнула Диана.

– Какая-нибудь беда? – встревожился Август. – Дурное расположение созвездий?

– Весьма дурное. Поберегись, Август! Ты можешь – о боже, я без ужаса не могу и подумать об этом – и вовсе не вернуться. Или вернуться и больше не увидеть меня здесь, в этом доме.

Он не понимал.

– Помилуй, бог! Но почему же, почему?

– Не знаю! Я сама не очень понимаю. Но звезды никогда не лгут. Они говорят, что я могу остаться одна, но тогда должна буду уехать… Обещай мне: ты отложишь этот отъезд на три недели.

На две. А потом я снова спрошу мага. Может, расположение звезд будет уже иным? Может, астролог…

– Ты веришь в его ворожбу? – прервал он.

– Я верю в тебя. Ты будешь когда-то великим королем. Если…

– Доскажи! – приказал он.

– Если не погибнешь юношей…

– А… значит, именно это предсказали мне звезды? Почему же ты молчишь? Скажи, именно это?

Осыпая поцелуями его лицо, глаза, шею, она сказала:

– Да, именно это. А впрочем… Несколько дней счастья – это так немного. Такая малость. А потом поступай, как захочешь.

– Конечно, – произнес он, немного поколебавшись.

– Ох! Камень у меня свалился с груди. Ты даже не можешь себе представить, как сильно я люблю тебя. Как ты мне нужен… приближался июль, и, следуя совету Тарновского, король Сигизмунд Старый двинулся со своей свитой и вооруженными отрядами на войну с Валахией. Созванная в ополчение шляхта сперва собиралась очень вяло, медля и с сожалением взирая на желтеющие нивы, а потом стала спорить, какие бы условия и требования поставить перед королем, когда тот появится подо Львовом. Не ведая о буре, которая его ожидает, Сигизмунд велел молодому королю следовать за ним. Бона прощалась с сыном со слезами на глазах, Диана снова предостерегала его, сообщая о роковом сочетании созвездий. Август отправился в поход не с тем пылом, который так неудержимо владел им еще несколько месяцев назад, вдобавок ко всему среди избранного рыцарства и приставленных к нему военачальников он чувствовал себя не королем, а каким-то непрерывно муштруемым юнцом. В самом деле, по указанию гетмана сопровождавшие Августа каштеляны устраивали во время стоянок военные совещания, обучали его борьбе врукопашную, вынуждали участвовать в конных поединках с выбранными для этой цели бывалыми рыцарями.

Об этой муштре и неудобствах похода незамедлительно уведомил Бону находившийся в свите короля Остоя, и королева решила воспротивиться и воле мужа, и гетмана. Она тут же села сочинять письмо, которое должно было быть доставлено сыну еще до прибытия во Львов.

Между тем на лугах, где собиралось посполитое рушение, творилось нечто невообразимое: каштелян Петр Зборовский и краковский судья Миколай Ташицкий в окружении других шляхтичей столь же благородного происхождения вели подстрекательские речи среди собиравшейся на войну шляхетской братии. Зборовский, взобравшись на перевернутую пивную бочку, ораторствовал:

– Паны-братья! Пора вступить в совсем иное сражение, не за Валахию, а за наши попираемые права. Должности сенаторов, назначенных на последнем краковском сейме, надобно отобрать, ибо служат они не Короне, а королеве. Король, нарушив извечные наши права, навязал Польше еще при жизни своей иного правителя. Принятые на сеймах законы не исполняются. Казна пуста, и на войско наемное денег нет. И вот нас созывают в ополчение. И когда же? В самую жатву! Паны-братья!

Как же это так?! На Вавеле королева делает все, что ей заблагорассудится. Доколе же терпеть будем эту ее ничем не ограниченную власть? Эту тиранию?

Ташицкий добавил еще и свои обвинения:

– Шляхту подати платить вынуждают! Как же так, ведь духовные лица от них свободны?

Заплатим подати и пойдем в поход, коли и все духовные заплатят. А не захотят – отобрать у них угодья!

И тотчас со всех сторон посыпались выкрики, протесты, требования:

– Отменить духовный суд над светскими!

– Иначе не пойдем на войну!

– Записать все требования!

– Их будет двадцать, не меньше!

– Какое там – двадцать! Тридцати мало.

– Хватит с нас бабьего правления!

– Прекратить выкуп наших земель!

– Пусть не продает бенефиции!

– Не нарушает наших обычаев! Тут не Италия!

– Это точно! Возвела сына на трон, а на коронацию согласия нашего не было!

– Было, но нас к нему принудили. Не допустим больше элекции У1уеп1е ге§е. Не потерпим нарушения наших прав. Польских, давних!

Зборовский снова взял слово:

– Добавлю еще одно – какого короля готовит нам королева? Юнец, воспитанный среди барышень, вдали от дел военных и политических, какой из него правитель? Ведомо вам, какие несчастья выпали многим государствам из-за неправильного воспитания принца?! Взять хотя бы Людвика Чешского…

– Сколько народов погибло по причине изнеженных нравов правителей! Мы ждали прибытия в лагерь молодого короля. Где же он, я спрашиваю? Где он?! – кричал во всю глотку Ташицкий.

– В Кракове! – заорал кто-то ему в поддержку.

– На пирушках и танцах!

– В доспехах его никто еще не видел. Почему?

– К делу! К делу! Потребуем отстранения от должностей иностранцев?!

– Да! Да! – кричали шляхтичи в один голос.

– Изгнания итальянцев из Вавеля?!

– Да! Да!

– Печатания на нашем языке хроник, законов, особливо же Священного писания!

– Да! Печатать все на польском языке! На нашем, польском!

– Панове-братья! И самое главное: надобно ограничить права созыва ополчения!

– Верно! Ограничить!

– Никогда не созывать нас во время жатвы!

– Да! Вот именно! Никогда!

Ташицкий, записывавший требования, поднял руку и крикнул:

– Я насчитал тридцать пять пунктов. Есть еще какие-нибудь требования?

– С этих пор король не должен принимать никаких решений без воли послов!

– И тем более королева. Пункт тридцать шестой!

– Ничего – без согласия сейма!

– Ничего без нас!

– Ничего! Ничего! Ничего!

Засверкали на солнце извлеченные из ножен и поднятые вверх сабли. Лица кричавших были багровыми, разъяренными. Созванное королем ополчение постепенно превратилось в разнузданную толпу. Это был рокош, бунт, направленный против него самого.

Сигизмунд Старый прибыл к месту событий через несколько дней после вспышки волнений и остановился в близлежащей усадьбе, вдали от гама разбушевавшейся шляхты. Много дней ждал он сына, разговаривал с главарями бунта, после чего решил сам прочесть все тридцать шесть пресловутых требований. Он всякий раз кусал губы, когда встречались слова «королева», «итальянцы». Боже всемогущий! Да ведь мать стольких королей, его родная матушка, была боснячка, и никто ей не выговаривал за то, что происходит она из рода Габсбургов. А его первая жена Барбара была из рода Заполни, и никто не отсылал ее в Семиградье. Значит, речь шла не о национальности, а о властолюбии, о вмешательстве в дела мужей и рыцарей. А быть может, он сам чересчур податлив? Когда он вернется в Краков из похода, который должен все-таки состояться, то объяснит ей, что…

Но Бона, как обычно, в отличие от короля, не медлила, и поздним вечером, когда на лугах уже наступила тишина, она, сопровождаемая слугой, державшим факел в руке, появилась на пороге комнаты Сигизмунда. Несмотря на теплую погоду, на голове у нее был темный капор, закрывавший часть лица. Большие глаза горели тревожным блеском.

При виде ее король встал, а когда она уселась, откинув накидку и капор, он произнес с неодобрением в голосе:

– Не испугали вас обнаженные сабли?

Затем показал ей пергамент с перечнем требований.

– Их требования опаснее сабель, – сказала она. И предостерегла: – Ежели уступите, у вас навсегда будут связаны руки.

– Однако это не обычная шумиха, это рокош! – возразил король и пробормотал про себя: – Стоило созывать для этого ополчение…

– Если бы в королевской казне было вдоволь золота, чтобы заплатить постоянному войску, мы избежали бы этого стыда, – сказала она. – А так, я слышала, они уже две недели горлопанят. Говорят, всех кур и петухов в округе перерезали. И это называется воины, рыцари! Кричат, что во время жатвы не пойдут на войну.

– Наверное, вам известно и то, что эту войну прозвали петушиной?

– Видно, на иную они не способны, – бросила она презрительно. – Надутые индюки! Они осмелились попрекнуть Августа в незаконном избрании! Это уж слишком! Оскорбление монарха!

– И это говорите вы? Именно вы? – спросил он. – В таком случае я хотел бы знать, что значит это письмо?

Бона взглянула на письмо, которое показал ей издали король.

– Это письмо?

– Именно это. Вы вернули Августа с дороги?! Он также не хочет участвовать ни в каких сражениях?

– Может, и хочет, но не должен. Подумайте, единственный сын! Если он погибнет…

– Он был в безопасности, ехал в сопровождении каштелянов, когда ваш посланец догнал его, – прервал король.

– Это счастье, что догнал. Потому что после всех этих упражнений и рукопашных он совсем обессилел. Подумайте только: еще до начала похода в Валахию! Санта Мадонна! В этом я усматриваю чью-то хитроумную, злую волю! Поэтому я и вырвала его из рук ваших рыцарей и вернула в Краков.

– Он мог бы приехать сюда! – настаивал король.

– Зачем? Чтобы выслушивать насмешки? Укоры? Мне уже донесли: дамский угодник, безвольная кукла…

– Вы можете возразить? – спросил он строго.

– Нет! Но и слушать этого не желаю! Если б он был иным, кто знает, успела бы я укрепить замки на границах, выкупить многочисленные должности, вернуть королевские владения? Был бы куклой не в моих руках, а в руках литовских магнатов. Может, даже кричал бы вместе с ними: «Не желаем реформ, померов, охраны лесов и лесного зверя!» Ведь эти земли принадлежат ему. Великий князь Литовский! Боже милостивый! Разве не лучше, что вместо того, чтобы сговариваться против меня и унижать вашу старость, он просто растет? Мужает?

– И пляшет, – проворчал король, заглянув в перечень обвинений.

– Да, да! Он любит танцы, звуки лютни, красивые украшения… Избегает войны, да?! Неужто это претит вам, о ком говорят, будто вы так привержены к миру, что готовы идти на любые уступки?

Ради святого согласия родную дочь выдали за курфюрста Бранденбургского, хотя должны бы знать: как только Гогенцоллернам представится возможность лишить нас могущества, они не преминут этого сделать.

– Пока герцог Альбрехт… – пытался он парировать ее обвинения, вместо того чтобы самому перейти в атаку.

– Пока!.. – произнесла она. – Потому что я отразила все его попытки изменить границы! Одна! Без вас и без Августа. Воевала я, женщина. И странное дело, тогда это никого не касалось. Никто этим не возмущался! А что происходит сейчас? Да это же самый обыкновенный бунт! Шуты гороховые бросают нам камни под ноги. Они не понимают того, что разумеют другие, более сильные народы, и способны лишь насмехаться и злорадствовать над всем. Воистину, такие деяния во сто крат легче настоящего совершенствования Речи Посполитой! И ее обороны. Пан Зборовский и пан Ташицкий знают, как подстрекать шляхетскую братию. Только меня никто и ничто не заставит выслушивать их упреки и оскорбления! Ваши мысли неведомы мне, но я не желаю быть королевой лишь по названию. И не позволю связать себе руки!

Она встала и вышла, король не удерживал ее, он взглянул на Бону, потом на послание шляхты и через минуту, стиснув зубы, смял его в руках. Однако, немного подумав, развернул пергамент и снова склонился над ним…

Рокош продолжался уже несколько недель, хлеба были убраны крестьянами, а шляхта все продолжала забрасывать короля новыми постулатами.

Наконец выведенный из терпения король заявил, чтобы шляхта выбрала своих представителей и он готов принять их в королевском шатре, который повелел разбить на краю поля.

Сидя на возвышении в глубине шатра, во всем монаршем величии, он принял нескольких предводителей рокоша, не просил их подойти ближе, а сразу сообщил им все то, о чем думал бессонными ночами.

– С вами лишь, пан Зборовский и пан Ташицкий, говорить желаю, ибо от громких криков старые мои уши глохнут. Слышал я, что это вы, а не кто иной, виновники рокоша. Но, однако же, пану Ташицкому, как земскому судье, должно быть ведомо, что бунт противу монарха возбраняется законом. К счастью, знаю я, что возмущенные умы утихли, после того как пан Кмита сумел разъяснить им все, что было неясно или не отвечало разумению шляхты.

Ташицкий вышел немного вперед и начал:

– Всемилостивый государь! Ничто так не придает известность славным мужам в народе, как приязненное отношение к нижестоящим и допущение видимого с ними равенства. В том воевода Кмита не имеет себе равных. Ведомо нам, что Виснич готов принять как королей, так и шляхту. А ее, шляхты, особливо мелкой, всемилостивый государь, со времени присоединения Мазовии все больше становится. В этом множестве и есть ее сила.

Поскольку он приостановился на минуту, король произнес:

– Размыслил я все ваши просьбы без гнева и со вниманием. На будущих сеймах обещаю много разумных постулатов исполнить. Но на бунт, на рокош согласия никогда не дам! И еще скажу, а вы своим повторите: эти стражи прав и обычаев, видно, забыли, что королева Бона выкупает земли за свои собственные деньги, чего, правду сказать, не совершала ни одна прежняя королева, однако же ни одна такого приданого и таких ценностей в Польшу не привезла. Не отвечает также истине и то, будто она назначает на тех землях должностных лиц италийских и старост из чужеземцев. Вы хотите, чтобы мы верили не актам, не бумагам, а только вашему слову? Но как это может быть, коли оно так мало стоит? Вы дали рыцарское слово бороться с врагом, а меж тем посполитое рушение оборотили в рокош, в крикливый спор. Хотите завершить жатву?! Ну что ж, коли ваши крестьяне уже вспашку зяби начали. И еще одно скажу вам: помощь в подавлении этого бунта предлагали нам король Фердинанд Австрийский, и император, и даже Сулейман Великолепный. Мыслю, однако: негоже иметь таких посредников между нашим маестатом и вами, призывать на мятежных подданных ни врагов, ни чужеземцев я не намерен. Рассудите то, что я сказал, верю также, что воевода Кмита на все иные пункты точную, а быть может, и остроумную отповедь дать сумеет.

– Означает ли это, всемилостивый государь?.. – осмелился спросить Ташицкий.

– Я еще не закончил. Воевать с мятежниками не намерен, но и во главе такого ополченья также не встану и в поход на Валахию бунтовщиков не поведу. Пусть, как они этого хотят, возвращаются к своим нескошенным полям пшеницы. Завтра предам гласности все то, что ныне вам доверительно заявляю, – что шляхту распускаю и ни о чем ином не прошу, как только об одном: дабы по пути более ущерба не чинили и не ловили кур в поместьях и фольварках. И это все, что я намеревался сказать. Послезавтра выступаю в поход на Валахию. Верных и храбрых рыцарей беру с собой.

Только после этих слов он поднялся. Совсем седой, он держался прямо, и привычка к повелеванию делала его могучим. Поскольку в этот момент в близлежащем ксстеле ударили в колокол на «А&пиз Вы», никто из предводителей рокоша не посмел произнести ни слова. Быть может, вспомнился шляхтичам медный голос большого колокола, отлитого некогда из трофейных орудий? А быть может, вспомнили они и то, что именно этот государь бил прежде крестоносцев, одерживал победы над московитами и турками? Они постояли еще с минуту, а когда колокольный звон утих, склонили головы и вышли.

На этом рокош был закончен.

После «петушиной войны» долго ходили толки, на чьей стороне была справедливость. То, что шляхта выдвинула много верных требований, никто не отрицал. А то, что она не выступила в поход на Валахию, осуждал каждый честный и благородный рыцарь. Что касается королевы – здесь голоса разделились. Одни утверждали, что Ташицкий и Зборовский не без оснований осуждали многие ее действия, особенно неправильное воспитание непомерно изнеженного ею сына, другие – правда не так громко – вспоминали о хозяйственности этой женщины, о защите ею мелкой шляхты в Литве от магнатского суда и своеволия, о строительстве оборонных замков и крепостей. Но то, что у этой могучей женщины были воистину драконовы повадки – этого никто не отрицал. Да и сам король не стал бы перечить этому, ибо, как только ближайший сейм в Петрокове единодушно решил, что выкупленные королевой земли – собственность не семьи Ягеллонов, а государства, ее охватила такая ярость, какой он до сих пор никогда не видывал. Королева топала ногами, швыряла в него серебряные кубки, шахматные фигуры…

– Они отбирают то, что я с таким трудом приобрела за собственное золото, и вы не сказали: «Нет!»? – кричала Бона. – Для вас важнее казна Короны, а не династии. Горько мне и стыдно! За них и за вас. Корыстолюбцы! Разбойники! Грабители! А почему же сами они не выкупили для Короны этих земель? Столько сделано мною, и за все мои труды я буду лищена всего, и вы, мой опекун, мой супруг, не промолвите слова в мою защиту? Санта Мадонна! Что же это за страна, где каждый завидует успеху другого, а ежели что-нибудь и предпримет, то лишь для того, дабы отнять чужую добычу? Никто не вступился за меня, кроме Кмиты. Почему? Потому что тому своего довольно. А ваша коронная казна испокон веков пуста, пуста!

Она выскочила из его покоев так стремительно, что он не успел произнести ни слова. А мог бы, будучи более осведомленным, напомнить, что столь восхваляемый ею Кмита воспользовался рокошем также и в своих интересах, сперва восстанавливая шляхту против Тарковского, а потом – чтоб угодить королеве, выступая за улаживание споров. Если быть точнее, он изменил ей, дабы позднее выглядеть ее спасителем. На Вавеле вполголоса поговаривали и о том, будто «Советы Каллимаха», сатиру на монаршую власть, распространяли среди бунтовщиков пьянчуги и приживалы из Виснича.

Королеве, однако, удобнее было не верить никаким придворным сплетням, она по-прежнему относила маршала к правящему государством триумвирату. Год спустя после рокоша ей удалось поставить на своем, и Гамрат со всем двором прибыл в столицу в качестве краковского епископа.

И теперь Бона могла вернуться к делам, которые уже давно занимали ее: к наследию Ягеллонов в Венгрии. Поскольку там были два властелина, один из них мог жениться на Изабелле.

Вести об этих устремлениях Боны, как видно, дошли и до Станьчика, проскользнувшего однажды в канцелярию Алифио. Тот корпел над какими-то бумагами и, не поворачивая головы, сказал:

– Не сейчас. Я очень занят.

– Чем? Обороной вавельского дракона на будущем сейме? Конечно, понимаю… Нелегка жизнь после рокоша, на котором шляхта носилась не с копьями, а с правами. Не щиты, а попираемые статуты и…

– Не отгадал, – прервал его Алифио. – Передо мной не речь в сейме, а всего лишь вирши…

– Вирши? Санта Мадонна! Ну, это слишком, ей-богу, слишком! Бургграфов в Кракове с десяток, а мыслит обо всем только один. Поистине канцлерская у вас голова.

– Не выношу льстецов, – осадил его канцлер. – Чего тебе надобно?

– Напиться у источника. Жажду…

– Когда-нибудь ты умрешь от болезни, название которой – любопытство, – пробормотал Алифио.

– В таком случае умоляю вылечить больного. Скажите, канцлер! Верно ли, что королева полюбила свадебные пиры? И хоть сетует, что один поляк ест за пятерых итальянцев, снова выписывает на свадьбу дочери южные фрукты и сладости?

– Верно. Ну и как, тебе полегчало?

– Полегчало, только голова побаливает да рот перекосило. Значит, это правда? Изабелла выходит за Заполню? Едет в Венгрию?

– Отгадал. Она будет королевой. Уже заказаны стихи по случаю обручения… Хочешь послушать?

 
«Вот королева перед нами,
Дана нам на радость от Бога,
Мудрости кладезь, красива, велеречива,
Не высказать, как прекрасна, к тому же благочестива».
 

– Ну и льстец! – скривился Станьчик. – Прекрасна? Благочестива? Я умолкаю. Стало быть, дочь Ягеллона на венгерском троне? Италийскому дракону не занимать фантазии! Ударом парирует удар. Понесла потери в «петушиной войне»? Ну что ж! Наверстает на новых альянсах. Загребает, что может, и прокладывает пути, где удастся. Только жаль, недооценивает Габсбургов. Спугнут ее велеречивую доченьку из Буды, быстро, быстро. Еще и это на меня свалилось! К королю бежать надобно! Предостеречь от сего супружества.

– Смотри, как бы сам не обжегся, – предупредил канцлер. – Король сыт речами королевы.

– Я подкину совет. Трезвый. Скажу: всемилостивый государь, зачем дочку за Заполню выдаешь? Да ведь любой домишко в Кракове надежней Буды. Дай его принцессе в приданое, чтоб было где поселиться, когда к нам вернется.

– Не скажешь так! Не посмеешь! – обеспокоился Алифио.

– Головой ручаюсь, что мыслите подобно. Но, коли у канцлера королевы смелости не хватает, короля должен предостеречь его шут. Вы и я – равно на службе.

– Подожди! – пытался задержать шута Алифио.

– Не могу, – крикнул Станьчик. – Хочу немедленно стать советником короля. У него их столько… С сегодняшнего дня на одного будет больше!

И выбежал из комнаты.

Торжественный въезд венгерских вельмож в Краков в середине января тридцать девятого года снова собрал на улицах толпы зевак. Они с любопытством глядели, как по городу проносятся сотни мадьярских всадников, напоминавших скорее архангелов, потому что к доспехам их были прикреплены огромные крылья из птичьих перьев. Остальную часть кавалькады Заполия велел нарядить в пестрые турецкие одеяния, словом, было на что поглядеть, хотя заключавшийся здесь брачный союз был пока что женитьбой per procura. От имени Сигизмунда Старого похвальную речь произнес подканцлер Самуэль Мацеёвский, после чего состоялся свадебный пир и большой турнир во дворе Вавельского замка. На этом турнире Сигизмунд Август, впервые выступив в своих золотых доспехах, сражался с Ильей Острожским и сдержал нелегкую победу, выбив из седла и слегка ранив литовского князя.

Пострадавшим занялись придворные медики, а прекрасная Беата Косцелецкая столь часто справлялась о его здоровье, что Илья уехал из Кракова с обручальным кольцом. Юный князь получил кольцо от самой Боны в знак того, что она выполнила обещание, некогда данное его покойному отцу. Но еще более прекрасное кольцо Бона подарила своей приближенной Анне, чтобы она надела его на палец своего избранника. Это случилось в последний день пышных празднеств, когда Анна наряжала королеву перед выходом на прощальный ужин.

– Правда ли, что ты любишь Остою, – спросила Бона, – а ежели да, то что препятствует вашему браку?

Она помнила намеки Марины, утверждавшей, будто Габсбурги щедро платят дочери воеводы за услуги, и теперь ждала ответа, который подтвердил бы правоту этих слов, но Анна, склонив голову, прошептала:

– Поместье у него небольшое, и он боится, что я буду тосковать по Вавелю. Ему хотелось бы, чтоб жена была дома, мать стара, с трудом управляет имением и ждет не дождется помощницы-невестки.

Сама подыскала ему такую, да только он меня любит.

– Ничто более не держит тебя на Вавеле? – спросила Бона, пытливо вглядываясь в цветущую, полную сил, но, увы, уже не молодую Анну. Та подняла на нее искренние, полные обожания глаза.

– Ничто, кроме любви к вам, государыня. Это ведь я вывесила в знак рождения Августа из окна алое полотнище, и это я… я…

– Говори, слушаю.

– Стояла у гробика… королевича Ольбрахта, была на его похоронах…

Вдруг Бона поняла: не только Марина завидовала Анне, оповестившей всех о рождении одного из ее сыновей и стоявшей у гроба другого, но она сама, польская королева, с неохотой взирала на каждого, кто видел гробик Ольбрахта, кто мог стоять подле него, тогда как она сама…

Словом… следует дать приданое девушке, которая служила ей верой и правдой, к тому же знает, что Август любит Диану. Она станет госпожой не в маленьком именьице, а в большом, достойном дочери каштеляна поместье. И по-прежнему будет почитать свою госпожу, так как никогда не узнает ни о наветах Марины, ни о купленном для Дианы ди Кордона домике на Флорианской…