Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

– Я полагал… Слова твои острее меча, они подобны яду. Будучи королевским секретарем, ты вот уже восемь лет под боком у его величества.

– Ах! – вздохнул Кшицкий.

– И у королевы… – не сдавался Моджевский.

– Если бы! – простонал поэт.

– Они, должно быть, не знают о бесправии, обидах, причиняемых мужикам, мещанам? Откуда им знать!

– Ты мечтатель, живешь надеждой, – скривился Кшицкий. – Так ли, сяк, но я им ничего не скажу. Хочешь – скажи сам. Устрою тебе аудиенцию у королевы и…

Его прервал появившийся в дверях слуга:

– Краковский бургграф Алифио просит его принять. Кшицкий был так поражен, что стопка бумаг выпала у него из рук и разлетелась по комнате. Собирая их, он торопливо говорил:

– Проси! Проси!

В комнату не спеша вошел канцлер королевы. После слов приветствия приступил к делу:

– Ее королевское величество поручили мне передать вашей милости это письмо и передать, как доказательство своего к вам расположения, козла – охотничий трофей, добытый ею собственноручно в Неполомицах.

Кшицкий бросил беглый взгляд на королевское письмо и, не выдержав, воскликнул:

– Ни слова о вакантном епископстве в Пшемысле! Неужто я опять должен ждать?! Ты слышишь, Фрич? Королева, должно быть, не знает, что еще до ее приезда я заправлял королевской канцелярией! И пожалте, до сей поры меня держат в секретарях! До сей поры я молчал. Знал: всегда найдется кто-нибудь послушнее, угодливей меня. Но теперь вижу, Пшемысль того и гляди попадет в чужие руки. А мне ждать? Чего? Зачем?

Алифио развел руками.

– Не знаю. Королева и сама огорчена этой проволочкой.

– Неужто?..

– Я готов это засвидетельствовать. Разве она не поручила мне передать вам из Неполомиц…

– Меня занимает не королевская охота, а епископство в Пшемысле, – прервал его Кшицкий.

Однако, не обескураженный этим выпадом, Алифио продолжал:

– Королева всегда рада видеть вас на Вавеле. Весьма рада. Вы обо всем осведомлены, ее занимают ваши мысли, ваши суждения. Хотя бы, скажем, вот о чем: кто из краковских поэтов мог сочинить весьма обидное стихотворение о драконе, которое повторяет за стенами Вавеля стар и млад?

Но Кшицкий, не смутившись, пожал плечами:

– Не знаю. Право, не знаю, кто мог быть столь… неосторожен. Стихотворение это дошло до королевы?

– Так случилось, – подтвердил Алифио.

– Ну что же, похоже на то, что ее величество не умеет находить себе друзей. Это самый простой ответ.

– Королева была бы счастлива иметь при дворе единомышленников. Хотела бы единения… – продолжал канцлер.

– Против кого? Или… с кем?

– Против Габсбургов, как вам известно. Но еще и против тех, кто строит ей козни… Если бы вы захотели…

– Неужто? – уже явно иронизировал хозяин. – В такой борьбе даже отличный поэт Анджей Кшицкий обречен на пораженье. Но если бы на стороне королевы выступило бы какое-то уважаемое лицо, к примеру епископ. Ну скажем, епископ Пшемысля.

– Истинно так, – согласился итальянец.

– И не Моджевский – всего лишь писарь в канцелярии, – а Фрич, ученый муж, королевский секретарь…

– Истинно так.

– Тогда бороться с ее очернителями было бы куда легче, – закончил свою мысль Кшицкий. – Кстати… Правда ли, что Вольский, маршал двора королевы, не пожалел пяти тысяч червонцев, чтобы получить выгодную должность в Короне?

– Это ложь! – возмутился Алифио. – Ни о чем подобном я не слышал! Нынче в Кракове честным людям от сплетен покоя нет. Видно, кому-то это на руку.

– Уж не Габсбургам ли? – склонив голову, с едкой улыбкой спросил хозяин.

– Кто знает? Может быть, и так, – холодно отвечал Алифио и, поклонившись, быстро вышел.

– Повторит королеве каждое слово, – сказал, помолчав минуту, Фрич, но Кшицкий беззаботно рассмеялся.

– Не думаю. Как видишь, он ищет для Боны сторонников. Мы ему сейчас нужны.

– А он нам зачем?

– Бог ты мой! Если хочешь каких-то перемен, за тобой кто-то должен стоять. Весьма влиятельный к тому же. И этим кем-то может быть как раз…

– Королева?

– Как говорит ее канцлер, „истинно так“. Королева… – словно бы шутя, но уже без смеха подтвердил Кшицкий.

Алифио сдержал слово, через несколько дней Фрич предстал перед Боной. В руках у королевы было его письмо об убийстве Бесекерского.

– Я со вниманием прочитала письмо ваше, – сказала Бона. – Но ведь – грабеж и разбой существуют на всех дорогах мира! И в Италии также.

– Ваше величество, речь тут идет не о разбое.

– А о чем же?

– О том, что голова ценится по-разному. Плебея за смерть шляхтича карают смертью, а шляхтич может отделаться выкупом.

– Почему?

– Потому что он рыцарь, проливает кровь в сраженьях.

– А мужик нет? Никогда?

– Вот и я задаю такой же вопрос. Разве убийство может быть наградой за военные подвиги? К тому же совершенное рыцарем?

– Санта Мадонна! Вы задаете странные вопросы. Вы уже слышали, должно быть, что гетман Острожский отбил угнанных в полон людей, а пан Тарновский одержал викторию над превосходящими силами врага?

– В Кракове только и говорят об этой победе.

– Да. Но наших рыцарей было так мало, что, как написал мне король, Тарновский долго пытался зажечь сердца своих бойцов жаждою битвы и наконец с горстью воинов кинулся навстречу несметным полчищам неверных. И разгромил их, потому что, как следует из письма, „боязнь за своих и за королевскую честь сердце его мужеством заострила“. Санта Мадонна! Я никогда не читала у Макиавелли, чтобы страх мог заострить сердце мужеством. Удивительны ваши победы. Да и способы вести войну кажутся странными… И все же, – добавила она через минуту, – шляхтич, который вместо того, чтобы явиться по королевскому зову, предпочитает грабить на большой дороге, будет наказан. Отнесите свою жалобу в королевскую канцелярию. Я напомню о ней, как только король вернется. Мирное время должно быть свободным и от страха…

Король, уставший от битв и погони за отступавшим врагом, был счастлив, что наконец-то снова дома, в своих покоях на Вавеле. Отдохнув, он велел позвать всех детей, ласково побеседовал с Августом и с королевнами, Ядвигой и Изабеллой. Когда дети наконец ушли, Бона села рядом с королем и завела разговор о Ядвиге, спросив, заметил ли он, как за последнее время выросла и расцвела она, а когда король кивнул, улыбнулась и своими тонкими пальцами коснулась руки короля.

– Как хорошо, что вы опять с нами, в Кракове.

– Сейчас вы повторили то, что было сказано мною в первую ночь после возвращения.

Бона опустила глаза, смущенная воспоминанием первых радостных минут их встречи. Но длилось это недолго, она тут же принялась рассказывать о том, что случилось в его отсутствие: о смерти Станислава Пяста, о том, что на его похороны был послан епископ Мендзылеский. Король внимательно слушал, но поскольку казалось – не понимает, что Януш теперь единственный и последний правитель Мазовии, Бона сказала:

– Я просила епископа подарить Янунгу лик королевны Ядвиги, и, кажется, он разглядывал его с большим вниманием.

– Но ведь она еще дитя! – удивился Сигизмунд, без труда угадывая тайный смысл этого подарка.

– Разве? На портрете она выглядит солиднее, чуть старше…

– Вот уж правду говорят, что женские проделки с бесовскими схожи. Но коли вы все помышляете о помолвке Ядвиги, то отвечу: прежде надобно с великим магистром управиться.

– Что так? Неужто, невзирая на перемирие, он по-прежнему пакостит?

Король, обычно такой спокойный, на этот раз не на шутку разгневался.

– Сначала посылал на меня жалобы куда только мог. В Москву, в Вену, в Данию и Швецию. Но никто затевать с нами новую войну не хочет.

– А что говорят об этом великопольские вельможи?

– Кричат, что его силой надобно выгнать из Пруссии, опереться наконец о Балтийское море.

Альбрехт тем временем отправился в Виттенберг.

– Санта Мадонна! – удивилась королева. – К этому еретику Лютеру? А для чего?

– Альбрехт что-то замышляет, ищет выхода из ловушки. Проиграл войну, но старается выиграть мир. Одно ясно – ему нужно спешить. Десятого апреля подходит к концу срок нашего перемирия с Орденом.

– Ведомо ли вам, о чем он все-таки договаривается с Лютером? Дантышек не для того находится при императорском дворе, чтобы писать стихи, водрузив на чело свое лавровый венок, а чтобы…

Король взмахом руки прервал ее речь.

– Дантышек не теряет времени даром. Он сообщил, что Альбрехт встречался с Лютером в Виттенберге и встреча эта изменила все его прежние намеренья. Лютер посоветовал великому магистру распустить Орден, порвать с папой и принять лютеранство.

Бона не могла в это поверить.

– О Dio! Великий магистр – еретик?

– Бывший великий магистр, – уточнил король, – и, порвав с Римом, он, как светское лицо, может даже жениться.

– О боже! – воскликнула она. – Породить династию Гогенцоллернов? Усилить лагерь еретиков?

Сторонников реформации? В это даже поверить трудно! А будучи светским лицом, какой бы он носил титул? – отвечал король.

– Герцог Прусский? – повторила она с оживлением. – Но при этом он не станет ленником императора, а даст присягу на верность нам?

Разговор этот, казалось, был для короля в тягость.

– Будучи великим магистром, он всегда отказывался признать вассальную зависимость. А как это будет теперь? Может быть, согласится, если я заключу новый трактат с ним и с представителями всех сословий Пруссии.

– Присяга взамен за признание Прусского герцогства? И Альбрехта – наследным прусским герцогом? – бушевала она.

– Такова цена мира, – сказал он и тут же стал вдруг расспрашивать про строительство часовни, про маэстро Бартоломео Береччи…

Известие было столь неожиданным и важным, что Бона вызвала к себе канцлера Алифио и попросила его проверить, правда ли, что срок перемирия истекает через две недели, а потом каждое утро справлялась: „Вернулся ли великий магистр из Виттенберга?“ На вопрос, что лучше – война, которую может навязать великий магистр, или вероотступничество Альбрехта, – король не давал определенного ответа. С тех пор как он вернулся домой, все дни проходили в вечном ожидании событий, которых не мог предупредить никто, даже столь решительная в своих действиях королева. Наконец, когда до окончания срока оставалось всего несколько дней, Алифио, явившись утром в замок, попросил у королевы аудиенции. Марина уверяла его, что королева не в духе и никого, даже собственного сына, не желает видеть, но он так упорно добивался, что ей пришлось пойти узнать, согласится ли ее величество принять своего канцлера. Через минуту, широко отворив двери, его пригласили в покои. Паппакода, бывший свидетелем этих переговоров, сказал мрачно:

– Устала не устала, а для него препон нет.

– Да, – подтвердила Марина. – И все из-за того, что не вы, а он стал бургграфом.

Промахнулись вы, синьор, недоглядели.

Паппакода стиснул кулаки:

– Ничего, они мне за это заплатят. Еще неизвестно, кто останется на поле боя последним…

В это же время канцлер королевы докладывал ей о совсем иной интриге.

– Всемилостивая госпожа, Дантышек сообщил, что великий магистр уже вернулся в Крулевец.

– Вам что-нибудь известно?

– Да, – начал он. – Но только…

– Говорите, что нас ждет – новая война?

– До дня десятого апреля он имеет намеренье… – поторапливала Бона. – Имеет намеренье требовать чего?

– Согласия его величества на секуляризацию Ордена, – помедлив немного, сказал Алифио.

Не может этого быть! Я не допущу! – крикнула она, не пытаясь сдержать бешенства. – Не поверю, пока не услышу этого сама, из уст его величества. А как же Дантышек? Что он советует?

– Он сторонник присоединения прусских земель к Короне. Сейчас, пока князь Альбрехт слаб.

– Король с ним согласен?

Алифио, опустив голову, молчал. Но когда Бона еще раз крикнула он смешался. Королева была слишком разгневана для того, чтобы соблюдать придворный этикет, он последовал за ней, хотя она не шла, а бежала к королю анфиладами комнат, и видел, как, словно вихрь, ворвалась в королевские покои.

– Значит, так оно и есть?! Великий магистр станет прусским герцогом? И вы не крикнули: „Запрещаю“?

– Во имя чего я стал бы противиться? Помилуйте! Вы предпочитаете войну? – спросил он, стараясь сохранить спокойствие.

– Нет, но ведь можно заключить новый договор или союз…

– С Орденом крестоносцев? – удивился король.

– Но ведь Альбрехт нынче в моде, краса и гордость реформации! Будучи крестоносцем, он и пруссаков, и наши окраины мечом в истинную веру обращал, а теперь готов Польшу еретикам запродать.

Сигизмунд нахмурил брови.

– Нам казалось, что до сей поры Речью Посполитой правили мы. И далее править намерены, – произнес он с нажимом.

– Санта Мадонна! А не думаете ли вы, что папа проклянет его?

Король раздумывал одно мгновенье.

– Это не пошло бы на пользу нашему вассалу. Если он таковым будет. Дело тонкое и нелегкое.

Разве что… Кпшцкий все уладит, на его дипломатическое искусство возлагаю надежды.

– Кшицкий? Чьими словами вы хотите в Риме защищать отступника? Словами польского поэта?

Он глянул на нее чуть насмешливо.

– Неужто вы не помните, о чем так недавно меня просили? Полагаю, что медоточивые речи епископа из Пшемысля помогут нашему будущему вассалу.

Бона смутилась, но не думала отступать.

– Епископа? Стало быть, Кшицкий все же… Но Альбрехт – Гогенцоллерн. В жилах его течет немецкая кровь.

– Вы, должно быть, забыли, что, став еретиком, он вызовет гнев у католиков Габсбургов. И, наверное, это не слишком вас огорчит? Я полагаю, что для Речи Посполитой мир на севере и роспуск Ордена явится благом. Альбрехт, ослушник и грешник в глазах папы, да еще повздоривший с императором, станет искать у нас поддержки. По этой причине он готов присягнуть нам на верность.

– Я не верю в его искренность, – возразила Бона.

– В политике, не следует искать искренности. Она руководствуется здравым смыслом. Тем, что принесет нынешний день. Триумф Ягеллонов над прусским Альбрехтом.

Но Бона и теперь не собиралась сдаваться.

– Когда я только приехала в этот замок на Вавеле, я слышала разговоры о том, будто князь западного Поморья Богуслав передал Ласкому и Гурке свою просьбу – чтобы они взяли его земли под свое покровительство. А через год после рождения Августа он дал присягу – которая вам была не нужна – императору. Если бы я тогда понимала! Я кричала бы, умоляла согласиться принять у князя присягу на верность. А также отдать Августу Глоговское княжество! Ведь это все Пясты, поморские и силезские… Но вы… То, чего вы не хотели взять у них, берете у Гогенцоллернов.

Присягу на верность и вассальную зависимость! У вас скверные и продажные советчики. Сколько получил от магистра канцлер Шидловецкий за то, что замолвил за него словечко? Убедил вас, что герцог Прусский будет не так опасен, как великий магистр? Санта Мадонна! Но ведь это Альбрехт.

Все тот же Альбрехт!

– Станет нашим вассалом, – возразил король. – И это уже конец! С крестоносцами будет покончено! У нас сейчас Королевская Пруссия, к ней прибавится и герцогство Прусское, от нас зависимое. Я знаю, для вас важнее южные границы и княжества италийские. Но за побережье Балтийского моря мы бились уже под Грюнвальдом. Эта стена дома нашего всегда была в огне. От нее может загореться весь дом. Неужто вам мало того, что огонь будет погашен?

– На сегодня хватит с избытком. Ну, а завтра?

– Завтрашний день далеко… Он не в нашей власти… – заметил король, подходя ближе. – Королева Польши, как я погляжу, не умеет радоваться сегодняшнему дню. Ведь у нас наконец-то мир. Долгожданный, желанный. Не слишком ли много гнева в вашем сердце?

– Я ненавижу врагов династии. Давних – Габсбургов, и новых – Гогенцоллернов.

– Это я знаю. А кого вы любите?

– Прежде всего – свой собственный престол.

– И ничего и никого больше?

– Никого.

– А жаль. Очень жаль, – вздохнул он.

– Никого, кроме вас, мой муж, – тотчас поправилась она. – Разве этого мало?

– На сегодня хватит с избытком. Но я, в отличие от вас, умею ценить сегодняшний день. Те радости, что он несет…

А принес он немало. Сперва на сейме в Петрокове король под давлением шляхты дал обещание отныне строго придерживаться закона, запрещавшего одному лицу занимать более одной должности.

Вслед за этим в замок на Вавеле прибыли посланцы великого магистра – договориться, на каких условиях Гогенцоллерн должен стать вассалом Короны. После отказа от титула великого магистра и роспуска Ордена крестоносцев прусский герцог Альбрехт должен был дать присягу на верность и признать свою вассальную зависимость. Тем самым он сохранял за собой земли, за которые шла борьба, и великопольская шляхта встречала весть об идущих переговорах со смешанными чувствами. С одной стороны, она предпочла бы получить все Поморье целиком, без всяких договоров с Альбрехтом, с другой – не слишком-то мечтала о новой войне и новых податях. Королева рассуждала примерно так же, не пыталась больше вступать в борьбу, тем более что Шидловецкий и Томицкий поддерживали веру монарха в то, что, согласившись на прекращение войн и секуляризацию Ордена, он поступил правильно. Бона ждала, что папа возмутится, а быть может, даже проклянет Гогенцоллерна, но ничего подобного не случилось.

Святой отец, казалось, не заметил того, что произошло.

В одной из комнат при дворе королевы придворные дамы вышивали ленный штандарт для герцога, как вдруг отворилась дверь – на пороге появился Станьчик с пергаментным свитком в руке.

Протягивая пергамент Беатриче, Анне и Диане, он кричал:

– Вот доказательство, у меня в руках! Не все мыслят так, как Шидловецкий, Томицкий или Кшицкий, нынче воротившийся из Рима. У меня здесь лакомство, да только горькое как пилюля, а вирши больше на строки трактата похожи. Слушайте! Слушайте! Новые стихи Станислава Гозия.

Он принялся декламировать во весь голос, как это делают герольды на рынке. Строки, завершавшие стихотворение, прочитал с особым пафосом:

 
Вместо того, чтоб покончить с врагом,
Одолев его в тяжком сраженье,
Он ему вдруг предпочел оказать снисхожденье.
 

Анна первой нарушила молчание.

– Покончить с Альбрехтом? Но как это сделать? – спросила она.

– Вот те и на! – насмехался Станьчик. – Этого никто не знает. Но почему бы не попрекнуть? Не пожаловаться – хоть выбора и нет? Вот хотя бы и этот стяг, который герцог Гогенцоллерн получит в день присяги. Вышиваете королевскую корону на шее у орла и букву. И это все? А где же превосходство королевства над герцогством Прусским? Где изменения в оперенье птицы? Перья у него остались черными, он чернехонек, как и был! Право же, и младенцу ясно: в нашем королевстве нужно быть не человеком, а птицей, птицей, птицей!

Он оттолкнул стяг, упавший на колени застывшим в неподвижности женщинам, и выбежал, размахивая руками, словно бы это были распростертые для полета крылья. Молча обменявшись взглядами, они снова принялись за вышивание, и только Марина нагнулась, подняла с пола свиток и поспешно вышла.

– Понесла королеве, – сказала Беатриче.

– Но она не отпустит нас, – вздохнула Анна. – Мы должны вышить этого черного орла, хоть и неведомо нам, какой из поэтов больше угодил королеве: Кшицкий или Гозий?

Как бы ни старались поэты, как бы ни сердилась королева, в солнечный апрельский день 1525 года на возвышение перед троном, на котором восседал король Сигизмунд, поднялся герцог Альбрехт Прусский из рода маркграфов Бранденбургских. Он, еще недавно носивший белый плащ с черным крестом, великий магистр Ордена, на этот раз был в богатых рыцарских доспехах, поверх которых набросил на плечи горностаевую накидку. Он, еще год назад сражавшийся за берег Балтики, преклонил колени перед своим победителем, признав себя вассалом, и, положив правую руку на страницы Евангелия, взял в левую руку стяг из белого шелка, протянутый ему королем. Черный орел – прусский герб – не изменил своего цвета, как того желала королева. Остался черным. Но, отдавая почести королю на краковском Рынке в присутствии толпы зевак и в окружении обступивших его кольцом двух тысяч закованных в железные доспехи прусских рыцарей, Альбрехт признал свою зависимость от Речи Посполитой и поклялся, что „будет верным, покорным и послушным польскому королю, его потомкам и польской короне“. Он, совсем еще недавно монах, ходивший в бой против короля и нередко возвращавшийся с победою, в этот день получил из рук Сигизмунда рьщарский пояс и ударом королевского меча был посвящен в рыцари.

Королева на Рынке не была и наблюдала за торжеством из окон каменного дома Спытека. Зрелище не доставляло ей радости, но, когда люди, собравшиеся на площади и на крышах домов, видя, как Альбрехт поднимается с колен с флагом вассала в руках, разразились громкими восторженными возгласами, когда загудел отлитый из трофейных пушек колокол и зазвучали фанфары, почувствовала себя свидетельницей вступившего в их края мира. Надолго ли? Этого она не знала.

Боялась, что Альбрехт будет с годами все сильнее, в то время как Сигизмунд… В последнее время он отяжелел, охотно прислушивался к словам наперсников Карла и Гогенцоллернов, а когда она начинала спорить, предпочитал отмалчиваться. Но на Рынке все мощнее звучал радостный голос толпы, и на мгновенье и ее душу наполнила радость, что она, Бона Сфорца, – королева Польши, жена доблестного победителя Ягеллона.

В тот же вечер в замке был дан роскошный пир, после которого молодежь затеяла танцы, а король с королевой и сидевший рядом с ними Альбрехт развлекались, глядя на это зрелище.

Марина неожиданно подошла к королеве и прошептала:

– Ваша придворная Лещинская не хочет танцевать тарантеллу…

– Не хочет? Регспё? – спросила Бона с деланным спокойствием, не повернув головы.

– Отец и жених подстрекают ее, говорят, мол, польской дворянке танцевать эти танцы не пристало.

– Скажите на милость! – рассердилась Бона. – Я в Неаполе могла танцевать перед всем двором, а какая-то там Лещинская не желает…

– Больной сказалась. Легла в постель…

– Больной? Вот как?! Продержать неделю на каше и поить горькой микстурой. Вместо нее пусть спляшут Диана с Фаустиной, – приказала Бона.

– Тарантеллу?

– Да. Неаполитанскую. Вели подать им тамбурины. Большой зал в замке горел огнями, сверкал от блеска драгоценностей, которые надели на себя в этот день вельможи и их жены, яркие наряды танцующих радовали глаз. Альбрехт, обратившись к Боне, стал хвалить столь отменно танцевавшую молодежь и отличную капеллу – итальянских певцов и музыкантов.

– Мы хотели достойно встретить вас, герцог, и оказать вам надлежащие почести, – улыбнулась она, радуясь ощущению своей красоты и великолепию праздника, который блеском своим должен был ослепить бывшего магистра. – Мы надеялись также в этот столь торжественный день исполнить все ваши желания.

– Все? – тотчас же подхватил он.

– Я полагала, что все. Но если это не так, я рада выслушать вас.

– Наверное, вам, ваше величество, известно, что у меня есть братья. Теперь, став светскими князьями, они мечтают о продолжении рода Гогенцоллернов.

У королевы дрогнули губы, однако, стараясь быть спокойной, она сказала:

– Я не знала этого. Но продолжайте же, продолжайте.

– Старшему брату моему Вильгельму по вкусу мазовецкая княжна.

– Вот как? Сестра Януша? Анна?

– Да. Анна Мазовецкая.

– Говорят, она очень добра, но еще более некрасива, – отвечала Бона, не сводя взгляда с танцующих.

– Портрета ее я не видел, но брат мой посетил недавно варшавский двор и уверяет…

– Ваш брат? Уже посетил? Ну, что же… Понимаю…

– Не согласитесь ли вы, ваше величество, улучив удобный момент, поговорить с королем о моем прожекте?

– О да! – воскликнула она, пожалуй, чересчур громко, как бы стараясь перекричать музыку. – В этом можете не сомневаться. Я все разузнаю… Сегодня же вечером…

Поздно ночью, в праздничном платье, сверкавшем золотом и драгоценностями, Бона влетела в покои короля и, стуча по столу кулаком, объявила ему о марьяжных прожектах старшего Гогенцоллерна.

– Ваш триумф?! – кричала она. – Ваш покорный вассал?! Низкий человек! Едва преклонил колени, а уже хватает за руку, кричит – дай! Сегодня – Мазовию, а завтра, кто знает, может, и Литву? Мое Пинское княжество?

– Помилуйте! – урезонивал ее король. – Это не он, а вы кричите на весь замок, вот уже полчаса.

– И буду кричать, пока не иссякнут силы! Довольно! Не позволю! Слышите? Не позволю!

Вильгельм, брат этого крестоносца, станет мужем польской княжны из рода Пястов? Не бывать этому! Он чужой, враг!

– Вы забываете, что оба они – сыновья родной моей сестры Зофьи.

– О! Тогда скажите? – спросила она гневно. – Регспё отдали дочь Ягеллонов за Гогенцоллерна?

Моя мать искала для меня достойных союзов, а польская королевна может довольствоваться бранденбургским курфюрстом? И вот – любуйтесь, получили родственничков: Альбрехта и Вильгельма. Готовы отхватить всю Мазовию, видите ли, это приданое их матери. Я кожей своей чувствую, что вы их должник. А может, нет? Рассчитались с сестрой сполна? Вам нечего сказать?

Король ответил неохотно, с трудом:

– Что ж?.. Скажу: у супруги моей весьма чувствительная кожа.

– Ага! Стало быть, я все-таки угадала! – торжествовала она. – Вы по сей день должник? И после этого хотите иметь влияние на прусского герцога?! Племянничек… Сыночек родной сестры. Да он, может быть, смеется над нами! Он, он… – Бона вдруг осеклась. – Ох, мне не по себе…

– Может быть, вы снова?.. – спросил король, понизив голос.

– Снова в тягости?.. Это вы хотите сказать? Санта Мадонна! Дел невпроворот, с землями разобраться надобно, с хозяйством, а я непрерывно… жду? Ничего подобного! Просто меня тошнит от марципанов.

Некоторое время король недоверчиво смотрел на супругу, потом вздохнул:

– Жаль! Герцог Альбрехт был бы весьма огорчен… Она прервала его снова:

– Узнав, что мы ждем еще одного наследника? Вы полагаете, он был бы огорчен? Разгневан? Кто знает? Быть может… – Она вдруг рассмеялась беззаботно и весело. – Подумайте только – весь день у него был бы испорчен! Воображаю, с какой миной он смотрел бы на то, как мне становится дурно, кружится голова…

Она вдруг пошатнулась и упала в объятья Сигизмунда.

– Вам в самом деле плохо, быть может, и впрямь?.. Вы?.. – спрашивал он озабоченно.

Бона выпрямилась, высвобождаясь из его объятий.

– Виной всему марципаны, – сказала она спокойно. – Это была репетиция. И очень успешная.

Не так ли? Любопытно, что скажет на это герцог? А вы? Почему молчите?

– Думаю о том, как вы догадались, что я должник Альбрехта?

– Ах, вот вы о чем?! Просто он мне показался слишком дерзким, наглым. Стала расспрашивать, и наконец нашелся человек, который мне объяснил…

– Могу я узнать – кто?

Это одна из моих тайн. Другая – источник, из которого я почерпну дукаты, дабы заплатить остаток долга.

– Вы полагаете, дело это неотложное?

– О да! Я не хочу, чтобы Анна вышла за брата Альбрехта. Не подпущу к Мазовии. Она будет наша, целиком наша! Я проверяла. В этом княжестве великое множество больших и малых городов.

А на берегах Вислы – Варшава, большая, людная.

– Вы хотите, чтобы она была ваша?

– Да, и не постою за ценой.

– Для Ядвиги?

– Пока – для Ядвиги. Я с ней уже об этом говорила. А потом с ее помощью – для Августа, для династии.

– А может, скорее… для Короны?

– Для Короны? – Бона была неприятно удивлена.

– Это старинные пястовские владения, – объяснял король.

– Но тогда… Ох, не знаю! Ничего не знаю. Устала. Хочу только одного – отдохнуть. Шрозаге…

Не прощаясь, она пошла к дверям. В ее бессильно повисших руках, в склоненной голове было столько истинной или притворной усталости. Король, прищурившись, минуту глядел ей вслед. Если бы она обернулась, то поняла бы, что он тоже принял решение и не уступит.

Когда итальянские мастера во главе с маэстро Береччи занимались реставрацией замка, Бона невольно обратила внимание на буйную зелень одичавших, как ей казалось, здешних садов. В отдаленной части сада она велела посадить виноградную лозу, но та не принялась, засохла, и тогда здешний садовник с великим недоверием побросал во вскопанные разрыхленные грядки семена каких-то итальянских овощей, привезенные королеве из Бари вместе с письмами.

Было ясное солнечное апрельское утро, когда Бона, успевшая уже отдохнуть от нежеланного для нее гостя, Альбрехта, прогуливалась вместе с Мариной по парку. Ветки стоявших в цвету плодовых деревьев казались совсем белыми, раньше обычного расцвела сирень. И вдруг тишину, в которой отчетливо слышалось гуденье пчел, нарушили детские голоса и громкий смех. По зеленой траве бежала королевна Ядвига с Изабеллой и Августом, а вслед за детьми Диана ди Кордона и Беатриче. Еще мгновенье – и девушки поравнялись с детьми, подняли на руки младшую королевну и королевича. Теперь, с детьми на руках, они еще пуще припустились бежать по изумрудной траве.

Громко кричали королевич с королевной – ноги их болтались в воздухе, весело и громко смеялась Ядвига. Все они направлялись в дальнюю часть сада, где за невысокой живой изгородью стояла королева, отдающая распоряжения садовнику. Увидев детей, королева обернулась и, подняв руку вверх, сказала:

– Вавта! Вазха! Я вам говорила, что сюда ходить нельзя. Нельзя тревожить эти грядки.

– И мне нельзя? – удивился великий князь.

– Саго тю! И тебе тоже! Эти южные травки не любят крика.

Август внимательно глянул на мать и спросил:

– А вы, ваше величество, тут не кричите?

– Я? Нет… – Она обернулась к своим придворным. – Право же, у вас нет разума. Того и гляди потопчете грядки… Неужто вам на лужайках приволья мало?

– Я хотела сказать, – вставила словечко Ядвига, – что маршал Вольский не уверен, удастся ли отпраздновать свадьбу Беатриче в замке.

– Не уверен? Вольский? Ведь я ему приказала! – воскликнула Бона гневно.

Королевич, приложив палец к губам, отважился ее предостеречь.

– Тсс…

Сердясь все больше и больше, Бона вышла из-за изгороди.

– Свадебные торжества послезавтра в замке! А потом турнир – во дворе.

Беатриче кинулась целовать ей руку.

– Что он себе позволяет, этот Вольский?

– Говорит, совсем недавно были торжества – присяга на верность, – объясняла Ядвига, – и посему…

– А если я хочу придать блеск этой присяге и отпраздновать свадьбу моей камеристки с польским дворянином?

Королева ждала нового потока благодарностей, но Ядвига, помолчав немного, недовольно произнесла:

– Такое торжество, столь расточительное… Бона взглянула на хмурое лицо падчерицы.

– Не будь завистливой, пиа сага, – ласково сказала она. – Когда король надумает выдать тебя замуж, я, хотя ты мне и не родная дочь, устрою свадьбу не беднее, чем была когда-то у меня.

Танцы, турниры, торжественные шествия… Восемьдесят лошадей под белыми балдахинами и двадцать мулов везли сундуки с моим приданым.

– И столько же поедет со мной в Мазовию? В Варшаву? – спрашивала Ядвига.

– Королевна из рода Ягеллонов достойна и сотни скакунов. О боже! – вдруг спохватилась Бона. – У меня еще столько дел! Бегите! Трава такая зеленая, пышная…