Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

– Государь! Ты ведь обещал… – начал было Рыжий.

– Я сказал все, что хотел. И что хотел, обещал, – ответил молодой король. – Оставляю вас под опекой братьев ваших, дорогая, – обратился он к Барбаре. – Встретимся очень скоро. В замке.

Сказав это, король вышел. И хотя Барбара осталась у алтаря одна, братья ни тот, ни другой не осмелились подойти к ней.

Но вот наступили зимние снежные дни, и во главе праздничного торжественного поезда на санях вдвоем с Барбарой ехал сам король в нарядной собольей шапке. О тайной его свадьбе ни в самом городе, ни в округе никто еще словом не обмолвился, хотя в замке люди потихоньку перешептывались. Барбара с королем сидели в санях, тесно прижавшись друг к другу, равнодушные к пересудам и потому не избежавшие их.

Лесная поляна была в белом убранстве, даже самые маленькие веточки опушил иней, а на верхушках елей лежали настоящие снежные шапки. Въезжая под такой белый навес, жена боярина Горностая спросила сопровождавшего ее Лясоту:

– Никто нас здесь не слышит, а я никому не скажу. Правда ли, что Гаштольдову вдову можно уже величать «ваше величество»?

– Врут люди, ей-ей, врут!

– Да ведь они вместе, всегда вместе, рядышком! Лясота, улыбнувшись, придвинулся ближе.

– Да ведь и мы вместе. А ежели супруг ваш, пан Горностай, спросит, не обвенчались ли мы тайно, скажу, что это ложь.

– Все шутите, ваша милость…

– А вы, сударыня, всякие сплетни повторяете! – заметил Лясота и, ударив рукой по заснеженной ветке, осыпал свою спутницу белым пухом. – Это все сплетни, сплетни, сплетни! – повторил он со смехом.

Вечером, после ужина, в том же покое, где братья совсем еще недавно уличали сестру, «нечаянно» застав ее с «полюбовником», состоялся совет, на котором присутствовали король, оба Радзивилла и Барбара. На этот раз на столе, накрытом полотняной оранжевой скатертью, стояли вазы с фруктами, цукатами, миндалем и пирожными, в хрустальных бокалах золотилось вино.

– Полгода прошло с той поры, как дозволено мне было в этих стенах за одним столом сидеть с вами, господин мой, – сказала Барбара, подняв бокал с вином. – Выпьем за здоровье ваше!

– Как и вы, не могу я дождаться той минуты, когда союз наш из тайного станет явным, – улыбнулся ей король.

– Слышал я от Глебовича, – вмешался в разговор Черный, – будто сватов к Альбрехту Прусскому засылают.

– Что с того?

– А гонец из Кракова разглагольствует повсюду, что старый король тяжко болен, – добавил Рыжий.

– Что с того? – снова повторил Август.

– Ничего! В самом деле – ничего, – согласился Миколай Черный. – За благополучие вашего королевского величества!

– Разговоров всяких много, – жаловался Рыжий. – А когда люди правду узнают, тотчас бунт поднимут! Как во время «петушиной войны»!

– Если бы эти мысли пришли в вашу голову полгода назад, – ехидно заметил король.

– Потише, брат, – остановил Черный. – Само собой, о ближайшем сейме и подумать страшно.

Опять все крикуны будут разрывать на себе одежды, осуждая короля за неповиновение. Поэтому уже сейчас своих людей искать нужно.

Рыжий рассмеялся, словно услышал забавную шутку.

– Здесь, на Литве? Кого? Горностаев? Глебовичей? А, да что говорить! Все против нас будут.

Хотя бы из зависти.

– Не здесь! В Короне. Поеду вербовать союзников. Быть может, с Тарновского начать? Он старую королеву ненавидит смертельно.

Сигизмунд Август на минуту задумался.

– Мне он пожелал «ее примеру не следовать». Что он хотел этим сказать, не знаю. Но против королевы и Кмиты поднять его не трудно. А вот от его величества поддержки не жди!

– Ого! – фыркнул Рыжий. – Того и гляди наш великий князь Литовский против польского короля выступит. Явив всем нам пример доблести.

– И своекорыстия, – вздохнул Август.

– Светлейший князь, вы наш повелитель. Забудьте о Короне! – поддержал брата Черный. – Лишь бы Литва пошла за вами! А потом, может, сил хватит, чтобы самим, без поддержки Кракова…

Сигизмунд Август с гневом посмотрел на него.

– Поссорить Литву с Короной! Нет! Ни один из Ягеллонов никогда не пойдет на это. Нужно заручиться поддержкой сенаторов и шляхты. Особливо на Вавеле, хотя и врагов там тьма. И среди них самый опасный – Кмита.

– Он один! Прочие… Триумвирата при королеве больше нет. Гамрат и Алифио в могиле, а преданный ей Гурка – хоть он и познанскии каштелян, да все равно мелковат, нет в нем того полета, – рассуждал Миколай Черный.

– Не следует забывать и о том, что каштеляном его сделала королева, – отвечал Август. – Он, как и те, прежние, будет служить ей верой и правдой. Великопольская шляхта не слишком-то меня жалует. А Гурка к тому же еще и упрям…

– Посмотрим, что можно сделать… Канцлер Мацеёвский наш, а это уже много.

– Что ж! Вы, ваша милость, сначала поедете к Тарновскому, а потом в Вену, послом.

– Я? – удивился Черный. – К королю Фердинанду? С посланием?

– Нет, без посланий. Отвезете ему свадебное приданое покойной королевы Елизаветы.

– Как же это? Отдать им серебро? Драгоценности? – наперебой возмущались оба Радзивилла.

– Я верну все, что принадлежало ей, кроме сумм в золоте. Их по договору возвращать не надобно.

Но все прочее… Теперь, когда придется отстаивать наш союз с Барбарой, Габсбургов сердить не следует.

– О… Мудрая мысль. И к тому же я первый в нашем роду поеду послом, да еще в Вену!

Наливай, брат! За здравие сестры нашей, Барбары, супруги славного Ягеллона!

– Позволите, господин мой? – робко спросила Барбара.

– Клянусь, что сделаю вас королевой, – отвечал он. – Еще не сейчас, но скоро, очень скоро.

Выпьем за это!

– За молодую королеву? – спросил Черный с надеждой в голосе, но Август спокойно и свободно ответил:

– За милую сердцам нашим прекрасную Барбару…

Радзивилл Черный готовился к своей политической миссии долго и весьма прилежно. Приехав наконец в Краков, он велел доложить о своем прибытии Боне, но та со дня на день откладывала аудиенцию. Когда наконец он переступил порог королевских покоев, первым встретил его Станьчик усердными поклонами.

– Великий канцлер литовский к нам, на Вавель, пожаловал? Какая честь! Кланяюсь, низко кланяюсь!..

Радзивилл, который расхаживал по комнате взад и вперед, вдруг остановился и сказал:

– Премного наслышан о тебе, шут. Любопытно мне, много ли нашел ты в Польше дураков, которые могли бы с тобою в глупости сравниться?

– А… Это дело непростое, – с озабоченным видом отвечал Станьчик. – С каждым днем к моему реестру новые прибавляются. Уж как я извелся, их записывая. А перечень все растет… Кого там только нет, а теперь и молодой король… прибавился.

– Как смеешь?! – возмутился магнат.

– А вот и смею! Смею! Потому что я шут! Следовало бы спросить, почему король в списке? И ответ был бы готов. А потому, что, в то время как на литовской границе неспокойно, он канцлеру своему дукаты дает и в Вену его посылает.

– Однако ж ты дерзок! – заметил Черный.

– Может, и дерзок, но не глуп. Не так глуп, чтобы не ведать, что полководцев, рыцарей знаменитых, следует не к тайной миссии, а к битве готовить.

– Вот вернусь, найдется время и для битвы. Станьчик зашелся от смеха.

– Найдется? Неужто?! Царь Иван будет ждать возвращения вашего? Коли так, дело иное!.. Время найдется… Ну что же, Августа я из списков вычеркну, а впишу себя, королевского шута… Ей-ей, впишу!

Шут отошел, качая головой, словно бы жалея самого себя, а взбешенный Радзивилл остался один и долго еще ждал королеву, которая в это время держала совет со своими приближенными – Кмитой и Гуркой.

– Вы слышали? Радзивилл Черный посмел просить аудиенции. Твердит, что молодой король взял на себя особые обязательства. Намекает на его тайный брак со вдовою Гаштольда, трокского воеводы.

– Тайный? – удивился Кмита. – Не верю! Ваш достойный сын никогда ничего не сделает без согласия вашего.

– О! – воскликнула она. – Август не мой больше. С той поры как уехал в Вильну, его нельзя узнать. Но я и за такого буду стоять до конца… Единственный сын! Наследник престола! И это он пытается разрушить, растоптать все, что я сделала в Литве. Радзивиллы? Что для них Корона?

Краков? Как мне донесли, Радзивилл Черный похваляется тем, что едет к римскому королю… В Вену! Регспе'? Хочет науськать на меня Габсбургов! Как будто мало я от них наслушалась попреков за то, что якобы измывалась над Елизаветой, отравила ее!

– Тайная свадьба короля для нас не закон, – сказал Кмита. – Ближайший же сейм может признать ее недействительной. А что думает об этом каштелян Гурка? Великопольские вельможи?

– Мы будем против. Нас заботит сохранность границ наших, благополучие Гданьска; прочные и длительные союзы – вот что нам нужно. А что может дать нам брак короля с литвинкой?

Решительно ничего.

– Весьма рада этому. Его величество в письмах своих расспрашивал Августа, тот сначала от всего отрекался, а потом…

– Что – потом? – спросил Гурка.

– Доказывать стал, что и Сонка, супруга Ягеллы, и Барбара Заполия были не королевского рода…

Богобоязненную королеву, первую супругу государя нашего, он к своей литвинке приравнял и тем весьма своего отца обидел…

– Жаль, что его величество больны тяжко…

– Но все равно король не позволит своевольничать. Ни Августу, ни шляхте литовской… – заверяла Бона.

– Оставил за собою титул великого князя, – напомнил Гурка.

– А вы, ваше величество? Не сжалитесь над сыном? – спросил Кмита.

– Я? – возмутилась Бона. – Отдать той титул государыни? Великой княгини Литовской? Королевы Польши? Лишиться власти, титулов своих? Никогда! Они мои и только мне служить будут. Мне одной.

Судьба, однако, распорядилась по-своему, и они служили ей недолго. Перед самой Пасхой Сигизмунд Старый заболел, и медики не надеялись, что он встанет с постели. Король оставался в сознании и все время допытывался, опроверг ли Август кружившие вокруг сплетни, а когда понял, что сын молчит, потому что связал себя тайными узами, сказал с великой суровостью:

– Запрещаю!.. Скажите дочерям моим и дворянам, что я не признаю этого брака. Запрещаю говорить о нем…

– Скажу всенепременно, – обещала Бона. – Будем возражать до тех пор, пока он не разорвет эти узы.

– Только разорвет ли? Он упрям, как Ягеллоны и Сфорцы, вместе взятые… – прошептал король.

В последние дни король совсем ослабел, а в великую пятницу, причастившись, лежал молча, слабый и недвижимый. Королева не отходила от него ни на минуту, бодрствуя возле ложа больного даже ночью. В первый же день пасхальных праздников наступило значительное ухудшение, поэтому Вольский немедля отправил еще одного гонца в Вильну, а сам тотчас же вернулся в королевскую опочивальню, где рядом с Боной стояли на коленях принцессы Зофья, Анна и Катажина. В комнате толпились придворные, поближе, окружив королевскую семью, теснились вельможи из королевского Совета. Все они вглядывались в старое, бледное лицо своего повелителя, ждали от него последних приказаний, последних слов. И вдруг на замковой башне зазвонил «Сигизмунд». Он звонил отчетливо, его низкий голос доходил до самых отдаленных уголков города, замка, вавельского собора.

Король открыл потухшие глаза. Минутку вслушивался в триумфальный звон колокола, а потом сказал тихо, но очень внятно:

– Благодарю тебя, господи… За то, что в последний час моей жизни ты дал услышать мне голос моего колокола. Это он… Зовет меня. Зовет в день воскресения.

Бона припала к его бледным, сложенным как для молитвы рукам.

– Нет! Нет! Вы с таким терпением и мужеством переносили все трудности вашей жизни. Одолеете и эту хворь…

– Последнюю… – возразил он.

– Нет! Медики не теряют надежды. Вы еще поправитесь, силы к вам вернутся!

– Увы, слишком поздно… – прошептал король.

– Умоляю вас… – просила королева со слезами на глазах. – Не покидайте меня. Как мне без вас? Ваше величество…

Но он говорил уже не с ней и не о ней.

– Я уже не услышу пасхальной аллилуйи… Она будет без меня. Как это странно. С завтрашнего дня все будут без меня. Без меня. – Он закрыл глаза и еще раз чуть слышно прошептал: – Без меня…

Один из придворных подал королеве горящую свечу, она взяла ее дрожащей рукой и держала так, чтобы король мог ее видеть. В покоях было тихо, только колокол на башне гудел все сильнее. Король снова открыл глаза и долго вглядывался в пламя свечи. Потом веки его смежились, рука бессильно свесилась с постели.

Последний сын Казимира Ягеллончика окончил свой земной путь…

В замковой башне приспустили черный стяг, а вскоре еще один флаг приспустили за каменной стеной замка, у ворот. Черным трауром Вавель отмечал кончину короля, который любил мир, был ко всем добр, при чужих дворах, по всей Европе, с любовью произносилось его имя.

Королева Бона отошла от окна, где долго стояла, вглядываясь в черный стяг, вестник смерти. Ее уже отяжелевшая фигура на фоне пестрой обивки стен казалась еще одним черным пятном, еще темнее казались и ее бархатистые глаза на побледневшем лице. Она хлопнула в ладоши, и на пороге тотчас же появилась Сусанна Мышковская.

– Заждалась, наверное, но теперь можешь подойти. Ты готова? Bene. Тогда садись и пиши. Письмо к венгерской королеве со всеми ее титулами. В конце укажешь: «Вавель, anno Domini 1548».

А теперь начнем: «Пресветлая королева, дорогая дочь наша! Пишем тебе в слезах и плаче, все утешения напрасны, потому что мы оплакиваем сиротство наше. Осиротели мы в тяжкие времена, которые грозят нам новыми ударами. Король теперь свободен от забот, а что нам остается? Наш удел – плач, одиночество и пустота… Мы лишились любимого господина и лучшего из мужей, а Речь Посполитая – доброго, милосердного короля, любящего мир и согласие и готового постоять за веру. В этом горе великом нет слов для утешения…»

Послышался стук в дверь, и, пользуясь привилегиями, данными ему после смерти Алифио, в покои вошел Паппакода.

– Допишем потом, я тебя позову, – сказала Бона Сусанне, а когда она вышла, спросила:

– Вернулся ли кто из гонцов?

– Да.

– Что же они говорят?

– Весть о смерти его величества короля обошла уже все дворы, вызвав всеобщее сочувствие. Вся Европа в трауре.

Бона на минутку поднесла платочек к глазам.

– Я желаю, чтобы похороны были не раньше июля. Ко дню святой Анны сюда успеют приехать короли, князья и все достойные гости. Да и мне время нужно – с сыном повидаться. Что говорит гонец наш из Вильны?

– Говорят, что его величество…

– Кто? – сердито перебила она.

– Молодой король, – поспешно произнес Паппакода, – велел объявить в Литве траур со дня восьмого апреля, но вскоре…

– Что дальше, говори…

– Десятью днями позже созвал в замке литовских вельмож на большой совет и там объявил о своем браке, а также представил им Барбару из Радзивиллов и велел называть ее госпожой и королевой.

Сказал, что никакая сила на свете сих освященных костелом уз расторгнуть не может.

– А они?

– Будто в рот воды набрали. А вечером был торжественный пир в честь…

– Ах, вот как! – воскликнула Бона. – Проклятие! Он всегда готов отложить то, что ему не желанно, а желанное – подавай.

– Тридцатого апреля он отправился в путь. Можно ждать его со дня на день, – добавил Паппакода.

– Один?

– Один. Гонец трех лошадей загнал, чтобы его опередить.

– А что говорят люди? Какие ходят слухи? Пересуды?

– Ах, чего только не говорят… Больше всех супруга пана Горностая злословит. Королю всевозможные пасквили подбрасывали. Все завидуют, все придворные тому браку противятся.

– А мои люди? – спросила Бона, помолчав.

– Тоже против тайных венчаний, кричат, скандалят, злословят. Гонец говорил, что карета молодого короля вся облеплена посланиями, одних эпиграмм сколько! На постое слуги все сдирают и отмывают, да только, чуть отъедут, листков этих еще больше прибавляется.

– Только на его карете? А Радзивиллов не трогают?

– Оба их дворца и стены королевского замка пестрят от наклеек, записок с угрозами да шутками всякими. На смех поднимают короля с его незаконной супругой.

– Не ждали от него такого шага, а потому все теперь и отвернулись. Известно ли, что он сказывал, собираясь в дорогу?

– Да. Заговорила в нем кровь итальянских кондотьеров. Сказал Глебовичу – от королевы-матери я мог бы ожидать любого удара. Да только страха у меня перед нею нет – теперь она никто, она… – начал заикаться Паппакода.

– Слушаю вас, договаривайте, – приказала Бона.

– Теперь она вдовствующая королева, – закончил Паппакода почти шепотом.

– Ну что же, ловко он все это удумал, – сказала Бона ядовито. – Был на Вавеле дракон, да не один, целых два. И король-дитя. А отныне есть и будет один-единственный правитель. Он? Он один?

– Похоже на то.

– Так и сказал – вдовствующая королева? – все еще не верилось Боне.

– Передаю вам слова гонца, – мрачно подтвердил Паппакода.

Она задумалась, что-то еще взвешивая, наконец приказала:

– Велите гонцу забыть о том, что слышал, особливо о разговоре с Глебовичем. Зато о том, что видел, пусть рассказывает всем и каждому. Вот карета, в которой едет король… Самодержец. Обитая пурпуром карета кажется пестрой от пасквилей… На ней листки бумаги… Их не счесть. Сорвут одни – тут же новые налепят. Вижу их, вижу. На дверцах, на попонах лошадей, на спицах колес! Он затыкает уши, но все равно слышит всякие насмешки и вопли. Взрывы смеха. Вот триумфальный въезд в Краков, достойный великого князя Литовского. Польского короля!

Она кричала, воздев руки к небу, словно приветствуя въезжающего монарха. И вдруг поднятые руки бессильно опустились, побагровевшее лицо исказила судорога. Она сказала тихо и скорбно:

– Короля… моего сына. Единственного вымоленного наследника Короны. Последнего властелина из династии Ягеллонов…

С помощью итальянских мастеров медики забальзамировали тело старого короля. Он лежал в гробу в тех же доспехах, в которых воевал на Поморье, он был в короне, со скипетром и державой в руках.

Согласно обычаю подле него с левой стороны положили меч, который столь неохотно при жизни извлекал он из ножен, государь, более всего ценивший мир и… покой. Гроб стоял на покрытом золотой парчой катафалке в королевской опочивальне, превращенной в траурную часовню. От гроба не отходила семья и весь двор, ожидая приезда короля-сына, теперь единственного властелина Короны и Литвы.

Выйдя вместе с Гуркой из этой опочивальни-часовни в соседние покои, Кмита на минуту остановился, чтобы перекинуться словом с Фричем Моджевским, который в нетерпении ожидал Августа, мечтая встретить его первым.

– Его величество лежит в своих доспехах, – сказал краковский воевода, – как и подобает королю-победителю.

Каштелян Гурка нахмурил брови.

– Тело еще на катафалке, а замок подобен полю брани. Все бурлит, клокочет. Того и гляди пожар вспыхнет. Тарное ский с канцлером Мацеёвским в нижних залах собрали всех вельмож. Ждут чего-то.

Кмита, казалось, не придал этим словам никакого значения.

– Знамо дело, – сказал он. – Хотят нового государя задобрить. Напомнить, кто его малолеткой возвел на престол. Но я не верю, что Тарновский вернется в замок и опять будет тут судить да править. Королева нынче на нашей стороне, искренне или нет, но с нами.

– Август, вопреки тому, что люди сказывают, непреклонен в делах бывает, – отозвался Фрич. – Он стоит за перемены, за справедливость и законность. Я верю, что он будет не с сенаторами, а со шляхтой и…

– Слова! Все слова, почтеннейший Фрич, – прервал его Кмита. – Не народ сегодня с королем говорить будет, а мы. Или Тарновский.

В ту же минуту на пороге появился придворный из свиты Боны.

– Пан гетман Тарновский все спрашивает, когда государыня принять его соизволит?

– Не сегодня, за это ручаюсь, – буркнул воевода.

Но слова придворного услышала королева, в это время как раз выходившая из часовни. Вся с ног до головы в черном, она казалась старой и очень усталой. Но тут же сказала не терпящим возражений голосом:

– Скажи, ему подождать придется. Пусть никто не мешает мне молиться.

– Скоро ли светлейший государь приедет? – спросил Гурка.

– С башни пока еще не видна его свита, – отвечал придворный и, поклонившись, вышел.

Бона между тем обратилась к Кмите, в ее покрасневших от слез глазах он прочел раздражение.

– Вы, однако, весьма неосторожны, воевода, – промолвила она. – Даже не пытаетесь скрыть своих намерений.

– А к чему таиться? – отвечал он надменно. – Скрывать от Тарновского, что кончились его золотые денечки? Другой лагерь пришел к власти? Коль скоро ваше величество на стороне шляхты, да и я со шляхтичами вместе, – что для нас гетман? Или канцлер? Припугнуть их пора.

В эту минуту появившийся в дверях слуга доложил:

– Послы немецкие в великом волнении. Хотят предстать перед глазами вашего королевского величества.

Услышав эти слова, она дала Кмите знак рукой.

– Покажи свою силу, воевода! Припугни их хорошенько! Скажи послам, что хватит терпеть дочерей Габсбургов на престоле польском. Не по вкусу нам альянс с императором, союз с Францией куда милее будет. Пусть послы эти уже сейчас доложат Карлу и Фердинанду о решеньях наших.

Но Кмита стоял молча, кусая губы, и тогда Бона сказала камердинеру:

– Вели послов занять. Им подождать придется. Когда придворный вышел, Бона добавила:

– Приезда короля ждет еще и французский посол. Я с ним говорила. Вместе с династией Валуа мы окружим Габсбургов кольцом и не позволим им хозяйничать в Европе! Король Франции вполне с нами согласен. Даст бог, при его поддержке на престоле венгерском воцарится сын Изабеллы, Ягеллон по крови.

Но Кмита настаивал на своем.

– Если ваше королевское величество желает по-прежнему на Вавеле быть хозяйкой, пора покончить с Тарновским и Радзивиллами. Слишком вознеслись они при молодом короле.

– Выскочки они, – с пренебрежением заметил Гурка, – где им тягаться со старопольскими дворянами. Вы полагаете – они могут нам… угрожать?

– А почему бы и нет? Радзивилл получил от императора Карла княжеский титул, за то что в Вену драгоценности покойной Елизаветы доставил. Вон какой чести удостоился! – продолжал Кмита.

– Что правда, то правда, – подтвердила королева. – А какой титул он Тарновскому выхлопотал, слышали?

– Не слышал и слышать не хочу, – отвечал воевода с презрением. – Нам, польским вельможам, отвратны титулы да звания, от чужеземцев полученные.

– И все же, – продолжала Бона, – Тарновский графом стал.

– Графом! Скажите на милость! – продолжал насмешничать Кмита. – Станьчику эту новость сообщу всенепременно. Го-то порадуется. Вдоволь над ним посмеется. Граф– гетман! Так ведь теперь его величать следует?

– Но сие значит, что Радзивиллы теперь в Габсбургах поддержку найдут? – напомнил Гурка.

– Молодой король такую распутницу взял в жены, – взорвался Кмита, – что поднять против нее шляхетскую братию – святое дело! До сей поры корону у нас носили святые, а также особы мудрые и почтенные. Может, в Литве нравы посвободнее будут, там все иначе. Но здесь, на Вавеле, мы не желаем терпеть развратницу на троне. Бона кивнула головой.

– В Литву я его больше не пущу. Пусть и думать забудет о Радзивиллах, о венчании тайном…

Слышите, играют фанфары?

– Государыня! Король въезжает в ворота! – доложил камердинер.

Все умолкли, но за окнами раздались крики:

– Да здравствует король! Виват! Виват! Слава королю!

– Его королевское величество… – доложил о прибытии молодого властелина Вольский, и тотчас быстрым пружинистым шагом в палаты вошел Август с несколькими придворными. Сделал вид, а может, и в самом деле не заметил стоящей чуть поодаль матери, потому что голос его пронзил тишину подобно удару бича.

– В часовню!

– Государь! Здесь ее величество… – попробовал было остановить его Вольский.

– Сын мой! Слава богу! Ты вернулся… – сказала, не двигаясь с места, Бона.

– Ехал днем и ночью, – отвечал он коротко и гневно.

– Пред вами, государь, – начала приветственную речь Бона, – самые близкие…

– Вижу, – прервал ее король.

– Преданные вам люди…

– Коль скоро я среди своих, сразу скажу, что думаю, – прервал ее король снова. – Все уже предусмотрено? Решено? Едва я переступил порог-и сразу должен идти, куда меня ведут?

– Не понимаю, что вы хотите сказать, ваше величество, – удивилась Бона.

– Не понимаете? А я вижу здесь, у отцовского гроба, тайный сговор. Государыня вместе с преданным ей воеводою. Тут же каштелян Гурка… Заговор против меня?

– Ваше королевское величество?! – воскликнула Бона.

– Ну что же, тогда я, ваш король, спрошу: где гетман Тарновский? Почему внизу не хотели пустить ко мне канцлера Мацеёвского? Почему не разрешили войти сюда, вместе со мной, сиятельному князю Радзивиллу? Обида, ему нанесенная, – для меня оскорбление.

– Но, государь… – начал было Кмита.

– Князь Радзивилл был со мной! – прервал его король. – По какому праву?..

– Но ведь это Радзивилл! – неожиданно для всех вмешался Фрич. – Ваше величество, не понимаю! Ведь вы же хотели когда-то вместе со шляхтой сломить могущество вельмож, отстранить их от власти?..

– Ну и что еще?! Что еще скажете? – резко спросил Август.

– Вы хотели быть создателем исполненного гармонии справедливого государства, спасти Речь Посполитую. Когда же, как не теперь? Мы полагали, вместе с вами…

– Вы! Всюду вы! Советчики! Опекуны! – злорадно усмехнулся Август. – Что же еще? Почему вы молчите, государыня?

– Потому что у меня нет иных намерений, кроме тех, о которых говорил нам почтенный Фрич, – отвечала Бона спокойно и рассудительно.

– Никаких иных намерений? – подхватил Август. – Почему же тогда, встречая меня, маршал Вольский упомянул о французских послах, с которыми я должен нынче непременно увидеться.

На этот раз Бона не сразу нашлась с ответом.

– Признаюсь, ошиблась я, государь… Полагала, что для блага Речи Посполитой и сестры вашей, Изабеллы, дадите согласие на брак с дочерью короля Франции…

– Значит, я угадал! – крикнул король. – Послушный сын вступает в новый брак! Во имя Речи Посполитой! Ради сестры! Да это же настоящая кабала! А обо мне? Обо мне вы не подумали? Что я думаю? Что чувствую? Об этом и знать не хотите? Ну что же, довольно вопросов! Приказываю послать одного из придворных в Рьщарскии зал – пусть пригласит сюда князя Радзивилла Черного. Скажет, что хочу его видеть и желаю, чтобы он был при мне! Здесь!

– Помилуйте, государь! – взмолился каштелян Гурка.

– Это неслыханно! – воскликнул Кмита.

– Я так хочу! – резко оборвал их Август. – И это еще не все. Французов принимать не буду.

– Ваше королевское величество! – умоляюще прошептала Бона.

– Им здесь делать нечего! Разве что после похорон захотят дождаться торжественного въезда в Краков…

Теперь попыталась остановить его королева:

– Замолчи, умоляю тебя!

Но он решил не уступать и продолжил:

– Дождаться въезда в Краков возлюбленной супруги нашей…

– Нет! Нет! – воскликнула Бона.

– …недавно обвенчанной с нами в Литве, Барбары Радзивилл…

Август умолк, но Бона вдруг распрямилась и с надменно поднятой головой воскликнула гневно:

– Она? Королева? Не бывать этому!

Похороны старого короля состоялись в последние дни июля, на торжества съехались императорские послы, послы римского короля, Альбрехт Прусский, многочисленные князья и княжата.

Торжественная процессия вошла в собор, и воцарилась полная тишина, нарушенная вдруг позвякиваньем железа и стуком копыт. Рыцарь в черных доспехах вошел в собор, остановился за гробом своего вождя, став свидетелем того, как канцлер сломал печать покойного.

Когда после панихиды гроб опустили под плиты собора, послышался звон большого колокола. Он гудел часто и тревожно и вдруг остановился, подобно сердцу того, кто его создал во имя прославления польского оружия…

Только на другой день колокол зазвучал снова. Черные хоругви еще ниспадали вниз со стен Вавеля, и в тот вечер, казалось, Висла изменила свой бег – когда светящийся поток из зажженных факелов и свечей поплыл вверх, на Вавельский холм, к замку. Загремели фанфары, приветствуя молодого короля, который прошел сквозь расступившуюся толпу и остановился в самом центре внутреннего двора. Он ждал подходившего к нему канцлера Мацеёвского и принял из его рук королевский стяг.

Фанфары умолкли, народ затаил дыхание. Неожиданно, единым взмахом обеих рук, Август вскинул стяг высоко вверх, а затем махнул им на все четыре стороны света. Словно бы глубокий вздох или стон пронесся над толпою. В это же мгновение стоявшие на стене и на башнях стражники сорвали черные флаги, они падали вниз, жалкие и никому уже не нужные, коль скоро посреди двора, озаренный тысячью факелов, стоял облаченный в траур, но исполненный блеска молодой король, больше десятка лет бывший лишь тенью своего отца Сигизмунда I Старого, а теперь, после его похорон, единственный законный властелин Польши, Литвы и Руси.

Толпа подступала все ближе, на первый план вышли придворные со свечами в руках, от зарева пылавших факелов было светло, как днем, арки и галереи освещали огоньки смолистых лучин, зажженных стоявшими там слугами.

Снова заиграли фанфары, им вторил мерным гудением королевский колокол…

Стоявший рядом с Остоей Фрич Моджевский шепнул:

– Ну, теперь жди перемен.

– Лишь бы во благо Речи Посполитой! – отвечал Остоя.

– Аминь… – чуть слышно не то прошептал, не то вздохнул Фрич.

Несколько дней спустя королева сердито говорила собравшимся в ее покоях вельможам:

– Не желает с нами разговаривать. Держится надменно и дерзко. Как он заблуждается! Думает, что все эти торжества – фанфары, факелы, фимиам – свидетельство его силы. Нет! Не для того я привезла свое приданое из Бари, чтобы этот узурпатор, этот мартовский кот, раздавал мое золото направо и налево своим сторонникам. Хочет войны со мной? Bene, он ее получит.

– Король может рассчитывать лишь на поддержку литовских и кое-кого из мало польских вельмож. Вся шляхта против него, – сказал Гурка.

– Значит, впервые она со мною, – продолжила разговор Бона. – И хоть смутьяны мне ненавистны и бунт я презираю, на этот раз готова выступить вместе с ними. Пусть Моджевский или Ожеховский придумают этому красивое словесное обрамление. Тут они большие мастера. Король должен быть в моих руках. Я согну его или сотру в порошок…

– Государыня, – отозвался познанский каштелян, – вы раздали столько должностей и столько земель, что можете рассчитывать на поддержку многих…

– Благодарных? – удивилась Бона. – Неужто, милейший каштелян, опыт не научил вас, что благодарность разъедает узы дружбы быстрее ржавчины? Она подобна уксусу, от которого прокисает любое вино. Нет и еще раз нет! Я могу рассчитывать лишь на тех, для кого замыслы Августа как кость в горле.

– Быть может, еще поговорить с королем… – осторожно сказал каштелян.

– Никаких объяснений! Никаких попыток оправдаться! Пока он требует, чтобы сейм признал законной супругой его полюбовницу, не быть меж нами согласия!

– Но вы, государыня, уж конечно… не покинете Вавель? – спросил Кмита, понимая, что подливает масла в огонь.