Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

– Быть может, много, но пусть бы она это делала в своих угодьях, а не у нас в Литве. На наших землях мы обойдемся и без нее. К тому же – помилуйте! – все ее окружение – одни чужеземцы.

Чуждые нам и недоброжелательные, наносящие ущерб маестату.

Алифио нахмурил брови.

– Пожалуй, трудно отнести к ним мелких шляхтичей, находящихся на службе у ее величества? Дыбовский, Каменский, Грынькович и Юндзилл. Разве это чужеземцы?

– Вы, ваша милость, верный защитник королевы.

– Влияние канцелярии государыни и ее польского двора распространяется на всю Литву и Волынь, – ответствовал Алифио. – Этого нельзя отрицать.

– Нам-то это к чему? Для более тесного единения с Краковом? Так или иначе недовольных все больше. Слыханное ли дело, чтобы в столь беспокойное время, когда пахнет войной и Шуйский против нас собрал на границе войско, два короля, отец и сын, вместо того чтоб идти на войну, в поход, отправляются на свадьбу?

– Разве гетман Тарновский уже двинулся к границе? – возразил канцлер.

– Вижу, мне тут делать нечего, – буркнул Радзивилл, вставая. – Вздумал искать у вас справедливости!

– В самом деле, – согласился Алифио, – каждая из сторон права по-своему. Но на чьей стороне истина, оценить по справедливости очень трудно…

Прощальный вечер с танцами в Виленском замке удался на славу. Молодежь плясала при свете факелов. В первой паре танцевал юный король с Дианой ди Кордона. Оба они, несмотря на разницу в возрасте, были прекрасны, у обоих красовались одинаковые белые цветы: у нее – вплетенные в волосы, у него – за поясом.

– Бирюза на шее, огонь в глазах… Она даже не таится, – шепнула Марина, склонившись над Боной.

– Ди Кордона… Знаменитый испанский род. Чем дольше о ней думаю, тем спокойнее становлюсь.

– Почему? Синьора Диана – истинный вулкан.

– Может, это и хорошо? Отвлечет Августа от опасных прожектов гетмана, который намерен сделать из него воителя. Это последняя любовь Дианы, а таковая столь же исключительна, как и первая.

– А ежели ради нее он не пожелает вступить в брак? – спросила камеристка.

– Вступить в брак? Он слишком молод для этого.

– При дворе все чаще говорят, что ему предназначена Елизавета Австрийская…

– Не при моей жизни. Дочь Габсбурга на Вавеле?

– Я осмелилась только повторить… – шепнула Марина.

– Довольно! Ты делаешься несносной. Надоедлива, как Станьчик. Не соглашусь ни на какую невесту, кроме французской королевны. И свадьба не раньше, чем лет через десять. А пока пусть танцует. Пусть веселится! Постой, подожди. Кто, кроме тебя, догадывается об истине?

– Анна. Разумеется, Анна. Ревнует к ней.

– Ты с ума сошла?! Ведь она была при рождении Августа.

– А Диана нет? Мы же вместе приехали на Вавель.

– Стало быть, ты думаешь, что Анна… Боже! Ей, наверно, лет тридцать. И она никогда не говорила о замужестве. Это странно, и впрямь странно…

– Кто знает, не держит ли ее при дворе и кое-что иное, – добавила ехидно Марина.

– Что же?

– Не знаю, ничего не знаю… Но слышала, что покойный канцлер шидловецкий брал дукаты от Габсбургов. А дочка Зарембы небось бедна как церковная крыса…

– Бредни! – возмутилась Бона. – Ее недавно умерший отец был каштеляном.

– Простите, госпожа, но ведь я предупреждала: не знаю, ей-богу, ничего не знаю…

Она ушла, а королева в свою очередь стала присматриваться теперь и к Анне, танцевавшей с Остоей.

Она выглядела молодо, привлекательно, могла давно выйти замуж. Какова же причина, заставлявшая ее быть столь добродетельной и оставаться в девичестве? А может… Может, Марина завидует этой польке за то, что ее приблизили ко двору? Хуже то, что Анна знает… Если ее, королеву, обвинят в том, что она потворствует разврату совсем еще юного сына, станут сравнивать Августа с чешским Людвиком, она может утверждать, что ни о чем не знала и никогда не допустила бы такого. Но Анна знает. Как это нехорошо, как это скверно…

Двор вернулся в Краков осенью, и тотчас же начались приготовления к свадебным торжествам.

Первым попросил королеву об аудиенции маршал Кмита и был благосклонно ею принят.

– Я знаю, что вы пожелали меня видеть. Он склонился в низком поклоне.

– Я безмерно счастлив, что всемилостивая государыня, прибыв на свадьбу, снова находится среди нас, в Кракове, – произнес он.

Бона расхохоталась.

– И вы не могли сказать этого при всех? Или же мне принять эти слова как выражение тайно питаемых вами чувств?

– Наияснейшая госпожа, вы шутите… слишком жестоко. Тогда она спросила с оттенком нежности в голосе:

– Неужто?

– Уже столько лет… С давних пор… Еще в Неполомицах… – взволнованно стал говорить Кмита.

– Довольно!.. – прервала она его. – Поговорим о чем-нибудь ином. С чем еще вы пожаловали ко мне?

– Государыня! С горечью и сожалением вынужден заметить, чинится мне великая обида. Уже долгое время дожидаюсь я должности краковского старосты. Это звание надлежит мне и по возрасту, и в признание заслуг моих, перечислять которые не стану. А меж тем король откладывает назначение, подыскивает иного старосту. Неужто владелец замка в Висниче для Кракова недостаточно хорош?

– Вы знаете короля, – спокойно ответила Бона, – он не любит, чтобы его торопили. Но попытаюсь узнать и дать вам надлежащий ответ. Тогда и продолжим нашу беседу.

– Государыня, вы готовы мне помочь?..

– Да. О да! Краковский староста – это защитник замкового града. А на Вавеле живут два дракона. Оборона будет поистине нелегка. И их, и замка… Разве не так, ваше преосвященство? – добавила она, увидев входящего примаса Кшицкого.

– Говорю «да», потому что вижу ваше величество веселой. Впервые с того дня, как объявлено бракосочетание королевны Ядвиги.

– Садитесь, прошу вас… Должна признать, что нашла Краков сильно изменившимся. Я не чувствую себя здесь столь уверенно, как прежде. Отовсюду слышу о внесенной якобы мною в Литве сумятице. Будто королева не должна ни управлять страной, ни вмешиваться в заграничные альянсы.

– Трудно найти льстецов по убеждениям, – заметил при мае. – Но платных…

– Да, да. Это я знаю. Но на сей раз речь идет о чем-то большем, нежели подкупленные сторонники, особенно теперь, когда мы столь близко породнились с курфюрстом, мне надобно иметь верных сторонников при дворе.

– На меня, как и на примаса, вы можете полагаться полностью, ваше величество, – заверил ее Кмита.

Я сумею оценить это. Однако я на нашу беседу пригласила и епископа из Пшемысля…

– Гамрата?

– Да. Он много лет провел в Италии. Обучался там искус ству правления. С некоторых пор разумно и достойно управ ляет королевскими угодьями в Мазовии. Приняв сан Краковского епископа, он вместе с нами составил бы сильную партию, которая нам столь необходима.

– Вы полностью доверяете ему, ваше величество? – спросил Кшицкий.

– Как себе самой. Герцогу Альбрехту не удалось его подкупить в споре о прусско-мазовецкой границе. Помимо того, он покровительствует гуманистам, известен как большой ценитель книг и различных искусств.

– Одним словом – само совершенство, – пошутил по ста рой привычке поэт и священнослужитель.

– Епископ пшемысльский Гамрат, – доложил слуга – А вот и он сам! Мы говорили тут о вас, почтеннейший епископ. И можем сразу же приступить к существу дела. Но, возможно, у вас есть какие-нибудь вопросы?

– Да. Первое: на ком, собственно, вы, ваше королевское величество, намерены опираться в своем правлении?

– В свое время нашего Августа возвели на трон магнаты…

– Вот именно. Много лет назад. Ныне, государыня, вы в ссоре с Тарновским и не перестаете судиться с литвинами. Я слышал, что Радзивиллы…

– Знаю. Но они незаконно владели многими королевскими землями в Подлясье. Это правда, обвиняла их я, но судил – сам король.

– Несмотря на это… Значит, не они. У вас, ваше величество, были одни цели со шляхтой: отнять земли у магнатов. Но сейчас и самой шляхте не по вкусу все эти обмеры, выкорчевка леса, дерзость крестьян.

– Крестьяне называют госпожу нашу «доброй государыней», – запротестовал Кмита.

– Это вы о простонародье? Оно не в счет… – вздохнул Гамрат.

– Стало быть, – заметила королева, – после стольких лет усилий и трудов мне не на кого опереться?

– Ну, отчего же… Есть еще шляхта, требующая совершенствования Речи Посполитой. Есть также Фрич…

– Он давно выступает за исполнение законов, – вставил Кмита, – за введение справедливых кар за убийство. Я говорил с ним, но…

– Но и он, как все, за назначение на высшие должности только… скажем прямо – только по повелению короля. Вы это хотели сказать? – смело спросил Гамрат.

– Любопытно, – вмешалась Бона, – что только по повелению короля… А вот сейчас как раз вакантен епископский престол в Кракове. И у меня было намерение… Я думала…

Она смотрела на Гамрата, но отозвался Кшицкий.

– Мы собрались здесь, дабы вести речь о сильной партии при дворе. Ни о чем ином.

– Разумеется, – тотчас же ретировалась она, не будучи уверена в приязни Кшицкого к Гамрату. – Давайте поговорим!

Им казалось, что все происходит втайне, но у двери, плотно прижавшись к ней, подслушивал Паппакода. Проходивший мимо Станьчик спросил:

– Постучать… или лучше забренчать бубенцами?

– Тсс… – шепнул Паппакода. – Вечно вы являетесь некстати…

– Такова привилегия шутов. Скажите, что это? – показал он на свой нос.

– Нос.

– Поглядите внимательнее, – настаивал шут.

– Вижу. Обыкновений нос!

– Ну, нет! Орган обоняния. Верное средство! Потянешь раз и сразу учуешь, откуда идет чад – из покоев королевы. Дымится драконья пасть.

– Смотрите, как бы вас первого не слопал дракон, – предостерег казначей.

– А зачем я ему? – продолжал насмехаться Станьчик. – Ни скоморохи, ни карлики ему не нужны. Сперва он сожрал грозных великанов, теперь черед крикливой братии с гербами. Скорее вам следует бояться.

– Я верно служу королеве.

– Подслушивая у двери? – Шут состроил уморительную рожу.

– А как узнать иначе, о чем там шушукаются? – буркнул итальянец.

– Надо слушать шутов, – с деланной серьезностью ответил Станьчик. – И тех, что служат, и тех, кто готовы все высмеять из любви к искусству. А таких в Польше – уйма! Разве вы не знаете, у нас каждый каждого, всех и вся лечить готов? Если не зельем – так шуткой и смехом. Просто так, без всякой корысти. Вам не грех бы поучиться этому у поляков.

– И что же? Больные исцеляются?

– Исцеляются сами врачеватели. Ибо смех очищает душу от яда. Оттого я всегда и здоров, здоров, здоров! – рассмеялся Станьчик, подпрыгивая и звеня погремушкой.

– Чтоб тебе пусто было! – пробормотал, глядя ему вслед, Паппакода.

На следующий день королева, едва войдя в покои Сигизмунда, сказала:

– Правду ли говорит маршал Вольский, что вы не хотите сделать Кмиту старостой?

– Да. Власть в руках у него будет большая… Это опасно. А к тому же старостой давно желает стать Тарновский.

Она удивилась.

– Великий гетман коронный? А его вы не опасаетесь? Доверить ему две столь важные должности? Вы хотите, чтобы при вас он возвысился сверх всякой меры?

– Какой такой меры? – спросил король. – Нет у меня таких опасений. Я ему доверяю.

– О да! – воскликнула Бона. – Есть даже такие, кто слышал, как он похвалялся, что, ежели к его должности добавить еще и право на исполнение судебных приговоров, его власть в Кракове будет равна вашей. А то и больше.

– Вы верите в эти россказни? – спросил король, уже внимательнее прислушиваясь к ее словам.

– Не очень. Однако же странно, что никто и никогда не говорил подобного о… Кмите.

– Тарновского задеть легко. Он даже грозил отречься от должности гетмана, – заколебался Сигизмунд.

– Знаю. Когда не получил великую печать коронную. Не удались его попытки стать канцлером, так теперь он решил стать старостой.

– Вы так его не любите? – спросил король, вглядываясь в нее с любопытством.

– Я не верю ему. Он высокомерен, властолюбив. И расположен к Габсбургам.

– А вам противится… – добавил он. – Но выбирать надобно, что лучше?..

– Пожалуй, скорее, что хуже? – не успокаивалась Бона.

– То ли Кмита, воевода и староста краковский, то ли великий гетман коронный, занимающий должность старосты? – размышлял вслух король.

– Гетман лет на десять моложе, – вздохнула Бона, – и дольше будет пожизненным господином подвавельского града.

– Не очень-то приятно это слышать… – пробормотал король. – К тому же великий гетман коронный…

– Выигрывает все сраженья… – подчеркнула она с деланным равнодушием, даже несколько удивленно.

Король взглянул на нее и вдруг нахмурился.

– Не все, – возразил Он. – На этот раз он проиграет.

– Проиграет?

– Да, со мною, – заявил он, и голос его обрел твердость.

– Я очень рада, – кротко произнесла королева, с трудом пытаясь скрыть чувство гордости за одержанную победу.

– Проиграет потому, – заключил Сигизмунд, – что воевода, если б даже и очень хотел, не сможет вознестись столь высоко, как гетман, и потому не будет столь опасен.

– Бедный Кмита, – вырвался у нее легкий вздох. – Он не знает и никогда не узнает, почему на сей раз выиграл.

Неделю спустя перед королем, восседавшим на высоком кресле в зале аудиенций, стояли друг против друга два противника: Тарновский и Кмита.

– Я готов выслушать вас со всем вниманием. Говорят, вы обвиняете друг друга. В чем же дело, хочу я знать? От вас самих, а не от других.

– Всемилостивый государь… – произнесли они одновременно и умолкли.

– Пусть начнет тот, кто старше… – сказал Сигизмунд.

– В Короне нет должности старше, нежели великий гетман…

– Я не закончил, – прервал его король, – пусть начнет старший по возрасту.

Вельможи некоторое время с ненавистью глядели друг на друга. Наконец Тарновский пригладил волосы на голове и произнес:

– Мне, слава богу, еще нет и пятидесяти. Да и седины в волосах тоже нет.

– Тогда слушаю вас, ваша милость, – обратился король к воеводе.

– Преимущество мое поистине странного свойства, – начал Кмита. – Но и оно благо. Я прожил более полувека, государь, и повидал многое. Но такой спеси, такого властолюбия, как у пана гетмана, видеть мне не доводилось. Ему мало того, что он первый в Польше стал великим гетманом коронным. Краковом владеть вознамерился, о безопасности королевского замка печется. Такого никогда не было. Слыханное ли это дело? Вопреки всему хочет получить власть в Кракове, не верит мне, краковскому воеводе? А я ведь палатин, под моим управлением все воеводство!

– Но не град, – буркнул Тарновский.

– Всемилостивый государь! Воеводы некогда повелевали шляхтой на поле битвы, а у старосты было право только меча и суда. Пристало ли гетману мирить враждующие стороны, собирать для вашего величества подати? Но ежели так, может, в будущей войне малопольскую шляхту на поле сражения поведу… я? Краковский воевода?

– Разве затем, чтобы проиграть? – уколол его гетман. – Всемилостивый государь! Только ваше присутствие заставляет меня сдержать рвущиеся с уст слова. Одно скажу: бывает иногда, что важные должности освобождаются. И по сей день не занята должность канцлера, а Хоеньский всего лишь подканцлер. Но негоже досточтимому мужу просить заступничества у женщины, добиваться у королевы должности, которую волен предоставить лишь король.

– А ты, ваша милость, докажи, что я просил и добивался! – закричал в ярости Кмита.

– Довольно спорить, – остановил его король. – Вам обоим ведомо, что шляхта, в согласии с правом, недобрым оком взирает на одну руку, две должности держащую. А шляхтою пренебрегать нам негоже, ведь она, наемное войско отвергая, идет на бой, посполитое рушение составляя.

Почтеннейший гетман! Вы, а не краковский воевода поведете шляхту против турок или валахов. И подумайте тогда, что скажут вам, коли вы, будучи старостой, покинете Краков? Оставите град без опеки? Не найдутся ли такие, кто воскликнет: «Возвращайся, староста, на свое место, да и нас домой отпусти»? И что же тогда? Прикажете отдать полки польному гетману? Которому и так должно оберегать границы, находясь с войском в поле?

– Польному гетману? Отдать полки? – бросил оскорбленный Тарновский.

– Нет? Тогда не лучше ли, чтобы во время войны опеку над градом и самим замком исполнял краковский воевода?

– Но тогда он тоже будет занимать две должности!

– Не столь отличные, а скорее даже близкие. И споров не будет никаких, ибо воевода Кмита не захочет взирать свысока на самого себя – краковского старосту. Подумаю еще и решение приму сам. Но, высоко уважая оба столпа нашего трона, советую: прекратите бесконечные раздоры, помиритесь.

– Не бывать этому! – взорвался Кмита.

– Не бывать! – повторил как эхо гетман.

– Королевская привилегия – не просить, а приказывать, – сказал Сигизмунд. – Но на сей раз всего лишь советую. Вражда разрушает, а вам со мною сообща строить надобно. Это все, что я хотел сказать.

Свадебный кортеж королевской дочери Ядвиги не был столь великолепен, как некогда принцессы из Бари, но королевну не слишком огорчило отсутствие обещанной ей сотни рысаков, везущих сундуки с ее приданым. Видимо, она и в самом деле влюбилась в Иоахима, а быть может, решила, что двадцатидвухлетней девушке негоже дольше оставаться в ожидании мужа. Король в этот день был бесконечно рад, что обеспечил наконец будущее своей первородной дочери, и, забыв даже о беспокоившей его подагре, несмотря на свои шестьдесят восемь лет, просидел почти до утра на роскошном свадебном пиру. Он ни на минуту не оставлял королеву одну. Быть может, опасался словесной стычки своей «сердитой Юноны» с кем-либо из Гогенцоллернов, всей троицей прибывших на свадьбу, в их числе был и Вильгельм – давний соискатель руки Анны Мазовецкой. На этот раз он приехал сюда уже после назначения его рижским епископом и впервые показался королеве Боне вполне достойным собеседником. Быть может, потому, что теперь был неопасен?

Свадьба Ядвиги невольно навела Бону на размышления о собственных дочерях. Старшей, Изабелле, в ближайшие месяцы исполнялось семнадцать, и поиски для нее мужа нельзя было более откладывать. Однако, ежели падчерица стала супругой курфюрста, ее дочери надлежало подыскать мужа по-знатнее. Королевская корона? Да, но какая и где? Габсбурги не входили в расчет, французский король был давно женат.

Как всегда, в обществе одной Марины, Бона отправилась за советом к придворному астрологу. Однако магический шар предсказывал странные вещи и на вопросы королевы отвечал невпопад. Рассердившись, она вышла, хлопнув дверью, и, возвратясь в свои покои, не переставая повторяла:

– Странная ворожба! Удивительная! Я спрашивала про Августа, а ты слышала, что он изрек?

Старый глупец! Как ему верить? Вели тотчас же позвать ко мне всех принцесс. Хочу их видеть.

Сейчас же!

Через несколько минут прибежала вся четверка. Бона велела им встать в ряд, по возрасту. За перепуганной Изабеллой стояла четырнадцатилетняя Зофья, затем, годом моложе, – Анна, и последней Катажина – десятилетняя девочка. Королева села в кресле перед этой живой лесенкой и с минуту молча приглядывалась к дочерям. Ни одна из них не могла сравняться красотой ни с ней самой, ни с Августом, но все были румяными, стройными, как свечки, и довольно привлекательными.

Помолчав немного, она наконец заговорила:

– Звезды показывают, что одна из вас будет государыней Польши. Будто бы – царствующей королевой, но астролог подслеповат и очень уж стар. Я полагаю – просто королевой. Понять это трудно, но, вероятно, так хотят звезды. Итак, которая из четырех? Изабелла, с тех пор как увидела Заполню, ходит сама не своя.

– Я люблю венгерского короля, – вздохнула самая старшая. – И могу стать королевой.

– Быть может. Но не польской. Отодвинься! Следовательно, одна из трех. Которая же? По старшинству – Зофья.

– Она только на год старше меня, – вырвалось у Анны.

– Я тебя не спрашивала, – осадила ее мать.

– Но я хочу быть королевой! – настаивала Анна. Однако Бона уже смотрела не на нее, а на Катажину.

– А ты? Тоже хочешь быть королевой? Быть может, когда-нибудь… французской?

– Лучше итальянской, – пролепетала, краснея, десятилетняя девочка.

– В Италии нет ни королей, ни королев, – сказала с сожалением и горечью Бона. Она еще раз окинула взглядом своих дочерей и обратилась к Марине:

– Вели астрологу подготовить подробный гороскоп для каждой из принцесс. Интересно, которая? И каким образом? Август ведь не женится на… сестре? – Увидев улыбки на лицах дочерей, она прикрикнула: —Не смеяться! Королевы не гримасничают! Можете идти.

В Кракове, на Вавеле, со времени возвращения королевы разгорелась борьба двух лагерей, каждый из которых старался оказать влияние на все более нерешительного, а подчас равнодушного ко всему старого короля. Его спокойствие и величественная монаршья осанка многих обманывали, но не могли ввести в заблуждение советников, а тем более Бону. Поэтому вскоре, по ее воле и желанию, епископ Гамрат стал близким сотрудником Кмиты и часто призывал к себе канцлера королевы Алифио. Оба они легко находили общий язык, оба любили старые рукописи и книги, доставляемые из Италии, из Франции, а особенно из Германии. Петр Гамрат вел светский образ жизни, легко заводил друзей и был дальновидным политиком, искусным игроком. Алифио, читавший лекции по римскому праву в краковской Академии, охотно вступал с епископом в ученые диспуты, и единственно, что омрачало их дружбу, это расточительность Гамрата, его пристрастие к забавам и пирушкам под аккомпанемент собственной превосходной капеллы. Гамрат любил роскошь, красивых женщин, при дворе не без оснований поговаривали о его близости с Доротой Дзежговской и об измене ей с красивыми мещаночками, презрительно прозванными краковским людом «гамратками». При этом он прекрасно управлял своим плоцким епископством, находя время на все и тщательно вникая во все церковные дела, а в последнее время стал частым гостем в Вавельском замке, вызывая тем самым беспокойство бдительных советников Сигизмунда – Хоеньского и Тарновского. И, быть может, по этой причине однажды, когда после свадьбы Ядвиги миновал уже год, а Бона все еще не уезжала в Литву, сам гетман обратился к королю с просьбой о тайной аудиенции. Король, однако, предпочел иметь свидетеля беседы, содержание которой он не мог заранее предвидеть. Поэтому маршал Вольский, проводив Тарновского в покои короля, остался возле своего повелителя.

Тарновский в начале разговора сетовал на слабое вооружение пограничных замков, но вскоре перешел к делам отнюдь не военным.

– Государь, – сказал он, – вот уже много месяцев после смерти Томицкого свободна должность великого канцлера коронного…

– Так что же? – прервал король. – Хоеньский прекрасно исполняет его обязанности.

– Да, но говорят, что государыня пожелала видеть канцлером епископа Гамрата. И тогда, коли он насовсем переедет в Краков, этот всесильный уже ныне триумвират…

Король снова прервал его:

– Как вы сказали? Всесильный? Триумвират? Неужели меня обманывает слух? Разве вы находитесь не на Вавеле? Не в королевском замке?

– Всемилостивый государь, – настаивал гетман, – бесполезно было бы отрицать, что со времени назначения Кмиты старостой, а Гамрата – плоцким епископом и управляющим королевскими поместьями в Мазовии они, по воле королевы, захватили непомерную власть. Делают все, что хотят.

Сигизмунд Старый обратился к Вольскому:

– Ты что-нибудь слышал, маршал, о назначении Гамрата канцлером?

– Не хочу лгать. Слышал.

– Гамрат! Всюду он, на все руки мастер! – пробормотал как бы про себя король. – И в Мазовии, и в Короне!

– Но в обещанном ему краковском епископстве он менее опасен, нежели на посту канцлера, – заметил гетман.

– Какова доля правды во всех этих россказнях, я узнаю у королевы, – отвечал Сигизмунд. – А Гамрат краковского епископства не получит. По крайней мере сейчас…

Вольский не преминул передать весь этот разговор королеве, Бона слушала сообщение маршала двора, бледнея от ярости. Она пожелала тотчас же встретиться с супругом, но король, сославшись на свою болезнь, отказался разговаривать о чем-либо, кроме собственного здоровья. Вернувшись в свои покои, королева излила свой гнев на придворных дам.

– Уйдите, – кричала она. – Прочь отсюда! Быстро! Схватив серебряный поднос, она швырнула им в Анну. Все разбежались, только Марина, задержавшись у порога, спросила:

– Мне остаться?

– Да. Нет-нет, тоже уходи! Вернись! Видишь, что я задыхаюсь от злости, и вечно норовишь удрать. Открой окно! Санта Мадонна! Что это за страна, в которой у Тарновского власти больше, чем у супруги короля.

– Гетман не стал ни старостой, ни канцлером, – напомнила Марина.

– Но он сейчас отыгрался. Гамрат не будет краковским епископом! Что значат мои обещания? Над ними можно только посмеяться! А канцлером, наверное, станет Мацеевский. Закрой окно! Холодно.

Что ты смотришь на меня, как в Бари, когда я была маленькой принцессой? Я – королева на Вавеле. Запомни! Государыня. Это не Бари!

– Да. Не Бари, – вздохнула с горечью камеристка.

– Как ты смеешь?! – обрушилась на нее Бона. – Боже, как ты глупа! Прочь отсюда. Быстро!

Бона не ошиблась, видя теперь, что после смерти Шидловецкого наиболее опасный противник – гетман. Не прошло и двух недель, как король попросил, чтобы они вместе приняли Тарновского. «Снова этот», – сказала она Алифио, но не воспротивилась, и вот, к своему удивлению, гетман оказался перед лицом королевской четы.

Речь шла об очень важном событии: о нападении Шуйского на земли Литовской Руси, о чем королева уже знала и даже по этой причине отложила свой отъезд в Вильну, вызвав оттуда Паппакоду вместе со своей личной казной. На сей раз она внимательно слушала умозаключения Тарновского.

– Ваше величество, Литве без помощи коронного войска не отбить нападения Шуйского. Пал Гомель. И хотя мои роты, впервые разрушив стены минами и петардами, взяли Стародуб, из-за отсутствия денег наемное войско пришлось распустить. Придется заключить перемирие, уступив Гомель.

– Уступить Гомель? – спросила Бона. – А что же шляхта литовская?

– Ждет, когда двинется на подмогу наша шляхта. Но для Короны не менее важен поход в Валахию. Укрепиться следует и там, еще в этом году.

– Можно чуть позже, – поправил его король. – Так или иначе надобно созвать посполитое рушение.

– В июле будет созвано, ваше величество, но шляхта собирается подо Львовом неохотно. Это уже не то рыцарство, что было раньше. Эти баре богатеют на продаже хлеба, сплавляют его по Висле в Гданьск. Да еще выражают недовольство, что воевать с Валахией придется летом, в разгар жатвы.

– Время неподходящее, но другого выхода нет. Я сам встану во главе войска.

– Всемилостивый государь! Я полагаю, что прибытие в лагерь вашего королевского величества вместе с… молодым королем прибавило бы шляхте пылу.

– С Августом? Зачем? – возмутилась Бона.

– Они должны увидеть, узнать молодого государя, – объяснял гетман. – Да и он сам в валашском походе мог бы показать себя достойным своих предков.

– Надеюсь, ваше величество не позволит… – обратилась Бона к супругу.

Но Сигизмунду не хотелось в присутствии Тарновского подчиняться воле супруги.

– Отчего же? – произнес он. – Пусть испробует свои прекрасные доспехи. Пусть едет… Быть может, шляхта очнется наконец и начнет воевать.

– Пусть слова ваши будут пророческими, ваше величество, – склонил голову гетман.

Он вышел, радуясь полученному обещанию, а королева, встретив упорное молчание супруга, сразу возвратилась к себе, размышляя, что же это было: пресловутое упрямство Ягеллонов? Она вспомнила каменные лица Шидловецкого и Томицкого, обладавших железной волей. Нет, здесь было другое… Усталость, стремление избежать борьбы и споров, мягкость человека, по воле судеб с трудом вынуждавшего себя казаться суровым. Ну что же. С этим ей куда легче совладать, нежели с решимостью и сильной волей Тарновского. Хитрая сеть женских интриг, опутывающих незаметно жертву, и… дукаты, как можно больше дукатов. Хорошо, что Паппакода уже в ближайшее время вернется в Вавельский замок с казною…

Поразмыслив, она велела пригласить к себе юного короля и решила принять его в присутствии советников: Алифио и Вольского. Каково же было ее удивление, когда она услышала за дверью тяжелую поступь, столь непохожую на легкие, стремительные шаги юноши, через минуту в комнату вошел рыцарь, с ног до головы закованный в великолепные золотые доспехи. Август остановился возле королевы, приподнял забрало. На нее смотрели черные блестящие глаза настоящего Сфорца, всегда вызывавшие ее восторг, но смотрели с таким достоинством, с такой гордостью, что она невольно крепко стиснула подлокотники кресла. Значит, все-таки… Он хочет быть рыцарем, хочет, как дитя, поиграть в полководца, повести других на войну. Проклятый гетман! Неужто он не понимает, что это последний из Ягеллонов? Что его следует оберегать, ограждать от опасностей?

Бона с трудом сдержала раздражение и холодно, но спокойно сказала:

– Я велела вас пригласить, потому что до меня дошли странные вести. Говорят, вы пожелали уступить настояниям Тарновского? Отправиться вместе с ним на войну с Валахией?

– Мне семнадцать лет, а я еще никогда не был в походе, – повторил он, как выученный урок, слова гетмана.

– Что за горячая голова?! Война! И на ней король-рыцарь. Победитель! О боже! Я ничего не имела бы против, но… – Она сделала вид, что колеблется, и досказала через минуту: – Нам стало ведомо, что шляхта подо Львовом собирается не для похода. Там надлежит ждать скорее рокоша, бунта.

Август коснулся правой рукой меча, так что заскрежетали доспехи.

– Я чувствую, что у меня хватит сил противостоять дерзновению подданных, – гордо заявил Август.

– Вот как? У тебя хватит сил? – удивилась она.

– А почему бы и нет? – отвечал уязвленный юноша. Королева попыталась улыбнуться закованному в доспехи рыцарю.

– Хорошо. Пусть будет так – у тебя хватит сил! Но все равно ты должен держаться в стороне.

Король чересчур распустил этот расшумевшийся сброд. Ты предстанешь перед шляхтой, уже утихомиренной королем, смирившейся, когда страсти утихнут. Покажешься перед нею во всем блеске и величии. Значит, не сейчас.

Но Август не уступал.

– Отсутствие мужества никогда не украшало королей, – отвечал он.

– У власти есть свои тернии, – вздохнула королева. – Оставь эти мелкие раны и уколы самому государю. Верь мне, лучше прославиться в победоносном сражении, нежели в укрощении бунтовщиков.

Он ответил не раздумывая:

– Мыслю иначе. И должен ехать.

Не в силах сдержаться более, она ударила кулаком по резному подлокотнику кресла.

– Нет! Довольно! Ты никуда не поедешь! После минутного молчания Август заявил:

– Я обращусь к королю. Его величество позволит…

– К его величеству? Ну что ж. – Бона уже настолько овладела собой, что могла спокойно сказать:

– Хорошо. Пусть будет как всегда – как он порешит. – И, обратившись к маршалу Вольскому, попросила его провести молодого короля к государю.