Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"
Автор книги: Галина Аудерская
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)
Единственная тень среди светлых картин, мелькавших перед ее глазами. Но молодость еще не прошла, еще есть время, мечты могут исполниться. Кто-то стучит в дверь… Кто осмелился потревожить ее в эти мгновенья блаженного полусна? Как всегда Марина. Это значит, что час уже не ранний, что наступил новый день…
Она взглянула на камеристку, которая подошла к окну открыть шторы, и вдруг, увидев за окном солнце, захотела искупаться в его лучах, как когда-то на Средиземном море…
– Отвори окно! – приказала она. Марина в удивлении обернулась.
– Отворить окно? На небе солнце, но еще февраль, холодно. Не то что в Бари.
– Тогда приоткрой. В покоях душно.
– Душно? – повторила Марина, словно эхо. – Но ведь в замке всегда сыро и холодно.
Наскоро закручивая в узел распущенные волосы, Бона вдруг спросила:
– Значит, это правда? Ты не любишь этот замок? Не любишь Краков? Вавель?
– Кто посмел сказать вам такое? – испугалась Марина.
– Разумеется, твой друг Паппакода, кто же еще.
– Паппакода? – удивилась она. – Но ведь он сам вечно жалуется.
– Знаю. Неугоден ему доктор Алифио. Ну что ж. Пусть попробует, как Алифио, добиться признания Краковской академии. Чести обучать польских школяров римскому праву… Да что он вообще-то может?
– Ну хотя бы управлять замком.
– Хотя бы? Полно! Он не в Италии, не в Бари, только там эта должность была ему по плечу.
– Ах; госпожа, – в голосе Марины звучала обида. – Вы почему-то говорите о нашем герцогстве…
– Как же? – прервала Бона, чувствуя, что в душе ее закипает гнев. – Не молчи. Говори.
– Как о каком-то… захолустье. С пренебрежением.
– Я? А впрочем… Ты меня сердишь. Видишь только то, что хуже, чем у нас в Италии: здесь небо темнее, холодно, нет наших чудесных плодов… Я сама знаю это. Здесь жизнь трудней, суровее. Все чужое. Но принцесса наказывала вам, чтобы в этом чужом, далеком краю вы были для меня защитой и опорой. Вы, итальянцы, ее приближенные из Бари. И что же? Какой от вас прок? Почти никакого. Все старания Алифио только бесят тебя и Паппакоду. Регque? Отвечай!
– Потому что вы, ваше величество, доверяете ему больше, чем любому из нас. Вы сделали его своим канцлером.
– Он заслужил этого. Обо всем знает, умеет лавировать, предупреждает об опасностях. Паппакода вздумал с ним равняться? А позаботился ли он о том, чтобы обеспечить мое приданое? Что я знаю о землях, которые дали мне – польской королеве? Немного. Жаждет похвал? Bene. Ступай. Вели ему прийти сразу после завтрака.
– Милостивая госпожа! Позвольте мне остаться – причесать вас, как обычно, – умоляла Марина.
– Я сказала – выйди. Позови Анну и Беатриче.
– Милостивая госпожа!
– Я все сказала. Пока Марина, разыскав Паппакоду, провела его в покои королевы, он с досады мял бумажные свитки, которые нес под мышкой. Даже Марине злость его показалась чрезмерной.
– Вооружитесь терпением, – сказала она. – К несчастью, я разгневала королеву, напомнив, что она давно не писала принцессе, забывает Бари.
– Это чистая правда, – пробурчал Паппакода. – Материнские советы для нее ничто. Вы слышали?
Алифио имеет право войти к ней в любое время дня. Может быть, она хочет сделать его и бургграфом?
– Не знаю, – солгала Марина. – Но он сумел завоевать признание ученых людей в Академии и королевских секретарей. Мы должны потолковать о наших делах с глазу на глаз. Выдастся минутка, я приглашу вас, потолкуем за бутылкой вина. А теперь ступайте к ней. Приготовьте нужные бумаги, она хочет их посмотреть после завтрака.
Но Бона этим не ограничилась: она подробно изучала все документы, брачный контракт, грамоты о пожалованиях. Паппакода одну за другой подавал бумаги, королева со вниманием склонялась над ними, а потом одну за другой бросала на пол. Вначале пыталась в них разобраться, а потом потеряла терпение.
– Что это такое? – восклицала она гневно. – Пустое! И это тоже пустое. №еп!е! По записям я должна была получить земли, принадлежавшие польским королевам. А это жалкие бумажки, которые надо выбросить! Дарованные земли – смешно даже: Радом, Хенцины, Ленчица, Лобзов и Конин.
Конин? Есть там хотя бы приличные кони?
– Нет, ваше величество. Об этом ничего не было сказано.
– Стало быть, Конин без коней. Далее. Клодава и Иновроцлав. Мало. Очень мало. Вы хотя бы сказали, что я недовольна?
– Да, государыня. Но помнится мне, что не так давно его величество пожаловали нам земли и за пределами Короны, все Пинское княжество, Кобрин и Клецк.
– Где находятся эти земли?
– На востоке, ваше величество.
– В Великом княжестве Литовском?
– Да. Земли обширные, от Гродно до Ковно, два огромные старосте а на Руси, в Подлясье и на Волыни.
– На случай войны с Орденом – земли эти подвергнутся нападению?
– Если князь Василий не выступит в то же время, если татарские орды не двинутся на Волынь…
– Довольно, – прервала она. – Слишком много «если». Будем считать, что война захватит только северную часть Польши, Поморье и Гданьск. Чего тогда стоят мои обширные владения в Литве и на Волыни?
– Ваше величество… Как я слышал, это лесные края, оттуда можно вывозить меха, лес, воск.
Бона задумалась на минуту, смягчилась.
– Девственные леса… Мачтовые сосны… Таких в Италии нет. Bene. Я люблю охоту. Всегда мечтала померяться силой с волчьей стаей. Услышать волчий вой.
– В этих вековых лесах множество зверья, – торопливо поддакивал Паппакода. – Даже водятся медведи.
Она успокоилась, повеселела.
– Да? Наконец-то что-то любопытное. Я поеду туда и устрою охоту на страшного дикого зверя.
– Герцогиня Бари была бы против этого, – возразил он неосторожно.
– Неужто?
– Но, ваше величество… На охоту, с копьем, после недавних родов… Это тяжело…
– Неужто? – уже явно насмешничала она.
– Мелкий зверь: лисы, зайцы, на них легче охотиться… – прервала она. – Я сказала: буду охотиться на дикого зверя! Дикого. Рпто – у моей дочери отменные няньки. – зачем мне копье? У меня есть аркебуз, дар французского короля. Отличное ружье, стреляет на диво метко. С ним можно идти на самого большого литовского медведя.
Паппакода привел последний довод:
– Оленя можно застрелить и под Краковом. В Неполомицах.
Бона засмеялась, словно бы соглашаясь.
– Олень только этого и ждет! Станьте вон там, синьор Паппакода. Дальше, еще дальше. – Она прицелилась, словно собираясь выстрелить. – Пиф! Паф! И ваших рогов как не бывало.
Вконец обозленный Паппакода гордо выпятил грудь.
– Я не женат.
– Пока нет. Но польки bellissime! Право, уж лучше мне охотиться на медведя… – смеялась Бона, но, взглянув на бумаги, неожиданно изменила тон. – На сегодня довольно. Можете забрать грамоты и бумаги. Подождем, пока король не вернется из похода… А пока что старайтесь разузнать побольше о дарованных мне землях.
Наступило жаркое лето, и даже вечно дрожавшая от холода Марина соглашалась, что в Польше оно буйное и прекрасное. Маленькая королевна целые дни гуляла возле замка, среди цветов и трав, а в ночь на Купалу без страха глядела на зарево горящих костров, бившее в окна. Бона, год назад, вскоре же после приезда побывавшая в замке в Неполомицах, не видела, как здесь справляют праздник Купалы, как пускают по реке венки, и теперь с превеликим любопытством глядела с галереи на костры, золотыми точками обозначавшие берега реки.
– И красиво, и страшно, – восторгалась она. – Огни. Столько огней…
– В канун Купалы, – объяснила ей Анна, – на всех лесных полянах, на берегу любой реки люди разводят костры. В честь наступления лета.
– Обычай, конечно, старый, но не христианский. Санта Мадонна! Я должна весь вечер, а может, и всю ночь любоваться горящими на берегу Вислы кострами? На таких кострах обычно сжигают ведьм.
– У нас такой обычай не в моде, государыня, – вставил словечко Станьчик.
– У вас! У вас! Завтра хочу увидеть во дворе замка петушиный бой.
– Но в Кракове петухов выпускают драться только на Петра и Павла. Да и то на потеху черни.
– А на сей раз мы выпустим их завтра же, здесь на Вавеле. Я приду на состязания вместе со всем двором, как у нас в Бари.
Желание королевы было понято как приказ, и на другой день под вечер, к удивлению всего замка, двор заполнился жаками в пестрых костюмах – не то фокусниками, не то шутами.
Королева смотрела на них с галереи и поторапливала маршала двора.
– Маршал Вольский! Чего мы ждем? Здесь нет никаких боев, одни только маски…
– Это ряженые, ваше величество. Но вот уже несут клетки с петухами.
– Вижу, – сказала она, наклоняясь.
– Бойцы перед вами, государыня! – объявил Станьчик и, скорчив рожу, добавил: – Сколько живу, таких на этих плитах не видал.
Королева глянула на двух напуганных царившим здесь гомоном и вовсе не расположенных к драке черных петухов – у одного из них был на шее красный бантик – и тоже скривила губы.
– И это, по-вашему, битва? – произнесла она. – Без жизни… Как скучно! Этих жалких кур не раззадоришь, не крикнешь: «Возьми его. – А вы, светлейшая госпожа, предпочли бы смотреть, как летят перья и льется кровь? – допытывался Станьчик.
– Да! – отвечала она, на этот раз уже гневно. – Я дочь итальянских кондотьеров и не боюсь крови. Я хотела увидеть настоящее зрелище, а тут… Шуты во дворце и шуты там, внизу… Пойдемте в сад, синьорины.
Она повернулась и пошла прочь, а за нею последовала вся свита. На галерее остался один лишь Станьчик, минуту он глядел на жаков, пытавшихся раздразнить двух черных, не готовых к бою птиц.
Наконец покачал головой и пробормотал:
– Здесь не Италия. Не Бари…
В летний полдень, когда собравшиеся вокруг королевы придворные уже успели высказать комплименты игравшей на лютне Беатриче, Бона спросила Станьчика, насмехавшегося над одним из задремавших дворян:
– Ты обещал прочесть нам нынче какие-то вирши? Что это будет? Стихи пана Кшицкого или поэмы Дантышека на языке латинском?
– Ни то, ни другое, – шут сделал пренебрежительную гримасу. – Я хотел представить вам, всемилостивая госпожа, первое в поэзии славян стихотворение, сочиненное при дворе, о хороших манерах за столом. Рифмованный трактат из прошлого века, весьма потешный.
– Bene. Читай!
С нарочитой серьезностью Станьчик декламировал:
За столом иной, бывает,
Всех локтями задевает,
Расплескав вино чужое,
Извиниться забывает
И, других опережая,
Кус получше добывает.
Он в моем стихотворенье
Не услышит одобренья.
Барышни, от них в отличье,
Вы должны блюсти приличья.
Прочие советы таковы:
Потому что большие куски всегда костью застревают в горле.
Бона нахмурила брови.
– Довольно. О чем еще толкует автор этого стихотворения?
Станьчик громко фыркнул.
– Дает пирующим совет не облизывать пальцы. И не обгладывать с жадностью кости.
– Кости? – не поверила королева.
– Таков совет. Разве плох? – спросил шут с вызовом.
– Я спрашиваю, ты отвечаешь. Послушай, дурак, ты ведь все так хорошо знаешь, над всем готов посмеяться. Ответь мне на такой вопрос: правда ли, что зверя в лесах стало меньше, чем прежде?
– В походе рыцари набивают брюхо до отвала. Мясо для войска сушат, вялят. Да и в дни мира охота – разлюбезное дело.
– Но равнин и лугов у нас без счета. Да или нет?
– Отвечу шуткой…
– Хочу услышать лишь одно слово – „да“ или „нет“.
– Да. На одного дракона хватит.
Бона ответила спокойно, но глаза ее метали молнии.
– Если бы, как полагает король, ты и в самом деле был бы умен, то не давал бы глупых ответов. Синьор Алифио, прошу вас, узнайте подробней и доложите мне суть сего дела. Я хотела бы знать, сколько на сих пространствах можно было бы содержать скота, особливо коров?
– Не свиней, а коров? – удивился шут. Бона решила удостоить его ответом.
– Свиней надо откармливать, а коровы и овцы пасутся сами. В Неаполе королевские земли отведены под пастбища, а плата за пользование ими идет в королевскую казну. Торговля скотом процветает, мяса на столах вволю. Да при том отъевшиеся на этих лугах огромные стада сами переходят границы неаполитанского государства. Нет никаких расходов на перевозку. Просто?
– На удивленье просто! – воскликнул шут. – Не только…
– Что только?
– С той поры, как стоит польская земля, ни одна из ее королев не утруждала свою голову мыслями о… скотине, – закончил Станьчик.
Он рассчитывал услышать взрыв смеха, но придворные стояли опустив глаза, с каменными лицами.
Бона вдруг встала.
– Да, – сказала она ядовито, – ни одна не утруждала. И потому-то поэты должны были поучать подданных, чтобы они даже в дни мира столь усердно не обгладывали кости.
Поздней осенью, когда ветер срывал с деревьев листья, король с супругой выехали на охоту в Неполомице, но дурные вести с Поморья заставили их вернуться. Король какое-то время еще пытался выждать, наконец, несмотря на уговоры Боны положиться на Фирлея или Тарновского, стал собираться в поход. Сигизмунд, упрямый как все Ягеллоны, не внимал уговорам Боны, хотя она, жалуясь на приступы дурноты, говорила ему, что снова в тягостях. Король обрадовался ее словам, но от намерений своих не отказался.
– Оставляю вас с неспокойной душою, но ехать должен.
– Надолго? – спросила она, вздохнув.
– Война с Альбрехтом может быть очень тяжелой. Возможно, и зимы на нее не хватит. Кто знает.
Бона взглянула на него с удивлением.
– Как? Вы не приедете ни на Рождество, ни на Пасху и даже ко дню рождения сына?
Король молчал, стараясь не глядеть Боне в глаза.
– Я поняла, – сказала она через минуту. – Вы не вернетесь.
– Не знаю. Буду слать письма. И хотел бы получить весть о том, что вы счастливо разрешились от бремени.
– О появлении на свет наследника престола? О да. Тотчас же подам весть. Но… Ваше величество…
Бона подбежала к королю и в неожиданном порыве страха спрятала голову у него на груди. Король нежно утешал ее.
– Постараюсь вернуться. Но прошу вас, запомните: коли не успею к сроку, даже если это снова будет дочь, высылайте гонца.
Она гордо выпрямилась.
– Если, не дай бог, родится вторая принцесса…
– Что тогда?
– Тогда, мой господин и король, я сообщу вам лишь об одном – о здоровье королевы.
Король уехал, и Вавель без рыцарей и королевских советников показался еще более пустым и холодным. К тому же как-то перед самым Рождеством королеву разбудил грохот и стук. Она кликнула Анну, та спустилась вниз, но вскоре вернулась ни с чем – никто из приближенных не знал, что случилось. Тогда королева велела позвать в опочивальню Вольского, которого встретила упреками.
– Вот уже час, как ужасный стук и грохот не дают мне заснуть. Слышите?
– Слышу стук колес.
– И цокот копыт по мостовой. Голова раскалывается от боли. Что все это значит?
– Ваше величество… По приказу короля со стен и с валов снимают пушки.
– Пушки? Боже! И с вавельских стен тоже?
– Да. Даже самые тяжелые.
– Замок останется без пушек?
– Таков приказ его величества. Осадные орудия, которые он взял с собой, не достаточно мощны.
Их слишком мало.
– Об этом судить я не могу, но полагаю… Мне надо поговорить с маршалом Кмитой.
– Он еще вчера уехал к королю.
– Как, он тоже? Значит, никого нет?! Я осталась одна. Без всякой защиты… В замке, в котором нет даже пушек. О боже! Неужто король, помня о пушках, забыл обо мне… Своей супруге?
Маршал Вольский не смог, однако, повлиять на изменение королевских приказов, и зима была тягостной не только из-за морозов и вьюги, но также из-за неуверенности: какая судьба ждет незащищенный город? А если отряды крестоносцев подберутся к границам Малой Польши?
В довершение ко всему на Пасху захворала маленькая Анна, дочь короля от первого брака, и Бона приказала сменить медика, найти лучшего из лучших. Алифио разыскал и привел во дворец знаменитого Яна Анджея Валентино, который вместе с обиженным недоверием придворным доктором Катиньяни пытался выходить больного ребенка. Бона в апреле еще была в силах спуститься вниз, в правое крыло замка, навестить двух своих падчериц и Беату и, хотя знала, что дни принцессы сочтены, щадя мужа, не писала ему об этом ни слова, сообщала лишь добрые вести и светские сплетни. Она писала также, что князь Ян, получивший сан виленского епископа, утвердился в своем новом положении, расположив к себе литовских магнатов, и что пани Катажина Косцелецкая, живущая при сыне с двумя старшими дочерьми, тоже благоденствует. В самом ли деле литовские вельможи любезно встретили Катажину – в этом Бона не была уверена. Она даже предполагала, что бывшая королевская полюбовница чувствует себя в Вильне чужой, знатные вельможи кичатся и не приглашают ее к своему двору. Правда, Алифио уверял, что нравы в Литовском княжестве не столь строги, как в Короне, и едва ли кто из знатных людей избегает знакомства с матерью епископа. Король не знал, каково живется его внебрачным дочерям, под давлением Боны покинувшим Краков, не ведал он и о болезни принцессы Анны. И только когда восьмого мая, на пятом году жизни, принцесса умерла, Бона послала к нему гонца с траурной вестью. Но приехать на похороны король не смог, прислал лишь ответное письмо, в котором благодарил ее за материнскую нежность к больному ребенку, вызванную чувством долга, равным ее добродетели и их взаимной любви. Король просил оставить при дворе знаменитого медика Валентино, чтобы он в июле был при ее родах. Июнь прошел невесело, он тянулся бесконечно, словно иного месяца летом и не бывало. Алифио все чаще заставал королеву в дурном настроении: она изнемогала от жары и ожидания – вести о войне с крестоносцами были редкими и скупыми.
– Я жду, вечно жду, – как-то пожаловалась она, хотя редко открывала перед кем-нибудь душу.
– Вы, наверное, заметили, я в вечном беспокойстве и по ночам, когда под стенами и во дворе слышны лишь одни шаги стражников, встаю и хожу по комнатам, жажду сна, но тревога не дает сомкнуть глаз. И вдруг вижу, я одна в этом замке, совсем одна…
Канцлер, вглядевшись внимательней в изменившееся, побледневшее ее лицо, робко спросил:
– Государыня, неужто вы так тревожитесь об исходе сраженья?
– Не только. Я думаю и о короле, который всегда в самом горниле битвы. О том, что предсказания звезд опять туманны. И в бессонные ночи думаю об одном – неужто я, Бона Сфорца, не смогу назло соседям родить сына? Чтобы династия Ягеллонов не угасла? Эти проклятые Габсбурги в Вене, в Испании… Они, наверное, думают, что я неспособна. А другие? Хотя бы вы? Я хочу знать.
Алифио уклонился от ответа.
– Светлейшая госпожа, я знаю, у вас железная воля, но в этом случае надо положиться на благосклонность судьбы. На молитвы.
Она воздела руки к небу.
– Санта Мадонна! Я обращаюсь к богу с молитвами денно и нощно. Прошу у него милостыни.
Как нищенка! Кто бы мог поверить в это? Ведь лишь два года назад астролог в Италии говорил: „Будешь владычицей великой и сильной“. А я хочу быть просто счастливой…
– Но, ваше величество, перед вами будущее.
– Будущее? – промолвила она. – В вечном страхе, в одиночестве, в постоянной опасности? О, как трудно быть королевой Польши!..
Тем временем Паппакода, попивая вино в покое у Марины, убеждал ее, что она стала веселее и моложе. Слушая эти похвалы, потупившись, пряча от него взгляд быстрых глаз, Марина все подливала и подливала ему огненного зелья.
– Быть может, это оттого, что я наконец смогла отогреться под летним солнцем, как когда-то в Бари. Здешняя зима и осень – сущее мученье.
– Как здоровье королевы? – спросил он неожиданно.
– Не может дождаться возвращения супруга. Все смотрит – не видно ли гонцов.
– Как не ждать, – буркнул Паппакода. – Ведь в эти дни решится судьба династии Ягеллонов.
Неужто жизнь короля в столь великой опасности?
– Да нет, война с крестоносцами тут ни при чем. Здесь, в замке, решится судьба династии, а также Бари и Россано.
Марина бросила на него удивленный взгляд.
– Но ведь италийские герцогства достанутся в наследство королеве.
– Ей, но не ее дочерям, – рассмеялся Паппакода. – Тут у них соперники – испанские Габсбурги, а точнее говоря, Карл. И уж разумеется, ни одна из них не станет польским монархом.
– Королева уверена, что на сей раз у нее родится сын. Паппакода пожал плечами.
– Но венский двор в этом не так уверен. Там едва ли рассчитывают на рождение сына. Судите сами – у короля, кроме Яна, одни лишь дочери, три от предыдущих супружеств и две внебрачные.
Король немолод, ему за пятьдесят. Я спрашивал синьора Катиньяни – он не ждет рождения мальчика.
– Быть может, он говорит это назло синьору Валентино?
– Вы проницательны, – не мог не отметить Паппакода. Марина поджала губы.
– У королевы иное мнение, – сказала камеристка с горечью.
– Со дня коронации она совсем не считается с нами, – вторил Паппакода. – Предпочитает поляков.
– А вы нет?
– Если бы я был бургграфом, то, разумеется, искал бы людей среди здешних придворных. Но сейчас…
– Боюсь, из вас двоих она выберет Алифио.
– Опять он – везде и всюду! Следует самому позаботиться о себе. Венский двор интересуется мною куда больше, чем королева.
Эти слова были для камеристки неожиданностью.
– Это для меня новость, – сказала Марина.
– И при том важная. Почему бы Габсбургам с помощью одной из королевских дочерей не завладеть Польшей?
– И вы говорите мне это так, между прочим, за бокалом вина? – спросила она удивленно.
– Не совсем так. У меня свои расчеты и намерения. Вена с нетерпением ждет того дня, когда Бона наконец разродится.
– И какой услуги они от вас тогда ждут?
– От меня? – в свою очередь удивился Паппакода. – Никакой. Разумеется, никакой. Но от вас… Совсем маленькой, вполне невинной…
Если он полагал, что Марина у него в руках, то ошибся.
– В этой ужасной стране даже малейшая услуга… стоит так дорого, – вздохнула она, кутаясь в цветную шаль.
– О да, – должен был согласиться он.
– Что же это за услуга?
– Право же мелочь. Когда я первым в тот день узнаю, что…
– Родился сын?
– Да нет же! Дочь. Их интересует только дочь.
– Любопытно… Алифио может стать управляющим замка в Кракове, – сказала она, немного подумав. – А на какую должность в Вене рассчитываете вы?
– Увы, умудренный горьким опытом, теперь, после Кракова, я ни на что не рассчитываю. Сан? О нет. Я хотел бы, чтобы меня наконец оценили по заслугам. Я жду благодарности… Но об этом толковать еще рано.
– Разумеется, не время, – согласилась она, снова подливая ему вина.
Королева в последние дни не вставала со своего ложа и, хотя июль был на исходе, не надеялась, что решительный день близок. На все вопросы придворных медиков она упрямо отвечала – нет.
Уверяла, что никаких болей не чувствует, но не встает, дабы не оступиться случайно и не вызвать преждевременных родов. Медики только переглядывались – долгожданное событие, по их подсчетам, должно было произойти не позднее конца июля. Бона не подпускала их к постели, и они каждый день уходили от нее ни с чем, дивясь все больше и больше. Камеристки, разумеется, видели, как она часами стиснув рот лежит молча, читает, чтобы не заснуть по ночам, но боялись спросить, отчего она мрачна и столь нелюбезна с докторами. Лишь Марина иногда решалась спросить госпожу о здоровье, да еще как-то Анна, участливо глядя на побледневшее лицо королевы, лежавшей с полузакрытыми глазами, сказала:
– Может быть, мне развлечь вас пением?
– Нет, – коротко отвечала королева.
– Позвать музыкантов? Шутов?
– Нет.
– Станьчика?
– Не мучь меня. Не было ли вестей от его величества? С поля брани?
– Нет, госпожа.
В эту минуту появившийся в дверях Вольский возвестил:
– Пан воевода Заремба просит его выслушать.
– Отец? – обрадовалась Анна. – Он здесь, в Кракове?
– Только что прибыл в замок, – подтвердил Вольский. Королева вдруг оживилась.
– Проси! Проси! Ян Заремба, едва придя в себя после долгого пути, тотчас же поспешил к королеве, видно было, что он рад видеть ее в добром здравии, пусть даже в постели.
– Ваше величество, я пришел к вам от короля, он наказывал передать вам его поклоны и узнать…
Королева не дала ему договорить.
– Рада видеть вас в замке. – И, протянув руку, спросила коротко: – Где письма?
– Писем нет, – смутился воевода.
– Нет писем, – повторила она вслед.
– Но король тревожится о вас, – уверял Заремба. – Он просит, чтобы вы, ваше величество, были осторожны.
Она заставила себя улыбнуться.
– Даже так… Что же. Как видите, я здорова. Жду. Удачен ли был ваш поход?
– Поначалу он принес нам победу, – отвечал воевода. – Мы захватили Квидзынь, особливо помогли нам тяжелые орудия, те, что доставили из Кракова. В мае гданьские отряды штурмом взяли Клайпеду, а его величество с войском двинулся на Крулевец. Я находился при нем. Потом в лагере нашем появились непрошеные посредники, представители Альбрехта.
– А что же король?
– Он был этим весьма недоволен. Посланники папы и императора склоняли его к заключению мира или хотя бы перемирия, желая быть при сем посредниками.
– А он? – продолжала расспрашивать Бона.
– В великом гневе.
– Король? – В голосе Боны звучало удивление, словно бы она сомневалась в способности супруга разгневаться.
– Да. Его величество король спросил папского легата, что сказал бы Рим, если бы он выступил посредником в спорах между Равенной и Болоньей. Легат удивился и ответил, что оба эти города подчиняются папе. Так было, есть и будет во все времена.
– А король?
– Король сказал: „Передайте тому, кто вас сюда прислал, что все эти земли мои. Так было, есть и будет во все времена. Никаких посредников не требуется“. Посланники, не найдя на сии слова никакого ответа, твердили, что негоже сильному монарху биться со столь слабым противником. На это король отвечал: „Я и сам знаю, что гоже, а что негоже“. Наступило затишье, однако вскорости наемные войска с запада двинулись к Великой Польше, на помощь Альбрехту.
– А что король?
– Созвал против наемников посполитое рушение, сам же двинулся к Познани. Я при нем. Теперь будем держать оборону на Висле, под Быдгощем. Речную переправу удержим любой ценой.
– Тяжко приходится?
– Тяжко, – признал воевода. – Пользуясь тем, что переговоры затянулись, великий магистр уже сейчас, в июле, двинул войско в сторону Мазовии.
– Он способен выиграть войну?
– До развязки далеко. Если выстоит осажденный Гданьск, если не падет Тчев…
– Если… если, – повторяла она уже сердито. – Вы сейчас вернетесь назад, к королю?
– Я должен забрать отсюда оставшихся людей и идти с подкреплением на Гданьск.
– Оставшихся людей? – Бона, казалось, не верила своим ушам.
– Всемилостивая государыня! Это битва не на жизнь, а на смерть. Или мы победим, или лишимся Поморья.
– Вы уже завтра возвращаетесь в лагерь?
– К завтрашнему дню мне не собрать воинов. Да и король ждет моего возвращения с доброй вестью.
– С какой же? – Бона словно бы все еще не понимала.
– С вестью о рождении наследника, – осмелился произнести воевода.
Королева иронично улыбнулась.
– Да… Как погляжу, миссия у вас нелегкая. Но, увы, пока что вам королю сказать нечего. Утешьтесь тем, что и мне тоже. Анна, проводи гостя. У вас очаровательная дочка, пан воевода.
Он низко поклонился.
– Только бы она всегда была приятна вам, наияснейшая государыня.
С этими словами воевода вышел, но успел обвести взглядом опочивальню, словно бы ища чего-то.
Он уже не спрашивал ни о чем, но, идя по переходам, не выдержал:
– Мне возвращаться пора, а колыбели пока не видно. Король полагал, что супруга его родит в конце июля.
Анна кивнула.
– Медики тоже так говорили, но Марина… Она, должно быть, знает больше других и твердит, что королева желает родить в начале августа. Она сумеет себе приказать, у нее сильная воля…
– По какой причине? Чтобы меньше досаждала жара?
– Нет. Младенец, рожденный в августе, будет наречен именем римских цесарей, – объяснила Анна поспешно.
– Август? Рожденный в августе месяце? О боже! Вот уж никогда бы не пришло такое в голову.
Клянусь, не пришло бы!
– Вам не пришло, а ей – пришло. Только этой мыслью и живет. Не верится, но правда, она всячески оттягивает время.
– Что за женщина! – сказал воевода и вдруг схватил Анну за руку. – Послушай, дочка! Помоги мне! Не только королеве нужен наследник. Но и королю тоже. А стало быть, и мне, его посланцу.
– Чем же я могу помочь? – старалась она вникнуть в его слова.
– Буду ждать знака. Здесь я могу пробыть день-два, не больше. Если исход будет счастливый – вывесь в окно алое полотнище, и я вернусь к королю с доброй вестью. Если родится дочь, к окну не подходи. Запомнишь?
Анна кивнула.
– Да. Алое полотнище…
Наступила душная жаркая ночь. На небе высыпали звезды, но месяц был красноватый – первый день августа предвещал непогоду. Анна, стоя у приоткрытого окна, смотрела на высокое, распростертое над замком и над Вислой небо и вдруг услышала приглушенный стон. Марина по-прежнему неподвижно дремала в кресле – быть может, ей это только почудилось? Но через минуту стон повторился – Анна бросилась к постели. Королева лежала, уткнувшись лицом в подушку, впившись зубами в ее кружева.
– Марина, – прошептала Анна, будя камеристку. Теперь они уже обе низко склонились над ложем королевы, вслушиваясь в ее жалобные стоны.
– Госпожа, пора позвать медиков. Она покачала головой.
– Нет, еще рано.
– Облегчат страдания, ускорят роды… – просила Марина.
– Тебе велено было сказать, когда наступит полночь. Но ты проспала.
– Госпожа, я вздремнула всего на минутку…
– Так сколько… сколько ждать еще до полуночи?
– Полчаса, может, чуть меньше.
– Зажгите свечи!.. Много свечей! – неожиданно приказала королева.
– Как на большое торжество? – спросила Анна.
– На очень большое. О чем вы шепчетесь? Думаете, опять, опять родится не он?..
– Помилуйте, ваше величество! – взмолились обе в один голос.
– Когда я рожала Изабеллу, все было иначе. Не было таких мучений.
– Да, госпожа, – подтвердила Марина, ставя возле ложа подсвечник.
– Санта Мадонна! Четверть часа уже миновала?
– Нет еще. Но десять минут наверняка.
– Ровно в полночь зовите придворных медиков. О Бю! Опять…
– Они рядом, за стеною, оба – и Валентино, и Катиньяни.
– Оба? Ждут? Тогда пусть войдут! Пусть войдут! – вдруг крикнула королева. – Я больше не вынесу!
Солнце, с трудом прорвавшись сквозь туман, осветило темные стены вавельского замка. Наступало утро – первое августа 1520 года. В комнате, из которой видны были покои королевы, сидел калишский воевода. Перед ним на столе лежали бумаги, карты, но сам он, уставший с дороги, сидел, подремывая, на табурете, то и дело вскидывал голову, протирал глаза. Вдруг на третьем этаже, в покоях королевы, кто-то шире распахнул окна. Заремба сорвался с места, опрокинув стул, и замер, напряженно всматриваясь в одну точку.
„Да или нет? Да или нет?“ – билась в голове одна мучительная мысль.
Окно, в которое он вглядывался, теперь было открыто настежь, но ожидаемого знака, сколько он ни смотрел, не было видно. Со злости он ударил кулаком по каменной стене.
