Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

– Вы сказали – ваших? – спросил он. – Будучи столько лет польской королевой? Диво дивное!

– Что ж. Я согласна – наших. Но в том, что вас так тревожит, я вижу и зерно надежды, шляхтичи из мазовецких поместий и имений терпеть не могут немцев. Никогда не выберут ни Гогенцоллерна, ни Габсбурга. Забавно, правда?

– Забавно? – повторил он удивленно.

Но она уже перестала хмуриться; думая о будущем, старалась найти выход.

– Подумать только, – рассмеялась она вдруг. – Несчастный Альбрехт Прусский! Ему никогда не быть польским королем, потому что он нападал на границы Мазовии. Его не выберут. Не выберут хотя бы и потому, что захотят уберечь нашу срединную Европу от немецких родственников императора. Скорее согласятся на француза, венгра или на польского гетмана. Выберут, к примеру, Тарновского. Он ведь, наверное, мечтает о короне?

– Гнусные сплетни завистников, – возмутился Сигизмунд.

– Может быть. Но только… О боже! О чем мы говорим? Династия не кончилась. Через год-два родится Ягеллон. Сын Августа.

– Если бы мне дожить до этого часа! Ни о чем другом не мечтаю. Ни о чем… Бог свидетель, – прошептал он. – И поэтому пора положить конец разлуке Елизаветы с законным супругом. Если вы и в самом деле хотите дождаться внука, перестаньте противиться моей воле. Пусть она как можно скорее едет в Вильну.

– Нет! – крикнула Бона, а через мгновенье сказала уже спокойнее. – Правда, медики говорят, что их стараниями здоровье ее поправилось. Может ехать, но Август должен принять все ваши условия. Литвины желают, чтобы он был великим князем. На это нельзя соглашаться.

– Да, – признал ее правоту Сигизмунд, – пока что я еще жив и правлю королевством.

Сигизмунд Август беспечно веселился в Вильне вместе со своим блестящим, веселым двором, единственным неприятным событием была встреча с императорскими послами, напомнившими ему, что супруга его не может оставаться дольше в замке на Вавеле, где вот уже год томится в одиночестве.

Вскоре последовало и письмо от короля, в котором тот шел во многом на уступки, но требовал взамен, чтобы сын забрал к себе Елизавету и делил с нею стол и ложе.

Впервые со времени приезда в Литву Август в обоих этих случаях советовался с Радзивиллом Черным, с которым его связывала теперь все более крепнущая дружба. Радзивилл советовал поймать отца на слове, настаивать на титуле и незаметно забрать власть в Литве в свои руки. Он советовал не спорить с королем, пусть жена приезжает, Барбара все равно его любит и будет встречаться с ним тайно – в Радзивилловском дворце или в охотничьих замках, в здешних лесах их великое множество, скажем, в Рудникской пуще. Август сможет там встречаться с ней всю осень, а может быть, и зимой – поехать на охоту…

После этого разговора, о котором не должен был знать Рыжий, любивший сестру по-своему искренне и сильно, Довойна сообщил Барбаре, что король назначает ей тайное свидание в ближайшем охотничьем замке. Барбара, не помня себя от счастья, что снова увидит Августа и они два дня проведут вместе, приехала в замок, захватив с собой только преданную ей Богну, Черного и Довойну.

Но только первая ночь напоминала те, что они проводили когда-то вместе, в Геранонах или во дворце у ее матери. Утром, смущенный, он должен был сказать ей правду.

– У стен виленского замка есть уши, – начал он. – Поэтому я решил объясниться с вами тут. Не откажитесь только выслушать и понять…

Она испугалась.

– Мне страшно. Это дурное начало.

– Зло это только мнимое. Я выиграл сражение и уже на будущий год буду править в Литве как шапш сшх.

Барбара облегченно вздохнула.

– Но король поставил мне одно условие – в Нижнем замке я должен поселиться не один. С супругой.

– Как это? – она испугалась, побледнела. – С Елизаветой?

– Не забудьте, что она племянница императора. Италийское наследство моей матери в руках Габсбургов. За жену мою хлопочет Вена, послов шлет. Я не могу от нее так просто отказаться.

– Не зря меня брат мой предупреждал, – с горечью сказала Барбара. – «Будешь игрушкой в королевских руках. Игрушкой – и только».

– Но кузен ваш, Черный Радзивилл, умнее, – возразил Август. – Он принимает жизнь такой, какая она есть. Советует согласиться на все, лишь бы получить власть.

– А я? – спросила она шепотом. – Это значит, что я?.. Он порывисто прижал ее к себе, целуя глаза и губы.

– Это ничего не значит. Я выполню волю короля, своего отца, пусть Елизавета живет в замке. А с вами мы будем встречаться и здесь, и в Вильне, так часто, как вы согласитесь…

– Мое согласие… Оно значит так же мало, как я сама, – отвечала Барбара с горечью.

Он взял ее руки в свои, прижал к груди.

– Клянусь, – сказал он, – никого на свете я не люблю так, как вас. Верьте мне. Теперь я это знаю. Вас, и только вас. Навсегда…

Она взглянула на него молча. Но уже через минуту снова была в его объятьях. Податливая и очень счастливая.

Литовский сейм был созван в Бресте над Бугом в октябре 1544 года, там королевская чета и Елизавета должны были встретиться с Августом. Он один знал, что это была годовщина его встречи с Барбарой. Ехал он на сейм неохотно, боясь упреков со стороны матери и жены. И был обрадован их сердечностью при встрече, а еще больше расположением литовских вельмож, решительно добивавшихся, чтобы бразды правления в Литве были переданы молодому королю. Август, проведя год в Литве, отлично понимал, что от этого сейма могут зависеть судьбы государства – Радзивиллы всячески стремились ослабить узы с Короной, а сенаторы во главе с Глебовичем, напротив, считали, что Литве одной не обеспечить неприкосновенность своих восточных границ.

Поэтому Август, вопреки советам Радзивилла Черного, решил не перечить отцу. Он знал, что сейчас не может рассчитывать на более высокий титул, нежели, и волей-неволей вынужден будет принять Елизавету в Вильне. Если бы он поступил иначе, его зависимость от Радзивиллов сразу стала бы заметной, а так, довольный послушанием сына, старый король, зиргетиз стих, наследственный правитель Литвы, сделал Августа как бы своим наместником.

Сейм закончился, краковский и литовский дворы разъехались в разные стороны. Наконец-то Август смог осуществить торжественный въезд в Вильну в обществе счастливой и довольной таким оборотом дела Елизаветы. Старый король, прощаясь с «доченькой», пожелал ей сына, наследника династии Ягеллонов, этого же пожелала, к ее великому удивлению, и королева Бона.

Елизавета въезжала в Вильну, окруженная свитой своих дворян и молодых вельмож, придворных Августа. Обитый алым бархатом паланкин, на котором восседала молодая королева, сопровождал конный эскорт, много пажей и юных слуг. Вильна, столица Витовта, наперекор Боне встречала свою великую княгиню и молодую королеву с нескрываемой радостью, шумно, весело. Несмотря на осенние дни, все вокруг было светлым, золотым, ярким. Елизавета вырвалась наконец от свекрови, избавилась от ее попреков, от презрительных взглядов вавельских придворных. Наконец-то была свободна – и, въезжая в город вместе с красавцем мужем, слышала, как со всех сторон звучат приветственные возгласы и поздравления. Молодая Литва, как и старые вельможи, приветливо и даже с восхищением встречала эту юную кроткую женщину с бледным, но прекрасным лицом. Она всем дарила улыбки, хотя за год, в своей мрачной комнате на Вавеле, разучилась улыбаться. Глаза ее блестели, словно бы наперекор людской молве, твердившей, что юная королева слаба и болезненна.

Эта весть приводила Радзивиллов в изумление. Слабая, болезненная? В Литве о таком и не слыхивали. Те, у кого не было сил для жизни, умирали в младенчестве или в раннем детстве: от крупа, оспы, скарлатины. Но все девки к восемнадцати годам были крепкие, ядреные, каждый день парились в бане, гоняли верхом по лугам и лесам. Сон, говорят, у нее неспокойный, она поздно начинает день. Отчего бы это? Разумеется, король – молодой бычок – может помешать ей ночью спать, но пажи и девушки, приставленные к ее двору, шептались, что мужа она видит редко. Отчего же тогда у нее плохой сон? Старики вельможи украдкой вели меж собой такой разговор: «Если бы она была моей дочерью, взял бы я ее с собой на охоту, а потом велел бы хорошенько попарить в бане, отхлестать березовым веничком молодое тело, а на ночь постелил бы не пуховики, а медвежью шкуру или ковер, прямо на лавку, спала бы как суслик. Да еще дал бы ей выпить настойки из трав или чего покрепче».

Катрин Хёльцелин выслушивала пересуды, которые ей охотно передавали, и всем отвечала одинаково: «Госпожа отдыхает, устав от тягот долгого пути – сначала до Бреста, а потом до Вильны, – от постоев в деревенских хатах, пусть даже убранных, украшенных гобеленами и коврами. Отдохнет и тогда приободрится».

Но время шло, и это «тогда» отодвигалось в какую-то далекую даль, шторы на окнах покоев молодой королевы были опущены до полудня, а когда люди глядели на молодую королеву, выходящую из замковой часовни, им казалось, что она больше походит на лилию, чем на бутон. Никому при дворе она не перечила, и сторонников у нее не было, никого никогда она не спрашивала о здешних порядках и нравах.

Радзивилл Черный как-то пытался было втолковать ей, какие надежды возлагает Литва на молодого государя и какую роль могла бы сыграть и она, отвратив его от Рима и окружив кальвинистами, которые и здесь уже почуяли свою силу. Но потом перестал. Как-то раз она даже испугала его.

Сначала внимательно слушала, потом, казалось, остолбенела от страха, словно малый ребенок, который слушает сказку про серого волка-оборотня, и наконец, вытянув вперед руки, закричала: «Кетхен! Кетхен!»

Разговор закончился ничем, все та же Кетхен, подобно няньке, спугнувшей мышонка из комнаты испуганного дитяти, выпроводила Радзивилла. Он был так зол и обижен этим приемом, что отважился за чаркой вина пожаловаться молодому королю. Но король как-то странно поглядел на него, словно бы не зная, то ли объяснять что-то своему усердному помощнику или просто его высмеять, наконец, опрокинув кубок с медом, сказал:

– Теперь вы видите – я и впрямь могу поклясться вашей сестре Барбаре, что с того дня, как мы встретились в Геранонах, я верен ей и душой и телом. Быть может, вы любите тихих застенчивых женщин, которые и в мыслях своих робки, а что уж говорить о делах? Но подобные скромницы – не в моем вкусе. – Король прищурился и, улыбнувшись, добавил – Должно быть, вы ее сильно переполошили словом или делом, коль скоро она стала звать на помощь свою наперсницу Катрин.

Радзивилл в свой черед так испугался, что тоже готов был протянуть одеревеневшие руки и воскликнуть: «Кетхен!» Но во время заметил какую-то странную улыбку на губах короля.

– Провалиться мне на этом месте, коли я хотел ее напугать. Мне казалось, что с супругой короля о политике говорить пристало. Но вижу, что материя сия для нее трудна и непонятна.

Август нахмурился.

– Неужто вы и в самом деле не знаете, что в Вильне нет житья от шпионов, подосланных моей матушкой-королевой да еще Габсбургами и Гогенцоллернами? – сказал он. – Катрин – на службе у римского короля. Дворянин Тарло, как мне только что доложили, – агент прусского герцога Альбрехта. И вы верите, что супруга моя не передаст все, слово в слово, своей камеристке? Я счастлив, что она испугалась вас, будто дикого зверя. Не выслушала до конца.

– Простите меня, грешного, – искренне каялся Радзивилл, – больше такое не повторится. Пусть себе хворает, подальше от нас, ничего о наших замыслах не ведая. И вы, ваше королевское величество, полагаете, что супруга ваша запомнит, о чем я, дурак, говорил?

Он рассчитывал услышать, что угодно, только не взрыв злого смеха:

– Моя супруга? После этих приступов страха спит крепким сном, будто макового отвара напилась.

А проснется – ни о чем, что было раньше, не помнит.

Черный уже не задавал вопросов, только головой качал, а король добавил:

– Повторите вашей сестре все, что я сказал о королеве. Да не забудьте передать, что я в конце недели поеду в Рудник скую пущу на охоту. Пусть выедет туда в закрытой карете.

После этого встал и вышел из покоя, Радзивилл же остался. Бормоча всевозможные проклятия, он потянулся за кувшином с медом и, хотя в будни пил весьма умеренно, в этот вечер напился до потери сознания.

А через несколько дней под вечер крытый экипаж подъехал к охотничьему замку в Рудник ской пуще. Не было при нем ни стражи, ни слуг. Довойна один помог выйти из него женщине, лицо которой было закрыто вуалью. Она быстро вбежала в комнату и сама, без помощи слуг, один за другим стала сбрасывать с себя тяжелые меха, было холодно, морозы наступили раньше, чем обычно, и в лесу уже лежал снег. Как только шуба упала на пол, хлопнули двери, из своих покоев навстречу ей выбежал Август. Минуту они стояли молча, словно не веря, что наконец-то видят друг друга, после чего король прижал Барбару к груди, поднял на руки.

– Наконец-то, – шепнул он. – Не мог дождаться… Осторожно опустил ее на землю и повел за собой, в дальние комнаты.

– Мы так редко бываем теперь вместе, – в промежутке между первым и вторым поцелуем жаловалась Барбара. – С тех пор как королева приехала в Вильну – слишком редко…

– Не вспоминайте! Не говорите мне ничего ни о Вильне, ни о дворе… Тут, в лесу, мы одни. Вы и я. Я пробуду здесь столько, сколько вы захотите.

– Это значит – долго?

– Долго-предолго.

– Всю зиму? До Рождества?

– Много-много зимних дней.

– Правда?

– И ночей тоже…

Охота затянулась сверх всякой меры. Радзивилл Черный стал было уже допытываться у двоюродного брата, когда же наконец сестра вернется домой, в Радзивилловский замок, но Рыжий только плечами пожимал и твердил свое:

– Поймала царственную птицу и держит. Крепко держит.

Но еще больше, чем Радзивилл Черный, ждала возвращения Августа его супруга – Елизавета.

Влюбленная в своего короля, который казался ей сказочным принцем, она жила воспоминаниями и подолгу беседовала о нем с камеристкой. Часто винила себя в том, что не сумела приворожить его ни в Кракове, ни в Вильне, и в мечтах была куда смелее, нежели наяву. Но что поделаешь: стоило ему заключить ее в объятья, как она словно проваливалась в какую-то бездонную темную пропасть, а очнувшись, не помнила – были ли объятья, поцелуи или только ей почудились?

– Сегодня ночью король обнимал меня, правда? – спрашивала она иногда Катрин, но та отвечала, что, когда король навещает супругу, камеристке оставаться в покоях неуместно.

И Елизавета по-прежнему оставалась в неведении – любит ее Август или нет, коль уезжает так часто? Перед Рождеством она каждое утро спрашивала:

– Король уже здесь? Ответ был один:

– Еще не вернулся.

– Я думала, здесь, в Вильне, вдали от злых глаз королевы Боны, все будет по-другому. Но по-прежнему гляжу в окошко, считаю дни. И всегда одна, одна.

– Может, попросить заступничества у сестры вашего мужа – королевы Изабеллы? Они с братом дружны, и, наверное, она…

– Нет! Нет!

– Тогда напишем обо всем в Вену? – настаивала камеристка.

– Нет! Никаких писем, никаких просьб о помощи… А далеко ли Рудникская пуща? – вдруг спросила Елизавета.

– Далеко. Госпожа, вам придется вооружиться терпением.

– Ах, я и так очень терпелива… Даже слишком, – вздохнула королева. – Жду, когда он вернется.

Все жду и жду…

Но хотя Август и вернулся домой на Рождество, шумное и даже слишком веселое, Елизавета оставалась грустной – король перед полуночью ни разу не зашел в ее покои. У него, как уверял пан Довойна, было множество важных дел: он объезжал дозором все замки, много часов проводил в библиотеке, просматривал манускрипты и книги, которые ему доставал Черный. И только ранней весной, когда она, поникнув, сидела у окна, послышались вдруг знакомые шаги. Елизавета с трудом поднялась. Он это или опять кто-то из придворных? Но это был король, и она, сделав несколько шагов навстречу ему, сказала:

– Вы здесь? Как я рада!

– Я уезжаю в Краков, пришел проститься, – сказал он, склонив голову.

– Стало быть, Кетхен говорила правду? Послы моего батюшки привезли приданое?

– Часть только, серебро и золото. Но принять и посчитать надобно.

– А мне? – спросила она, затаив дыхание. – А мне можно поехать с вами?

– Я лекарей спрашивал. Говорят, что когда-то великий Гиппократ целую книгу написал о болезни, такой, как у вас. Но лечить от нее не научил. И по сей день одно только известно: малейшая усталость или волнение повредить могут. Я вам не советую ехать.

Она сказала с нескрываемой грустью:

– Я хочу понять, но так болит сердце…

– Постараюсь не задерживаться там ни на минуту, встречусь с послами и вернусь.

– Обещаете?

– Да. Будьте здоровы.

– И вы, господин мой. И еще я хотела… Я бы так хотела сказать… О, теш Сои! Кетхен! Кетхен!

Она обернулась, сделала несколько шагов к подбежавшей камеристке и упала прямо в протянутые к ней руки. Тело ее стало неподвижным. Август подошел к окну, постоял немного. Но приступ не проходил. Король вышел, не сказав ни слова.

На Вавеле внешне будто бы все оставалось без изменений. Старый король частенько прихварывал и почти не покидал своих комнат. Все нити правления были в руках Боны. Она ткала свою сеть, в которую намеревалась поймать многих противников, но с ними и своего сына. Встретила она его очень сердечно, но тут же стала расспрашивать об истинной причине приезда.

– Чего ты, собственно говоря, хочешь? Часть приданого ты получил. Чего тебе еще? Наверное, не затем приехал в Краков, чтобы узнать, почему пуста серебряная колыбель? Об этом чирикают все воробьи и в Литве, и в Короне.

– Это правда. Елизавета тает с каждым днем, – согласился он.

– Зато глаза Барбары Радзивилл разгораются все ярче, – заметила Бона с издевкой.

– Вы уже знаете?

– О боже! Кто этого не знает? Ты поселился в Нижнем замке вместе с Елизаветой. Да? Но времени у тебя не было ни для нее, ни для меня, за последний год ты двести дней провел на охоте.

Я считала и знаю… Все знаю. В лесу, в глубине Рудникской пущи, стоит охотничий замок. По вечерам к нему подъезжает карета, и из нее выходит женщина, лицо которой закрыто вуалью… Эти ночные визиты должны были остаться королевской тайной, но в Литве все говорят, что женщина эта – вдова трокского воеводы.

– Елизавета ни о чем не подозревает. Важно только это. Если думать также и о здоровье его величества.

– А обо мне думать не нужно?

– А вас, матушка, я прошу отдать мне то, что по праву принадлежит моей супруге.

Бона сделала вид, что не понимает.

– У нее свой двор, она великая княгиня Литовская. Какое мне до нее дело, и о чем ты можешь еще просить?

– Все же есть о чем, – сказал он. – Поделиться с ней владеньями, что достались вам, польской королеве.

На этот раз она и впрямь была удивлена.

– То есть как это? Я должна отдать то, что получила от короля? И с чего вдруг? Почему я должна чего-то лишаться, ежели она еще не получила всего приданого?

– Послы римского короля обещали, что скоро привезут все сполна. Но в Литве напоминают мне, что в Польше, чего до сей поры не бывало, оказались сразу две королевы. У каждой из них должны быть свои земли.

Бона смотрела на него как на сумасшедшего.

– Санта Мадонна! Без меня этих владений бы не было. И то, что они теперь в хорошем состоянии, – моя заслуга, это все знают.

– Тем лучше, – буркнул он.

– Ах, так? Хочешь получить средства, чтобы удовлетворить свою новую страсть? – воскликнула она. – Сорить деньгами, покупать еретические книги, всевозможные листки и редкие рукописи? Да еще делать подарки Радзивиллам? Хватит на все – на кольца и жемчуга для вдовушки. Не спорь.

Мне передали, знаю… А недавно… О боже! Решил на свой счет построить дворец для Рыжего и дал ему двести злотых, а Черному – четыреста. И что это за вельможные господа, что иначе и жить не умеют, только Твоей великокняжеской милостью!

– При чем тут Радзивиллы? Мы говорим о поместьях, которые пожалованы польским королевам, – возразил он, стараясь оставаться спокойным.

– Я и слышать об этом не желаю! И запомни! Ничего, ничегошеньки не дам! – кричала она, бросая на пол все, что попадалось под руку.

Август вышел от матери, понимая, что проиграл и теперь придется беспокоить больного короля. Но он недооценил своей матушки. Весь вечер Бона бушевала, а рано утром велела кликнуть в свою опочивальню Паппакоду и долго рассматривала принесенные им бумаги, жалованные грамоты, счета.

Потом вместе с ним разглядывала карту, которую привезла из Италии. На этот раз ее раздосадовала неточность этого, когда-то восхищавшего ее, изображения, она послала за секретарем из королевской канцелярии и долго расспрашивала его про большие и маленькие города Мазовии. Наконец, узнав, что король, дремавший после обеда, проснулся, заглянула в его покой.

Сигизмунд Старый, откинувшись на подушки, полусидел в своем ложе и слушал увеселительный рассказ Станьчика. Бона велела шуту выйти и тут же приступила к делу.

– Слышала я, утром у вас был Август?

– Заходил поздороваться, – уклончиво отвечал король.

– И ко мне тоже, но сказал при этом, чего он требует для Елизаветы. Вы уже знаете? Или же…

– Знаю, – прервал ее на полуслове король.

– Август все твердит, что его литовские вельможи одолели. Это, мол, их требования. Хорошо. А вы? Что вы ему сказали?

Король помедлил немного, а потом промолвил весьма решительно:

– И впрямь, такого, как сейчас, никогда у нас не бывало. Мы должны подумать, как быть, – не могут же одни и те же земли достаться двум королевам сразу.

– Ах, так? – Бона покраснела, потом лицо ее стало бледным. – Я должна уступить?

– По вашей воле два короля поделились одной-единственной Речью Посполитой, стало быть, и королевы должны поделить то, что я дал одной из них.

Он попрекал ее тем, что она возвела на престол десятилетнего Августа, а она его – что тайно похоронил Ольбрахта. Казалось, королю удалось убедить жену.

– Ну что же, – наконец сказала Бона, – коли вы так любите Елизавету, что готовы пожаловать ей и земли, о которых мечтает Август, я ставлю условие: за поместья, которые я уступлю, вы отдадите мне Варшаву, Черск, Плоцк, Груец, Гарволин, Пясечно, Вышеград и Цеханов.

– Помилуйте! Да ведь это почти вся Мазовия! – воскликнул он огорченно.

– Нет, не вся. Тридцать пять городов, двести пятьдесят три деревни и двести тридцать мельниц.

– Столько городов? Я должен подумать, взвесить… Вы требуете слишком многого…

– Не я, а ваша любимая невестка хочет получить все сполна, дай…

– Довольно! – прервал ее Сигизмунд. – Чтоб я не слышал о ней ни одного дурного слова!

– Ну разумеется. Ни единого… – И добавила через минуту: —Я уже говорила с канцлером. Он обещал подготовить все бумаги о передаче земель в Мазовии и представить их вашему величеству.

Обессиленный король уронил голову на подушки. Он чувствовал себя больным, неспособным вести споры, отражать атаки. Но в ту же минуту слуга доложил о приходе сына Сигизмунда Августа.

Увидев у отцовского ложа королеву, он несколько смутился, но все же объяснил, что явился к отцу за ответом.

– Хорошо, что ты здесь, – чуть заметно улыбнулся старый король. – Мы как раз говорили о приданом для твоей супруги. С общего согласия отдаем ей часть земель, те, что поближе к Вильне.

– Весьма рад этому, – склонил голову в поклоне Август.

– Останься, не уходи. Мы говорили о приданом Елизаветы. О землях, которые отдаем ей во владение, но ни слова не сказали о ней самой. Как поживает моя милая доченька? Был ли от нее гонец?

– Нет, – тотчас же ответил молодой король. – Я ведь здесь совсем недавно…

– Жаль, – прошептал Сигизмунд, – я хотел бы знать, здорова ли она, рада ли прибывшим из Вены дарам? – И, обращаясь к Боне, добавил с иронией в голосе: – Ваши слуги ни о чем вам не донесли? Ничего не ведают?

Бона подумала, что, получив сегодня у супруга так много, не стоит сердить его ложью.

– Нет, – отвечала она. – Когда молодой король здесь, Глебович гонцов не шлет.

– Нужно сегодня же отправить кого-то в Вильну. Еще до отъезда Августа. Я хотел бы узнать о здоровье невестки.

– Отсутствие вестей обычно добрая весть, – миролюбиво улыбнулась Бона. – И все же я пошлю человека.

В это время распахнулись двери, и в королевскую опочивальню вошел великий коронный канцлер Мацеёвский в сопровождении маршала двора Вольского.

– Кажется, я никого не звал? – нахмурился король.

– Ваше величество! Мы пришли к вам с важной и печальной вестью, – отвечал канцлер.

Бона встрепенулась.

– О боже! Изабелла?

– Нет, вести из Вильны, – возразил Мацеёвский. – Молодая королева…

– Королева Елизавета… – добавил Вольский.

– Заболела?

– Такое трудно вымолвить…

– Помолимся за ее душу, – прошептал канцлер, – внезапно умерла.

Король приподнялся, сел.

– Повторите.

– Умерла дня пятнадцатого июня после припадка падучей, который длился десять часов.

– Боже мой! Елизавета… – король поглядел на сына. – Но ведь ты говорил нам, будто оставил ее в добром здравии. Поклоны от нее передал.

– Так было три недели назад. Не пойму, что могло случиться?

– Не знаешь? – удивилась Бона.

– Тем хуже! Поезжай немедленно и тотчас дай нам знать! – приказал король. – Немецкие послы еще здесь, будут допытываться, как и что…

– Я и сам поражен. Разумеется, она была больна, но я и не думал… – оправдывался Август.

– В это трудно поверить… Внезапная смерть? После десяти часов страданий?

Воцарившееся молчание прервала Бона.

– Тяжкое испытание ниспослал нам господь. Но, помнится мне, пятнадцатое июня – день святого Витта, покровителя тяжелой болезни. Быть может, он хотел уберечь бедняжку от лишних мучений и, сжалившись над ней, решил забрать к себе?

В первый раз о болезни Елизаветы говорилось во всеуслышанье, и оба сановника опустили глаза.

Август закусил губу, только старый король сказал с глубоким волнением:

– Елизавета, доченька… Не за упокой души ее молиться будем, а к ней самой вознесутся наши молитвы. Неужто и впрямь она так больна была? Этого я не знал… Я хотел бы… Хотел бы остаться с Августом наедине, с глазу на глаз.

Поклонившись обоим государям, все вышли. Выходя из королевских покоев, Бона заметила, что, увидев ее, разбегались громко обсуждавшие происшествие дворяне. Минуя их, она услышала слова:

– Яд. Отравили… Отравили…

Бона ускорила шаги и, войдя в свою опочивальню, повернула в дверях ключ. Хлопнула в ладони, вошла Марина.

– Ну как, слышала?

– Да, слышала известие о внезапной смерти. И… о том, что Елизавета была отравлена, – сказала камеристка.

– Отравлена? Чем же? Ведь Катрин кормила ее, как малое дитя. Никого не подпускала.

– Можно отравить лекарствами… Травами.

– Довольно! Нужно спорить, смеяться над глупыми домыслами. Я неплохо знаю Марсупина и Ланга. Они рады будут разнести эту сплетню по всей Европе. Заодно припомнят и странную смерть мазовецких князей.

– Счастье еще, что Ланга не было в Вильне, – согласилась с ней Марина.

– Да… Никаких улик у него и не будет! Все одни сплетни, кривотолки… – Бона задумалась и добавила: – День святого Витта… Странно… умерла именно в этот день.

– Мы знали, что она недолговечна…

– Мы, но не король и не мои враги. Чтоб им провалиться в тартарары! Но все это не важно, важно другое. О Подумать только, Август наконец свободен! И все проигранные битвы – ничто в сравнении с главным сражением, которое мне придется вести во имя нового союза. На этот раз он женится на французской принцессе.

Марина взглянула на нее с удивлением.

– Государыня, вы не оставили этого намеренья?

– Разумеется, нет! Это отличная девушка. Здоровая. Она подарит нам долгожданного наследника трона и короны.

– И вас, ваше величество, не разочаровали последние два года? Столь тяжкие?

Теперь в свою очередь удивилась королева.

– Разочаровали? Меня? В счет идет только решающая битва. Только она. А я пока что полна сил и так легко не покину поля боя. Пока нет!

Сигизмунд Август выехал из Кракова на следующий день, успев сообщить послам из Вены, что и в апреле, и в мае у жены его были тяжелые приступы падучей. Когда они расставались, она все еще была очень слаба, но лекарь не предполагал, что развязка наступит так скоро. Он считал, что Елизавета протянет еще года два. Август не сказал послам только одного: услышав в мае из уст придворного медика эти слова, он подумывал над тем, не потребовать ли ему развода с безнадежно больной и бесплодной супругой? Тогда он был бы свободен, мог жениться на другой и отец его успел бы порадоваться долгожданному внуку.

Барбара? Она все равно останется с ним. Их связывали очень прочные узы, и новый, заключенный во имя интересов династии брак не мог бы помешать их любви, нежной и глубокой.

За гробом молодой королевы шел весь город. Ее видели редко, но многие поговаривали о том, что юная и хрупкая племянница императора терпеливо переносит тяжелую неизвестную в Литве болезнь, а также неверность супруга. Двор Августа был слишком многочисленным, чтобы его отлучки, долгие недели, проводимые им на охоте, и встречи с Барбарой в охотничьих замках оставались тайной.

Скорбя по умершей, почти безызвестной им королеве, литовские дамы не скрывали своей зависти и ненависти к красавице вдове, которую все они хорошо, даже слишком хорошо знали. Весть об отравлении дошла уже и до них, и молодой король вполне мог подумать, что сплетня эта облетела весь Вавель не без участия Фердинандовых послов, что Вена пожелала сделать из Боны злодейку.

Он не придавал этой истории значения, считая ее обычным наговором. Но Радзивиллы охотно подхватили сплетню, столь ненавистное для вельмож имя королевы Боны оказалось у всех на устах. К давней ненависти добавилось еще и опасение, что теперь, когда Елизаветы нет в живых, Бона заберет назад свои поместья под Вильной вместе с окрестными лесами. Бесило их также и то, что Бона перестает быть старой королевой и вернет себе прежний титул – королева Польши, как единственная коронованная правительница и супруга того, кто не позволил своему сыну именоваться великим князем Литовским. Опасность была так велика, что стоило поддержать и раздуть даже самую нелепую и ничтожную сплетню. И хотя все видели, как Катрин Хёльцелин вся в слезах шла за гробом своей госпожи и клялась, что никогда не оставляла ее ни на минуту и видела, как она с часу на час, день ото дня медленно угасала, дворяне Радзивилла шептались повсюду, что и Катрин дивилась этой внезапной, непонятной смерти. И в кругу людей близких говорила о ядовитом италийском драконе. Кто были эти близкие? Этого никто не знал, потому что Катрин покинула Вильну вместе с венскими послами императора, прибывшими в августе на похороны. С двадцать четвертого августа, когда Елизавета была положена в усыпальнице собора рядом с королем Александром, братом Сигизмунда Старого, сплетня разрослась, набирая силы, и жало ее было направлено против загребущей, обижавшей вельмож и русских бояр королевы Боны. И уже по весне всюду, где прежде люди хвалили справедливое правление государыни, называя замки на восточной границе ее именем и холм над Кременцом – горой королевы Боны, появились старые лирники и молодые бродяги, распевавшие песни о злой королеве-отравительнице, которой послушны даже ядовитые змеи. И то, что на западе Европы передавалось потихоньку приверженцам Габсбургов, по всей Литве, Волыни и Полесью разнесла стоустая молва. Отравили… Королева-злодейка отравила молоденькую невестку. Нет, сын не был с ней в сговоре, она одна, до тонкостей познавшая это страшное ремесло, чужеземка, итальянка, все та же государыня Бона свершила неслыханное злодейство…