Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

– Вы так говорите только потому, что сами никогда никого не любили!

– Сигизмунд!

– Никого! Даже короля! Да и как мы проводили время? Балы, танцы, торжества, молитвы, золото. Да, на первом месте всегда золотые дукаты! А на втором – итальянские проклятия, крики и ссоры. Отец…

– Как ты смеешь?! Замолчи! – приказала она.

– Не желаю молчать. У него были минуты отдохновения только вдали от вас. На сеймах, в военных походах, путешествиях. Я обожал его, но был вынужден проводить время с вами и с вашими камеристками. Никаких походов, товарищей, игр, ничего, ничего! Молитвы, воздавание почестей, торжественный церемониал с десятилетнего возраста… А ко всему этому еще и страх, опасение, что рассержу вас и навлеку на себя суровое порицание. Я был королем и в то же время игрушкой. Даже любовницу получил из ваших рук. А теперь вы хотите отнять у меня ее, как вещь. «Получишь другую, сынок. И всегда будешь получать то, и только то, что я захочу».

– Ты кончил? – спросила она холодно.

– Нет. Говорят, будто меня интересует лишь охота, пирушки и балы. Почему вам хочется, чтобы обо мне говорили именно так? Не слишком лестно?

– Какой вздор?! Я всегда имела в виду прежде всего твое благо! – возмутилась она. – Всегда! О боже! А теперь ты меня винишь, что я позволяла тебе безумствовать? Мне хотелось, чтобы ты поскорее перебесился. А знаешь почему? Чтобы потом искуснее мог бы руководствоваться рассудком.

Наконец, сколько раз я обижала своих дочерей, лишь бы исполнить все твои прихоти?! Может, ты меня и за это осуждаешь? Австриячка?! Это выбор и воля твоего отца, не моя. Я ее не хочу, потому что боюсь дочерей Габсбургов. Боюсь и потому, что она захочет у меня отобрать тебя. Но раз ты на ней женишься, ты должен иметь от нее сыновей. Только это может удержать меня от ненависти к ней, дочке Фердинанда, племяннице императора. Оба они меня обидели. Не хочешь, чтобы я платила Елизавете той же монетой? Хорошо. Тогда дай мне… Дай мне от нее внуков! Укрепи династию. А тогда, ох, тогда сможешь снова делать, что захочешь: гулять, любить…

Он взирал на нее с изумлением, потрясенный услышанным.

– Это чудовищно…

– Да, согласна. Е terrible! Вот уже много лет миновало, как я не та, да и ты уже не тот! Ты говоришь: пиры, танцы, празднества. Добавь: в Кракове блеск свечей и факелов, а под Краковом грохот пушек, стоны уводимых в ясырь полонянок. Вокруг нас всегда огни, огоньки, море света. А при этом глаза разъедал дым кадил. Нам всегда курили фимиам. Не возражай! Тебе льстили не меньше, чем мне. Может, даже больше, ибо ты никого не восстановил против себя – действуя. Ибо ты был и есть по-прежнему несвершившаяся мечта, великая надежда людей. Перед тобою завтрашний день. Хочешь, чтобы он был иным, нежели мой? Чего ты ждешь? Обеспечь королевству величие. Вели Елизавете рожать сыновей, одних сыновей, чтобы я могла ей позавидовать. Я, Бона Сфорца! Я, кто властвуя над всеми, не смогла подчинить своей воле и заставить слушаться одно существо – самое себя. Собственное тело.

Впервые сын услышал из ее уст слова жалобы и прошептал:

– Ей-богу, не знаю, что и…

– Ты и не должен знать, что мне ответить, – говорила она все громче. – Ступай к отцу. К отцу!

Это он пожелал, чтобы ты взял в жены дочь Фердинанда. А раз уж он женит тебя насильно, пусть и выслушивает твои возражения. И пусть сделает все, чтобы ты мог выступить с пышностью и достоинством, как и подобает молодому королю. Я не дам на эту свадьбу ни дуката. И это не мне, «плохой матери», а ему ты вопреки своей воле должен ответить «да».

Она встряхнула головой, и ее светлые волосы рассыпались по плечам. Он смотрел на мать, сбитый с толку, вынужденный ей поверить, снова укрощенный. А она крикнула: «Марина!» – и вышла из опочивальни первая, не добавив ни слова.

Сразу же после возвращения из Вены канцлер Алифио поручил уведомить Бону, что он выполнил ее повеление и передал Фердинанду кроющие в себе тайную угрозу слова. В Бари, однако, он не смог поехать, ибо сердечная немочь неожиданно свалила его с ног и он теперь лежал, не пытаясь даже встать. Услышав эту недобрую весть от Паппакоды, королева велела позвать лекаря и закидала его вопросами:

– Тяжко ли занемог канцлер? Как же так? И это сейчас, перед свадьбой, когда он так нужен при дворе? Неужто до конца апреля не встанет?

Придворный медик отрицательно покачал головой.

– Он тяжело, неизлечимо болен. Если встанет, то другой приступ свалит его, как топор подрубленное дерево.

– Не верю. Доктору Алифио всего лишь сорок четыре года.

– Но сердце не считает человеческие годы. У него свой отсчет времени, – робко пояснил медик.

– Что ж. Предупредите канцлера, завтра после полудня я навещу его в его покоях.

И она направилась туда, где никогда не бывала прежде: в крыло замка, занимаемое приближенными. На пороге комнаты канцлера ее остановил тот же лекарь и произнес шепотом:

– Он был так взволнован вестью о визите вашего величества, что всю ночь не спал, и сегодня его состояние ухудшилось. К сожалению, все лекарства бесполезны.

– Вы всегда бессильны, – негодующе заявила она, – когда ваша помощь необходима более всего. Я хочу остаться с ним наедине.

Услышав шаги, канцлер открыл глаза и некоторое время молча глядел на королеву.

– Мне не верилось, что вы, ваше величество, соизволите ко мне…

Он умолк, а она с горечью смотрела на его заострившееся, побледневшее лицо, запавшие глаза.

– Коли б ведала, что вам так неможется, я пришла бы еще вчера.

– Думаю, это уже конец, – прошептал он.

– Неужели? Вы не прожили и полвека. Даст бог, будете здоровы…

– О нет. Нет…

– Постарайтесь собрать все силы, – просила она его и, уже сердясь, тронув за плечо, добавила:

– Король снова воспротивился моим замыслам. Сейчас, перед браком Августа, вы мне так необходимы! Понимаете? Необходимы!

– Наконец-то, – вздохнул он, – нужно было быть на смертном одре, чтобы услышать это и чтобы ваши руки…

Он смотрел на пальцы королевы, вцепившиеся в кружева его рубашки. Она тотчас же выпрямилась, отпустила его.

– Что я говорю сейчас и что делаю – не имеет значения. Важно, чтобы вы поправились. Прошу вас, соберите все силы…

– Пытаюсь собрать, чтобы предостеречь вас, моя госпожа, – прошептал он. – Чтобы сказать…

Она снова наклонилась над больным, его дрожащий голос был едва слышен.

– Говорите, – приказала она.

– Немногие из советников служили вам так верно, как я…

– Знаю, – согласилась она.

– И немногие так искренне… так искренне… любят…

– Алифио, – предостерегла она, но он продолжал говорить:

– Я собрал все силы, чтобы сказать вам…

– О боже! Как мне вас будет не хватать! – прошептала она.

– Эти слова мне дороже всего, – улыбнулся он, вглядываясь в наклонившееся над ним лицо.

– У вас есть какое-либо желание? – спросила она. – Выполню любое.

– Не хочу, чтобы вы разгневались, но… Я хотел бы сказать слова, которые останутся на моих устах в последний час…

– Какие же это слова? – спросила она, потрясенная.

– Принцесса… Прекрасная принцесса Бона, – вздохнул он.

Они долго молча смотрели друг на друга. Королева приложила к его губам ладонь, выпрямилась и произнесла одно лишь слово:

– Конец.

Только у дверей она еще раз обернулась и взглянула на своего канцлера в последний раз…

– Алифио… Дорогой мой… – прошептала она.

Королевская канцелярия по распоряжению Сигизмунда выхлопотала у церкви поблажку для молодоженов, находившихся в близком родстве, поскольку матерью старого короля была Елизавета Австрийская, а нареченную объединяло кровное родство с Владиславом Ягеллончиком. Вскоре после этого, в конце апреля, в окружении многочисленной свиты Елизавета покинула Вену и, после приветственной речи, произнесенной в Оломунце подканцлером Мацеёвским, прибыла в замок на Вавеле. Ее кортеж, ехавший по улицам города, являл собой великолепное, зрелище, особый колорит которому придавали отряды польских и литовских рыцарей, отличавшихся друг от друга своими одеждами. Радовали глаз и стальные и позолоченные доспехи одних, венгерские, турецкие и даже испанские наряды других. Сигизмунд Август в серебристом одеянии выехал встретить свою будущую супругу в шатре, разбитом недалеко от города. Равнодушно проехал он по шумным улицам, даже не взглянув на украшенные коврами окна домов. Ему было безразлично, кого он увидит через час, мысли его еще по-прежнему кружили вокруг Дианы. А когда, возвращаясь, он ехал возле обитого алым бархатом экипажа, он даже не смотрел на сидящую в нем маленькую девичью фигурку, рассеянно взирая на тащившую карету шестерку сивых, великолепно убранных лошадей…

Ценителем красоты будущей королевы оказался Сигизмунд Старый. Он был рад, что присланное из Вены изображение не лгало. И хотя принцесса оказалась болезненной и бледной, она и в самом деле была так хороша и приятна, что король сразу же стал звать ее доченькой, отчего у Боны пятнами проступил на щеках румянец негодования. С таким же раздражением она приняла переданное ей на другой день маршалом Вольским известие, что в коронационном кортеже на пути в собор она не займет первого места. Поэтому, когда король вошел в зал, где она находилась с дочерьми и всем своим двором, она подошла к нему, промолвив вполголоса:

– Верно ли, ваше величество, что ваша невестка в коронационном шествии будет идти впереди меня? И в костеле также займет место передо мною, королевой Польши? Сигизмунд Старый обратился к Мацеёвскому.

– Ответьте, ваша милость, на вопрос ее величества. Канцлер низко поклонился, но его ответ не удовлетворил Бону.

– Таково право и придворный церемониал, – заявил он.

– Право? Оттолкнуть королеву на второе место? После молодухи?

– Изменить этого уже нельзя. Распоряжения отданы, – вмешался король.

Подойдя к нему совсем близко, она шепнула:

– Если бы вы пожелали…

Однако король оборвал ее резче обычного:

– Ни слова больше! Я бы выглядел смешным.

– Ни слова! – повторила она, стиснув зубы. – Молчать, всегда молчать…

Она отступила и вернулась к дочерям. В этот момент вошла Елизавета в белой коронационной мантии, с глубоким вырезом спереди. Сзади вырез закрывали длинные золотисто-рыжеватые волосы, роскошным покровом ниспадавшие до пояса. Она выглядела бледной и измученной, но отказать будущей жене Августа ни в обаянии, ни в робком желании всем понравиться и угодить нельзя было.

Бросив пугливый извиняющийся взгляд на своих будущих родственников, она подошла к королю, и он положил руки ей на плечи.

– Мы рады приветствовать вас, дорогая доченька, – произнес он. – Что-то вы очень бледны. Наверное, устали?

Весь двор ожидал ответа на латинском языке или даже на польском, однако Елизавета не задала себе труда научиться хотя бы нескольким фразам на языке, который с этого дня должен был стать для нее родным. Она ответила с улыбкой, но по-немецки:

Старый король ничего не сказал, вслушиваясь внимательно в молчание супруги и двора, но, поскольку тишина затянулась, произнес наконец:

– Тогда пойдем.

Во время коронационного шествия Сигизмунда Старого несли в лектике, вот уже год он почти не мог ходить. Елизавету вели к алтарю два принца: прусский Гогенцоллерн и лигницкий Пяст. Королевская чета расположилась сбоку, с левой стороны алтаря, два трона ожидали молодеженов на противоположной стороне. Брачный обряд и коронация напоминали Боне ее собственное бракосочетание четверть века тому назад, с той лишь разницей, что теперь избранницу ожидал во время коронационного обряда Август, разряженный, спокойный, но мрачный.

Когда корону королевы Ядвиги возложили на голову Елизаветы, Бона почувствовала себя вдруг тем, кем не хотела быть никогда, – старой королевой. Однако она улыбалась, ибо взоры всех переполнявших до отказа святыню были обращены именно на нее, а не на стоявшую перед алтарем) Елизавету.

Наконец загремело «Те Deum», молодожены вышли из костела первыми, за ними несли старого короля, а сразу за лектикой выступала Бона с дочерьми. Торжественно звонил великий колокол.

Альбрехт Прусский опередил Пяста, оказавшись рядом с Боной, и она на нем сорвала давившую ее злобу.

– Красиво звучит… – произнесла она вроде равнодушно. – И подумать только, что этот колокол отлит из пушек, которые мы некогда отняли у крестоносцев, тогда как сегодня…

Она не кончила, потому что герцог Альбрехт ответствовал весьма учтиво:

– Погребальный звон по Ордену крестоносцев не может уязвить светского князя, последователя учения Лютера…

Вечером, после пышного пиршества, молодые дворяне плясали перед четырьмя установленными на возвышении тронами. У ног Сигизмунда сидел Станьчик, возле Боны – карлица Дося. Молодые сидели рядом молча, Август даже не пытался улыбнуться юной супруге. Только старый король то и дело оборачивался и глядел на очаровательную девушку с умилением и даже нежностью.

Придворные танцевали павану, когда к трону Сигизмунда приблизился канцлер Мацеёвский ь сопровождении мужчины небольшого роста, одетого весьма пышно и роскошно. Поклонившись королю, канцлер произнес:

– Ваше величество, это синьор Марсупин, италиец, прибывший на коронацию из Вены. Будущий секретарь королевы Елизаветы и ее переводчик.

– Там, где сердца соединяет любовь, переводчика не надобно, – сказал король. – Но все равно мы рады.

Бона, однако же, выказала неудовольствие:

– У дочери нашей Изабеллы нет в Семиградье ни опекуна, ни переводчика, – заметила она подчеркнуто.

– Она знает венгерский язык, а всемилостивая государыня не говорит по-польски, – объяснил Марсупин.

– Я? – удивилась Бона.

– Я думал о молодой королеве… – смешался опекун Елизаветы.

– Ах, вот как? – с насмешкой произнесла Бона, и, пока Марсупин пятился, согнувшись в поклонах, она бросила Мацеёвскому: – Скажите, ваша милость, этому слуге Габсбургов, что на Вавеле и в Польше есть только одна королева.

– Как же он будет обращаться к своей госпоже? – удивился канцлер.

– Ко мне пусть не обращается никак! Никак! А как он будет говорить с ней – какое мне до того дело?

– Постараюсь объяснить… – обещал тот не очень уверенно.

– Спасибо, – кивнула ему королева и, обращаясь к мужу, который не слышал ее разговора с Мацеёвским, сказала: – какая жалость, что уже нет в живых Кшицкого! Он бы увековечил торжество презабавными стихами. Панегирик Яницкого довольно жалок.

И она стала цитировать с насмешкой в голосе: «Седлайте резвых скакунов! И мчись, в погоню, быстро!» – прыснула Бона негодующе. – Какая погоня и за кем? Ее прислали сюда насильно…

– Вас могут услышать, – шепнул король.

– Кто? Австриячка? – спросила она едва ли не во весь голос.

– Учитывая интересы Изабеллы, соизвольте… – чуть ли не умолял Сигизмунд.

– Верно. Изабелла… – шепнула Бона и подняла глаза к небу. – О боже! Благослови по крайней мере королевское ложе! Укрепи династию… А мне дай одно: терпение. Безмерное терпение…

После полуночи, покинув веселящихся, танцующих гостей, молодая чета удалилась в свои покои.

Войдя в опочивальню королевы, молодые люди, смущенные, в нерешительности остановились друг против друга. До сих пор им удалось обменяться лишь несколькими ничего не значащими словами, король даже не решился выразить своего восхищения красотой супруги. Однако сейчас, сознавая свои обязанности, ради которых он был вынужден пожертвовать Дианой, он снял прежде всего корону, слишком тяжелую для ее юной головы, и отложил в сторону. Рука его невольно коснулась золотисто-рыжеватых волос Елизаветы, таких длинных и шелковистых. Юная королева встряхнула головой, сомкнула ресницы и улыбнулась. Она была в эту минуту столь очаровательна, что он, уже безо всякого внутреннего сопротивления, наполнил вином приготовленный заранее золотой бокал и, глядя ей прямо в глаза, отпил глоток, а потом поднес край бокала к ее устам. Их пальцы встретились, губы Елизаветы коснулись свадебного бокала. Они по-прежнему улыбаясь смотрели друг другу в глаза. Но когда Август обнял ее за гибкую талию и попытался коснуться губами ее уст, королева вдруг побледнела, затрепетала, слабыми руками стала отталкивать мужа.

Он снова попытался обнять и поцеловать ее, но тогда она оттолкнула его уже сильнее.

– Почему? – спросил он, удивленный, и сразу же повторил по-немецки.

– Нет! Нет! Нет! – шептала она в ответ.

Вдруг ее тело изогнулось, напряглось, руки окаменели, она закрыла глаза.

– Санта Мадонна! Елизавета?! Что с вами?

Юная королева уже не слышала его и не могла отвечать ни на какие вопросы.

– Катрин! Катрин! – закричала она, стараясь унять охватившую ее дрожь.

Но тут же упала на пол и забилась в судорогах, ударяясь головой о паркетный пол. Ее камеристка, Катрин Хёльцелин, притаившаяся за дверью, услышав грохот, сперва просунула голову, а затем вбежала в комнату и, оттолкнув короля, принялась спасать свою госпожу. Она вытерла выступившую на ее губах пену, смочила виски благовонным настоем, однако, к удивлению Августа, даже не пыталась отнести больную на ложе.

– Позовите лекаря! Сейчас же! – крикнул Август. Однако камеристка сложила руки как для молитвы.

– Не надобно врача? – удивился молодой король. – Почему?

– Пожалуйста!.. – молила приближенная.

– Я должен уйти? Но почему же, почему?

Катрин Хёльцелин была в отчаянии. Сказать или молчать? Она предпочла ложь.

Припав к больной, она приподняла ей голову. Бившаяся в судорогах Елизавета задела за ножку кресла, и сквозь чулок потекла на сафьяновую туфельку струйка крови. Август постоял еще некоторое время, чувствуя себя совершенно потерянным и даже не совсем понимая, что же произошло. Но когда камеристка снова указала ему на дверь, безмолвно повернулся и выбежал из комнаты. Минуя анфиладу пустынных коридоров, он с разбега налетел на Марину.

– Бегите к королеве Елизавете! Ей плохо! – крикнул он.

– Послать за лекарем?

– Нет!.. Они не хотят лекаря. Только не лекаря… Помилуй бог! Все это выглядело очень странно! Я бы поклялся, что в моих объятиях был труп. Труп!

– Хорошо. Пойду узнаю, что стряслось, – пообещала Марина.

– Она слишком молода, так говорит ее камеристка. Может, и впрямь она чересчур молода?

– Ваше величество! Препятствием для объятий служит не слишком юная, а испорченная кровь, – отвечала та.

– Что это значит? Скажите! Я хочу знать. Неужто мать… Но Марина взглянула на него очень строго.

– Ваше королевское величество, вы забываете, какой подарок соизволила вчера дать невестке всемилостивая государыня.

– Ах, верно! Еще и это! Серебряная колыбель… Нет! Я этого не вынесу! Не вынесу!

Он резко повернулся и ушел. Только тогда Марина не спеша направилась к опочивальне Елизаветы.

Открыв дверь, она некоторое время смотрела на больную. Затем, войдя, повернула ключ в дверях и подошла к камеристке юной королевы.

– Приступ эпилепсии.

– Нет! Нет! – вскричала отчаявшаяся Катрин.

– Да. Я в этом разбираюсь и помогу вам.

В эту ночь над лежавшей без чувств Елизаветой они дежурили обе, не обменявшись между собою ни единым словом.

Посланец римского короля Марсупин поселился в одном из домов на Рыночной площади, поскольку Фердинанд поручил ему наблюдать за Елизаветой крайне осторожно, исподтишка, и не попадаться на глаза королеве Боне, явно неблагосклонной к молодым супругам.

Понимая, что его отчеты позволяют следить Габсбургам за ходом событий в замке на Вавеле, он как раз сочинял уже второе донесение в Вену, как вдруг, хотя был уже поздний вечер, раздался стук в дверь. На пороге стояла закутанная во что-то темное женщина, и, когда она откинула вуаль, он с изумлением увидел перед собой камеристку Елизаветы.

– Это вы?! – воскликнул он сердито. – Какая неосторожность! Я живу в городе, в стороне от всех, дабы уберечься от подозрений, а вы пришли сюда… Зачем? Что случилось?

– Самое худшее, что могло случиться сразу после свадьбы. Уже третью ночь королева спит одна.

– Как это так? Он оттолкнул ее? Сразу же?

– Нет, нет! Он пришел к ней в первый же вечер. Хотел остаться. Но… Она так разволновалась, что упала, – прошептала девушка.

– Упала в обморок? Санта Мадонна! Надеюсь, припадка не было?

– Увы, был. Я скрыла это даже от вас, потому что думала… Надеялась, может, в следующую ночь… Но нет. Едва он открыл дверь и вошел… она снова потеряла сознание.

– А он? – спросил Марсупин.

– На этот раз он ни о чем не спрашивал. Даже не подошел ближе. Сразу же покинул опочивальню.

– Вас об этом сегодня расспрашивали?

– Нет. Может, король не догадывается, что это приступы тяжелой болезни? Полагает, что она… очень чувствительна, слишком молода для супружества? Я ему так и сказала: «Слишком молода».

– Вздор! Ей семнадцать лет. Завтра, послезавтра все станет известным. Вы не можете объяснить принцессе, как важно, чтобы она любой ценой совладала с волнением? Чтобы?..

– Именно потому, что она знает, что ее ждет, и страстно желает этого…

– Какое несчастье! А я только что кончил очередное донесение. В нем сообщаю: «Молодой супруг очень красив и, кажется, обладает высокими достоинствами, однако до сих пор опасается матери. Зато король Сигизмунд обожает молодую королеву, а придворные не спускают с нее глаз. Немного терпения. Со временем придет и то, чего недостает со стороны старой королевы…» Я написал: «немного терпения» – и этого не изменю. Нельзя волновать венский двор.

– Однако же… Причина нешуточная.

– Но ее нет, запомните – нет! Делайте, что хотите, фройляйн Катрин! Супружество должно быть осуществлено любой ценой.

Катрин закрыла лицо обеими руками.

– О боже! О мой боже!

– Вы плачете? – удивился Марсупин.

Но камеристка открыла смеющееся лицо.

– Я смеюсь. Над вами. Над собой. Потому что можно, пожалуй, сделать только одно: погасить все свечи и залезть под одеяло вместо нее.

– Фройляйн Хёльцелин! – одернул он ее. Она сделала книксен.

– Да, меня так зовут, и будут звать до той поры, пока я не стану матерью наследника трона.

Марсупин содрогнулся и заметался по комнате.

– Ни о чем таком я и слышать не желаю! Мое дело – составлять донесения королю Фердинанду! Опекать его дочь, защищать ее интересы и быть переводчиком, а также советником. Ничего больше! Королевской опочивальней занимаетесь вы! Только вы!

– Увы, – вздохнула Катрин, становясь серьезной.

– Надо же было, чтобы такое случилось именно с нами! – протянул с досадой Марсупин.

– Эта бедняжка сегодня сказала то же, слово в слово: «Надо же было, чтобы это приключилось со мной. Именно со мной, которая уже полюбила его…»

Некоторое время они безмолвно смотрели друг на друга, казалось, совершенно беспомощные.

Наконец, закрыв лицо вуалью, камеристка направилась к двери. Марсупин мрачно глядел ей вслед…

В этот же вечер Марина расчесывала волосы королевы Боны, которая жаловалась на головную боль.

– Это могла бы делать любая камеристка, но от твоих рук исходит какой-то таинственный флюид, который успокаивает боль, отгоняет дурные мысли.

– На сей раз не прогонит.

– Что такое? – удивилась Бона. – Почему? Что ты хочешь мне сказать?

– Молодой король, наверное, еще не понимает, что все это значит, хотя мрачен, словно туча. Но фрейлина Елизаветы Катрин даже не пробует притворяться.

– Притворяться? О чем ты? Я слышала, что молодая упала и покалечила ногу. Неужто рана опаснее, чем мне сообщили?

– Да. Намного опаснее.

– Не мучай меня! Говори!

– Елизавета покалечила ногу, падая. Это верно. Но падает она весьма часто. Ничего не помнит при этом.

– Как так? О мадонна! Неужто?

– Да. Она страдает падучей. И вроде бы с детских лет.

– Как же так? И никто об этом не знал? Ни король? Ни Мацеёвский?

– Выходит, никто. Катрин клянется, что даже Марсупин узнал о болезни королевы только сейчас.

– Марсупин лжет! – гневно вскричала королева. – А ты не зови ее польской королевой!

Больна… С детских лет. О боже! Чем я провинилась, за что ты меня так караешь?

– Это не вина вашего величества, что…

– Разумеется. Не моя. Могу даже насмехаться, поиздеваться! Вот тебе и на! Сам канцлер выбирал из множества принцесс и королевских дочерей самую представительную, самую знатную в Европе, близкую нам по крови, внушавшую надежды, что станет матерью многих королей. И кого же он выбрал? О боже! Эпилептичку!

– Это супружество можно объявить недействительным, ежели оно не свершится…

– Разумеется. Но кто поручится, что она всегда будет падать в обморок в опочивальне? В конце концов, можно привыкнуть и к мужу. Что тогда? О боже! Через год в серебряной колыбельке…

Нет, подумать страшно, но, увы, возможно. В припадке наследственной болезни будет биться ее сын!

– Санта Мадонна! – вздохнула Марина.

– Ты хорошо знаешь, что может случиться и такое! И это было бы еще большим несчастьем…

– Молодой король суеверен. Можно внушить ему мысль, что в Елизавету вселился злой дух.

– Бесноватая? Одержимая? Великий боже! – Королева истерически рассмеялась. – Это звучит очень смешно. Вчера Фрич Моджевский озадачил нас рассказом об открытии Коперника. Этот астроном утверждает, будто не Солнце кружится по небу, а Земля. Что наши глаза заблуждаются, видя его восходы и заходы. Солнце неподвижно и является центром мира. Невероятно, но факт… А ты! О боже! Ты хочешь, чтобы в год такого поразительного открытия мой сын еще веровал в старосветского черта? В злых духов?

– Он повелел ежедневно составлять для него гороскопы, – ответила она, смутившись. – Он поверит во все, что изрекут звезды.

– Копернику звезды поведали то, что не предчувствовал ни один астролог. Ведь так?

– Этого я не знаю. Но стоит поворожить.

– Хорошо. Попробовать стоит. Открой окно. Голова у меня болит, – добавила Бона, подходя к окну. – Уже нет Луны над замком? Зашла? Санта Мадонна! А может, неправда и то, что Луна движется? Может, это наша Земля вращается вокруг Луны?

– А ежели так?

– Ежели так, то, быть может, все то, что я учинила и к чему стремлюсь, всего лишь призрак?

Ошибка? Ужасная ошибка?

– Всемилостивая госпожа. Болезнь Елизаветы не ошибка…

– Да, да. Знаю. Я должна подумать. Собраться с мыслями… Я не могу сейчас говорить ни с кем! Ни с кем! Можешь уйти.

Королева остановилась у открытого окна, пристально вглядываясь в звездное небо. Кому верить? Римскому королю? Он обманул их, подсунул больную, наверное, бесплодную дочь. Мужу? Сигизмунда обманул Мацеёвский. Звездам? Луна, видно, уж не кружит но небу… Солнце не восходит и не заходит. Остается Земля. Столь неблагоприятная земля под ее стопами. И одна она.

Нужно поговорить с королем, расторгнуть этот отвратительный брак. Разрешение. Верно… Он получил разрешение! Велю проверить, правомочно ли оно, а ежели нет, тогда…

– Санта Мадонна, – прошептала она, – сделай так, чтобы папа объявил этот брак недействительным.

Однако, прежде чем направиться к Сигизмунду, который с большой сердечностью отзывался о Елизавете, о ее деликатности и желании расположить к себе всех на Вавеле, королева поручила Вольскому принести бумагу с разрешением папы на брак, долго размышляла над нею, наконец воскликнула с презрением в голосе:

– Столько глаз взирало на этот документ! Столько мужей признало его действительным. И только я, женщина, заметила, какое коварство учинил римский король. Он направил в курию фальшивые бумаги. А может, в Риме ему поверили на слово?

– Я не понимаю вас, ваше величество, – признался Вольский.

– В этих бумагах речь идет о родстве в третьем колене между супругами. Но это ведь не так.

Фердинанд женился на Анне, дочери Владислава Ягеллончика, брата нашего короля, следовательно, Елизавета, дочь родной сестры короля, – близкая родственница Августа. У них родство во втором колене, значит, панская бумага недействительна. Да! Недействительна!

Это открытие столь решительным образом меняло положение Елизаветы, что на сей раз ничего утаить от Сигизмунда не удалось. Старый король принял известие о болезни невестки с большой печалью и грустью, что касается разрешения на брак – повелел предпринять соответствующие шаги в Риме. Все эти хлопоты и разговоры не укрылись от Марсупина, и весь июнь он прилагал немалые старания, чтобы получить аудиенцию у Боны. Он предпочел бы поговорить с королем, но тот под предлогом болезни отказался его видеть. Вольский, правда, объяснял это по-иному: Сигизмунд так полюбил Елизавету, что не хотел с ней расставаться. Он рассчитывал на то, что Рим даст разрешение на брак даже столь близких родственников, а Елизавету удастся излечить от рокового недуга. Король будто бы сделал выговор Мацеёвскому, но тот ответил, что, во-первых, ни о чем таком не ведал, а во-вторых, и у эпилептичек рождаются дети.

Но будут ли эти дети здоровы – канцлер ответить уже не мог.

Словом, к ярости Боны, опасавшейся вмешательства Фердинанда или императора, дело затянулось, ответа из Италии не было, а Марсупин ежедневно подстерегал ее в замке. Наконец ему пообещали, что он будет принят, но часы тянулись невыносимо медленно, а он все сидел и ждал, время от времени осведомляясь у придворного:

– Когда же я буду принят? Я уже давно жду.

– Ее королевское величество не соизволили еще встать из-за стола.

– Может, мне прийти позже?

– В третьем часу королева занята.

– Тогда через два часа?

– И в четыре занята.

– Я жду с утра.

– Ее королевскому величеству это известно, – сказал придворный и вышел, но через некоторое время вернулся со словами: – Ее королевское величество просит вас.

Марсупин проследовал в соседние покои, в которых, кроме Боны, находились Елизавета и приближенная королевы – молоденькая Сусанна Мышковская.

Секретарь опустился перед старой королевой на колено.

– Встаньте, – сказала она. – Что за срочное дело привело вас чуть ли не на рассвете ко мне в замок?

– Ваше королевское величество, поверьте мне, я выполняю только предписания моего господина, римского короля Фердинанда!

– Хорошо. Тогда говорите.

– Прошел уже месяц со времени великолепных свадебных торжеств…

– Таков уж порядок вещей: время проходит… – прервала его Бона.

– Но как, всемилостивая государыня? Как? Я облечен полномочиями спросить, почему молодой король никогда не выезжает с супругой на прогулку? Не сидит рядом с ней за столом? Не навещает ее днем и, как говорят, не выказывает никаких видимых знаков любви?

– Отчего же вы спрашиваете об этом меня? – удивилась королева. – Отчего не молодого короля?

– Ибо все в ваших руках, всемилостивая госпожа. Король совершает лишь то, что советуете или приказываете вы, ваше королевское величество.

– Оскорбительные и лживые слова! Мой сын – сам хозяин своей судьбы, и негоже посторонним вмешиваться в его дела, касающиеся пиршественного стола или ложа. – Неожиданно она обернулась к Елизавете. – Ты поддерживаешь жалобу своего секретаря? Муж никогда не навещает тебя?

Совсем?

– Иногда. По вечерам, – ответила она, покраснев.

– И ночью? – продолжала Бона.

– Изредка… и ночью, – призналась та, чуть ли не в слезах.