Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

– Вы все время будете с нами, не правда ли, ваше величество?

– Да, – сказал король. – И завтра, когда на Рынке Краков воздаст почести Августу, и через несколько дней, когда начнется коронационный сейм.

Вглядываясь внимательно в своего августейшего родственника, Альбрехт спросил:

– Значит ли это, что завтра, во время торжеств, по правую руку от нового короля сядете вы, государь, а я займу место подле него слева?

– Нет, подле меня, – поправил племянника Сигизмунд, – согласно послевоенному краковскому соглашению. Рядом с сыном сядет королева, его мать.

– Однако же, – не уступал герцог, – как двоюродный брат короля, я полагал, что на коронационном сейме буду вторым поручителем.

– Ох! Вы воевали столько лет, забыв о родственных узах, не думая о перемирии… – словно бы с сожалением заметила Бона.

– Я уже не великий магистр Ордена, – тут же запротестовал Альбрехт.

– Да, – согласилась она. – Но как иноверец вы не можете быть поручителем в католическом королевстве. Впрочем… Ближайшими родственниками и опекунами малолетнего короля всегда бывают родители.

– Стало быть, – спросил он, поразмыслив, – и вы, ваше величество, также можете поручиться за Сигизмунда Августа?

– Кто знает? Может быть, – ответила она надменно. Альбрехт посмотрел на короля, но тот коротко промолвил:

– Поручусь я. Я один.

Сейм, однако, не прошел так гладко, как присяга на верность, которую воздали молодому королю вельможи, часть шляхты, городские власти и весь Краков на Рыночной площади подвавельского града. Сидя на троне между родителями, десятилетний король совершал обряд посвящения в рыцари и, хотя делал это с большим достоинством и серьезностью, не избежал злостных колкостей и даже выпадов со стороны многих старых воинов. „Что же это такое? – разглагольствовали они. – Выходит, посвящение в рыцари оценивается столь низко, что доблестные и прославленные в сражениях шляхтичи рады принять его из рук ребенка? А если бы короновали младенца, то на возвышении вместо трона стояла бы детская колыбель?“ Некоторые нашептывали друг другу на ухо шутку Станьчика, что скоро посвящать в рыцари будет младенец в пасти дракона, но только ударом не меча, а погремушки…

Шляхта была задета тем, что ее столь ловко провели, так легко вынудив дать согласие. И хотя союзники королевы делали все что могли, чтобы помешать принятию коронационным сеймом в Петрокове решения против, оно было принято. Выборы монарха впредь будут происходить только после смерти предыдущего короля. На этот раз сенат и послы были едины в своем решении.

Успех был половинчатым для обеих сторон: сейм и сенат остались недовольны тем, что приняли закон на далекое будущее, для своих детей или внуков, а пока подчинились воле королевы; королевская чета чувствовала, что принятое решение – это своего рода упрек за свершившееся.

Бона несколько дней не покидала своих покоев, наставляя Августа и внушая ему, что негоже выказывать свое превосходство над приближенными дворянами, что его обязанность – постигать науки, а не рассуждать о правлении и отказывать в послушании своим учителям или же Паппакоде.

Но, хотя она была занята воспитанием сына, учила его не обижать товарищей недавних своих игр и забав и объясняла, в сколь деликатной ситуации он оказался после коронационного сейма, ничто не могло укрыться от ее глаз, все, что происходило в замке, в городе, во всей Речи Посполитой, становилось ей известно.

Однажды Бона пригласила к себе Кмиту и заявила, что ее наушники непрестанно доносят о недовольстве шляхты.

– Хватит! – сразу же накинулась она на почтительно склонившегося маршала. – Эти крикуны мне надоели, я сыта по горло их жалобами и протестами.

– Запоздалыми… – успокаивал ее Кмита.

– Ох! Глупцы вечно запаздывают, – воскликнула она, – но тем громче их вопли.

– Ваше величество, принят только один новый закон, – напомнил он.

– Один. Мы тоже дали им лишь одного короля. Ох, уж этот их закон! Санта Мадонна! Следующий элекционный сейм только после смерти Августа! И то с согласия всей шляхты! А кто поручится, что тогда выберут его сына, моего внука? Что будет продолжен род Ягеллонов и Сфорца?

Кмита с изумлением взирал на ее побагровевшее от негодования лицо.

– Государыня, вы будете править вечно, – угодливо уверял он. – Ваше величество, вы дождетесь и новых выборов. А тогда опять поставите на своем.

– Помилуйте! Сейчас не время для шуток! – отмахивалась она от льстивых увещеваний.

– Ваше королевское величество, стоит ли так тревожиться? – увещевал ее Кмита со всей серьезностью. – Наследование трона в настоящее время обеспечено. Со стороны крестоносцев и султана опасность уже не угрожает, Мазовия вошла в состав Короны еще в прошлом году. Габсбургам и Гогенцоллернам пришлось потесниться.

– Потесниться? – не успокаивалась Бона. – А наследство после Людвика Венгерского? А татары, которых постоянно науськивает князь Василий? А трон Заполни?

– Ваше величество, я всегда готов с оружием в руках встать на защиту Заполни, но сейчас, когда он наконец заключил перемирие с Фердинандом, следует полагать, что и сам удержится на венгерском троне.

– В самом деле, может быть… – задумчиво сказала она. – Только вот я… Впервые в жизни хотелось бы найти отдохновение в неполомицких лесах… А может, пора навестить и литовские леса?.. Тишина. Одиночество… Санта Мадонна! Неужто королева никогда не может чувствовать себя в полной безопасности? Быть спокойной?

– Со мною – да, государыня… – горячо начал было Кмита, но она тут же охладила его пыл.

– Я мыслю вовсе не о родовитой шляхте, а о всякой мелочи. О тех, кто всегда готов шуметь, кричать. Вы… вы не раз приглашали нас в свой замок в Висниче, – неожиданно промолвила она, заметив, что лицо его омрачилось. – Bene. Скажу королю, что я приняла приглашение…

– Светлейшая госпожа пожалует… это правда? – не верилось ему.

– Разумеется, приглашение будет принято и от имени его величества, – поспешила она погасить появившийся было блеск в его глазах. – От вас я поеду в Литву взглянуть на тамошние леса. По пути кину взгляд и на тех, чьи крики… не дают мне покоя…

Тотчас после ухода маршала Бона велела Марине кликнуть канцлера Алифио и Паппакоду. А когда они вошли, вернулась к более всего досаждавшему ей статуту, направленному против выборов при жизни короля.

– У шляхты отныне свой закон. Новый. Отныне я также буду опираться на законы, только на давние. И на грамоты, кои были мне пожалованы за десять лет царствования. Еще в этом месяце нас примет маршал Кмита в Висниче, мы засвидетельствуем наше доброжелательство и приязнь к верным сторонникам, но тотчас после этого отправимся в Литву.

Возьму с собой все необходимые бумаги. Они лежат в том ларце, найдите, – обратилась она к Паппакоде. – Последняя булла папы Климента – подтверждение моих прав на раздачу бенефициев.

– Только в Полонии, а не в италийских княжествах, – напомнил Алифио.

– Знаю, помню.

А когда Паппакода подал ей свиток, она стала читать документ.

– Да, именно это. Я могу оказывать влияние на назначение каноников и епископов. По закону, в соответствии с папской буллой. А от назначенных на должность буду взимать отныне оплату в казну.

Кроме того, возьмем в Литву все акты и пожалования короля. Рпто: пожалование мне литовских пущ вдоль границы Подлясья. Да, именно это. Король жалует мне пущи за Неманом „для разумных во всех деяниях свершений, установления порядка и мудрого правления“. И, наконец, акт наиважнейший: предоставление мне полномочий для выкупа либо изъятия королевских пожалований в Польше и Литве. Начнем с Великого княжества. Ежи Радзивилл вынужден будет вернуть владения в гродненском старостве, Гаштольд Вельск и Браньск, а другие… Ладно, о тех я подумаю, когда вернусь из Виснича. Это весьма важный документ.

– Государыня! Однако же его надобно подтвердить канцлерской печатью, – заметил Алифио.

– Король дал согласие. Это равнозначно подписи.

– Но это было несколько лет назад. Без подтверждения новой подписью королевская канцелярия…

– О боже! – вспыхнула Бона. – Это невыносимо. Снова надобно подтверждать, выяснять, просить! Говорить больше, чем хочется, ибо король безмолвствует. Всегда молчит и… медлит! Так долго обдумывает любое решение! – И уже тише добавила: – Я ехала сюда исполненная ожиданий и доверия… Я хотела быть королевой, великой и счастливой. Скажите мне вы, у которых на все есть ответ, какую ошибку я совершила? За что меня ненавидят?

– Тут нет обычая, чтобы женщины столь явно повелевали мужчинами, – немного подумав, высказал свое суждение канцлер.

– А тайно? – спросила она.

– Кто ведает? Госпожа, вы столкнулись с чуждым для нас миром, – отвечал Алифио. – И, быть может, чересчур поспешно попытались навязать этим, совсем по-иному мыслящим людям, правление, осуществляемое по италийскому образцу? Сильная власть, могущество династии. А им… Увы… Собственные интересы им ближе, нежели интересы Ягеллонов.

– Всем им?

– Возможно, не всем, – согласился Алифио. – Примас Лаский, Оссолинский… сумели собрать подле себя людей, поистине жаждущих перемен. Но разве их новые законы, их замыслы реформ Речи Посполитой придутся вашему величеству по нраву?

– Вы не знаете этого? Я тоже. Стало быть, я одна, совсем одна.

– Пока канцлерская печать королевы в моих руках… Пока я нахожусь столь близко к трону…

– Знаю. И верю вам, только вам. В вашу преданность… Он колебался, высказать ли ей всю правду, наконец промолвил:

– Если бы вы, ваше величество, – сказал он осторожно, – взвешивали каждый поступок немного дольше. Были иногда не так резки, нетерпеливы…

– Ох! – ответила Бона. – Тогда я не была бы собой! Я не могу не изменять» все, что считаю плохим. Я хочу действовать. Разминать бесформенную массу в руках до тех пор, пока не возникнет нечто, что кажется мне совершенным.

Алифио вздохнул.

– Для этого необходимо время… Создавать, лепить уже теперь, сразу. Я обращусь к королю. Нет, не только с этим. Скажу ему о приглашении в Виснич, а его подпись вы получите еще сегодня.

– А если…

– Он не может мне отказать. Он обещал, – отвечала Бона и вслед за тем обратилась к Паппакоде, который все время молчал.

– Синьор Паппакода! Я не доверяю стражам здешней сокровищницы. После возвращения из Виснича возьмем в Литву все ценное.

– Понимаю. Золото, необходимое для выкупа земель…

– Не только, – прервала королева. – Хрусталь, всю мебель черного дерева, вещицы из слоновой кости. Не забудьте о серебряной колыбели.

– Ни о чем не забуду, – заверил тот, выходя.

И едва не сшиб прижавшуюся к дверям Марину.

– Вы ведь все слышали, – сказал он. – Едем в Виснич, а потом в Литву. Надолго. Берем с собою все ценности. Даже серебряную колыбель.

– Ну что ж, – Марина сердито выпятила губы. – Италийский дракон все еще держит в пасти дитя.

– Но, пожалуй… только как пугало, – пошутил Папнакода.

Они рассмеялись.

– Это знаю я. Знаете вы. А другие? – шепнула Марина и добавила: – Тсс… Кто-то идет.

Шаги приближались, Марина и Паппакода отпрянули друг от друга.

Спустя час Паппакода, увидев на внутренней галерее идущего навстречу Алифио, остановился и спросил:

– Вы из королевской канцелярии?

– Да.

– Значит, подписал?

– Подписал, – лаконичным ответом отделался от него канцлер.

Отправляясь с королем в Виснич, Бона оставила в замке на Вавеле Августа, ей не хотелось, чтобы юному королю оказывали такие же почести, как и королевской чете. Зато впервые взяла в свою свиту падчерицу Ядвигу, семнадцатилетнюю девушку, не слишком красивую, но приятную и стройную, была самая пора выводить ее в свет, а быть может, и выдать вскорости замуж за одного из чужеземных князей. Сопровождавшая ее высокая и статная Беата Косцелецкая казалась ровесницей Ядвиги, хотя на самом деле была на два года моложе. Вот уже год, как королева взяла ее в свою свиту и вскоре привязалась к ней даже больше, нежели к падчерице.

Они ехали втроем в роскошной карете – король после приступа подагры предпочел ехать один с придворным медиком. И только к самому замку король и королева подъехали вместе, в одном экипаже, запряженном четверкой белых лошадей.

Всю дорогу девушки болтали, вспоминая торжественный обряд коронации маленького Августа, без конца тараторили об играх и танцах, увенчавших великолепное пиршество.

– А почему Августу помазали плечи? – поинтересовалась Ядвига.

Бона, любознательность которой уже удовлетворил Вольский, объяснила, что юный король принял на свои плечи не тяжесть владения мечом во имя защиты страны, но и обязанность посвящения в рыцари. Но Ядвига, глядя на мачеху своими ясными, лучистыми глазами, продолжала зада-нать вопросы:

– А почему монархи всегда желают иметь сыновей? Почему лишь сын может быть преемником отца, королем? И только с ним считаются при дворе? Разве быть дочерью грех? Божья кара?

В первый раз с тех пор, как они узнали друг друга, Бона присмотрелась к Ядвиге внимательнее.

Значит, она завидует Августу? Первородная дочь Сигизмунда, дочь Ягеллонов, она чувствует себя отодвинутой на второй план, обиженной?..

– Это и не кара, и не грех, – отвечала она Ядвиге, немного поразмыслив. – Но только сын может быть рыцарем, образцом для благородных молодых людей, а потом и сильным мужем, который возьмет меч и поведет на победоносную войну рыцарей. Сын – защитник границ и прав своей отчизны, вождь и судия, а также надежда рода, порука, что он не угаснет. Ну, а дочь…

Раньше или позже отданная чужеземному князю или королю, она будет рожать сыновей для иной, чужой династии. Как ты, например, могла бы родить Янушу Мазовецкому только Пяста, а не Ягеллона.

Ядвига глубоко задумалась.

– Дева не может стоять у власти? – спросила она через некоторое время.

Бона прикусила губу. Она вспомнила о неаполитанской королеве Иоанне Четвертой, о своей матери, принцессе Бари, и уже намеревалась ответить, что правление это обычно слабое, ненадежное, что принцессы или королевы не становятся во главе войска. Но тут она подумала о себе: ведь если даже сама она никогда не примет участия в сраженье, то может развязать войну либо заключить мир, она сама жаждет власти. Быть может, если б у нее был молодой, честолюбивый супруг, тогда все было бы по-иному… Но ведь Сигизмунду уже исполнилось шестьдесят три года, он часто болеет и больше всего любит мир. Rex расШсш, как его называет вся Европа. Рядом с ним… Да, рядом с ним она невольно чувствует себя воином. Даже для задиристого Кмиты, для епископа Кшицкого уже сейчас титул много значит…

Замок в Висниче оказался величественным сооружением с четырьмя круглыми башнями, множеством пристроек, бесчисленным количеством покоев. Петр Кмита, властитель этого древнего замка, встретил королевский кортеж выстрелами из мортир, а в обитом пурпуром рыцарском зале, стены которого были увешаны дорогими рыцарскими доспехами и мечами, на заставленных яствами столах сверкали серебряные блюда, резные подсвечники и позолоченные кубки. Маршал принимал своих знатных гостей с небывалой роскошью, однако Кшицкий похвастался Боне, что ему уже случалось бывать здесь и ранее, на столь же великолепных приемах с участием досточтимых и весьма славных краковских поэтов, магистров Академии, ученых мужей и музыкантов.

– Значит, покровительство пана Кмиты вам более по душе, нежели мое? – язвительная улыбка, появившаяся было на устах королевы, быстро исчезла. – Bene, – сказала она. – А мне довольно и моей итальянской капеллы. Ваяние и зодчество занимают меня куда более, нежели стихи. Я бы предпочла возводить замки, храмы и памятники, нежели выслушивать подчас такие нудные словопрения.

– Однако же вашему королевскому величеству не чуждо искусство красноречия, уменье перемолвиться шуткой, острым, как стилет, словом? – спросил он. – ответствовала она. И добавила: – Быть может, мое искусство помогло одному из польских поэтов стать епископом?

Его ответ заглушила музыка, однако королева продолжала расспрашивать:

– И в этом же рыцарском зале маршал пьет напропалую со шляхтой? До утра?

– В этом самом. Но тогда здесь больше шутов, карликов и гомона и куда меньше нарядных слуг и драгоценных кубков. Как, к примеру, вот тот, что несет к нам этот стройный отрок. Но зато удовольствия, да и… выгоды здесь извлекают больше. Прошу прощения у вашего величества, но ведь для шляхетской братии большая честь быть на пиру у самого маршала. Хозяина Виснича.

Провозглашая виваты в его честь, шляхта готова свершить все, чего только ни пожелает… польская королева.

Король как раз встал из-за стола, тем самым избавив Бону от нелегкого ответа. Но она хорошо запомнила все, что сказал ей о Кмите Кшицкий, и весь этот день и торжественный прием остались у нее в памяти. Во дворе замка состоялись игры, во время которых всадники, с копьем в руке, на великолепных рысаках, пытались сорвать на всем ходу металлическое кольцо, подвешенное на бечевке.

Поздним вечером начались танцы, музыка гремела повсюду – и на замковом подворье, и в самом замке, где благоухали многочисленные букеты цветов.

Где-то после полуночи к королеве подбежала Беата Косцелецкая, порозовевшая, смущенная:

– Государыня, молодой князь Острожский ни на шаг не отходит от меня. О годах спрашивал, и я ему солгала…

– Он посмел тебя об этом спросить? – насупила брови Бона.

– Да, потому что он… Он говорит, что светлейшая госпожа обещала когда-то его батюшке дать ему в жены самую красивую из своих девушек и что именно я…

Ага, стало быть, слова юной королевской супруги, сказанные когда-то Константину Острожскому на пиру в Моравице, у Тенчинских, запали славному воителю в душу? И кто знает, может, юный Илья и не ошибается, говоря, что получит когда-нибудь руку самой красивой девушки ее двора – Беаты Косцелецкой…

Сразу же после возвращения из Виснича королева углубилась в просмотр давних пожалований и счетов, которые доставил ей Паппакода. Она решила, что, поскольку не в состоянии заполнить пустую казну, а платить налоги никто не хочет, не лучше ли заняться обеспечением династического фонда, иными словами, заполнить собственную сокровищницу, предназначенную для Ягеллонов, для Августа. За внесенное приданое ей достались большие земельные наделы в Короне, неизмеримо большие – в Литве и на Литовской Руси, теперь она хотела выкупить все королевские поместья из рук магнатов. Еще до коронации сына ей удалось откупить земли у Тенчинских, а также выплатить львовские пошлины, а сейчас она намеревалась свершить на своих землях то, чего не удалось сделать подскарбиям королевским за все время правления Александра и Сигизмунда. Однако, дабы не допустить обмана и приглядеться поближе к хозяйствованию управляющих, ей следовало навестить свои восточные владения.

Король не противился этой поездке, но и не одобрял ее. Ему не хотелось осложнять отношения с вельможами, которые не желали признавать каких-либо «принудительных взысканий» с поместий, к тому же производимых женщиной, пусть даже самой королевой. Поэтому король был несколько захвачен врасплох ее неожиданным отъездом, тщательно скрываемым от сенаторов, послов и даже от двора. И когда в один прекрасный день Бона, уже в дорожной одежде, вошла в покои Сигизмунда, он только нахмурился, не выразив, впрочем, ни единого слова порицания. Однако она почувствовала неудовольствие мужа и, кладя руку на его плечо, сказала:

– Я не хочу расставаться с вами, видя вас таким мрачным, безмолвным. Вы не одобряете эту поездку?

– Нет, почему же? – отвечал король холодно. – Она давно была в ваших помыслах.

– В наших, – поправила Бона. – Не только в моих. Вы говорили об этом давным-давно.

Намеренья Василия не ясны нам, к восточной границе стоит приглядеться поближе. Да и татары… Мне объясняли, что их орды не могли бы нанести нам такого урона, если бы переправы на нижнем Днепре постоянно охранялись конницей и пехотой. Король нахмурил брови.

– Объясняли? Кто же это?

– Разве это неправда? – спросила она с любопытством.

– Конечно, правда. Только как получить на это согласие литвинов.? И кто будет платить жалованье наемным войскам? Ведь по доброй воле ни литовская, ни русская шляхта не пойдет стеречь переправы и броды.

– Но можно построить пограничные крепости, сторожевые замки…

– А где взять деньги? – спросил он, уже теряя терпение. – Вы же сами сетовали, что казна пуста.

– Сейчас, когда Август стал вашим законным наследником, не буду сетовать. Займусь подсчетом золота в его и вашей казне.

– Ах, вот что. Но вы же хотели. Отдохнуть, поохотиться после тягот коронации, переговоров, сеймовых споров…

– Отдохну, попозже, – ответила Бона. – Впрочем… Надеюсь, что вскоре, уладив срочные дела, вы тоже прибудете в Вильну.

Он поднял голову и внимательно поглядел на нее.

– Вам этого хочется, правда? – спросил он. Королева смутилась, кровь прилила к ее лицу.

– Ваше величество… – шепнула она.

– Не такого ответа я жду, – настаивал король.

– О боже! Что я могу сказать? Объяснить? Вы ведь не доверяете мне в последнее время.

– Быть может, беспричинно? – спросил он.

– Ну конечно же, без всяких к тому оснований! Вы всегда далеко, в походах, и мы отвыкли друг от друга. Мыслим не так согласно, как в первые годы…

– О да! – признал он с горечью.

– Санта Мадонна! – вспылила она. – Но это же вы, а не я поставили в конце концов на своем. И с инкорпорацией Мазовии, и с наследством Людвика. По вашей воле я не присутствовала ни на похоронах Януша, чтобы положить конец неприятным для меня сплетням, ни на поспешном, тайном погребении маленького Ольбрахта.

– Не простили вы мне этого. До сих пор… – вздохнул он.

– Я мать. Имею право распоряжаться судьбой моих детей?

– Даже умерших? – спросил он.

– Я так тяжко и долго хворала в Неполомицах… – помолчав, сказала Бона.

– Все несчастья пошли от той болезни, – согласился король.

– Но в этом никто не виноват.

– Пусть будет так.

– Разве я часто жаловалась на то, что в трудные часы, даже во время родов, была предоставлена себе? Одна, всегда одна в этом холодном замке, в окружении неприязненных придворных, медлительных слуг и вельмож-интриганов…

– Неужто вы так беззащитны? – усомнился он.

– Ага, вы думаете о зубах дракона? – вспылила она. – Вы тоже? Ваша супруга слишком властолюбива? О боже! Да кто же вам мешал взять все в свои руки? Не только воевать, но и больше заботиться – я уж не говорю обо мне – о благе династии? О возвращении присвоенных или украденных у казны земель? О будущем дочерей и сына?

– Вашего сына, – буркнул он. – Его воспитываете вы и ваш италиец.

– Санта Мадонна! Опять о том же! Опять об этом! Но кто может запретить вам, монарху, чаще с ним видеться7 В Литве было бы довольно времени, чтобы поразмыслить и об этом.

– Разумеется, ни в чем вам не переча, – съязвил он.

– Ах! – вздохнула Бона. – Я знаю одно: я – женщина, и чувствую себя такой усталой…

– Я постараюсь приехать, – сказал король, помолчав.

– Как скоро? Король не ответил.

– Почему вы молчите? – воскликнула она с жаром. – Раньше все было совсем, совсем иначе… Вы тоже хотите отдохнуть? От меня? Санта Мадонна! Я сержусь. Я могу накричать! Но я ничего не скрываю. А вы смотрите на меня и молчите, всегда молчите! Я предпочла бы гнев, несправедливые упреки – их я могла бы по крайней мере отвести. Все, только не эту снисходительность. Не это каменное упорство, о которое я спотыкаюсь и которого не в состоянии преодолеть. Никогда! Никогда!

Он молчал по-прежнему, но уже не смотрел на нее. Тогда она заговорила немного спокойнее:

– Очень жаль. Мне остается только одно: ра21епга 1 ре-гапга. Мы будем ждать вас с надеждой, с тоскою. Я и Август и весь двор наш.

Она подошла к нему, протянув обе руки для пожатия и поцелуя, но он неожиданно привлек ее к себе. Из духа противоречия, о чем она, впрочем, тут же и пожалела, Бона попыталась отстраниться, и уста короля едва коснулись ее щеки. Он тотчас же отпустил ее, и они некоторое время молча стояли друг против друга.

– Поздно уже. Кареты ждут, – сказала королева.

– Да, – очень тихо, одним только словом, ответил король.

Она улыбнулась как-то неловко и озабоченно, впервые за все время их супружества смутившись, словно бы испытывая чувство вины. Если бы он окликнул ее сейчас, прощание выглядело бы совсем по-иному, но Сигизмунд промолчал.

Она повернулась и, не проронив ни слова, направилась к двери.

В Литву королева ехала со всем двором – своим и юного короля Сигизмунда Августа, но без дочерей. До того еще, как произошло это неловкое объяснение, Бона высказала Сигизмунду свое желание: чтобы молодой король и князь Литвы с малых лет присматривался к ее делам и чтобы вельможи и шляхта тех земель видели его почаще. Ему шел уже тринадцатый год, но, будучи стройным и на удивление изящным, он казался старше. Экипаж Августа следовал за каретой матери, за ними тянулись повозки и груженые телеги, а весь кортеж сопровождали вооруженные всадники.

Наконец они съехали с широкого тракта на лесную дорогу, и карету королевы стало подбрасывать на ухабах. Но ее внимание полностью поглотила пуща: зеленые дебри с густым подлеском, образующие пахнущий хвоей коридор, были такими плотными, что глаз не в состоянии был проникнуть сквозь эту живую изгородь. Высунувшись из окошка, она с наслаждением вдыхала свежий, ароматный воздух и вдруг увидела всадника, ведущего к их кортежу перепуганного крестьянина в грязной рубахе и кожаных лаптях. Она хотела спросить скакавшего рядом Алифио, что случилось, но процессия уже остановилась. Услышав чьи-то крики, Паппакода также поскакал вперед.

– Почему мы стоим? – спросила Бона.

Но, прежде чем Алифио успел ответить, к карете подъехал Паппакода с глиняным горшком в руке и, склонившись в сторону окошка, произнес:

– Ваше величество, вы желали испробовать литовского меда. А мы как раз обнаружили в лесу бортника.

Алифио спрыгнул с коня и, взяв горшок из рук Паппакоды, подал его королеве вместе с деревянной ложкой. Она так недоверчиво взглянула на нее, что Марина тотчас же подала ей серебряную ложку из лежавшего на полу кареты коробка. Королева погрузила ложку в глиняный горшок, затем поднесла ее, наполненную золотистым, густым медом, ко рту. Видно, мед ей понравился, потому что она зачерпнула еще раз, другой. Наконец, вытирая платочком липкие губы, спросила:

– Пусть кто-нибудь из эскорта узнает у мужика, чьи это угодья?

Но Паппакода ответил сразу же, без раздумья:

– И спрашивать нет нужды, ваше величество. Это королевская пуща. Следовательно, и борть ваша, государыня.

Она удивилась:

– Мой лес? Моя борть? А мед не мой, принадлежит вон тому бортнику? Что за глупость?! Надобно завести книги податей. Каждый, кто входит в лес, заплатит подать – горшок меду или несколько грошей.

– Единожды? – спросил казначей. Она возмутилась.

– За такой великолепный мед?! Нет, оплата будет ежегодной. Кроме того, каждый бортник должен иметь разрешение старосты, подтвержденное печатью.

– А коли платить не захочет? – вмешался Алифио.

– Тогда отдаст борть нашим бортникам. Я готова их завести.

– А как наши люди будут знать, оплачена борть или нет? – не переставал допытываться Алифио.

Она колебалась лишь мгновение.

– Повелим означать деревья. Как лошадей в табуне. Клеймом. Кто не заплатит чинша, у того староста отберет клеймо. Спросите у него, вход в пущу бесплатный?

Кто-то из свиты подошел к крестьянину и, переговорив с ним, доложил о разговоре Паппакоде.

– Говорит – а как же иначе? Известно, бесплатный, – повторил казначей его слова.

– Ага, – чуть не вскрикнула королева, – я сказывала, какое тут хозяйствование. Лес вырубают кому не лень, а новых деревьев никто не сажает. Запишите: служивым произвести реестр всех входов. Пусть установят также оплату за сенокос. Наверное, есть и лужайки в лесу? В Неаполе все княжеские пастбища приносят доход. А тут, как и в королевстве, столько разоренных бортей, лесных полян!

– Будут ли предусмотрены наказания за нарушение этих правил? – спросил Паппакода.

– Да. Строгие. С сегодняшнего дня. Кто осмелится нарушить право, будет схвачен стражниками и наказан.

– Но здесь нет никаких стражников! – заметил Алифио.

– Значит, будут! – воскликнула Бона, бросив ложку Марине. – Не могу больше, слишком густой и сладкий!

– Вернуть ему остальное? – спросил Паппакода.

– Вернуть? – изумилась она. – Такой мед? Велите сказать бортнику, что в виде особой милости этот горшок будет засчитан ему как ежегодный чинш. С одного дерева.

Они останавливались в каждой деревне, в каждом местечке Литвы, Волыни и Подолья. Путешествие было обременительным, но королева переносила его лучше, нежели ее придворные дамы и кавалеры.

Август, очень довольный, что не надо выслушивать поучений Секулюса, постоянно вылезал из коляски и гарцевал на лошади. Меж тем королева, велев Паппакоде почаще заглядывать в акты королевских пожалований, повторяла, как будто заучивала урок:

– Земли, пожалованные нам еще в двадцать четвертом году в Литве, над рекою Супрасль. В воеводстве Трокском – от Гонёнза до Гродно. Чащи литовские от Гродно до Ковно. Земли на севере и на Немане, староство ковенское. Bene. Гродненские угодья выкуплю сейчас или через год-два у Ежи Радзивилла. Также проверить надобно, каковы именья на Подлясье? Далее: угодья кобринские, городельские, Каменец и на Волыни – ковельские земли. Посмотрите, что еще? То, чего не имею, буду иметь после выкупа королевских земель. Деревни должны быть застроены совсем по-иному, дома – в один ряд по обе стороны тракта, чтобы к ним было легче подойти. Вааха! На сегодня довольно. Хотя нет. Что там виднеется? Какая-то речушка? И деревня?

– Нечто весьма убогое, ваше величество! – заметил Паппакода.

– Ничего. Я хочу осмотреть все. Выйдем-ка на средину селения, кстати, тут есть и рыночная площадь, некое ее подобие. А значит, должен быть кто-то вроде бурмистра или войта. Позвать его ко мне!

И уже через минуту она ступала по тропе посреди полусожженного селения, действительно крайне убогого. Рядом с нею шагал Август, а также перепуганный «бурмистр», а за ними семенили придворные. Постепенно они дошли до окраины опустевшей, почти безлюдной деревушки и остановились на обрывистом берегу. Вид отсюда был величественный, за голубым простором воды чернела узкая полоска леса.

– Красиво здесь, – сказала Бона, глядя вдаль. – Значит, сказываете, ваше селение постоянно грабят и жгут татары? Что это за река?

– Буг, – ответствовал «бурмистр».

– А как называется селение?

– Ров, всемилостивая госпожа.

– Ров, – рассмеялась она. – В ров каждый влезет, даже корова. Построим здесь крепость.

Место на холме, словно создано для обороны. Запишите, синьор Алифио. Бастионы, за крепость.

Через год-другой приеду посмотреть, что и как будет сделано. Этот пейзаж мне так напоминает Италию.