Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

Он ответил с улыбкой:

– Наш всемилостивый бог предначертал взойти на еще более высокую вершину принцессе Боне, герцогине Бари…

– Принцессе? – недовольно насупив брови, повторила Бона. – Нет! Я стала государыней великой северной державы титулуют меня…

Вслед за епископом почтительно склонили головы знатные синьоры и духовные лица.

– О, ваше величество, простите меня, – прошептал Муссо, – и позвольте представить вам вашего давнего знакомого, приближенного умершей принцессы Изабеллы, синьора Антонио Виллани, вот уже тридцать восемь лет он бургграф Бари и Россано.

Виллани, в свои шестьдесят с лишним лет выглядевший весьма моложаво, сделал шаг вперед и протянул на серебряном подносе два позолоченных ключа.

– Умирая, ваша мать, принцесса, поручила мне хранить замок в Бари и передать вашему королевскому величеству все богатство рода Сфорца.

– Благодарю вас, благодарю! В моей памяти вы всегда были верным слугою моей матери. – Взяв ключи, Бона передала их стоящему рядом Паппакоде. – Скажите, а кто еще из приветствующих помнит меня? – спросила она, вглядываясь в совершенно ей незнакомые лица.

– Пожалуй, только Гаэтано, – ответил бургграф. – Это он учил вас садиться на лошадь. Прошу вас, посторонитесь, дайте пройти…

Свита расступилась, к ней подошел совсем старый, но все еще статный человек и преклонил колено.

От радости Бона всплеснула руками.

– Гаэтано! Мой верный конюший! Когда я первый раз упала с лошади, он осмелился рассмеяться.

Да, осмелился. Ты помнишь?

– Да! Помню! Меня тогда обругали.

– Правильно сделали. Разве можно смеяться над герцогиней?!

Бона протянула руку, и верный Гаэтано поцеловал ее. Наконец она вместе с епископом села в обитую пурпуром коляску, и они тронулись в сторону замка, за ними последовали придворные и местные дворяне. Звонили колокола, трубили фанфары, развевались хоругви с гербом Сфорца – драконом, держащим в пасти дитя. А быть может, сарацина? Еще свежи были воспоминания о Венеции, и ей казалось, что, скорее, сарацина…

Замок, каменная громада над голубым заливом, был совсем рядом. Карета остановилась перед парадным подъездом, и тотчас зазвонили колокола часовни, а на башне взметнулся стяг герцогства Бари.

Бона неожиданно для себя почувствовала, что взволнована больше, чем того ожидала. Сейчас она ступит на широкую лестницу, поднимется по ней во дворец. Глаз ее радовали башни замка, огромный сад, так непохожий на буйные, заросшие парки Неполомиц, Ломжи, Плоцка. Вот цветущая олеандровая аллея, туи, тщательно подстриженный кустарник, а там, в Яздове, сейчас буйная майская сирень. И уже спокойнее она любовалась ярко-красными розами, фиолетовыми цветами ломоноса, обвившего ограду…

Все молчали, ожидая первых слов той, которая приехала в дом своей молодости почти через сорок лет, но их ждало разочарование.

– Наконец-то! Бари… – только и воскликнула она и стала величественно подниматься по лестнице.

Следом за Боной шли епископ Муссо, за ним Виллани и Паппакода с ключами на подносе.

Бургграф на секунду приостановился перед дверями, как бы раздумывая, кому переступить порог первым, но Паппакода, казначей королевы, не колеблясь, хоть был и помоложе Виллани, обошел его и смело ступил первым.

Ожидавшие в огромной прихожей слуги приветствовали свою госпожу. Во время недолгой аудиенции, которую она сразу же дала епископу Бари Муссо и бургграфу Виллани, Бона тотчас же заговорила о делах, которые ее беспокоили более всего.

– Только в Венеции, во дворце дожа, я узнала об отречении Карла. О боже! Владеть огромной империей Габсбургов, где никогда не заходит солнце, и разделить ее. Отдать титул императора и немецкие земли брату, а сыну оставить только королевство Испанию?

– Разве этого мало? – осмелился возразить епископ. – Филипп получил, кроме того, Нидерланды, Милан, Неаполитанское королевство, Сицилию и еще Перу и Мексику.

– Да, но единственному своему сыну он не передал титул императора? Почему? Я всегда мечтала о том, чтобы мой сын, названный Августом, царствовал не только в Польше, но, как наследный повелитель, еще и в Литве, и в Мазовии.

– Мечты не всегда сбываются, – вздохнул Муссо.

– Мои – всегда, – надменно подчеркнула Бона. – Я хотела дать династии Ягеллонов наследника престола, и звезды помогли мне, я не обманула надежд своего короля-супруга…

– Да, но король Сигизмунд не стал наследным князем Мазовии.

– О, это лишь потому, что Мазовия была княжеством, где еще правили последние князья пястовской династии, она присоединилась к Короне. Однако я боролась до конца! Епископ Дантышек, наш легат при императорском дворе, разве он не рассказывал об этом, будучи в Бари?

Странно, дело было очень громкое… Я многое хотела сделать для Августа, а вот Карл отказал своему сыну в императорском титуле…

– Быть может, потому, что Испания лежит в стороне и трудно из Мадрида править всей Европой? – вставил свое слово Паппакода.

– А вы могли бы и помолчать, – раздраженно заметила Бона. – Высокие гости лучше разбираются в здешних отношениях. Ваше преосвященство, я вас внимательно слушаю.

Епископ Муссо только развел руками.

– Бари – небольшое герцогство, в вассальной зависимости, император Карл и думать о нем забыл.

Здесь бывали посланцы и наместники императора из Неаполя, вот и все. Намерения Габсбургов трудно разгадать…

– Неужели? Но я не отступлю… – раздраженно промолвила Бона. – Я воочию видела, какой сетью интриг опутал нас венский двор. И не уставала предупреждать польского короля.

– Тешу себя надеждой, государыня, что вы не питали такой неприязни к императору Карлу? Ни ваш посланник Дантышек, ни синьор Алифио, приносивший от вашего имени присягу на верность, не вспоминали об этом.

– После смерти матушки во имя спасения Бари и Россано я все время сдерживала свой гнев. Но Карл много раз уговаривал меня отказаться от наследования этих герцогств, и я всегда отвечала: нет!

Хватит того, что наша семья утратила права на Милан и Неаполь! Мой дед был неаполитанским королем, а я последняя наследница Арагонской династии, неаполитанских властелинов. Это я всегда помнила.

– Не значит ли это, госпожа, что теперь в Бари многое изменится? – обеспокоился епископ. – И мы по-иному должны относиться к наместникам и легатам испанского короля?

– Филипп – из династии Габсбургов. А здесь земли рода Сфорца, и после меня…

– После вашей долгой жизни, – поторопился добавить Виллани.

– Будь по-вашему – после моей долгой жизни… эти земли перейдут во владение моего сына.

Пусть Август видит, как я забочусь о его величии… Не в пример Карлу, лишившему сына императорского титула.

– Глава церкви в Бари – кардинал Неаполя, – не преминул отметить Муссо. – Так вот, до меня дошли вести, что в случае вашего отказа от герцогства Бари он будет просить короля Филиппа передать герцогство ему в ленное владение.

– Почему? По какому праву? – возмутилась Бона.

– Быть может, это всего лишь сплетня? – пошел на попятную епископ. – Но, если кардинал спросит меня о намереньях польской королевы, какой ответ я должен ему дать?

Она уже не сдерживала гнева:

– Скажите, что Бона Сфорца Арагонская прибыла сюда не только лечить горло, но еще и реставрировать замок, столь обветшавший под опекой наместников испанского короля. И никогда, ни за что не отдаст Бари Габсбургам! Кардинал Неаполя ничего не получит, даже если за него вступится сам святой отец, в чем я сильно сомневаюсь.

– Разве вы, ваше величество, не знаете, что кардинал Неаполя из семейства Караффа?

– Ну и что? – надменно спросила Бона.

– Да, но теперешний римский папа Павел Четвертый – это Джан Пьетро Караффа.

Бона не в силах была скрыть своего изумления. Она и не подозревала, какие кипят здесь страсти.

Глаза у нее заблестели.

– Я-то думала, что смогу здесь отвлечься, думать только о себе, но уже слышу слова угроз, идущих не только от Филиппа, но и еще от какого-то там кардинала, родственника святого отца. Черт побери! Я чувствую, что кровь бурлит в моих жилах, как у горячего, норовистого скакуна!

– Все может кончиться борьбой… как в Польше с Габсбургами, с королем Фердинандом, – заметил Муссо.

– Ну и что же? – вскрикнула она. – Борьба – моя стихия! И, надеюсь, мы будем вести ее вместе с вами. Вы будете моими союзниками. Благодарю вас за столь торжественную встречу, – добавила она уже спокойнее. Я была счастлива после стольких лет увидать дом своего детства…

Гаэтано… Я хочу, чтобы конюший и слуга моей матери оставался при мне.

– Госпожа, разве я не служу вам верой и правдой? – вмешался в разговор Паппакода.

– Советник, это совсем иное, – ответила Бона, вставая. – На первый раз довольно… Пора и отдохнуть после столь долгой дороги. Я прощаюсь с вами, ваше преосвященство, и с вами, бургграф. В ближайшие дни мы увидимся, всенепременно…

Наутро она в сопровождении Паппакоды и Виллани обошла обветшалый замок, осмотрела часовенку, преклонила колени перед образом святого Николая.

– Теперь, когда я вернулась сюда, следует привести замок в порядок, позолотить алтарь нашего покровителя. Я хочу, чтобы здесь, как в соборе на Вавеле, затеплились кадила и во всех подсвечниках горели свечи.

– Для этого надо много золота, – заметил Паппакода.

– Оно у меня есть, я немало привезла с собой, – перебила его королева. – Санта Мадонна! Я опять вижу эти стены! А уезжая отсюда много лет назад, я сказала своей матери, принцессе Изабелле, что никогда сюда не вернусь.

– Почему вы так сказали тогда? – полюбопытствовал Виллани.

– Да потому, что даже допустить не могла, что мне, польской королеве, придется покинуть Краков. И вот теперь этот замок, пустой, необжитый, как когда-то мой Япит. Но, слава богу, я сумею украсить эти стены. Как Вильга? Все ли он довез? Синьор Паппакода, даю вам один день на разгрузку повозок. Сундуки перенести в подвалы.

– Будет исполнено, государыня…

Бона обошла сад и, закончив осмотр своего фамильного гнезда, тяжко вздохнула.

– После стольких лет отсутствия мне кажется странным, что небо Италии такое чистое… Ни единого облачка. Однако же… и здесь уже сгущаются тучи. Филипп и впрямь так уверен, что получит от меня то, в чем я упорно отказывала его отцу? Претензии семейства Караффа… Хотя кто знает? Если испанский король вместе с дожем выступит против Рима, кардинал Неаполя примет сторону своего родственника – святого отца. И уже не врагом моим, а союзником.

– Быть может, следует что-то предпринять уже сейчас? – спросил Паппакода.

– Быть может, и так… – чуть задумавшись, ответила Бона. – Но прежде мы вместе с Виллани объедем все герцогство. Мне самой надо увидеть, кто виновник этого запустения: наместники императора или мои слуги.

На следующий день рано утром Паппакода, усадив в карету свою госпожу, подошел к стоявшей у входа в замок Марине.

– Всегда такая подозрительная, проницательная, неужто ни о чем не догадывается?.. – с ехидной ухмылкой спросила она.

– Здесь не Польша, а Бари, – отвечал Паппакода, все еще следя взглядом за удалявшейся каретой. – И пусть этот старец не надеется, что я ему верну ключи, которые передала мне королева.

– Я ведь говорю не о том, – продолжала Марина. – Неужто она и впрямь не догадывается, что после встречи в Венеции испанский посол рассчитывает на вас как на будущего союзника короля Филиппа?

– Говорите тише, – заметил Паппакода, оглядываясь по сторонам. – Об этом, кроме нас двоих, никто не знает. Следите за слугами покойной принцессы. Мы для них чужие…

Марина понимающе кивнула.

– Разумеется. С ними я как-нибудь справлюсь, лишь бы Гаэтано не стал ее тенью, как покойная Дося.

– Тенью, тенью, – взорвался Паппакода. – Для меня куда важнее живой человек – бургграф Виллани.

В тот же день за ужином королева, не скрывая своего огорчения, сказала:

– Я объехала часть угодий… Санта Мадонна! Какое здесь все крошечное. Ни девственных лесов, ни просторов… Все подстрижено, огорожено, возделано, нет приволья… Прямо тоска берет.

– Да, ваш дворец – это не Вавель, – буркнул Паппакода.

– Пока… Велю украсить залы коврами, гобеленами, утварью, привезенной из Мазовии.

– Государыня, этим займется бургграф Виллани? – спросил он. – Значит, он получит доступ к вашим сокровищам? В его руки попадет наше золото, которое я отправил из Кракова неаполитанским банкирам?

– Наше? – возмутилась Бона. – Это оттого, что ты в Польше был хранителем моей казны?

– Разумеется, ваше, госпожа, я оговорился… Но Виллани ничего о нем не знает.

– Хорошо. Я подумаю об этом, – отвечала она. – Пересчитаешь и распакуешь сундуки сам. На днях поедешь в Неаполь.

– В какой роли, госпожа? Ведь Виллани – бургграф Бари. Я опять – никто, как и при Алифио.

– И в Кракове ты мне говорил подобное. Ладно. Ты должен разузнать, что думает о намереньях Филиппа кардинал Неаполя, и для большего веса назначаю тебя бургграфом Бари. Но Виллани узнает об этом только после твоего возвращения.

– Благодарю вас, госпожа… – начал Паппакода, но она не дала ему закончить.

– Рассчитываю на твою помощь. Объяснишь кардиналу, что я никогда не отдам Габсбургам мое герцогство. И для него будет лучше, если мы во имя защиты Рима заключим с ним союз против короля Испании.

– В Бари нет таких рыцарей, как в Польше. Чем я могу его убедить?

– Тем золотом, которое ты посылал итальянским банкирам. Особенно не раздаривай. Для начала назови небольшую сумму, ведь и он немногое может. А вот если он добьется от святого отца согласия на развод Августа…

– А если в Неаполе я встречу наместника Филиппа или кого-нибудь из послов, ну хотя бы графа Броккардо? Что прикажете им говорить?

– Пока ничего. Посмотрим, как пойдет игра. О боже! Давно не оказывала я влияния на судьбы государств, людей, не искала союзников! Я должна править! Я – Бона Сфорца Арагонская!

Значит, так: спрячешь в подземелье сундуки с золотом и драгоценностями, остальное передашь Виллани для украшения замка. И сразу же выедешь. В Неаполе будь начеку, все разузнай, запомни, даже сплетни. Я должна знать, что задумал король Испании…

Покои в замке застлали коврами, стены украсили гобеленами, на столиках из черного дерева расставили серебряные чаши, кубки, вазы с живыми, яркими цветами. По вечерам в хрустальных люстрах из венецианского стекла зажигали сотни свечей, но в замок никто не наведывался, и уже через неделю Бону охватила тоска. Не было того оживления, той суеты, к которой она так привыкла в Кракове и в своем Яздовском замке, да и по пути в Италию, где толпы горожан желали ей доброго пути. Конечно, и там, в Польше, бывали горькие дни. Вспомнилось, как в ожидании рождения очередной дочери она не выходила из своих покоев на Вавеле, считая дни до возвращения супруга из военного похода. Жаловалась на одиночество, но ведь всегда при ней были Вольский, Алифио, Кмита. А здесь… Виллани да Марина. Санта Мадонна! Неужели она проделала этот длинный и долгий путь только затем, чтобы разговаривать со слугами? Про свое горло она и думать забыла; зачем лечить, если хрипота прошла сама собой.

– Кричала, вот и болело горло. А сейчас молчу. Ах, тоска, какая тоска! Не могу же я с утра до вечера читать и каждый день объезжать все те же виноградники, мандариновые и оливковые рощи. Слышишь, что я говорю?

– Да, – подтвердила Марина, зажигая в изголовье свечи.

И хотя она допоздна гуляла в розарии, вдыхая дурманящий аромат цветов, видно, день сегодня не задался, потому что, сидя перед венецианским зеркалом, подаренным дожем, она внимательнее, чем всегда, вглядывалась в морщины, тронувшие чело, касалась пальцами щек, отяжелевших век. И наконец произнесла вслух:

– Где мои золотые волосы… их уже тронула седина, – говорила она скорее самой себе, чем Марине, лишь бы только не разучиться произносить вслух слова. Она уже давно с горечью заметила это. – Когда умирала моя мать, ей было пятьдесят четыре года, она была совсем седая. Трудно представить, что я сейчас старше ее, а у меня еще столько желаний, сил… Да, но уголки губ уже опустились книзу. Наверное, оттого, что я мало смеялась? Станьчик… Мне не хватает здесь людей, смеха, шутов. Ты слышишь?

– Да, – повторила камеристка.

– Постарайся купить или достать где-нибудь нескольких забавных, еще не старых карлов. Только!

– О да, – поддакнула Марина.

– В Польше столько времени я проводила на балах, маскарадах, но для себя у меня никогда его не было. Никогда! Даже для любви. У Петрарки я сегодня прочла, что счастье только в любви. И Август говорил это. Барбара… Он искал в этом союзе не только наслаждения. Он любил ее…

– Да.

– А я? Никогда! С тех пор, как на охоте я упала с коня, во мне словно надломилось что-то. Неужто я испугалась? Нет, едва ли. Скорее, это была гордость. Я не могла позволить себе застонать, не хотела, чтобы кто-то увидел мое искаженное болью лицо. После смерти маленького Ольбрахта мы с королем охладели друг к другу…

– Да.

– Сколько же мне было тогда лет? Тридцать три? Только-то? Молодая, красивая и одна в ложе? Король уже тогда болел, был старый.

– Да.

– Так почему? Почему я была так одинока? – спрашивала она. – Мной восторгались. Цветом кожи, устами, бархатом глаз… Меня любили. У меня могли быть любовники, но я не хотела этого. Почему? Презирала любовь? Дружеские чувства? Смешно! Просто никто не смел приблизиться ко мне. Даже Кмита, а куда уж там Алифио. Я была слишком гордая, грозная.

– Да.

– И теперь одна, совсем одна! Как в ледяной пещере. Без семьи, друзей, без придворных поэтов…

– Да.

– Не смей поддакивать, – с раздражением крикнула вдруг Бона. – Как ты мне надоела! Выйди! Я должна вспомнить все – с начала до конца.

Оставшись одна, она подошла к столику, где стоял пятисвечный канделябр, его каждый вечер зажигали перед портретом Августа. Опустилась в резное кресло, расправила складки ночного одеяния и уставилась на язычки горящих свечей.

Вот сидит она одна в богатых покоях, вдыхает сладкий аромат роз, а на душе горечь. Вспоминая прошлое, взвешивает его на чаше весов, и впервые, на расстоянии, видит его лучше, оценивает вернее, сильнее, чем прежде, восстает против судьбы. Быть может, она не создана для спокойной, размеренной жизни? Не по ней бесконечно долгие нудные часы, бесцветные дни без споров, столкновений, интриг, надежд?

Любовь? – размышляла она. – Не покорилась она мне, но отчего же? Кмита… Как он жаждал меня, но на роль любовника ни за что бы не согласился. Захотел бы править на Вавеле, как у себя в Висниче. Мы с ним были слишком похожи: вспыльчивые, нетерпеливые, гордые… Нет, нет!

Бона наклонилась и невольно задула одну свечу.

Алифио? Он был влюблен в меня уже тогда, когда сопровождал из Бари в Краков. Всегда предостерегал, берег. Он был робок. Быть может, даже безволен, но как предан, верен, до самой последней минуты, хотя я…

Осторожно, кончиками пальцев, она погасила вторую свечу. Неожиданно от взмаха руки затрепетал огонек третьей, и она погасла. Боне стало страшно.

Вскоре после Алифио умер Гамрат. Быть может, поэтому погасла третья свеча? На его похоронах я плакала, слезы лились градом. Он всегда был мне нужен: мог дать умный совет в спорах с учеными мужами… Политик и мудрый дипломат, покровитель ученых и поэтов. Любил книги. А меня? Нет.

Он любил развлекаться с простенькими девицами… Дантышек? Был моим послом при дворе императора Карла и защищал мои права на италийские земли. И он, и Кшицкий слагали стихи в мою честь. Потом началась борьба за Чехию и Венгрию, чтобы не дать укрепиться там Габсбургам, а потом хлопоты о моих землях в Литве, Короне, в Мазовии. Король? Осторожный, никогда ничего не решал сразу, все откладывал на завтра, как теперь его сын. Отяжелевший, а может, просто уже старый… Да, он был стар для меня, я любила развлечения, перемены.

Она загасила четвертую свечу, теперь осталась одна, освещавшая портрет сына.

Август… При одном его имени путались мысли, сильно колотилось сердце. Он? Да, всегда только он.

Еще в младенчестве он бунтовал против наставников, десятилетним ребенком с гордостью примерял корону. Настоящий Сфорца, потомок кондотьеров. Как-то в часовне на Вавеле я показала ему надгробие Ягеллы и велела молиться, чтобы бог позволил ему стать таким же великим королем, каким был первый из династии Ягеллонов, разгромивший крестоносцев. «А я? Разве сейчас я не великий? Ведь у меня на голове корона?» – тотчас спросил он. И удивился, узнав, что о величии свидетельствует не корона, а мудрость. Удивился и поверил. Тогда он еще прислушивался к моим словам, любил меня, а позднее не скрывал своих увлечений, даже рассказал о первой брачной ночи с Елизаветой… Тогда он внимал мне, только мне! Я высылала герольдов в Вильну, те возвещали подданным, что к ним едет их государь, великий князь. На поездку в Литву я дала ему много золота… Он часто высылал гонцов, спрашивал совета, радовался, что его больная супруга далеко и что можно вволю поохотиться в литовских пущах. Но когда невзначай завернул в Гераноны, познакомился с Барбарой… Перестал писать письма, сошелся с Радзивиллами, перестал доверять мне и даже возненавидел… Санта Мадонна! Но ведь я все равно любила его. Даже когда, отдав Барбаре свои покои на Вавеле, уехала в Мазовию… А он…

Не выпуская портрета Августа из рук, королева упорно смотрела на последнюю горящую свечу…

Потом веки ее смежились, золотой огонек стал увеличиваться, расти, пока наконец не превратился в огромное светящееся пятно…

– Есть ли письма от короля? От бургграфов в Саноке и Кременце? – расспрашивала она на следующее утро Марину.

– Нет.

– А из Яздова? От Анны и Катажины?

– Тоже нет.

– И ни слова от бургомистра Варшавы, от пана Хвальчевского?

– Увы, нет.

– А из Неаполя? От Паппакоды?

– Еще нет, госпожа.

– Нет! Нет! – зло кричала Бона. – Черт побери! Неужели в Польше обо мне все забыли? Выведай у слуг, быть может, какой-нибудь габсбургский шпион перехватывает почту?

– Ваше величество, кто посмеет! Да и зачем?

– Хорошо. Сегодня буду ужинать с Виллани. Уведоми его об этом.

Преданный слуга принцессы Изабеллы решился заговорить только после того, как подали фрукты и десертное вино.

– Ваше величество, приношу глубочайшие извинения, но вот уже несколько дней я никак не решусь задать вам один вопрос…

– Что случилось? Я вас слушаю, синьор Виллани.

– Правда, что Паппакода теперь бургграф Бари?

– Кто смел вам поведать об этом? – спросила Бона, нахмурившись.

– Он сам кому-то говорил перед отъездом, что займет в Италии куда более важную должность, чем в Польше.

– Глупец! – взорвалась Бона.

– Более сорока лет я управляю здесь всеми вашими владениями. Понимаю, что все имеет свой конец, – жаловался Виллани. – Но почему я должен уйти в отставку именно теперь, когда в Бари вновь есть принцесса, когда замок ожил и в нем стало все как прежде?

– Нет, нет! – возразила Бона. – Вы по-прежнему мой бургграф, Паппакода солгал, хотя…

– Понимаю. Нам двоим здесь делать нечего. Она задумалась на минуту и ответила:

– А если бы вы, как прежде, были управителем в Россано?

– Россано – не Бари.

– Вы правы, – согласилась она. – Я рассчитываю на вашу дружбу, добрый совет. Паппакода самолюбив, жаждет власти, но ему придется смириться, управляющих в Бари будет столько, сколько я захочу.

Виллани в знак признательности склонил голову.

– Верю в вашу справедливость, – прошептал он едва слышно.

– Тогда скажите мне, кому я могу здесь доверять? Епископу Муссо?

– Да. Он искренне предан вам.

– Кардиналу Караффе из Неаполя?

– Я поостерегся бы давать ему оценку. Епископ Бари побаивается его и перед тем, как поехать в Неаполь, обязательно совершает торжественное богослужение перед алтарем нашего покровителя, святого Николая. Ваше величество, разве вы не знаете, что папа проклял Филиппа? Король Испании, Арагона, Неаполя, Сицилии, Сардинии, заморских владений в Америке, герцог Миланский, Лотарингский, Бургундский, Люксембургский и прочая был проклят навсегда, на время войны и мира, на время молитвы и поста, он проклят, когда говорит и когда безмолвствует, когда ест и когда пьет, и свет в его очах погаснет, как погасла зажженная свеча, которую папа, задув, бросил из окна собора святого Петра на головы собравшихся на площади римлян.

– Какое великолепное зрелище, – прошептала Бона. – А где был в это время его кардинал Караффа?

– Он стоял рядом с папой и тоже задул свечу и бросил ее в толпу. Только он один. Прочие кардиналы не рискнули последовать примеру папы.

– Выходит, его родственник так много значит в Риме?

– Да, госпожа, с ним считаются, он многое может… В тот же вечер королева написала обстоятельное письмо и, скрепив его сургучом, велела Марине срочно послать гонца в Неаполь к Паппакоде.

– Никому о письме ни слова, – предупредила она камеристку.

Марина торопливо вышла со свечой в руке и, пройдя через весь замок, свернула в свою комнату.

Закрывшись на ключ, острым тонким ножичком поддела печати и прочла письмо. В нем Бона предупреждала Паппакоду быть поосторожнее с послами испанского короля и велела поближе сойтись с кардиналом, расположить его к себе, уговорить, чтоб похлопотал перед папой о разводе Августа с габсбургской принцессой.

– Тайну сохраню, – усмехнулась Марина, пряча письмо в скрытый от глаз ящичек секретера. – На веки вечные.

И написала Паппакоде свое письмо, советуя ему незамедлительно действовать. Королева скучает и тоскует, и ее тоска может обернуться грозным оружием против Габсбургов, оно куда опаснее вооруженных отрядов. Да и их собственную судьбу – ее и Паппакоды, судьбу герцогства Бари, – решит вовсе не развод Августа, о котором хлопочет королева, а всего-навсего ее дурное настроение.

Заклеив письмо, Марина припечатала сургуч фамильным гербом Сфорца. Эта печатка Боны исчезла еще в Кракове перед ее отъездом в Варшаву, и все успели о ней забыть. Гонец, который этой же ночью отправился в Неаполь, был уверен, что срочно и тайно везет личное письмо самой королевы…

Паппакода вернулся недели через две. К этому времени Бона дала почувствовать своим приближенным, что бесцельная жизнь в Бари ей надоела. По старой привычке она в ярости швыряла на пол, на дорогие ковры все, что подворачивалось под руку, и, хотя придворный лекарь ди Матера рекомендовал ей полный покой, любое, самое малейшее возражение вызывало у нее бурный гнев. Она не любила ждать, а сейчас только и ждала писем из Польши, гонцов от Паппакоды.

Наконец он прибыл, но перед тем, как явиться пред ясные очи своей госпожи, успел обменяться несколькими словами с Мариной.

– Вы получили мое письмо?

– Да. А о чем писала королева?

– Велела вам воздействовать на кардинала, убедить его в необходимости расторгнуть брак Августа. Вот ее письмо.

– Вы рекомендовали в своем письме действовать, как мы договорились. Великолепно. Я принял меры, и кардинал будет ей препятствовать.

– Посол Филиппа доволен этим?

– Разумеется.

– Она не знает, чем себя занять, тоскует… Паппакода внезапно рассмеялся.

– Да, бездеятельность не для смелых игроков. Я втяну ее в такие игры, что, пожалуй, с завтрашнего дня она забудет, что такое скука…

Бона приняла его весьма холодно. Почему он так долго сидел в Неаполе? Должен был переговорить с кардиналом, но ни в коем случае не встречаться с испанскими грандами.

– Ты виделся с ними? – спросила.

– Да, – признался он смущенно.

– Тогда объяснись, говори.

– Я пытался убедить кардинала, госпожа, и делал все, что было в моих силах. Он обещал поговорить со святым отцом. Но это еще не все: во время моего пребывания вице-король, наместник испанского короля в Неаполе, тяжело заболел, дни его сочтены. Мне удалось убедить графа Броккардо…

– Ты должен был избегать встречи с послом Филиппа, – перебила она его.

– Но все изменилось, госпожа, и мне пришлось вступить с ним в переговоры.

– К чему тебе удалось склонить испанского гранда?

– Я внушил ему, что после смерти вице-короля наместником в Неаполе лучше всего назначить кого-нибудь из рода… Сфорца.

– Ты отважился это сказать? – спросила она взволнованно.

Паппакода кивнул.

– Даже назвал имя: Бона Сфорца Арагонская.

– О боже! Что же он?

– Это один из послов короля Филиппа. Пока не торопится, сказал, что должен подумать, прежде чем подскажет эту мысль в Мадриде.

– Сколько он хочет? – быстро спросила Бона.

– В разговоре граф был неуступчив, держался гордо.

– Я спрашиваю, какую цену он назначил? – нетерпеливо повторила Бона.

– Пока двадцать тысяч дукатов, но… Он не скрывал, что король Филипп не отдаст такое назначение даром.

– Знаю, – оживленно, с прежним блеском в глазах заговорила Бона, – за бенефиции и титулы надо платить, надеюсь… не потерей герцогства Бари для Августа после моей смерти?

– Нет, нет! Граф считает, что Филипп вполне удовлетворится денежными суммами. Они знают, что вы, государыня, из Польши отправляли золото в Неаполь.

– Знают? От тебя?

– Нет! От габсбургских шпионов и здешних банкиров.

– Что еще сказал граф Броккардо?

– Им нужны деньги на войну с Римом и Францией…

– Не дам ни единого дуката на войну с папой, мне нужен союзник, кардинал Караффа. Но если они хотят воевать.

– Кто знает, быть может, они выступят раньше против Валуа, а потом пойдут на Рим, – поторопился заверить ее Паппакода.

– Ладно, пусть воюют на мои деньги и дадут клятву, что я буду наместницей в Неаполе. Кто поручится за это?

– В случае вашего согласия – сам король.

Она раздумывала некоторое время, наконец задала последний вопрос:

– Значит, в Испанском королевстве я буду единственной женщиной, занимающей столь высокий пост? Выясни, такое возможно? Не противоречит ли это праву?

– Я проверял. Регентшей или наместницей короля в Нидерландах была тетка императора Карла, эрцгерцогиня Маргарита. А там управлять не так-то просто, страну раздирают войны. Свирепствует инквизиция.

– Об эрцгерцогине расскажешь мне позже. А кто еще, кроме Габсбургов, может претендовать на этот пост?

– В Испании сам Филипп устанавливает право, он сам – право. Граф Броккардо ручается, что все это возможно, в случае пополнения его казны… вашими дукатами.

– Он назвал сумму, за которую Филипп отдаст мне наместничество?

– Пока нет. Как я вам уже сказал, Броккардо должен заручиться одобрением и согласием короля.

– Вести неожиданные, но любопытные и весьма… Дукатов без письма от Габсбурга от меня никто не получит. И еще проверь, не мечтает ли этот гранд заработать на посредничестве?

– Граф сам прибудет в Бари через неделю. Но вы правы, надо проверить.

– Хорошо. Я подумаю над этим. Когда-то союзникам Августа в Литве я платила и больше. Теперь… Да, теперь буду покупать титулы не сыну, а себе…

Паппакода поклонился и вышел.

– Марина! – громко хлопнув в ладони, Бона позвала свою камеристку. В ее голове зазвучали прежние властные нотки. – Вели приготовить платья, которые я носила в Кракове.