Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

– Я наказывал ей не приближаться, не открывать окна, ежели… А она…

В эту минуту в окне мелькнула женская рука, вывесив из окна алый стяг. На фоне темных стен он был похож на струю крови. Быть может, животворной?

– Стало быть – да! – воскликнул он. – Наконец-то! Бог не обошел нас своею милостью. Ярост! Ярост! Камне! Живо!

Тотчас же вбежал слуга.

– Можно ехать. У нас родился Август. Уразумел? Королевич! Чего глаза пялишь? Готовь лошадей в дорогу. Зови людей! Едем к королю!

– Сегодня? – удивился слуга.

– Немедленно! Через час выезжаем. Шевелись! Да попроворней!

Неделю спустя в опочивальне у сидевшей, откинувшись на подушки, Боны собрались Алифио, Паппакода и камеристки. Тут же рядом стояла серебряная колыбель.

– Придвиньте ближе, – потребовала Бона. – Еще ближе. Чтобы я могла коснуться его.

– Светлейшая госпожа, лекарь сказывал, вам еще нельзя… – начала было Анна.

– Полно, – прервала ее королева. – Теперь мне все, все можно. Он спит?

– Спит, госпожа, – торопливо ответила Марина.

– Жаль, – вздохнула королева. – Я хотела дотронуться до него. Если бы его величество был здесь… Ведь он еще не скоро узнает.

– Мой отец тронулся в путь уже на рассвете, – сказала Анна.

– Bene. Вот-вот должен прибыть гонец. Ну а письма? – спросила Бона своего канцлера. – Отправлены письма с доброй вестью ко всем монархам?

– Да, ко всем владетельным князьям.

– Герцогиня обещала в честь радостного известия устроить рыцарский турнир в Бари. Теперь-то она наверняка прибудет в Вавель.

Алифио не подтвердил ее слов, заметил только:

– Первые поздравления уже получены. Вена, наверное, уже знала до того, как получила наши письма.

– Ну и что, Габсбурги не скрывают своего разочарования? – полюбопытствовала Бона.

– Поздравления настолько холодны, насколько позволяют правила дипломатии.

Бона рассмеялась.

– То-то они взбесятся, когда приедут на крестины. Бедняги! Потеряли надежду на то, что род Ягеллонов вымрет. – И, взглянув на колыбель, спросила: – Он все еще спит?

– Да.

– При блеске свечей и благовонии фимиама им будет восхищаться вся Европа.

В голосе ее было столько горделивой радости, что Алифио с грустью заметил:

– Столь огромное собрание монархов невозможно ни в ноябре, ни в декабре.

К его удивлению, Бона, казалось, ничуть этим не огорчилась.

– Чем позже, тем лучше, – сказала она. – Принц подрастет, станет еще красивей. Да и война к тому времени подойдет к концу.

– Будем надеяться, – отозвался Алифио.

– В честь возвращения наших доблестных воинов с победою примас Лаский отслужит благодарственный молебен, тотчас после этого в соборе состоятся крестины. Под звон всех краковских колоколов. Это будет великий день! Двойное торжество.

Ее сияющие глаза глядели на колыбельку.

– Все еще спит?

– Проснулся, улыбается, – ответила Марина. Бона протянула к нему руки.

– Дайте мне его, дайте!

Прижала младенца к груди, а потом, склонив над ним лицо, произнесла с благоговением его имя:

– Аугустус…

В эту минуту в опочивальню вошел Вольский.

– Гонец с письмом от его величества, – сообщил он.

– Наконец-то!

Передав Марине младенца, Бона чуть ли не вырвала письмо из рук маршала, попробовала было читать, но тут же уронила голову на подушки.

– Не могу, – прошептала она. – Перед глазами туман. Оставьте меня. Вы все. Пусть только Марина и Анна…

Она умолкла, и Марина поспешно налила в рюмку какую-то микстуру для восстановления сил. Бона смочила губы, швырнула рюмку на пол и приказала Анне читать. С начала и до конца. Медленно.

Отчетливо.

Письмо оказалось коротким, было написано наспех, во время короткого постоя.

„Светлейшая госпожа! Великую радость испытали мы, узнав из письма вашего, что вы благополучно разрешились от бремени и что Бог был милостив, ниспослав нам долгожданного сына, вечный залог нашей взаимной любви. За столь радостную и приятную для нас весть мы от всего сердца благодарим Ваше королевское величество и нижайше просим – поберечь здоровье. Любимому сыну нашему велите при крестинах дать имя Сигизмунд, которое с ним вдвоем теперь носить будем“.

Бона прервала се.

– Не верится. Прочти еще раз. Анна послушно повторила:

„…сыну нашему велите при крестинах дать имя Сигизмунд, которое с ним вдвоем теперь носить будем“. Королева минуту молчала.

– О Dio! – наконец воскликнула она. – Он не собирается вернуться, не рассчитывает на скорый конец войны. Это ясно. Крестины состоятся без него? Нет! Дай письмо! Ты, наверное, не разобрала.

Последние слова Бона прочитала еще раз и повторила с горечью: „…сыну нашему велите при крестинах дать имя Сигизмунд, которое с ним вдвоем теперь носить будем“. Так оно и есть: церемония без торжества, без короля. Война дороже рождения желанного сына. А как она мечтала об этом дне. Как ждала.

– Всемилостивая госпожа, вы можете себе навредить… – решилась заметить Анна.

– Я себе не наврежу, а вот письмо это принесет вред всем нам, – возмутилась Бона. – Торжественные крестины без короля, восседающего на троне во всем своем величии? Никто не прибудет на такое скромное торжество. Ни один король, ни один влиятельный князь! Пришлют своих людей, своих представителей, послов, графов. Опять все не так, не так! Великого триумфа не получится, только…

Подавая ей снова младенца, Марина начала перечислять:

– Ведь родился Ягеллон, родич императора и короля Чехии и Венгрии, наследник трона Польши, Литвы, Руси, Пруссии, а также наследник герцогств Бари и Россано.

– Замолчи! – оборвала ее Бона. – Я сама знаю, кто мой сын…

– Сигизмунд, – неосторожно добавила камеристка.

– Август! Август! – закричала королева. – Санта Мадонна! Почему я здесь, а он там? Все это не по мне. Почему я сама не воюю? Почему не могу быть королем?

Она успокоилась не скоро и после долгих раздумий велела позвать к себе канцлера, который внимательно выслушал ее наставления и наконец сказал:

– Правильно ли я понял? Крестины должны быть пышными и как можно скорее?

– Да. В честь наследника трона будет торжественное богослужение, колокольный звон, величественное шествие и гулянье.

– Первого сентября? – спросил Алифио.

– Да. Чем раньше, тем лучше.

– Всемилостивая госпожа, вы хотели, просили…

– Я переменила решенье, – перебила она сердито. Алифио не верил своим ушам.

– Но… Ведь мы не успеем предупредить дружественные державы.

– Вот именно потому, что не успеем.

– Но, ваше величество, ведь к нам никто не приедет.

– Все к лучшему. Не увижу злобных рож, не буду приветствовать ничьих послов. Кого попало.

Впрочем… Я все еще чувствую сильную слабость.

– Можно послать гонца хотя бы в Бари, – продолжал Алифио, – и через месяц, через два герцогиня…

Никаких возражений! „Хотя бы в Бари“? А почему „хотя бы“, а не „даже“? Почему бы не „даже короля Франции“ или „монарха Англии“? Если бы я захотела, на крестины нашего сына мог бы приехать сам Генрих Восьмой. Ведь он получил в подарок мою любимую верховую лошадь. Не помните? Это был дар герцогини.

– Всемилостивая госпожа… – прошептал Алифио удрученно.

– Я все сказала. Крестины будем справлять через две недели.

– Вы не будете ждать распоряжений короля?

– Вот слова из письма – „велите при крестинах дать имя Сигизмунд“. Я и велю. И на этот раз будет так, как я хочу.

Алифио низко склонил голову.

– Еще один вопрос: краковский епископ спрашивал вчера об имени новорожденного.

– Его имя? Август.

– Август? – протянул он удивленно.

Бона тут же поправилась, но бросила на него исполненный упрека взгляд.

– Я хотела сказать – Сигизмунд… Сигизмунд Август.

Заремба приехал в замок только несколько месяцев спустя, на сей раз Бона приняла его официально, в присутствии епископа Джевицкого, Анджея Кшицкого и королевского банкира Северина Бонера.

Воевода привез вести на удивление добрые: крестоносцы были разбиты, великий магистр убрался восвояси в Крулевец, попросил прекратить боевые действия и предложил перемирие сроком на четыре года.

– Срок слишком короткий, – заметила Бона, – но этого уже не изменишь. Главное, что его величество вернется. Он не был на Вавеле почти полтора года. Я считала дни, недели. И за это время в замке ничего не делалось. Понимаю, война. Но когда он здесь был – разговаривал с итальянскими скульпторами, смотрел планы, определил сроки. А сегодня? Часовня, усыпальница первой супруги короля еще не готова! Санта Мадонна! Злые языки могут сказать, что я медлю нарочно, из-за неприязни к ней и к своей падчерице, королевне Ядвиге.

– Но, всемилостивая госпожа, кто бы это посмел? – запротестовал епископ Джевицкий.

– Обвинить? Ох! Завистников хватает. Дело ясней ясного: король возвращается, нужны деньги.

Казна как всегда пуста. Неужто ничего нельзя изменить?

– Я уже внес большие средства для продолжения работ, – заверил Бонер.

Спасибо. Но я думала о другом. Разве нельзя издать указ о податях? – спросила королева, внимательно глядя на Бонера.

– То есть как это? Без согласия шляхты и сейма? – удивился тот.

– Да. До возвращения короля. Сейчас.

Бонер промолчал, но Джевицкий осмелился пояснить:

– Ваше величество, у нас без согласия сейма и шляхты никаких новшеств не бывает.

– Значит ли это, что король сам не может определять налогов и пошлин? – продолжала допытываться королева.

– Не может навязать их своим подданным, ваше величество.

– Ах так? Хотела бы я раз и навсегда узнать, чего еще не может польский король?

– Назначать самовольно наследника престола, вступать в брак без согласия сената, а также заново делить земельные владения в Короне.

– Хотя он при этом и верховный судья, и главнокомандующий и обладает правом назначать высших сановников, даже епископа и настоятелей?

– Таковы законы Речи Посполитой, ваше величество, – отвечал Джевицкий.

– Ну что же! Тогда увидит замок таким, каким его оста– вил. Казна пуста, пушек нет, часовня недостроена. О чем еще, кроме нашего здоровья, спрашивал король? – обратилась Бона к Зарембе.

– Он спрашивал про большой колокол, что отлит из трофейных пушек. По воле нашего государя колокол сей будет называться его именем.

– Его именем?

– Спрашивал, какая надпись будет выбита внутри колокола?

Джевицкий опередил ее с ответом:

– Принадлежащая перу находящегося среди нас поэта пана Анджея Кшицкого. Можно напомнить, коли угодно.

Кшицкий не заставил себя долго просить и продекламировал:

 
„Если ты, путник, найдешь, что велик я не в меру,
Скажи, разве я не под стать делам своего короля“.
 

– Надпись удачная, – признался Заремба. – Жаль только, что на польском языке.

Прибывающим в Краков из чужих земель она будет непонятна.

– Пан Кшицкий сочинил эти строки на языке Горация. – объяснила Бона. – Латинский текст начинается словами… Прошу вас, напомните, – обратилась она к поэту, и тот процитировал:

– Да, да, именно так, – подхватила Бона. – Колокол будет поднят на колокольню сразу же после триумфального прибытия короля в Краков значит, удастся выполнить пожелание нашего короля, – добавил епископ.

Поход был закончен благополучно, великий магистр дорого заплатил на нарушение Торуньского перемирия и признал себя побежденным. Когда-то принадлежавшая ему Королевская Пруссия с Мальборком не только осталась за победителями, но дальнейшее сопротивление вообще ставило существование Ордена крестоносцев под угрозу. Пришлось ему пойти на переговоры, и он выбрал путь, которого до последнего момента никто не предвидел. А пока что медлил, памятуя, что годы перемирия – это время и для размышлений, и для подсчета добычи и потерь.

Краков радовался возвращению доблестного войска во главе с королем, но больше всех радовалась королева и ее двор. Когда наконец пришел долгожданный день, возгласам „ура!“, приветствиям и поздравлениям не было конца. Сигизмунд, после столь долгого отсутствия, возвращался в замок на Вавеле неуверенный в том, как встретит его супруга. Но она вышла ему навстречу еще более красивая, чем прежде, счастливая, умиротворенная. Они на мгновенье скрылись в ее покоях и, заключив друг друга в объятья, замерли, радуясь тому, что снова вместе, что слышат доносившийся от окна детский голос.

– Слышите? Это он, Август. Ваш наследник.

– Наконец-то, – вздохнул он и вслед за супругой приблизился к серебряной колыбели.

Возле нее, играя погремушкой, ползал по ковру ребенок, еще не достигший года, но большой и подвижный. Король взял малыша на руки и подкинул высоко вверх.

– Настоящий Ягеллон – плоть от плоти. Здоровый. Большой. Где взять слова, чтобы отблагодарить вас.

– Я хотела быть матерью королевского сына…

– Вы стали ею.

– Хотела быть счастливой.

– Вы стали счастливой?

– Вот с этого момента. Никто не вычеркнет из моей памяти этого дня.

Счастливыми были и последующие дни и недели. В июле пестрая толпа горожан вышла на улицы, всем хотелось посмотреть, как будут поднимать вверх большой колокол. Его на двух катках везли через рынок и Славковские ворота к колокольне. В торжестве поднятия большого колокола принимало участие и королевское семейство вместе со своим двором. Тысячи мещан глазели, как повисли на концах канатов, обливаясь потом, силачи. Колокол медленно и величественно возносился вверх, в июльское небо. А потом, мерно раскачиваясь в вышине, он заговорил густым медным голосом.

– Заговорил! – радовалась толпа. – Заговорил большой королевский колокол. На погибель крестоносцам.

Бона, сидевшая рядом с королем, повернула к нему украшенную драгоценностями голову.

– „Скажи, разве я не под стать делам своего короля“, – сказала она негромко.

Король удивился.

– Что я слышу? Лесть? Из ваших уст? Трудно поверить.

– Эти слова выбиты на языке колокола. Я лишь их повторила.

Заглядевшись на колокольню, слушая бархатистый звон большого колокола, прославлявшего короля-победителя, Сигизмунд сказал:

– Вы правы. Эти слова выбиты на языке колокола…

Летние месяцы еще принадлежали королеве и маленькому Августу, но уже ранней осенью король должен был покинуть Вавель, он уезжал на сейм в Петроков. Бона, уже знакомая с польской конституцией запрещавшей королю издавать новые законы без предварительного согласия сейма, посоветовавшись со своим канцлером, решила поговорить с королем о будущем их долгожданного сына, о его правах на престол. Она знала, что Ягеллоны наследуют престол Великого княжества Литовского, но королевский престол в Польше оставался выборным. Алифио уверял, что короля Ольбрахта во время выборов даже поддерживал вооруженный отряд, потому что одновременно с ним свою кандидатуру предложил мазовецкий князь, ссылаясь на то, что род его восходит к Пястам. Для Боны это известие было потрясением. Она полагала, что родился долгожданный наследник трона, а тут вдруг оказалось, что ей предстоит добиваться согласия сейма и сената на коронацию, ждать много лет, чтобы потом только, лишь после смерти Сигизмунда, обрести уверенность, что она мать короля Польши, а не только великого князя… От этой мысли она страдала и решила больше не таиться перед Сигизмундом. И вот в один из дней, когда муж ее с улыбкой наблюдал за тем, как сын его учится ходить, она стала поучать малыша:

– Иди прямо, не беги. Иди, carino! У него ваша походка. Теперь ступай к окну. И сразу же обратно. Саro mio! Слышишь? Иди ко мне.

Но Август обернулся и, судорожно держась за оконную раму, сердито крикнул матери:

– Нет! Bastа! Bastа!

– А это у него от вас, – улыбнулся король.

– Верно, – неохотно согласилась она. – Но я переломлю, пересилю его упрямство. Уведи королевича, – приказала она кормилице. – Санта Мадонна! Королевич! Что за титул? Что он значит? Ничего – ей-ей, ничего!

– Его носили мои братья, а долгое время и я сам… – объяснял король мягко.

– Но вы… Вы ведь получили перед этим великокняжеский престол в Вильне. Так же, как ваш отец и брат Александр…

– Не вижу связи. Да, я был королевичем. Потом получил великокняжеский престол, и, наконец, меня выбрали королем. Что из этого?

– А то, что путь к краковскому трону идет обычно через Великое княжество Литовское. И наш сын должен иметь собственный титул. Должен быть великим князем. Это уже звучит. И что-то значит.

– Бог даст, он будет им, когда вырастет, – согласился король.

Бона встрепенулась.

– Ждать? Чего ждать? Надо постараться, чтобы литвины возвели на трон Августа сейчас, немедленно.

Бона внимательно глядела на короля, но он сказал спокойно:

– Это мысль пустая.

– Но почему? – не унималась Бона. – Надо пытаться, пробовать несмотря ни на что.

– То, чего вы хотите, противоречит здешним обычаям и законам, – объяснил он.

– Напротив. Коль скоро княжество Литовское принадлежит Ягеллонам по наследству…

– Но согласно указам, принятым в Городле, – прервал он ее, – великого князя выбирает не король, а литовские и польские вельможи на общем сейме.

– Какой глупый указ. И для нас непригодный. Неужто вы не хотите уже сейчас быть уверенным в том, что Август станет королем?

– Но ведь ему… пошел только третий год…

– Я спрашиваю – не хотите такой уверенности? Молчите? Ведь в Литве свой великокняжеский Совет, свой сейм. Можно созвать тайное заседание этого Совета и получить обещание возвести Августа на великокняжеский престол.

Король отвечал уже с заметным раздражением:

– Да, но к такому странному решению едва ли удастся склонить хоть кого-то из тамошних вельмож. Ни Ежи Радзивилла, ни Гаштольда, ни князя Острожского. К тому же я хотел бы заручиться и согласием польских вельмож. Что я услышал во время собственной коронации? „Мы выбрали вас, ваше высочество, королем не потому, что вы наследник Литвы и Короны, а потому, что оба Совета дали на то согласие по доброй воле своей и добрые чувства к вашему высочеству питая“.

– Они посмели так сказать? – удивилась Бона. – Какая дерзость! Но каждую из сторон можно попытаться уговорить. Или расположить к себе. Всегда надо пробовать, добиваться…

– Чего? Чтобы престолонаследником стал двухлетний младенец?

– Ах, ваше величество, – небрежно бросила она, – у детей есть одна особенность – они растут.

Август станет великим князем не раньше, чем в три или четыре года… Король неожиданно рассмеялся.

– Поистине канцлерская голова! А какое упорство!

– Одно лишь слово: Si? Да? – спрашивала она.

– Я говорю „да“, потому что не верю, что на сей раз вам удастся поставить на своем.

В порыве благодарности Бона прильнула к королю.

– Вы и в самом деле мудрый правитель.

– К тому же не скрывающий своего восхищения королевой… Но также и своих опасений… – добавил он. – Неужто она всегда будет делать, что ей вздумается?

– Если король скажет „да“. А вы ведь согласились, не правда ли?.. Нельзя упускать ничего. Август должен получить наследство моей матери, вашего венгерского племянника, мазовецких и силезских Пястов.

– Вы метите высоко. Многого хотите. Быть может, слишком многого…

Она улыбнулась, уверенная в себе, радуясь одержанной победе.

– Но ведь ваш колокол на одной из самых высоких колоколен. И тоже великий из великих. Потому что он иод стать делам своего короля.

Не желая терять времени понапрасну, Бона на другой же день вызвала к себе епископа Мендзылеского.

– Вы, ваше преосвященство, знаете литовские нравы и обычаи. Ведь это вас посылал недавно его величество в Вильну мирить поссорившихся вельмож – Ежи Радзивилла с воеводой Гаштольдом?

Мендзылеский неохотно ответил:

– Миссия моя не была выполнена полностью, их вражда и по сей день – тяжкое бремя для Великого княжества Литовского.

– Канцлер Алифио говорил мне, что с недавнего времени Гаштольд воспылал ненавистью также к гетману Острожскому?

– Я слышал такие речи. Может быть, ненависть его продиктована завистью? Ведь король очень почитает гетмана. Да и то сказать: гетман – полководец знаменитый, победитель московского войска под Оршей.

– Ненависть разделяет людей, – согласилась Бона. – Но ваше дело примирить и объединить всех этих вельмож.

– Против кого же? – не понимал он.

– Ох, хотя бы против панов польских. Прошу вас, не удивляйтесь. Не надолго. На какое-то время… Повод всегда найдется. Прежде всего – Краков. Неужто шляхта Малой Польши, желающая присоединения Лихвы, не смотрит косо на всех этих восточных князей и бояр? А что, ежели Великое княжество Литовское отплатит им той же монетой?

– Его величество никогда не допустит… Бона прервала его сердито.

– Я знаю, знаю. Король осторожен. Предусмотрителен. Взвешивает каждое слово. Но на этот раз, синьор епископ, вы можете действовать свободно. Великокняжеский трон для королевича Августа мы добудем с его согласия.

Мендзылеский после долгих размышлений и колебаний сказал:

– Опасная игра. И нелегкая.

– Но отказываться от нее нельзя. Все надо порешить, пока у нас перемирие с крестоносцами и на восточных границах спокойно. Должно быть, войска хана Гирея нанесли сильный урон князю Василию?

– Просит перемирия с Речью Посполитой.

– Стало быть, впереди у нас несколько мирных лет. Бесценных лет, мы можем полностью посвятить их Августу, хлопотам за великокняжеский престол… Не мешкая поезжайте в Литву… Там, на месте, вы увидите яснее, кого следует поссорить, а кого помирить. А кого-то, быть может, и… купить.

Мендзылеский возмутился, даже помрачнел.

– Но, ваше величество…

Она поняла, что промахнулась, что святой отец и слышать не хочет о подкупах.

– Впрочем, этим займется канцлер Алифио, который поедет с вами, – поспешно добавила она. – Дай вам бог вернуться с добрыми новостями. И рresto! Рresto!

На вавельском дворе стояли четырехконные повозки, а королевские слуги тащили туда всевозможные тюки, оружие, охотничье снаряжение, гобелены. Вокруг повозок вертелся Станьчик, пока не наткнулся на Паппакоду, который как раз разговаривал с всадником из эскорта.

– Как долго будете добираться до Вильны?

– Недели три, если все пойдет хорошо, – отвечал за него возница.

– Езжайте осторожно. В сундуках много всякого добра.

– Серебряных ожерелий, кубков, платьев, расшитых серебром, – подхватил Станьчик. – Санта Мадонна! И все это для кого? Неужто для литовских панов?

– А вам что за дело? Я ничего об этом не знаю.

– То есть как это? Ваша милость не поедет вместе с синьором Алифио? – усомнился шут.

– Нет. Довольно и того, что каменецкий епископ уже там.

– Мендзылеский? – удивился Станьчик. – Теперь и я скажу – ничего об этом не знаю и не слыхивал. Но скоро услышу. Как только король наш вернется с сейма, из Петрокова.

– То ли услышите, то ли нет, потому что его величество король тоже двинется в Литву. Грузите повозки! Да поживее! – резко оборвал разговор Паппакода.

Станьчик прищурил глаз и состроил смешную гримасу.

– Хотел бы я знать: поползет ли за ним следом итальянский дракон? Бог ты мой! С той поры, как он у нас поселился, я вместо того, чтобы просвещать невежд, занимаюсь разгадыванием загадок. А они сыплются одна за другой. И все! Поистине над Вавелем собрались тучи. Средь бела дня свет застят…

Мендзылеский столь хорошо знал состояние умов в Литве, раздираемой борьбой между родами Гаштольдов и Радзивиллов, что долгое время, беседуя с нужными людьми, королевскими чиновниками, старался все прояснить доподлинно и обдумывал каждый шаг. Вскоре после приезда канцлера Алифио он наконец все же решился вступить в переговоры с виленским воеводой Ольбрахтом Гаштольдом. Изъявив беспокойство, что вражда его с Радзивиллами может привести и к настоящим битвам, он не забыл сказать и о доброжелательности королевы, которая в этих спорах на стороне Гаштольда.

– Более того, скажу вам, ваша милость, – добавил он. – Ее величество видит в вас, воевода, единственного достойного кандидата на не занятое ныне место канцлера Великого княжества Литовского.

– Весьма рад это слышать, – склонил голову старый вельможа, – а то ведь Радзивиллы сеют среди шляхты смуту, твердят, что я желаю самовольно захватить в Литве власть. Сочиняют, будто я крестьян своих тираню, будто в моих владениях их стоны да мольбы о возмездии возносятся к небу.

Болтают и такое, а тем временем Ежи Радзивилл втихую прибирает одно королевское имение за другим. Король огорчен, что его земли в княжестве нашем не дают казне никакого дохода? Какой же может быть доход, если канцлером был недавно почивший в бозе отец и дядюшка всех этих Радзивиллов? Безнаказанных грабителей?

– Но если бы, – осторожно начал Мендзылеский, – если бы Литва обрела в королевском сыне Августе своего князя, а вы, ваша милость, согласились стать канцлером…

– Я говорил уже вашему преосвященству и прибывшему сюда канцлеру ее величества: если бы вы даже заручились поддержкой моей и других вельмож для возведения королевича Августа на великокняжеский трон, все равно гетман Острожский и Радзивиллы будут противиться этому.

– Но за великокняжеский престол для Королевича Сигизмунда Августа ратует и епископ виленский, князь Ян.

Гаштольд скривился, словно бы вместо вина ему поднесли кубок с уксусом.

– Гм! – пробурчал он. – Внебрачный сын короля! Как ему не поддержать родного отца и единокровного брата? Но этого мало! Здесь надобно иное творило, здесь нужна мысль, которая объединила бы всех. Вокруг меня – литовского канцлера; и больше чем мысль, – нужна надежда.

– А что может быть такою надеждой? – спросил Алифио.

– Ну что же… При великом Витовте ею было самостоятельное княжество Литовское.

– Ваша милость!.. – нахмурился Мендзылеский.

– Знаю, – согласился хозяин, – вам, посланникам Короны, не пристало слушать такие речи. Но если хотите, чтобы старый Гаштольд сказал вам правду… Паны из Великой Польши нас за варваров почитают, а малополяне вот уже сто пятьдесят лет считают Литву вотчиной своею. Оба бунта князя Глинского, который был заодно с князем Василием во время нападения того на Польшу, – это не что иное, как желание проявить самостоятельность, отдели…

– Смотрите, почтеннейший воевода, – прервал Мендзылеский, – как бы мы не наговорили друг другу лишнего…

– Однако же… У нас тут довольно собственных князей, магнатов, и каждый втайне мечтает о великокняжеском престоле. Избрание королевича Августа еще крепче свяжет Литву с Короной, укрепит их единение, унию…

– Личную унию, – подхватил Алифио.

– Разумеется, но все же… Ну что ж, поговорим с Кезгайлой, с Кишкой, а они уж пусть с молодыми Радзивиллами объясняются. На тайном заседании Совета, быть может, удастся и поладить. Но только…

– Мы слушаем вас со всем вниманием, – произнес Мендзылеский.

– Нельзя допустить гетмана Острожского к Трокскому воеводству. У него и так титулов довольно: он и князь, и гетман…

– Всенепременно повторю эти слова его величеству, как только он пожалует в Литву. А вы, ваша милость, поедете сейчас со мной? – обратился Мендзылеский к Алифио.

– Я хотел бы еще потолковать с воеводой, может быть, вы, ваше преосвященство, захотите послушать? Но Мендзылеский направился к дверям.

– Все, что хотел, я уже сказал. Все!

Несмотря на богатые дары и обещания, данные канцлером от имени королевы, Гаштольд предпочитал получить совет у самых влиятельных мужей Великого княжества. Станислав Кезгайло, вместе с двоюродным братом своим владевший самыми большими поместьями в Литве, внимательно выслушал Гаштольда и сказал:

– Не будет согласия на тайном Совете. Алифио уже пробовал подступиться к гетману Острожскому, но тот польских вельмож обидеть боится. Говорит, что избрание младенца прогневит рыцарей и вельмож в Короне, а Литве одной против князя Василия не устоять.

– Вы полагаете, что Острожский, не убоявшись королевского гнева, выступит против избрания Августа?

– Именно так, – подтвердил Кезгайло, – но я разведал, что все решает здесь Ежи Радзивилл.

Он побелел от гнева, когда услышал, что Острожский рассчитывает на помощь Короны. Неужто, сказал он, литовские гетманы ни на что уже не пригодны – он сам, гетман польный, и Острожский, великий гетман? Неужно неспособны сами выиграть с Москвою ни одной битвы?

– И это Радзивилл собирается сказать на Совете? – встревожился Гаштольд.

– О нет, говорить он будет совсем другое. Прикинется, что во всем согласен с Острожским.

Скажет, что согласие на возведение королевича на великокняжеский престол должны дать не только литвины, но и поляки. Коль скоро не умеем побеждать без поляков, так и совет в столь важном деле будем держать вместе.

– И это возражение выбьет у короля из рук оружие?

– Разве может быть по-другому? Коль скоро мы в Литве стоим за закон, за Городельский статут, пристало ли польскому королю вопреки ему своего домогаться? Если даже и отыщет какие доводы, все равно дело затянется надолго.

– Я обещал канцлеру Алифио, что не выступлю против его воли, – слабо оборонялся Гаштольд.

– Вы можете изменить суждение в последнюю минуту, уже во время заседания, – улыбнулся Кезгайло и встал.

Беседа была окончена.

Король, едва отдохнув после длительного путешествия из Петрокова, велел просить в свои покои епископа Мендзылеского и Алифио. Оба сказали, что не пренебрегли никакими посулами, чтобы объединить одних, а также выведать тайные замыслы других. Теперь они хорошо знают, что князь Ян выполнит любое желание отца, что Ежи Радзивилл мечтает стать каштеляном трокским, а Гаштольд метит на пост великого канцлера литовского.

Сигизмунд не скрывал своего недовольства.

– Стало быть, хоть они и выслушали вас со вниманием, просят дать им время на размышления?

Неужто вы, ваша милость, и вы, синьор Алифио, не смогли с ними сразу договориться?

– В ход пошли все средства, даже те, коих я не одобряю, – сказал Мендзылеский.

– Королева от своего имени послала всем сановникам тайного Совета богатые дары, – добавил Алифио.

– К завтрашнему дню постарайтесь разузнать, чего они от нас еще хотят, – приказал король.

– Постараюсь, ваше величество, – обещал Алифио.

И все же тайное собрание Совета не прошло мирно. В тот день собрались: виленский воевода Гаштольд, оба гетмана – Константин Острожский и Ежи Радзивилл, также Ян, представлявший князей литовских.

Все они вошли в большую мрачную комнату, сели по данному им королем знаку и приготовились слушать его долгую речь. Но король сказал коротко, без всякого вступления:

– Вижу, что, узнав о деле, которое меня в Литву привело, вы собрались здесь все до единого. Ну что же, готов вас выслушать.

Молчание длилось чуть дольше, чем следовало, наконец Гаштольд сказал:

– Великий государь, мы принимаем вас в Вильне, и посему мне, воеводе виленскому, надлежит выразить нашу мысль. И коли речь зашла о возведении королевича Августа на великокняжеский престол, я, хоть боль сердце сжимает, должен сказать: нет у нас единодушного согласия.

Воцарилась гробовая тишина, которую нарушил король:

– Повторите еще раз. Стало быть… нет согласия?

– Единодушного, – поспешно повторил Гаштольд. – Спорщики ссылаются на унию, принятую в Городле. Говорят, что нам одним, без польских вельмож, решение принимать нельзя.

Король нахмурил брови, задумавшись над нелегким ответом. Он встретился здесь с препятствием, которого не предвидел ни он сам, ни его посланники. Литвины ссылались на решения Городельской унии, нарушить которую он не мог и не хотел. Они сидели с каменными лицами, но не сводили с короля взглядов. То ли притворялись, то ли на самом деле были такими горячими сторонниками унии? Он решил принять участие в этой трудной игре.