Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

– Побойтесь бога, ваше величество! – воскликнул епископ.

– И тогда не вы, не вы, святой отец, будете благословлять польского короля, а обычный протестантский пастор! А если я последую примеру Генриха Восьмого и объявлю себя главой польской церкви, тогда уж другое высокое духовное лицо благословит мой брак. Она знает это, поэтому и спешит поскорее уехать, умыть руки, наблюдая издалека, как я здесь борюсь за будущее, за то, чтоб не оказаться в династии Ягеллонов последним.

Зебжидовский вытер платком проступивший на лбу пот.

– Мне говорили, что она и впрямь нездорова. Уезжает в дурном расположении духа.

– И в гневе, – добавил король. – Желает настоять на своем: обобрать меня и страну. Хочет увезти все, что собрала в Яздове. Нет у меня сил противоборствовать этому. Поэтому я прошу вас, святой отец, поезжайте к ней.

– Я? Куда?

– В Варшаву. Я недавно был у нее, но ничего не добился. Поговорите с ней вы, как краковский епископ с польской королевой. Она царствовала здесь столько лет… Сейчас, когда взоры всех дворов обращены на нас, она не может, не должна уехать. Коль со здоровьем плохо… И в Польше имеются лечебные воды, зелья. И лекарей предостаточно.

– Я должен просить ее остаться? – удивился епископ.

– В Мазовии, – услышал он торопливый ответ.

– А если… Если она захочет вернуться на Вавель?

– Нет! Нет! Нет! – поспешно возразил Август.

– Трудная миссия, ваше величество, весьма трудная, – сказал епископ после долгого молчания. – Но я попытаюсь. Быть может, и удастся… уговорить.

В тот же день он собрался в дорогу, но когда приехал в Яздов, в замке вовсю шли приготовления к отъезду. Со стен уже сняли дорогие гобелены, занавеси, и только ковры оставались разостланными.

Бона приняла посланца короля любезно, но была сдержанна, сразу же пожаловалась на сына, что не позволяет ей уехать в родные края, погреть свои старые кости на южном солнышке.

Зебжидовский пытался объяснить ей, что условия, которые она представила в своих письмах, неприемлемы; но Бона продолжала настаивать на своем. Епископ пытался уговаривать, объяснять: еще никогда такого не бывало, ни одна королева из династии Ягеллонов после смерти мужа не покидала Польши. Все польские короли и королевы почили в Кракове и в Кракове погребены.

Она стукнула тростью, с которой теперь никогда не расставалась в зимние, снежные дни.

– Ох! Я вроде не собираюсь прямо сейчас ложиться в гроб. После всей той горечи, которой в этой стране я испила сверх меры, мне необходимо прополоскать рот. Да и горло болит. А на погребение? Кто знает, может, еще успею вернуться? Возможно, и в Краков?

Зебжидовский исчерпал все свои аргументы, но не еда

– Светлейшая госпожа! Слыхано ли дело, чтобы вдовствующая королева внезапно покинула свою страну! Что скажут о нас другие государи? Выходит, поляки не выказали расположения к своей королеве, она обижена, потому и уезжает. При этом… При этом какой ущерб вы нанесете королевской казне.

Бона зло искривила рот в усмешке:

– Вот вы о чем! Казна… Но нет! Нет! Я заберу с собой только свое, а не ваше. Не увезу с собой ни возделанных полей, ни вновь построенных городов, ни крепостей, ни тучные стада коров, ни табуны коней. Все это я оставлю сыну! С собой возьму только золото и драгоценности, они мои, мне дали их в приданое, многое я приобрела здесь, научив разумных людей возделывать ваши нивы. Да, да, это так! Кто запрещает вам трудиться, как они? Как я? Заняться приумножением богатств, а не ныть и ссориться. Хватит с меня ваших споров! Не останусь здесь. Не чувствую себя больше госпожой ни в Литве, ни на Вавеле. А в Мазовии я сделала все, что могла! Теперь, под старость, стынет кровь в моих жилах, кашель донимает, надобно бежать, бежать поскорее отсюда, от этих страшных зим. Мне так советует мой лекарь ди Матера. Я еду в Италию, там погреюсь на солнце, поправлюсь, отдохну. Шрозаге…

Епископ тяжко вздохнул.

– Светлейшая госпожа, как вы можете бросить дочерей, сына?!

Она восприняла его слова как остроумную шутку и искренне рассмеялась.

– О, они не дети. Обе дочери не сегодня завтра выйдут замуж, а сын… Я дала ему многое: любовь, драгоценности и даже королевскую корону. А что получила взамен? Подозрительность, ненависть. Он слушал только своих бесплодных жен. А теперь еще меня заточить решил! Меня!

Королеву Польши! Хватит! Довольно! Его слова «я запрещаю» для меня ничего не значат. Я не его подданная.

– Сенат, видимо, захочет…

– Ах, и сенат? Задержать меня? Санта Мадонна! Мне весьма лестно, что и Корона и Литва так огорчены моим отъездом! Сенаторы и послы! Еще на сейме начнут перемывать мои кости? Ну что ж!

Пусть судачат. Моему сыну, королю, не мешало бы защитить от нападок свою больную мать, как он защищал Барбару, свою подданную. Пусть скажет всю правду о королевской казне. Когда я приехала в эту страну, великий гетман коронный скулил, что нечем платить наемным солдатам, казна была пуста, долгов не дукатов на приданое королевской сестре, не было денег, чтобы достроить Вавель. И вечно одна песня – казна пуста, , сундуки пусты!

– Ваше величество, но, однако…

– Да! Да! Не я, а венецианский посол сообщал императору, как проходила коронация нашего сына, что «торжества были великолепны, но польский король нищ, со своих вотчин в год он и ста тысяч дукатов не получает». Глупец! В те годы, когда я рожала детей, в казну поступали куда меньшие суммы. На пушки, на ковры и гобелены, на часовню Сигизмунда нам ссуживал деньги банкир Бонер. Большая часть моего приданого пошла на дары, на строительство крепостей, на подкуп нужных людей. Не возражайте! Не хотелось бы вспоминать, но свое первое епископство вы получили благодаря мне! Сейчас нас никто не слышит, я напомню вам: вы купили его у меня.

Зебжидовский побледнел, но тут же пришел в себя и твердо подчеркнул:

– Купил, ибо вы его продали.

Оба разгневанные, они стояли друг перед другом, тяжело дыша. Бона первая нарушила молчание.

– Почему же тогда никто не возмущался? Сенаторам и послам советую умерить свой пыл, это я сама, своими руками наполнила золотом казну Ягеллонов, это я собственными глазами узрела, что королевские пожалования утратили силу, а поместья розданы незаконно. Это я распорядилась промерить дарованные мне земли и внимательно выслушала доклады землемеров, о чем в этой стране и понятия не было. Все собрала, что посеяла, до единого зернышка. Даже больше, намного больше!

И я имею право забрать с собой свое приданое и все драгоценности, купленные здесь и преподнесенные мне в дар. Почему вы молчите и не называете того, что я здесь оставляю? Почему никто не вспомнит, даже не заикнется о померах земель наших? О том, как справедливо решались пограничные споры? Сколько построено мельниц, замков и крепостей? Быть может, потому, что делала это женщина? А в этой стране женское правление оскорбительно для гордых мужей? Потому что я из рода Сфорца и в моем гербе дракон? Потому что я была против договора с Веной? И с вами? Но только мне страна обязана миром с Турцией, против которого выступал гетман Тарновский. Почему вы не скажете об этом, епископ?

Зебжидовский беспомощно развел руками.

– Вижу, взял я на себя миссию, выполнить которую не в силах. В заключение считаю должным отметить, что король даст разрешение на выезд вашего королевского величества лишь в том случае, если это не нанесет ущерба королевской казне.

Бона залилась краской, потом побледнела.

– Как это понимать? – спросила она, стараясь быть спокойной.

– Если вы, светлейшая госпожа, уезжая, возьмете с собой только то, что привезли из Бари. И откажетесь от всех прочих доходов…

– Почему? От владений, дарованных мне покойным супругом? Мне, польской королеве? Нет! Нет!

– Она стукнула тростью. – Никогда. О боже! Да это грабеж!

– Тем не менее Совет постановил именно так: вы, государыня, откажетесь от этих доходов и от самих владений. Коль скоро вы покидаете Польшу, вы уже не будете их владелицей и не сможете их никому передать.

– Это грабеж! Мне душно! Я задыхаюсь… Какое беззаконие!..

Не обращая внимания на ее крики, епископ более уверенно продолжал:

– Прошу вас перед отъездом подписать подготовленные бумаги. Иначе…

Она швырнула на пол стоявший на столе подсвечник.

– Нет! Повторяю, нет! Никаких условий, никаких подписей: Хватит с меня! Замолчите! Все равно я уеду, будет на то согласие короля или нет. Хотела бы я видеть того, кто станет мне поперек дороги!

– Весь народ… – начал было Зебжидовский, но она не дала ему закончить.

– Неблагодарный народ, неблагодарный сын! О! Бежать, бежать отсюда как можно скорее! С этого дня я буду думать только о себе! О себе одной!

– Что передать королю?

– Мои слова: с этого дня я буду думать только о себе!

После столь неприятного разговора епископ тотчас покинул замок. Выехав из Яздова, он остановился на постой в доме при варшавском соборе, надо было отдохнуть и сменить лошадей. Срочно отправил гонца в Краков с сообщением, что незамедлительно выезжает к королю. Каково же было его удивление, когда в полдень прибыл нарочный из Яздова с письмом от Боны, в котором она любезно, хотя и довольно сдержанно, приглашала епископа прибыть на следующий день на обед в ее замок, откуда он столь поспешно выехал.

Однако перед тем, как снова принять епископа, Бона спустилась с Паппакодой в замковое подземелье и внимательно осмотрела все свое богатство, тщательно скрываемое за тяжелой кованой дверью.

– Упаковать все, ничего не оставлять, – приказала она. – Серебро, ткани, гобелены, ковры. Да, пожалуй, вот этот небольшой сундучок с драгоценностями можно оставить Августу. И еще… Вот тот ларец – для Анны. А колыбель – вон она где, покрыта пылью, пустая… Нет! Нет! Колыбель я не возьму. Оставь ее королю. Быть может, встретит наконец суженую, которая родит ему наследника. До чего же глупы вавельские маги! Ни один из них не сказал самого важного: что близок конец династии Ягеллонов и на польском престоле, и в Венгрии…

– В Италии оракулы предсказывают лучше. А вы, светлейшая госпожа, уверены, что они нас выпустят? – обеспокоенно спросил Паппакода.

– Уверена.

– Но как это сделать? Как? – волновался Паппакода.

– Санта Мадонна! Ты ничего не понимаешь! Сделаю это я. Я сама, как всегда. Я передумала и приняла решение: подпишу все бумаги, на которых настаивают сенаторы. Но потом, когда вернусь… они дорого заплатят за мою подпись.

– Как? Все думают, что мы уезжаем навсегда… – не сдержался Паппакода.

– Ну и что же? – взорвалась она. – Пусть думают! Я хочу поскорее уехать в Бари. Померяться силами с Карлом, сделать мое герцогство богатым, могущественным. И вот, когда я завоюю расположение испанского короля и, возможно, верну все земли рода Сфорца, тогда… Кто знает?

Быть может, вернусь обратно? Могущественная, богатая…

– Только возьмем с собой самых преданных слуг, – с беспокойством заговорил Паппакода. – Марина не доверяла Мышковской, хотя…

– Ей и Анна была не по душе, – оборвала Бона. – Очень уж Марина завистлива. Ну ладно, бог с ней. Отбери самых преданных слуг.

– Государыня, боюсь, мы не провезем столько сундуков. За Веной, в горах, дороги узкие. Возы, запряженные шестеркой, там не пройдут.

– Должны пройти! Вышлешь вперед наших людей, пусть расширят и пробьют дорогу. Обоз поведет остроленкский староста Вильга. Я поеду последней.

– Когда?

– Скоро. В первых числах февраля.

У выхода из подземелья в дверях их подстерегала Марина.

– Не хочет? Не подпишет? – пропустив Бону, шепотом спросила она Паппакоду.

– Уступит и подпишет, а потом посмеется над ними. Но там, в Бари, у нас времени хватит… Будущее дракона в моих руках.

– Кто вам может помешать… – шепнула Марина, озираясь по сторонам.

– В Бари не будет никого из ее придворных и слуг, кроме наших. Теперь я ее не боюсь.

– Значит, упаковывать все?

– Оставим им голые стены да еще колыбель.

Марина удивленно посмотрела на него.

– Колыбель? – спросила она. – Зачем? Хотела бы я знать, зачем?

Епископ Зебжидовский за обедом наслаждался итальянским вином, обладавшим изысканным букетом. Он был доволен столь легко достигнутой победой, то и дело поглаживал рукой атласную папку, где лежали подписанные бумаги. И, невольно восхищаясь этой гневной, грозной женщиной, сказал:

– Я осмелился напомнить, что еще ни одна польская королева не покидала страну, где покоится прах ее супруга. Сейчас мне хочется несколько уточнить мое высказывание: ни одна из заурядных польских королев, но не вы, светлейшая госпожа, которую надлежит именовать государыней властной и мудрой.

Бона понимала, что он рассыпается в любезностях только потому, что она подписала бумаги, и радуется, полагая, что выполнил свою миссию. В душе же посмеивалась над ним, считая его победу пирровой. Да, да!..

– Чему вы улыбаетесь, ваше королевское величество? – полюбопытствовал епископ.

– Тому, что только сейчас, после долгих лет правления на Вавеле, в Литве и в Варшаве, Бона Сфорца Арагонская была удостоена такой чести – вашего признания.

Она звонко рассмеялась, поднимая бокал с вином, а епископ Зебжидовский не мог не признать в душе, что он изумлен сейчас ее самообладанием, этим громким беззаботным смехом…

Зима в тот год выдалась суровая, февральские морозы сковали Вислу, но Бона ни за что не желала откладывать свой отъезд. Быть может, потому, что ее никто не задерживал после того, как она отказалась от прав на владение королевскими землями и прочими пожалованиями. Значит, теперь она неопасна? И никому не нужна? А дочерям? Одна только Анна заходила в ее покои, словно бы хотела сохранить образ матери перед долгим расставанием. Действительно долгим? Анна как-то спросила об этом.

– Не знаю, – отвечала ей Бона. – Посмотрим, помогут ли мне лечебные воды и смогу ли я уладить в Бари дела. Просто так сидеть там в уединении мне не хотелось бы, здесь, в Яздове, да и в самой Варшаве меня ждут дела… Я непременно вернусь, даже если сенаторы в Кракове думают иначе.

Последний вечер она провела с дочерьми и всем своим двором, который оставляла в Яздовском замке. Велела зажечь все канделябры, возле себя посадила Изабеллу, старалась успокоить ее, обещая, что, если ей даже не удастся вернуться в Семиградье, она всегда найдет приют в Варшаве. Бона старалась быть оживленной, без умолку говорила, улыбаясь, но разговор не клеился, затухал, все чувствовали себя неестественно и неловко. Никто из придворных не сказал ей теплых слов на дорогу, никто не плакал, никто не припал к ее коленям. И только младшая дочь Анна, когда Бона вручила ей ларец с драгоценностями, подняла на нее глаза, полные слез, и с трудом вымолвила:

– Разве мы не увидимся летом? Самое позднее осенью? Когда на кленах пожелтеют листья?

Она знала, как мать любила долгие прогулки среди старых деревьев, посаженных еще княгиней мазовецкой, матерью Януша. Анне вдруг стало жаль, что и она не едет вместе с матерью в Бари. Но сегодня говорить об этом было поздно, впрочем, Анна была уверена в отказе. Ведь совсем еще недавно Бона полушутя сказала дочери, что, коль скоро звезды предрекают ей великое будущее и говорят, что она, Анна, будет править большой страной, ей надо больше читать, многому научиться.

Бари небольшое герцогство, по наследству к ней перейти не может, значит, надо здесь, в Польше, ждать, пока не сбудутся слова астролога, ибо…

На следующий день на рассвете из Яздова тронулся огромный обоз, четверки и шестерки крепких коней тянули тяжело груженные возы. Обоз возглавлял ехавший впереди староста Вильга, рекомендованный Хвальчевским как человек, на которого можно во всем положиться.

Возле часовни, где ее ждала прощальная напутственная месса, королева остановилась на минутку и бросила взгляд на отъезжающих. И это было все. Затем она села в карету вместе с Изабеллой, которая пожелала проводить мать до границы с Силезией, в других экипажах разместились медик ди Матера, Марина и Паппакода, наконец – прислуга и итальянские музыканты из ее капеллы, возвращавшиеся вместе с Боной в родные края.

Когда поезд тронулся, Бона приветливо махнула обеим дочерям рукой на прощанье и долго смотрела на маленькие фигурки на крыльце, они все уменьшались, наконец стали едва различимыми точками на фоне огромных заснеженных елей.

Она понимала, что Августа мало заботит судьба сестер, но и ей уже не хотелось думать ни о чем, кроме предстоящего путешествия, теперь она всегда будет думать о себе, только о себе…

Вереница тяжело нагруженных возов тянулась через деревни, вызывая изумление стоявшего вдоль дороги сельского люда, дивившегося длине обоза, статности ладных лошадей и обилию кованых сундуков, прикрытых от снега огромными кусками кожи или дерюги. Вильга ехал верхом на коне впереди обоза, хмурился и то и дело подгонял возчиков: быстрее, быстрее! Ведь надо за сутки до приезда королевы быть в Бари, привести замок в порядок, повесить занавеси и гобелены, расстелить ковры, которые они везут из Яздова. Он ни с кем и словом не обмолвился, что в сундуках, но, видно, всю дорогу только и думал об этом, ибо все чаще сокращал ночные постои и чуть свет трогал обоз в путь. Похоже, Хвальчевский не очень-то себе представлял, кому доверил сопровождать поезд, а быть может, наоборот, все понимал и поэтому указал именно на Вильгу. Как бы там ни было, но, подъезжая к какому-то богатому поместью, уже в сумерках, староста велел остановить обоз, расставил охрану, а сам поспешил в дом. Едва переступив порог, поздоровался с хозяином, своим добрым знакомым, и сразу же приступил к делу.

– Я выслал к вам, в Гурки, нарочного с письмом. Сообщил вам, что везу?

– Вроде бы так, – уклончиво ответил хозяин, наливая в серебряные кувшины мед.

– Ведь не знаю, куда от стыда деваться, подумать только – везу такой обоз. Все в письме написал: двадцать четыре повозки с золотом и серебром, а тянут их сто сорок четыре чистокровных лошади из королевских конюшен!

– Прямо не верится. Эдакое богатство! – смущенно пробурчал хозяин.

– Так задержите меня, ваша милость! – воскликнул Вильга. – Христом-богом прошу, не выпускайте отсюда! Сам буду рад, коли задержите. Пальцем не шевельну, когда прикажете коней выпрягать.

– Разбой получится, – опять пробурчал хозяин.

– А так – грабеж. Разве не понимаете, ваша милость? Ведь сокровища везу за границу.

Подумать страшно какие!

– Ну хорошо, допустим, повозки я силой задержу. А потом что? – размышлял вслух хозяин, медленно потягивая благородный напиток.

– В лесу спрячете, закопаете, – напирал Вильга. – А вернусь, я сам все отвезу королю.

Доставлю прямо на Вавель.

– А она? Когда она здесь будет?

– Королева? Завтра, быть может, послезавтра. Успеете. Я гнал без остановок, да и люди мои готовы пойти за мной хоть в огонь.

– А я совсем не собираюсь из-за вас пойти в тюрьму, – пробормотал шляхтич.

– Ну так как? Задержите меня, ваша милость, или пропустите? – уже с гневом в голосе допытывался Вильга.

– Боюсь я… Ведь сенаторы, слышал я, дали ей свое согласие… Как же я могу осмелиться? Нет!

Нет! Хватит с меня всяческих тяжб и распрей! А вы, ваша милость, попытайтесь договориться с моим соседом. У него охрана получше и имение поболее моего. Он совсем рядом, за лесом.

– Ваша милость! – горячился Вильга. – Везу воистину сокровища! Как можно дозволить столько добра вывезти за границу?!

– Езжайте к соседу – человек он дерзкий и задиристый, грабежа не потерпит! – клялся хозяин.

– Чтоб вам провалиться! Черт бы вас всех побрал! – уже не сдерживая ярости, кричал Вильга.

– Как имя-то соседа?

– Топольский. Из Тополева.

– Что делать, поеду к нему, а возы здесь оставлю, возле вашего дома. Головой за них ответите!

Вильга вскочил на коня и в сопровождении стражника помчался в сторону леса. Но и в Тополеве у него ничего не вышло, пан Топольский испугался еще больше и принялся отговаривать старосту от безумной затеи:

– Да вы сами, ваша милость, говорите, что она отреклась от всего, что от нее потребовали, а вывозит только свое приданое. Как же я могу противиться воле самого короля, даже если в сундуках и лишнее припрятано? Как я смогу проверить? Поезжайте в Гурки, быть может, тамошний владелец похрабрее будет…

– Помилуйте! Ведь я от него и еду!

Топольский только руками развел, а Вильга, так ничего и не добившись, выскочил из дому, чертыхаясь во весь голос:

– Трусы, жалкие трусы! Бездельники! Предатели!

Не заходя к Гурке, даже не попрощавшись с ним, староста погнал обоз дальше на запад, к силезской границе. По дороге он еще несколько раз обращался к владельцам имений, уговаривая спрятать хоть часть сундуков с золотом. Но напрасно. Одни боялись королевы, которая вот-вот появится вслед за обозом, другие опасались соседей, которые подсмотрят и донесут, а кто просто отмахивался от Вильги, как от злого духа-искусителя. Так и не нашелся шляхтич, способный постоять за своего короля. В бессильной злобе отважный Вильга пересек границу Польши и повез богатство Боны в чужие края.

Путь до Вены был долгим и тяжелым. Марина всю дорогу причитала и жаловалась на холода, пока наконец в конце февраля конный поезд не добрался до замка римского короля Фердинанда. Бона заехала к нему лишь затем, чтобы поговорить об Изабелле, и только поэтому приняла приглашение, переданное ей на границе королевскими посланниками.

Фердинанд принял своего давнего врага так, словно бы решил поиграть со змеей, которую искусство врачевателя или случай лишили ядовитых зубов. Он был подчеркнуто любезен, и, хотя согласия на возвращение дочери и внука в Венгрию Бона от него не добилась, прощаясь, король вручил ей послание, где благодарил за то, что она так умело и благополучно уладила спорные вопросы между габсбургским двором и Заполиями.

Уже в карете Бона в клочья разорвала написанное на пергаменте письмо.

– Он решил, что теперь я ничего не значу! – воскликнула она, обращаясь к Паппакоде. – Ошибается! Я тотчас же могу повернуть лошадей, откажусь от своих подписей и опять поддержу Изабеллу в ее борьбе за Семиградье.

– Ваше величество, неужто вы это сделаете? – встревожился Паппакода, глядя с испугом на вылетавшие из кареты клочья письма.

– Почему бы и нет? – спросила она.

– Мы проделали такой огромный путь… Через месяц доберемся до Падуи, в марте в Италии так волшебно прекрасно, такое теплое солнце, что голос ваш, государыня, зазвучит как прежде – звонко и возвышенно.

Бона глянула на него исподлобья, но в душе должна была согласиться: в дороге она опять охрипла и говорила с трудом.

– Хорошо! – сказала она. – Через Падую и Венецию доберемся до Бари. Оттуда, обласкав Карла, я отправлю Фердинанду свое письмо. Пусть знает, что со мной не так-то просто разделаться.

Время для этого пока еще не пришло!

Паппакода сжался от ужаса, будто вот-вот на него самого сейчас обрушится страшный удар, и больше не пытался поддерживать разговор. Он понимал, что Фердинанд допустил ошибку, и теперь с беспокойством обдумывал, как сделать, чтобы королева забыла об этом. Но как… Санта Мадонна!

Ведь у этой гневной дочери знаменитого рода Сфорца удивительная память! Королева никогда ничего не забывает. На ближайшем постое он велит итальянской капелле играть весь вечер. Быть может, музыканты смягчат гнев Боны?

Хотя был еще март, в Падуе уже чувствовалось дыхание лета. Со снежных гор путешественники спустились в цветущую долину. В карете стало душно, Бона пересела в изумительной красоты коляску, приготовленную для торжественного въезда в Бари. В городах кортеж останавливался, и королева терпеливо выслушивала велеречивые речи епископов и бургомистров, горожане окружали коляску со всех сторон, всем хотелось поглядеть на королеву северного государства, послушать, как она говорит на их родном итальянском языке.

В Падуе Бона проследовала через триумфальную арку, выслушала приветствия епископов, ее чествовали купцы, огромная толпа студентов, возглавляемая ректором. Всех громче в честь королевы кричали польские студенты с красными перышками на беретах, некоторые изъявили даже желание сопровождать ее до Венеции. После двух дней отдыха Бона выехала из Падуи. Она и все ее придворные сняли с себя меха, кортеж преобразился, бархат и шелка радовали глаз. Это зрелище было таким непривычным, что крестьяне, бросив все свои дела, выбежали на дорогу, любовались королевским поездом, нарядным и красивым, дивились великому множеству повозок с сундуками.

Вильга получил приказ свернуть на дорогу, идущую на юг, и ехать со всем обозом прямо в Бари. В этом путешествии его сопровождал один из студентов Падуанского университета, который согласился быть переводчиком. а местная знать выделила для охраны и безопасности обоза вооруженный отряд. Вильга перестал хмуриться, страна была прекрасная, солнце пригревало изрядно, а италийское вино оказалось вкуснее меда и пива, – он и решил, не мудрствуя более, выполнять лишь то, что ему приказано. Сама Бона из Венеции до Бари решила добираться морем.

Венецианский дож принял королеву Польши с такими почестями, будто она все еще была правительницей Короны и Литвы. Изящные венецианские синьорины, представительницы древнейших родов, сопровождали ее в позолоченной гондоле до дворца маркграфа Феррары, там ей была предоставлена временная резиденция.

Пир, устроенный дожем в ее честь, был таким пышным и торжественным, что ничего подобного Бона уже давно не помнила. Она сидела на самом почетном месте между дожем и папским нунцием, напротив ее восседал посланник испанского короля. Ее удивило, что дож не назвал этого вельможу представителем императора, и только здесь она узнала, что во время ее длительного двухмесячного путешествия император Карл, «кроткий, словно агнец», как осторожно заметил дож, отправился в монастырь на покаяние, где намерен говеть и в предстоящие пасхальные празднества, в апреле. Что он задумал, пока никто сказать не может. Говорят, устал управлять своей обширной империей, где никогда не заходит солнце; а быть может, его утомило собственное величие? Месяц тому назад, когда Бона была в дороге, он отказался от императорского титула в пользу своего брата, римского короля Фердинанда, а Испанию вместе с Нидерландами, завоеванной частью Италии и колониями в Новом Свете передал своему сыну Филиппу.

Это известие омрачило Бону. Карла она знала и надеялась, что император, владеющий чуть ли не половиной Европы, не станет тягаться с ней из-за столь небольшого герцогства, как Бари и Россано.

Она была даже готова кое в чем пойти на уступки, подкупить его советников, но теперь, не зная намерений Филиппа, пребывала в растерянности. Одно было ясно: тот, у кого лишь титул испанского короля и кто не так всемогущ, как новый император Фердинанд, не так-то легко откажется от вассальной зависимости наследной герцогини Бари и, конечно же, от самого герцогства.

Тем не менее от ее внимания не ускользнуло, что во время ужина папский нунций ни разу не обратился к сидящему напротив него послу испанского короля Филиппа, он как бы вообще не замечал его. Позже, вернувшись в свою резиденцию и уже готовясь ко сну, она не вытерпела и ппиткаи тс себе Паппакоду, спросила, о чем он так оживленно беседовал со своим соседом. Что нового узнал?

– Многое, государыня. Благородный господин, с коим я разговаривал, – это граф Броккардо, он сопровождает посла испанского короля. Филипп послал их обоих в Венецию не только приветствовать вас на земле ваших предков, но и для того, чтобы попытаться склонить дожа заключить союз против папы Павла Четвертого.

– Он обезумел! – воскликнула Бона.

– Но не до такой степени, как его светлейший родитель. Филипп жаждет новых завоеваний и не намерен ни от чего отказываться.

– Стало быть, готовится к походу?

– Должно быть. Для войны ему нужны деньги на наемное войско и поддержка дожа. Этот испанский гранд весьма интересовался вашими повозками, теми, что свернули из Падуи прямо в Бари.

– Моими повозками? Из этого следует, что мое золото весьма пригодилось бы Филиппу?

– Должен заметить, вы очень точно угадали мысли некоторых особ.

– На его месте я именно так бы и подумала, но это не значит, что он легко получит то, чего так жаждет. А папский нунций? Значит, ты знаешь, почему он столь нарочито не замечал испанского посла?

– Как утверждает Броккардо, король Филипп, прежде чем двинуться с войсками на юг Франции, хочет при поддержке Венеции захватить Рим. Таким образом, речь идет не об одном походе, а, пожалуй, о двух.

– Санта Мадонна! – вздохнула Бона. – Я приехала в Италию полечиться и отдохнуть, но вижу, что здесь будет куда беспокойнее, чем в Польше…

В ту ночь Бона почти совсем не спала, ей чудились то скрип возов с золотом и стук копыт, то звон сабель и шум битвы. Карл… Быть может, он правильно поступил, спрятавшись от шума мирского в тиши монастырских стен? Власть не принесла ему счастья, с ней не знал он покоя. А золото? Разве у золота есть такая власть, чтобы сделать человека счастливым?

Бона задремала под утро, когда уже начало светать. Солнце… Она приехала сюда, чтобы согреться в его лучах, испить целебной воды… Но теперь следует немедленно отправиться в Бари и там как следует обдумать, чью сторону взять. Ибо то, что ее не оставят в покое, она хорошо понимала…

В тот день, когда корабль приплыл в Бари, весь порт был украшен гирляндами зелени, цветами и флагами. Бона долго не могла оторвать взгляда от милой сердцу дуги рыбачьего залива, которую воспел в своих песнях Гораций, от льва Святого Марка. Этот лев напоминал жителям Бари, что более пятисот лет тому назад сарацины угрожали городу, но венецианцы поспешили на помощь, прибыли морем, и враг в панике бежал. Дож Лоренцо Приули… Перед его дворцом стоит точно такой же лев, она хорошо его запомнила. Принимали ее в Венеции, согласно давней традиции, как герцогиню дружественного, спасенного в те далекие века государства. А сейчас Филипп Второй, король Испании, рассчитывает на такую же помощь Венеции в борьбе против папы. Ох, как не просто решить, чью принять сторону: поддержать Венецию в знак благодарности за спасение Бари или же папу, тогда можно добиться его согласия на развод Августа с австриячкой?

Все это пронеслось в голове Боны, пока корабль подходил к берегу. Вот она ступила на родную землю и с улыбкой глядит на приветствующую ее толпу, целует ладанку с прахом святого Николая, любезно протянутую епископом Бари. Боже, епископ в торжественном одеянии хорошо ей знаком, это духовник ее матери, принцессы Изабеллы.

– Монсеньор Битонто Муссо? – спросила Бона с надеждой в голосе, а когда священник утвердительно склонил голову, воскликнула: – Санта Мадонна! Как высоко поднялся молодой викарий, благословивший меня в далекий путь много-много лет тому назад в нашей дворцовой часовне!