Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

 
Радуйся столь достославному мужу
И его могучей короне,
Счастлива будь и горда,
Что дочь твою в жены он взял…
 

Она прикрыла глаза и, убаюканная ритмом итальянской речи, перенеслась мысленно в огромный каменный замок в форме трапеции, где в самом большом из покоев герцогиня Бари не преминет прочитать вслух своим друзьям и придворным первые письма дочери-королевы. Бедная изгнанница!

Она так сильно тосковала об утраченном Милане, так часто называла имя своего супруга, наследника неаполитанского трона. Теперь Изабелла может гордиться, что в далекой Краковии ее дочь Бона не менее могущественная правительница, нежели королевы Франции и Англии…

Бона спрашивала, можно ли ей кататься верхом в здешних садах, ей хотелось промчаться во весь опор вдоль берега Вислы; однако канцлер Алифио высказал опасения, что ни король, ни здешний люд, привыкший видеть своих королей только на троне или же в карете, запряженной четверкой, не одобрят этого. Бона скривила губы. Пребывание в холодных покоях теперь, когда на дворе светило весеннее солнце, было ей невмоготу. Она велела Марине разузнать, каковы сады вокруг Вавеля и нельзя ли ей посидеть в тени деревьев с томиком Горация или Петрарки в руках. А быть может, там, среди молодой зелени, посмеяться над выходками карлицы Доси, переданной королем в свиту Боны? Камеристка, как и Паппакода, была наушницей принцессы Изабеллы, поэтому рассказ ее о прогулке по замковым садам не заставил себя долго ждать. Уже на следующее утро, медленнее, чем обычно, расчесывая мягкие и блестящие как шелк волосы сидевшей перед зеркалом королевы, она сказала:

– Сады, ваше величество, здесь небольшие, знакомых нам цветов и деревьев нет вовсе. Но зато… – начала было она и тут же умолкла.

– Говори, – рассердилась Бона.

– В саду гуляют трое деток, – добавила она шепотом.

– Ну так что же? – удивилась Бона. – Ты должна докладывать лишь о том, что в самом деле важно…

– Да… И вот по этой-то причине… Ведь дети-то королевские, светлейшая госпожа.

Бона обернулась так стремительно, что камеристка едва удержалась на ногах и отступила на шаг.

– Чьи дети? Короля, моего мужа? Странно… Я слышала от матушки только об одной дочери. О других детях не слышала ни словечка – ни от Остророга, ни здесь в замке.

– Кто бы осмелился напомнить новой королеве о дочерях от женщин, которых некогда любил польский король?

– Любил? – наморщив лоб, повторила Бона. – Ну, об этом я узнаю у него самого. Польский? Отныне будешь говорить: наш.

– Конечно же, наш.

– И каких же это детей ты видела в садах?

– Двух русых девочек – Ядвигу и Анну. Это дочери короля от первой жены. – Камеристка воздела к небу руки – на одной руке два пальца были опущены книзу. – Они еще малы, покойной матери могут и не помнить.

– Хорошо! Мачех обычно называют злыми. Падчериц ими пугают. Хочу, чтобы король знал, что с его дочерьми все будет иначе. Его дочери – для меня родные и любимые. А третья?

Марина презрительно скривила рот.

– Беата Косцелецкая. Я встретила здесь какого-то шута…

– Станьчика? Остророг хвалит его за остроумие.

– Нет. Не такого знаменитого. Станьчик – король здешних шутов. А тот дурачок, ваше величество, кувыркаясь и строя потешные рожи… называл ее королевской дочерью, но только незаконной.

– Глупая! Повторяешь вослед за шутами всякие бредни?! Не стал бы он держать ее у меня перед глазами. Паппакоду спрашивала? Может, он знает больше?

– Знает, – неохотно подтвердила Марина. – Законный отец малютки, Анджей Косцелецкий, человек, преданный королю, и не пешка какая-нибудь, а каштелян. Три года назад как умер. А мать… Ее мать, ваше величество, давняя королевская любовница, мещанка Катажина из Тельниц. Паппакода успел разузнать: она родила королю двух дочерей и сына. Яну сейчас уже девятнадцать…

Она хотела было еще что-то добавить, но королева жестом велела ей замолчать.

– Сын… Стало быть, от жен и фавориток не одни только дочери. Первый, самый старший – все же сын… Но он не наследник, коль скоро на пиру в Моравице воевода Заремба поднял тост за мое здоровье и здоровье будущего преемника короны, долгожданного наследника… Ягеллона.

– Он не наследник, – подтвердила Марина, – но похоже на то, что церковных отличий у него вдоволь. С детских лет он титулярный краковский каноник.

– Скажешь Паппакоде, что я хочу знать о нем все: дружен ли с матерью, часто ли видится с королем, питает ли к нему сердечные чувства? Почему юной Косцелецкой разрешают играть в королевских садах? Ведь ее нянька может быть подослана Катажиной?

– Эта нянька, ваше величество, была еще при покойной королеве, она совсем безобидная.

– Как сразу ты можешь судить об этом? Надобно время, чтобы убедиться, чтобы знать, какие тайны хранят эти толстые стены. А теперь довольно! Я хочу пройтись со своими придворными по саду, заглянуть на галереи. Рrеstо! Рrеstо! Где Диана? Флора? Беатриче?

Они явились тотчас, но деревьев и кустов в королевских садах от этого не прибавилось. Были там какие-то низенькие шпалеры, неровные ряды самшита, грядки фиалок и незабудок, все это казалось таким смешным и жалким по сравнению с пышными парками Неаполя или даже Бари. Бона и в самом деле увидела игравших в саду девочек, старшую подозвала и, гладя растрепавшиеся волосы малышки, угощала припасенными конфетами, чтобы расположить ее к себе. Принцесса глядела на нее с любопытством, охотно съела лакомства, но объясниться они не смогли. Слово «пенькна», пригожая, не подходило ни к одной из девочек, ни к их скромным, хотя и шелковым платьицам, ни тем более к окружавшему замок саду. И все же ей непременно хотелось сказать это единственное известное ей польское слово. Она вспомнила, что говорила ей мать о Елизавете Габсбургской, весьма быстро изучившей сей варварский язык, и, нагнувшись, сорвала одну из самых больших фиалок.

– Пенькна, – сказала она.

Ответом ей был взрыв смеха. Девочка схватила цветок и, поднеся его к лицу незнакомки, стала с детской настойчивостью повторять:

– Пенькны! Фиолэк пенькны! Пенькны!

Санта Мадонна! Кто мог подумать, что итальянская viola не может быть названа словом «Bellissima», подобно светлейшей княжне. Кому бы пришло в голову, что даже единственно знакомое слово она не сможет употребить правильно, а урок грамматики даст ей на непонятном языке пятилетний ребенок?

Елизавета Габсбургская… Нет, Бона не собирается ни в чем ей уступить. Теперь она знает, что ей надо делать немедленно, завтра же. Она начнет учить этот странный язык. Но чтобы во всем оставаться собой, Бона Сфорца велит превратить эти жалкие клочки зелени в роскошные цветники, в зеленый рай, достойный быть воспетым лучшими поэтами Италии.

Она почти бежала по тенистым дворикам, не уставая командовать, сердиться, строить планы на ближайшее будущее.

– О боже! – восклицала она. – Так выглядят парки польского короля? Немного деревьев и много травы. А сад? Огороды! Но ведь здесь ничего не растет. Нужно будет выписать сюда итальянских садовников. И поваров. Пища, которую едят эти люди, несъедобна: жирная и сладкая до отвращения. Нет ни овощей, ни салатов, ни фруктов. Густые супы и соуса, горькое пиво.

– Ужасно! – соглашалась Марина.

– Ба! Что бы я дала теперь за спелый лимон! Виноград!..

Бона остановилась вдруг, задумавшись, мыслями она снова была в солнечном Бари.

– Южные фрукты вскорости прибудут из Италии, – вставила словечко Диана ди Кордона, но только рассердила этим королеву. Вскорости! Ей хочется уже сейчас потрогать рукой тяжелые спелые гроздья винограда. Темный сок у них цвета крови, а упругая кожица покрыта пушком. Или персик, нежный румянец которого не уступит живой яркости детских ланит… Скажем, этой маленькой девочки. Что думают приближенные о старшей дочке короля? У нее такое трудное, странное имя: Ядвига. Жаль, что этого нельзя изменить.

– Но она мила, грациозна, – попробовала защитить малютку Беатриче и тоже не угодила королеве.

Она торопливо шла впереди, сопровождаемая свитой, хмурая, раздосадованная.

– Ох! Тебе, я вижу, здесь все нравится. Со дня приезда слышу только одни восторги да похвалы! Замок больше, чем в Бари, комнаты роскошнее. А я меж тем лишь сегодня, когда нет солнца, увидела, что стены в моей спальне темные. Это не могила! Надо как можно скорее развесить ковры и гобелены.

Все умолкли, только Марина поддакивала усердно:

– Стены замка так холодны, угрюмы…

И тут же умолкла, увидев, что навстречу к ним спешит маршал двора Вольский с какой-то девушкой.

Девушка была высокая, стройная, светловолосая.

Королева снова остановилась, сощурившись. Гнев еще не остыл в ней, тон, коим приветствовала она маршала, не предвещал ничего хорошего.

– А! Маршал Вольский? Наслаждается прогулкой, и к тому же в приятном обществе.

Он слегка склонил голову, ничуть не смутившись.

– В обществе новой приближенной вашего величества. Это Анна, дочь калишского воеводы Яна Зарембы, он предлагал услуги своей дочери еще у Тенчинских, в Моравице. Она свободно изъясняется на языке латинском, знает итальянский.

Королева внимательно поглядела на склонившуюся в поклоне светловолосую, статную девушку.

– Веnе, – сказала она, помолчав. – Будет объяснять нам то, что для нас пока непонятно. И говорить со мной по-польски. Она умеет петь?

Маршал взглянул на Анну, та, не колеблясь, отвечала низким, приятным голосом:

– И танцевать?

– Хорошо, что ты отвечаешь одним словом. Не терплю пустой болтовни. Помни также, что любой мой приказ должен быть выполнен мгновенно.

– Я буду стараться, ваше величество…

Бона какое-то время не сводила с Анны глаз. Молчала, но вот приговор уже готов.

– Сегодня же сменишь платье. Не выношу фиолетового цвета. Он подходит для лиц духовного звания, а не для юных синьорин из моей свиты.

И, отведя взгляд от Анны, без всякого перехода обратилась к Вольскому:

– Дорогой маршал! Я побывала в местных садах и конюшнях. Зрелище безотрадное. Вы, должно быть, слышали, что наши конюшни в Бари славились превосходными лошадьми. Когда-то моя любимая сивая кобылица была отдана в дар самому Генриху Восьмому, королю Англии. Я не хотела бы, чтобы кони, посылаемые в дар монаршим дворам из Польши, хоть в чем-то уступали тем, коих дарила когда-то принцесса – моя матушка.

– Я передам это нашему конюшему, ваше величество, – склонился в поклоне Вольский.

Но Бона смотрела уже не на него, а на Марину, спрашивала, захватила ли она итальянский трактат об уходе за лошадьми. Знаменитый трактат, который был бы весьма полезен конюшему на Вавеле.

Нет? Очень жаль. Придется с первой же почтой, доставляющей письма от принцессы Изабеллы, переслать этот достойный труд из Бари. А заодно и семена цветов и трав. И снова так же неожиданно, безо всякого перехода, обратилась к свите:

– Пойдемте посмотрим на усыпальницу.

Вольский не в силах был скрыть мгновенного испуга.

– Но ведь маэстро Береччи только начал постройку часовни, где будут покоиться останки первой супруги его величества. Усыпальница еще не готова. Замок расширяется, все время не хватает каменщиков, скульпторов, строителей…

– Которых выписывают из Италии, – добавила Бона. Вольский не возражал. Он что-то толковал о состоянии работ в левом крыле замка, но королева прервала его:

– Усыпальница не готова? Тем лучше. Может быть, можно что-то исправить, улучшить? Ребенком я видела, как шла перестройка замка возле Милана, где вел работы маэстро Браманте, а все скульптурные украшения внутри были сделаны самим Леонардо да Винчи.

Легким движением руки она ввела Анну в круг своей свиты и снова продолжала стремительный бег по галереям замка. Вольский некоторое время с изумлением глядел на промелькнувшее яркое пятно ее платья, на отдалявшуюся королевскую свиту. Из задумчивости вывел его хорошо знакомый ехидный смех.

– Буря миновала? Ветер утих? – спросил появившийся из-за колонны Станьчик.

Вольский нахмурил брови.

– Смотри, не попадайся этому ветру на пути. Сметет.

– Не понимаю. Что вы хотите сказать?

– Ступай-ка лучше своей дорогой, – посоветовал Вольский.

– Бедный мой господин, – вздохнул шут. – Королева – огонь, король – вода. Она – вихрь, он – покой. Ей-ей! Теперешняя королева – полная противоположность его первой жене! Был бы я королем – не позволил новой госпоже вмешиваться во все дела. Тем более в строительство усыпальницы и часовни для умершей супруги.

– Она пошла только взглянуть, – буркнул Вольский.

– Санта Мадонна! Неужто дракон способен только глядеть со своего герба? И не откроет пасть? И не обольет ядом? – с деланным удивлением спрашивал Станьчик.

– Ты судишь слишком поспешно.

– Этому я научился у нее. Все должно быть. Сейчас! Немедля!

– Тогда уходи. И поскорее, – рассердился Вольский. передразнил шут, но ослушаться не посмел и, подпрыгивая, помчался вслед за свитой.

Он упустил ее из виду, но догадывался, в каком направлении следует идти.

Вольский пошел по пустынной галерее. За поворотом он почти столкнулся с канцлером Боны доктором Алифио. На вопрос Алифио, куда направилась королева, Вольский коротко рассказал о строящейся часовне. Он заметил, что смуглое лицо итальянца побледнело, и, может быть, поэтому добавил:

– Было бы лучше, если бы ее величество…

– Знаю, – прервал канцлер, – и был бы рад, если бы король ничего не узнал об этих прожектах и переменах. Разумеется, ее величество хочет только добра, но я понимаю… Словом, я буду там через минуту и обещаю все выяснить…

– Только не в присутствии маэстро Береччи. И еще одно прошу помнить: стены здесь толстые, но у них есть глаза и уши. Поговорите с королевой в ее покоях и, конечно же, без свидетелей.

– Неужто она уже успела нажить врагов? – встревожился Алифио.

– Не знаю, ничего не знаю. Просто она совсем, совсем иная, чем прежняя королева.

В тот же день перед ужином канцлер попробовал осторожно поговорить со своей госпожой.

Рассказал, как много слышал похвал о покойной королеве, которую оплакивал весь двор, хотя она царствовала на Вавеле не более трех лет. Королевский историк и секретарь Деций записал, что плакали по ней и знать, и простолюдины, что она никогда никого и ничем не оскорбила и не обидела, всегда считалась со здешними обычаями, не пыталась править, была лишь добродетельной супругой и матерью.

– Разумеется, – прервала Бона, – не успела никого обидеть, вечно находясь в тени. Но такая тень не по мне, и я не успокоюсь, пока не узнаю, каков местный двор, какие у короля советники и каковы, наконец, мои подданные. А вы? Знаете ли вы их желания, обычаи, их нравы? И что следует делать, чтобы обрести здесь власть и влияние?

Алифио беспомощно развел руками.

– Я старался, хотя, видит бог, это нелегко. Двор нам пока что не доверяет, а страна обширная, многолюдная…

Она резко перебила его:

– Обширная, да небогатая. Казна, слышала я, совсем пуста.

– Долги большие…

– Сами видите. Вы же знаете, что король-должник беднее нищего. Вот и загадка: на какие средства содержит наш король наемные войска? Кто ему помогает отбивать нападения врагов?

– Здесь у каждого магната свое войско. И еще, должно быть, имеется посполитое рушение. Так называют ополчение служилого сословия, шляхты.

– А к чьим словам, он, по вашему мнению, прислушивается?

– Есть тут влиятельные люди. Доблестный воин Тарновский, канцлер Шидловецкий. И еще…

– Может, этот шут Станьчик?

– Еще Кмита, хозяин Виснича. Но только в последнее время он в немилости. Чересчур горяч. Тарновскому ничего не спускает.

– В немилости? Да еще буян к тому же? Вот это по мне. Попробуем его укротить. Да еще перетянем на свою сторону Вольского. В маленьких герцогствах Италии много таких враждующих родов, борющихся сторон. А здесь? Есть ли и здесь противники королевской власти? Желающие перемен?

– Да. Они не хотят, чтобы один сановник занимал сразу несколько должностей, хотят отобрать у вельмож дарованные им прежде поместья. Но мелкая, необразованная шляхта против них.

– А магнаты?

– В первую очередь. Ведь эти перемены были бы прежде всего направлены против них.

– Что думает об этом его величество?

– Этого я не знаю. Но коли его называют королем сенаторов, стало быть…

– Санта Мадонна! – рассердилась она. – Так трудно двинуться с места, когда вокруг не видно ни зги. Не знаете, не слышали… Я тоже не знаю. Ударяюсь о высокую стену – и, куда ни гляну, вижу глухие стены, над которыми только небо. Чужое… Я сама знаю, что слишком нетерпелива. Но я приехала сюда, чтобы кем-то стать, чего-то добиться. А тут передо мной горы, горы препятствий. Чтобы взять препятствия, нужны отличные скакуны! А они, сами знаете, не из лучших… При том король никогда не теряет спокойствия, почти всегда молчит. А быть может, и он иногда бывает не в духе, гневается?

– И этого я не знаю. Не слышал, – сознался Алифио. Первый раз за все время разговора она глянула на него с упреком. Рот, изяществом которого он не уставал восхищаться, искривился в насмешливой улыбке.

– Что же, придется приказать Паппакоде, чтобы он неустанно следил, доносил, сообщал о каждом королевском слове и жесте. Но все же вам, а не ему я скажу: трон Ягеллонов скоро получит законного наследника. И принцесса приедет из Бари на торжественные крестины.

Алифио помолчал немного, потом сказал:

– Приедет лишь в том случае, если это будет сын.

Она резко тряхнула головой, ее красивое лицо зарделось.

– Будет сын! – воскликнула она. – Я уже объявила об этом королю. Сын! Должен быть сын!

Она желала узнать поближе Петра Кмиту и расположить его к себе. Но случилось это раньше, нежели она предполагала. Однажды утром Алифио доложил королеве:

– Ваше величество, у вас просит срочной аудиенции маршал Кмита. Он мечет громы и молнии…

– Вот как? Громы и молнии? Хотела бы знать, кто его так прогневил. Пусть войдет.

Властитель Виснича стремительно вошел и, склонив темную, кудрявую голову, заговорил первым:

– Нижайше кланяюсь, наияснейшая государыня, благодарствую, что согласились меня выслушать.

– В надежде развеять скуку. Прошу садиться. От моего канцлера я слыхала, что вы в последнее время не в духе?

– А как же могло быть иначе? Все прескверно. До ушей ваших, светлейшая госпожа, должно быть, уже дошла весть, что Тарновский ходит за его величеством по пятам.

– Чему же тут удивляться? Ведь известно, что великий магистр Ордена крестоносцев собирает войско. Они держат совет.

– Что может знать об этом Тарновский? Ведь наверняка гетман Фирлей, а не он станет во главе войска.

– Не он? – удивилась королева. – Тогда о чем же, по-вашему, Тарновский беседует с королем?

– Скорее всего, о собственном возвышении. Светлейшая госпожа, вы ничего не слышали об этом человеке?

– Слыхала, что вас связывает с ним великая ненависть…

– Великая, – признался он. – Была и будет… До самого смертного часа.

– Очень хотелось бы услышать – почему?

– Обиду он мне нанес. Кровную обиду. Земли, что издавна были во владении Кмитов, отобрал силой. Отдавать их не хочет, да еще и оттесняет от короля, от власти. Вот и сейчас. Каштелянство у него на уме.

– Не слишком ли он молод для каштеляна? – удивилась Бона.

– В самую суть угодили, ваше величество! Я старше его, а только год, как удостоился чести стать надворным маршалом. Но Тарновскому и это не по нутру. Пронюхал он, что войницкий каштелян тяжко болен. Теперь нового звания добивается. Он – каштелян?! В то время как я… Ясновельможная пани! Кмиты – род старинный, сенаторский. Никогда я, как Тарновский, перед двором не пресмыкался и своих мыслей не таил. И сейчас скажу: я не слуга, вытащенный королевской милостью из грязи. В замке своем, в Висниче, не уступлю любому вельможе. И хотя не пристало мне просить у короля каштелянской должности, но горечь во мне поднимается, словно желчь, и злость меня душит. Отчего, светлейшая госпожа, несправедливость у нас такая? Одних топчут, а других возвышают и к себе приближают непомерно?

– О боже! Вы слово в слово повторили все, что слышала я от примаса Лаского, который недавно вел речь о несправедливости.

– Лаский? Этот враг магнатов, всех вместе взятых и каждого из нас в отдельности? Он говорил о несправедливости? – Кмита не мог скрыть удивления.

– Да.

– И вы, ваше величество, слушали его жалобы? – допытывался Кмита.

– А почему бы и нет? Ведь он не ради себя старался, а говорил о благе отечества, о справедливости. Говорил, что у вас, то есть у нас, сила предшествует праву.

– Не ради себя старался… – пробормотал Кмита. – Вижу, что вы, наияснейшая госпожа, сделали сравнение… не в мою пользу…

– Нет! Нет! – прервала она его, не дав окончить. – Я не хотела вас обидеть. Вернемся к делу.

Стало быть, вы хотите, пан маршал, чтобы Тарновскому не досталось войницкое каштелянство?

– Не заслужил он этого, – кивнул Кмита. – Да и то сказать, зачем усиливать в сенате сторонников габсбургской династии?

– А вы всегда придерживаетесь других позиций, нежели Тарновский?

– Всегда. Готов выполнять приказы вашего королевского величества.

– Занятно. Занятно. Что же… Попробую быть вашей заступницей перед королем. Быть может…

– Уверяю вас, – подтвердил он живо, – с вашим мнением его величество король теперь считается.

Бона закусила губу.

– Считается?.. Воистину вы не таите своих мыслей, пан маршал.

– Я рад, что мог искренне высказать вам все то, что у меня на сердце. И что видел вас здоровой и пока еще в полном расцвете красоты вашей.

– Я не знала, что в вашем роду, пан Кмита, были еще и льстецы.

– Когда я впервые увидел вас, въезжающей в Краков, то понял сразу – для меня взошло солнце… – вымолвил он с пылом почтенный маршал! Не то сгорите в его огне.

Кмита встал и склонился низко над рукой королевы.

– А если и сгорю! Ну что же, живем один раз, ясновельможная пани.

Бона милостиво улыбнулась.

– Это правда. Живем только раз…

Как только он вышел, Бона тотчас же позвала стоявшую на страже Марину.

– Слыхала? Подай сюда зеркало. Сказал: «Пока еще в полном расцвете красоты». Что это значит? Стало быть, я меняюсь к худшему? Подурнела?

– Глядя на вас, никто не догадается, милостивая госпожа, о трудах и тяжести вашего положения.

Но маршал должен был знать об этом…

Бона внимательно разглядывала свои глаза, губы.

– Ты заметила? Кмита смотрит на меня как на икону? – спросила она наконец.

– Да. Со дня приезда в замок.

– Он очень мил, но как политик чересчур неосторожен. Слишком откровенен.

– Должно быть, вельможи его не любят. Может, завидуют? Ведь в его богатом замке в Висниче всегда собирается шляхта. Шумят, гуляют.

Бона помолчала минутку, снова поднесла зеркало к глазам.

– Подай мне румяна, – приказала она, – и вели принести другое платье. Посветлей, понаряднее.

Этот разговор с маршалом, должно быть, дал ей пищу для размышлений, потому что на другой день она вызвала своего канцлера и стала расспрашивать его о придворных должностях, о королевских советниках. Он знал куда больше ее. Оказалось, все дворяне подчинялись надворному маршалу Кмите, знаменитому дипломату и славному полководцу. Выяснилось также, что в Висниче не только гуляла шляхта, там бывали поэты, артисты, даже сам маэстро Береччи. Кроме маршала, канцлер назвал еще и Миколая Томицкого, придворного конюшего, у которого на учете были все конюшни и под наблюдением все конюхи. Королевский стольник следил за тем, чтобы в королевской семье всего было вдоволь, высшими придворными чинами были еще кравчий и подчаший, а также придворный казначей, подскарбий Северин Бонер.

– Но меня интересуют не слуги, а советники, – нетерпеливо перебила королева.

– Я полагаю, что в их числе канцлер Шидловецкий и подканцлер Томицкий. Они управляют королевской канцелярией и ее секретарями, как им заблагорассудится, а вместе с гетманами являются советниками короля во время мира и во время войны. Шидловецкий со дня вручения королевских даров не интересовался более ни вашим двором, милостивая государыня, ни мною, как вашим канцлером, ни нашим италийским подскарбием. Я мог бы предположить, что он не любит иностранцев. Слышал, однако…

– Говорите дальше, я слушаю.

– …что он держит сторону Габсбургов. И это все, что я могу сообщить с полной определенностью, исключив сплетни…

– По-прежнему слишком мало, – заметила Бона, – но сейчас я занята своими женскими делами. К этому разговору мы вернемся позднее, после рождения королевича…

Теперь и в самом деле ее нельзя было встретить ни возле строящейся часовни, ни в садах, окружавших Вавель, охотнее всего она прогуливалась по галереям. Зато она деятельно занялась украшением правого крыла замка, его третьего этажа, предназначенного для нее и для ее камеристок.

В опочивальне королевы развесили на стенах восточные ковры и фламандские гобелены, разложили ковры, привезенные из Бари. Остался только один небольшой гобелен, на котором были изображены букеты цветов.

Бона, держа в руках дорогую ткань, раздумывала, где бы ее повесить, но тут в опочивальню вошел король, а впереди него бежал шут.

– Беатриче, повесьте гобелен между окнами. Чуть выше… нет, чуть ниже. Как я рада, что вы, ваше величество, нашли при всех трудах ваших минуту и для меня. Не правда ли, этот гобелен украсит стену?

Ей пришлось ждать ответа.

– Мне не кажется, чтобы он был там к месту, – наконец произнес король.

– Там, конечно, там! Между окнами…

– Ну, если вы так хотите…

Она почувствовала, что он уступает ей неохотно, и неожиданно голос у нее стал нежным и мягким.

Она подошла ближе, стала рядом с королем.

– Я? Санта Мадонна! Ведь я ничего не хочу. Напротив! Этот букет цветов должен был напомнить вам, наисветлейший господин, что я готова выполнять все ваши желания. Искать вашей похвалы, вашей поддержки.

Она снова ждала ответа супруга, но Станьчик, опередив монарха, подставил ей свое плечо.

– Милостивая королева, обопритесь лучше на меня. Она смотрела на дерзкого шута, не понимая его слов, но король, не слишком довольный шуткой своего любимца, спросил:

– На тебя? Зачем же?

– Вы, светлейший государь, часто бываете в военных походах, вдали от Кракова, а на других рассчитывать трудно. Умных мало, а те, что поумнее, сами хотели бы править. Зато дураков и шутов у нас на Вавеле хватает. И они куда послушнее. Королеве легче будет на них опереться, на них да на меня, я ведь развлекаю, веселю.

– Ты чересчур дерзок! – осадил его король.

– Такова привилегия всех шутов, – ответил Станьчик и разразился смехом.

Бону привилегии эти весьма занимали, и первым человеком, который ввел ее в круг дворцовых интриг и влияний, был доверенный секретарь короля, кременецкий епископ Вавжинец Мендзылеский.

Он помнил Станьчика придворным шутом еще при дворе предшественников Сигизмунда – Яна Ольбрахта и Александра, поговаривали, что Станьчик побывал на поле брани и сумел уцелеть даже в кровавой Буковинской битве, после которой и пошло в народе ехидное присловье: «При короле Ольбрахте пришел конец шляхте». Был ли когда-нибудь Станьчик на самом деле солдатом, этого Мендзылеский не знал, но прежде король брал шута на охоту, и никто не мог отрицать, что Станьчик лихой наездник. Теперь он постарел и реже сопровождал своего господина в его военных походах, но стал грозой вавельских придворных и вельмож. Его дар провидца, редкая меткость суждений, острый как бритва язык, граничащая с отвагой дерзость, несомненно, были чертами незаурядной натуры, мудреца, а не просто придворного увеселителя.

– А каков королевский карлик и определенная его величеством к моему двору карлица Дося? – спросила епископа Бона.

– Ну нет, – засмеялся Мендзылеский, – это людишки, скроенные по моде, которая господствует теперь на всех европейских дворах. Для услуг и развлечения Дося вашему величеству пригодится, но на ее остроумие не рассчитывайте.

– Но затесаться она может куда угодно, и никто ее не увидит, – заметила королева, скорее утверждая, нежели спрашивая.

Мендзылеский внимательно взглянул на нее, будто впервые увидел ее проницательные глаза, резко очерченный подбородок.

– Не хотите ли вы сказать, ваше величество, что намерены сделать из Доси свою доносчицу?

Бона отвернулась от него, и он заметил только, что белая ее шея и мочка уха чуть заметно порозовели. Помолчав немного, она отвечала:

– У меня не будет таких намерений, если вдруг окажется, что Польша не похожа на италийские герцогства, что у правителей здесь нет врагов-завистников, друзей-предателей и наемных убийц. Что здесь вместо кинжалов за поясом можно увидеть лишь мечи в ножнах. Впрочем, довольно о карликах. Что вы думаете, ваше преосвященство, о сыне Катажиныиз Тельниц? Я слышала, что ему скоро исполнится двадцать? И он все еще, не покидая родного гнезда, живет в Кракове, с матерью?

Епископ бросил на нее быстрый взгляд и тут же опустил глаза. И в свою очередь спросил ее, подбирая слова, словно бы после раздумья:

– А вы, ваше величество, хотели бы видеть его в каком-нибудь отдаленном приходе?

– Зачем же? – возразила она. – Краковский каноник, королевский сын, достоин и епископского сана. Я слышала от канцлера Алифио, что виленское епископство до сих пор не имеет своего пастыря.

Мендзылеский не скрывал удивления:

– Стало быть, наисветлейшая госпожа, вы уже слышали и о том, как дорожит его величество литовскими землями? Носит их в своем сердце?

– Я знаю, что государь был великим князем Литовским еще до того, как стал коронованным монархом всей Польши. А познакомившись с великим гетманом Острожским, слышала из его уст в Моравице, сколь важно сохранить узы, соединяющие эти народы.

– Острожский, доблестный полководец, герой Орши, разумеется, не мог не вспомнить об этом, приветствуя будущую королеву. А что касается Яна… – размышлял Мендзылеский, – я, как доверенное лицо примаса Лаского, мог бы повторить его преосвященству пожелание вашего величества.

– Ах нет, – возразила она, – это пока что еще только семена мысли, брошенные для ростков. Не буду скрывать, что тогда пани Катажина была бы вместе с сыном-епископом далеко от нас.

Мендзылеский нахмурил брови.

– Может быть, Катажина Косцелецкая чем-то оскорбила вас, светлейшая госпожа?

Он ожидал всего, но только не взрыва смеха.

– Меня? Запомните, ваша милость, мещанка из Моравицы, даже выданная потом замуж за коронного подскарбия, не может оскорбить Бону Сфорцу, внучку неаполитанского короля и польскую монархиню. Но пан подскарбий уже более трех лет как в могиле, сыну самое время стать достойной опорой матери. Молчите… Я и так догадываюсь, что вы хотите напомнить мне о дочке Косцелецких – Беате. Обе принцессы любят ее, привыкли играть с нею. Bene. Пусть остается тут. Не как заложница, это было бы смешно, а просто под моей опекой. Это красивая девочка и, признаюсь, нравится мне.

– Быть может, встречи с ней будут тяжелым воспоминанием для короля? – заметил епископ.

– Что с того? Я буду воспитывать ее вместе с королевскими дочками, выдам замуж так, чтобы не разлучать с матерью и братом. Кто знает, быть может, за сына князя Острожского Илью, того самого, о котором с такой гордостью рассказывал мне великий литовский гетман?