Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

– Ваше величество, осмелюсь заметить, – остановил ее епископ. – Бургграф Паппакода…

– Нет-нет! – перебила его Бона. – Никто, кроме вас, не должен знать, зачем вы едете в Неаполь.

Неужели епископ Бари не может выехать отсюда, когда и куда захочет? О нашем разговоре, ваше преосвященство, никому ни слова!

Епископ молча поклонился, и, хотя королеве показалось, что он ждет еще каких-то объяснений, она больше ничего не добавила к сказанному.

Увы, Виллани в дороге заболел и раньше времени вернулся в Бари. Он не выполнил порученной ему миссии, был нездоров, жаловался на сердце. Поэтому, когда несколько дней спустя Паппакода предложил королеве отправить Виллани в Россано – должен же кто-то присматривать за тамошним замком, – Бона всего лишь спросила:

– А ты сам не мог бы время от времени наведываться туда?

– Государыня, двум бургграфам здесь, в Бари, делать нечего. Разумеется, я готов туда поехать, только… Сможет ли Виллани после сердечного приступа следить за замком и казной?

– Ты хорошо знаешь, что Виллани ничего не знает о моей казне, не знает и условий соглашения с Броккардо. Ну ладно. Пусть едет в Россано. Только не вздумай обижать старика, намекнуть, что его отправили в изгнание, лишили титула. Мы с тобой знаем, что в Кракове было много бургграфов и мой Алифио был десятым.

– Очень хорошо помню, государыня, но Бари не Краков.

Бона бросила на него испытующий взгляд. Но Паппакода был невозмутим, спокоен, точен в своих ответах, ей даже думать не хотелось, что он просто желает избавиться от Виллани, завидует ему, как некогда завидовал Алифио. Действительно, с должностью казначея старику, конечно, не справиться.

Пусть поедет в Россано, отдохнет и заодно присмотрит за замком.

Бона с нетерпением ждала возвращения Муссо. Какие новости привезет он? Снова тянулись бесконечно однообразные и тоскливые дни. Наконец приехал Муссо и послал к ней нарочного с вестью, что после полудня прибудет в замок. Отправив всех придворных, Бона осталась с епископом наедине.

– Наконец-то! Я дождаться вас не могла, ваше преосвященство! Какие новости? Надеюсь, наместник отдал богу душу?! Я скоро буду регентшей Неаполя?

Епископ беспомощно развел руками.

– Увы, государыня, добрых вестей я вам не привез. Наместник действительно болел, сломал ногу и какое-то время не выходил из своих покоев. И это все.

– Не понимаю. А сейчас?

– Здоров, деятелен, устраивает балы, принимает гостей. Я был у него на одном из торжественных ужинов.

– Ничего не могу понять… Паппакода говорил, что он при смерти.

– Возможно, его обманули?

– Значит… О моем регентстве не может быть и речи?

– Весьма сожалею, но это невозможно. Наместник в расцвете сил, молод, здоров.

– Санта Мадонна! Но ведь Паппакода и граф Броккардо уверяли меня… – У нее перехватило горло, голос стал хриплым, резким. – Только поэтому я согласилась одолжить Филиппу свое золото…

– Мне больно сообщать вам столь печальные новости, однако…

– А Караффа? – нетерпеливо прервала она епископа. – Получил ли он от папы согласие на расторжение брака?..

– Обстоятельства несколько иные, – продолжал, еще более смешавшись, Муссо. – Кардинал когда-то сам стремился заполучить Бари…

– Знаю! Но я еще жива! Жива! – выкрикивала, задыхаясь, Бона.

– Да-да, и ваше возвращение сюда для него весьма некстати. Но он не отказался от своих намерений. Караффа рассчитывает, что позже…

– А если у Августа родится сын и я ему передам права на Бари и Россано?

Не желая унизиться до лжи, епископ не скрывал правду о кардинале, своем покровителе.

– Сын? От кого? Катерина родит сына?

– Нет! Нет! – закричала Бона, стуча тростью. Но епископ считал своим долгом сказать ей все:

– Согласия на четвертое супружество папа никогда не даст, а Караффа заинтересован, чтобы австрийская принцесса…

– Осталась женой Августа? Последнего Ягеллона?

– Увы, к этому все идет, – скорбно проговорил Муссо.

– Значит… – ее душил гнев, – значит, мне все лгали? В придачу к золоту отняли у меня надежду? Испанский гранд… Паппакода? Неужели он все годы обманывал? Возможно… его подкупили испанские Габсбурги?

Епископ молчал, всем своим видом давая понять, что Бона близка к истине. Внезапно она схватилась за горло, рванула ожерелье и крупные жемчужины покатились по ковру.

– Не верю! Нет! Нет! – хрипела она. – Неужели все меня обманывают, ненавидят? За что? Если бог всемилостив и святой Николай действительно покровитель рода Сфорца…

Епископ встал и, поклонившись, направился к двери.

– Не пристало мне слушать такое.

– Монсеньор, вы не должны уходить, – молила она, – вы должны выслушать меня, хотя бы… хотя бы мою исповедь! Да, да, исповедь всей моей жизни. Выслушайте, а потом – судите, я должна освободиться от этого груза. Сейчас! Немедленно!

– В исповедальне, – сказал он почти шепотом.

– Нет! Здесь! – возбужденно выкрикнула Бона. – Я могу идти в часовню, на сердце тяжесть, я задыхаюсь… Задыхаюсь от злости, от ненависти, быть может, от тяжелой обиды. Пастырь не может отказать в утешении истерзанной душе… – И уже совсем тихо добавила – Душе, которой нужна помощь.

Епископ молча смотрел на Бону. Перед ним была усталая, измученная женщина. Он направился к трону, где она обычно восседала властная и величественная. Движением руки указал ей на стоящее внизу у трона кресло. Королева, преодолев себя, встала и медленно, с трудом переставляя ноги, направилась к епископу. Села в кресло, накинула на голову темно-фиолетовую кружевную шаль.

Перед епископом, как бы в исповедальне, сидела кающаяся грешница.

– Дочь моя, я слушаю тебя, – начал епископ. – Со дня твоего возвращения в Бари ты ни разу не исповедовалась у меня. Скажи, ты веруешь?

– Да. О да! – не колеблясь ответила она.

– Готова ли ты покаяться в смертных грехах? – Бона молчала, и тогда, понизив голос, он спросил:

– Ты убивала?

Она встрепенулась.

– Нет, нет, никогда! Я жила окруженная неприязнью, потому меня обвинили в том, будто я отравила мазовецкого князя Януша и Елизавету, первую жену Августа. Это все наветы, злые наветы!

– А других его жен? Барбару? Катерину?

– Барбару Радзивилл? Нет, нет! Она умерла от болезней.

Август все время был при ней, не отходил ни на шаг. Даже если бы я хотела…

– Хотела?

– Только в мыслях. Я так жаждала, чтобы у Августа был сын, а она… Ей, умирающей, я послала письмо со словами примирения…

– А Катерину?

– Это все выдумки Габсбургов, будто мои повара пытались отравить ее – Ты не желала ей смерти?

– О боже! Нет! Я хотела, чтобы она родила наследника. Она жива, здорова, но король, зная, что она бесплодна, удалил ее от себя. Катерина – помеха Ягеллонам.

– Была ли ты одержима ненавистью? Признаешь этот грех за собой?

– Ненавидела только из любви к сыну.

– О чем сказано в шестой заповеди? Бона резко повернулась.

– Никогда не прелюбодействовала. Была верна супругу до конца дней его, хотя…

– Жалеешь, что не изменяла?

– Что отвергла любовь других? Да. Что не удержала возле себя друзей? Да. И вы свидетель, святой отец, что единственный преданный мне здесь человек болен и сейчас далеко, в Россано.

– Ты противишься воле божьей?

– Да, – прошептала Бона. – Я мертва и пуста. Возле меня никчемные, продажные, расчетливые людишки.

– Ты подкупала их? Признаешься в этом?

– Я никого не уговаривала и не принуждала. Они сами брали то, что можно взять, можно купить.

– Не нарушала ли ты седьмую заповедь?

– Вы хотите знать, не обирала ли я страну и короля? Нет! Из зависти, из-за того, что я чужеземка, про меня распускали небылицы. Я старалась разбогатеть, помогала в этом другим, заставляла их трудиться, тяжело работать, а потом собрала богатый урожай. Из своей казны я вывезла только то, что разрешил мне сенат и король.

– Не предавалась ли ты греху гордыни?

– Да, грешна. Гневалась, и часто. Но только на врагов моего сына, желая ему счастья.

– А не ради себя? Из жажды власти?

– Быть может… Иногда… Я покаялась в этом на исповеди еще в Кракове, много лет тому назад.

– Не обижала ли ты подданных? Не притесняла сирых, убогих?

– Нет! Нет! Я отбирала у магнатов то, что они беззаконно присваивали или захватили силой.

Заботилась о слабых. Моим именем люди называли замки, рощи и луга, где я вершила справедливый суд. Смерды получали от меня земли, и платы с них я не брала.

Епископ на какое-то время умолк, насупился, наконец решился спросить:

– Ты вернулась домой и томишься, отчего это, дочь моя?

– Меня обманывает испанский король, со мной не считается кардинал, я попала в раскинутые силки, – торопливо перечисляла Бона. – Мне не дает покоя мысль, что австрийские Габсбурги уберут Ягеллонов из Польши, как это они сделали в Чехии и Венгрии. Я исполнена страха за будущее Августа и тоскую о своем сыне, он у меня перед глазами – во сне и наяву. Всемилостивый бог справедлив и великодушен, но разрешает людям обманывать меня, я страдаю, поэтому я не нахожу места.

– На исповеди не говорят о своих обидах, – сухо укорил Муссо. – Дочь моя, ты не умеешь терпеливо переносить страдания.

– Потому что страдаю жестоко и давно, очень давно…

– Предел человеческим страданиям положен богом.

– Нет, нет! Я многое хотела сделать для Августа, для Ягеллонов. Сейчас уже не могу… Понимаю, что жизнь проиграна. Вера моя поколеблена… Святой отец, если ты не найдешь слов утешения, не дашь надежды…

– Надежды на что? На захват власти в Неаполе? Чтобы сохранить Бари для внуков? Эти мечты несбыточны. Ты должна искать силы в себе. В молитвах, покорности, искреннем покаянии. Ты прощаешь врагов своих? Сама готова стать лучше?

– Простить? Быть покорной? – ее голос зазвучал громче. – Простить Габсбургам? Никогда! Я стала жертвой мошенничества и потребую от них вернуть мне долг. И срочно! Я создана для борьбы, для действий, достойных рода Сфорца… Санта Мадонна! Мне хотелось выплакать свою боль и печаль, выслушать добрые советы, но я обманулась. Мой исповедник велит мне перестать быть самой собою, вы хотите львицу превратить в овцу! О боже! Не смирения ради спустилась я со ступеней трона. Не такой ждала от вас помощи!

Бона вскочила, сорвала с головы кружевную шаль. Перед епископом стояла уже не кающаяся грешница, а разгневанная принцесса Бари. Он тоже поднялся и, стоя на ступеньках трона, сказал:

– Заблудшая дочь моя, ты страдаешь, и я буду денно и нощно молиться за тебя и за твоего сына.

И верю, что вскоре ты придешь в часовню и там исповедуешься искренне и до конца. И тогда я скажу тебе: аbsolve te, отпускаю тебе грехи твои. А сейчас только благословляю.

Шепча молитвы, епископ перекрестил королеву и направился к двери. Бона еще какое-то время стояла не шелохнувшись, прикрыв веки, потом, медленно волоча за собой шаль, поднялась по ступенькам трона и тяжело, с трудом опустилась в тронное кресло. Уже в следующее мгновение она крепко схватилась руками за подлокотники, выпрямилась, пристально всматриваясь в удалявшегося епископа. Тот, словно почувствовав ее взгляд, остановился и повернул голову. Епископ Бари и сидящая на троне принцесса Бона Сфорца Арагонская молча обменялись взглядами. Это был конец исповеди…

На следующий день с утра Бона дала выход своему гневу. Представший пред очами королевы Паппакода стоял посреди комнаты, а она кружила вокруг него, словно обвивающий кольцами свою жертву удав. Круги становились все меньше и меньше, пока наконец она вплотную не приблизилась к предателю.

– Итак? – спросила Бона, стараясь казаться спокойной. – Стало быть, ты лгал. Все время, с самого начала. Наместник Неаполя болел недолго и уже месяц как здоров. Никакого паралича у него не было. Боже милостивый, и я тебе верила, лгуну, предателю? Сколько заплатил тебе Броккардо за то, что ты помог ему выманить у меня четыреста тысяч дукатов, посулив мне регентство в Неаполе?

Что же ты молчишь? Говори!

Паппакода отер пот, обильно выступивший на лбу и висках, и робко заговорил:

– Меня обманули. Граф клялся, что…

– Лжешь! Ведь это ты, а не Броккардо перехватывал письма ко мне от кавалера Виллани. Ты – шпион Филиппа, а быть может, и всех Габсбургов? Давно тебя подкупили? Еще на Вавеле?

Паппакода опустился перед ней на колени.

– Нет, нет! Меня обманули. Сжальтесь, госпожа! – заклинал он. – Я всегда служил вам верой и правдой, мечтал снова увидеть род Сфорца в Неаполе. В тех письмах, которые попадали ко мне, не было ничего существенного. Кавалер Виллани писал, что требуется время, нужно запастись терпением. Я не хотел лишний раз тревожить вас, государыня…

Она стукнула об пол тростью, с которой последнее время почти не расставалась.

– Не верю, ты лжешь, извиваешься будто уж, норовишь выскользнуть из рук. Будто ядовитая змея… А я верила тебе куда больше, чем старому преданному Виллани! Все слова о Неаполе – ложь! Остается Бари, только Бари!.. О боже, неужто и Бари тоже обман? Отвечай! Может, ты внушил кардиналу Караффа, что я откажусь от права наследования герцогства моими потомками?

Отчего ты молчишь? А может, ты и не начинал переговоров о расторжении брака?

– Я делал все возможное… Клянусь всеми святыми! И Броккардо пообещал уговорить короля, чтобы он воздействовал на кардинала… Броккардо опутал меня.

– Броккардо, – с ненавистью произнесла Бона. – Льстец, обманщик, коварный и опасный…

Встань и уходи прочь! Завтра объяснишь мне свои грязные поступки. Не оправдаешься – пеняй на себя…

Королева с презрением смотрела на Паппакоду, а он ежился и все ниже опускал голову. Наконец она протянула руку, указав ему на дверь. Согнувшись в поклонах, Паппакода стал медленно пятиться.

Решив незамедлительно принять меры против интриганов, Бона срочно вызвала Виллани из Россано.

Она поручила ему отвезти в Неаполь официальное письмо и передать его не графу Броккардо, а самому чрезвычайному послу испанского короля. Поскольку испанская сторона не выполнила своих обещаний, Бона потребовала вернуть долг в течение полугода.

– Синьор бургграф, вы должны разузнать, не намерен ли король Филипп поддержать требование своего отца о передаче герцогства Бари Габсбургам, – напутствовала она Виллани. – А что касается долга, постарайтесь внушить им, что они обязаны вернуть его до конца пятьдесят седьмого года.

– Вернуть всю сумму в столь короткий срок? Просьбу эту им будет выполнить весьма трудно, – возразил Виллани. – До конца года всего девять месяцев, а у Филиппа и так множество забот, он воюет в Италии и борется с вероотступниками в Нидерландах.

– Какое мне дело до его войн! Надо положить конец всем его лживым обещаниям и интригам.

Высылайте из Неаполя гонцов через своего племянника кавалера Виллани.

– Синьор Паппакода знает содержание письма?

– Узнает, когда вы будете уже в пути. Поезжайте завтра и на все заверения испанских послов отвечайте «нет»! Я должка еще в этом году получить деньги обратно. Не забывайте, синьор бургграф, что Бона Сфорца не любит проигрывать.

Следуюшие той пня она почти не отпускала от себя Паппакоду, заставила его в своем присутствии проверить все спрятанные в подземелье замка сундуки, переписать ковры, украшавшие ее покои, гобелены и, наконец, на четвертый день довела до его сведения, что требует от испанско/о короля срочно вернуть долг.

– Он обманом выудил у меня дукаты, и, поскольку правительницей в Неаполе мне не быть, я вовсе не хочу поступаться своим богатством.

– Государыня, умоляю вас, дозвольте выехать в Неаполь. Дело весьма трудное…

– Это верно. Слишком трудное для тебя. Поэтому я сделаю иначе – пошлю письмо самому королю.

– Ваше величество, мне хотелось бы объяснить Броккардо, что я думаю о совершенной сделке. А то, чего доброго, вы решите…

– Ты ведь уже сказал, что граф обвел тебя вокруг пальца…

– Нет, нет! Я дворянин и требую сатисфакции. Я должен смыть позор со своего имени…

Бона взглянула на него с иронией.

– Вот уж не думала, что мой казначей исполнен рвения отомстить испанскому гранду. Ну что же, поезжай, но смотри не задерживайся. Я намерена вскоре покинуть Бари.

– Вы хотите поехать на воды, ваше величество?

– Зачем? Солнце Италии вернуло мне здоровье.

– Не понимаю? Если не Бари… значит… Россано?

– Кто знает… Сегодня я получила письмо из Варшавы. Надо будет повнимательнее прочесть его, тогда и решу, что делать.

Паппакода растерялся от неожиданности. Ему хотелось расспросить королеву поподробнее, но она взмахом руки повелела ему удалиться, зато Марина встретила его градом упреков.

– Вы поторопились и все напортили, синьор Паппакода. У наместника паралич!.. Смешно! Епископ Муссо посетил кардинала, это он, наверное, привез вести, что регент здоровехонек. Вы почили на лаврах, а правда вышла наружу. Из Неаполя в Бари вести идут куда быстрее, чем из Литвы в Краков.

– Вы ничего не знаете о ее намерениях? – спросил он.

– А вы?! Вы – бургграф Бари, доверенное лицо принцессы?!

Впервые они повздорили всерьез, впрочем, ненадолго. Уезжая, Паппакода знал уже все, что ему было надо для тайных переговоров с графом Броккардо.

Письмо от дочери Анны лежало на столике возле портрета Августа и неизменно приковывало взгляд Боны. Она брала его в руки с величайшей осторожностью, как будто оно могло исчезнуть или превратиться в белый чистый лист бумаги. Приближалась полночь, но Бона словно и не собиралась ложиться. Она вспоминала последние дни в Яздове, шумные, немного суматошные, когда озабоченные придворные собирали в путь свою королеву, а она еще давала какие-то указания Хвальчевскому, расспрашивала о чем-то Вильгу, сосредоточенно пересчитьюавшего сундуки, груженные на подводы. Одним приказывала, других поторапливала.

– Нет-нет, не так! Где же королевны? Скажите, чтобы тотчас шли в мои покои.

И только сейчас, когда Бона перечитывала написанное по-польски письмо, ее вдруг осенило, что вот уже почти год она ни разу не говорила по-польски, а последний поляк, которого ей привелось видеть в Бари, был остроленцкий староста Вильга.

Август, Анна, Катажина… В письме ничего не говорилось о том, что они думают о матери, в холодный зимний день поспешно уехавшей из Полыни, покинувшей страну, которая была их родиной… Вспомнились ей и слова епископа Зебжидовского: «Еще ни одна королева после смерти мужа не покидала этого государства». Не покидала… А она? Разве она уезжала навсегда? Уж если и тогда она не была уверена в этом, то сейчас ей тем более захотелось сказать по-польски: «Велите королевнам зайти ко мне, в мои покои».

Она рассказала бы им, как обманулась, приехав в Бари, как скучает по Августу и что брак его с австриячкой расторгнуть не удалось. Расспросила бы Августа, думает ли он о приданом для сестер, подыскивает ли им подходящих женихов? С кем они встречаются? Кто из знатных людей бывает в Яздове?

Бона встала с кресла, ей захотелось двигаться, действовать. С подсвечником в руке вошла она в соседнюю залу, пустую и мрачную. Прошла сквозь длинную анфиладу комнат, не встретив ни единого человека. Ни придворных, ни служанок. Замок был пуст. Она одна-одинешенька в темном, понуром дворце. Санта Мадонна! Неужто ради этого она приехала в Бари?

На стене появилась какая-то тень, но это было лишь отражение – каменный, закованный в доспехи средневековый рыцарь стоял в нише возле двери.

– Марина, – громко крикнула королева, но ей ответило лишь эхо.

Через минуту послышались чьи-то шаги, королева остановилась, замерев от страха. Слава богу, вошла Марина, тоже с высоко поднятой свечой в руках.

– Где ты была? – гневно воскликнула Бона. – Я так долго звала тебя. Уже полночь, пора спать.

Завтра с самого утра напишу письма в Варшаву, в Краков…

– Государыня, вы все чаще вспоминаете Полонию, – вздохнула камеристка, подавая своей госпоже ночные одежды.

– Во-первых, там я была моложе и держала в своих руках бразды правления, а не только перо, которым завтра напишу письма. Там я не была так одинока, как здесь…

– Ведь я… – начала было Марина.

– Ты? Ты виновна передо мной больше других. Разве не ты уверяла меня, что дочь Зарембы – шпионка Габсбургов, а Сусанна Мышковская не должна ехать в Бари, потому что будет обо всем доносить Фердинанду? Из-за тебя здесь нет никого, кто был близок моему сердцу. И дочерей тоже нет… Получив письмо из Яздова, я будто очнулась от долгого сна. Август не изменился. Как он несчастлив, человек в нем взял верх над королем, правда, не совсем, но… Впрочем, это ничего не значит, решительно ничего! Он еще может стать могущественным монархом. Мудрый и упорный, настоящий Сфор-ца. Да, его страданья сейчас безмерны. И я в том тоже повинна. Надо было спасать Августа, дать ему надежду на новое супружество. Мне следовало сразу же ехать в Рим, а уже потом сюда, в Бари. Боже правый! Если бы я добилась у папы согласия на новый брак своего сьша, Август был бы мне признателен, и тогда все было бы по-иному. Совсем по-иному. Мы с Августом осуществили бы все реформы. Фрич… Хвальчевский… да, он очень умен. Гораздо деятельней, способнее Паппакоды.

– Быть может… – прошептала Марина.

– Ну что ж? Время еще есть! Все начну сначала. Без гнева и ненависти! О боже! Все обдумать… и начать. Без колебаний, ибо все ясно, ясно! Разбуди меня завтра пораньше. И постарайся еще до моего отъезда…

– Отъезда? Куда?

– Как куда? Сначала в Рим, а потом в Мазовию. К моим дочерям в Яздов, а потом в Краков, к Августу… Королевский двор на Вавеле большой, шумный. Станьчик… Как это можно остаться вдруг без него? Я же здесь погибаю со скуки. Давай заведем карлов, заберем их с собой в Варшаву.

Только! Мы их поженим, а потом в честь этого события я дам бал. Повеселимся, как когда-то в Кракове или в Висниче.

– Вы дадите бал? Сейчас? Здесь?

– Ты что, не слушаешь? Конечно же, здесь! И как можно скорее! От одной мысли, что я даю прощальный ужин в Бари, мне легче дышать. Я чувствую себя намного моложе!

Бургграф Виллани вернулся в Бари гораздо раньше, чем предполагал, поскольку и так все было ясно. Кардинал Караффа понятия не имел о просьбе Боны замолвить слово перед папой в Риме, прошение до него попросту не дошло, а граф Броккардо заявил, что, покуда наместник полон сил, назначение принцессы Бари откладывается на неопределенный срок. Чрезвычайный посол короля Филиппа и слышать не хотел о выплате долга. Он посоветовал королеве Боне запастись терпением, Испания, разумеется, вернет золото, но только в оговоренные соглашением сроки.

Весь свой гнев и досаду Бона обрушила на Паппакоду, который вернулся из Неаполя через два дня после Виллани и обвинил испанского гранда в вероломстве, добавив, что он в нелицеприятной беседе высказал все самому графу Броккардо.

– Что же из этого следует? Ничего! – пришла в ярость королева. – Тебе следовало заранее узнать, каковы намерения у испанских послов, а не привозить в Бари этого мошенника Броккардо… Если ты только не был с ним в сговоре – а скорее всего, так оно и есть, – то дал провести себя, будто… У меня не хватает слов. Ступай – и обдумай, как нам теперь подступиться к испанскому королю. Чьей поддержкой мы должны заручиться? Доложишь мне об этом завтра, самое позднее послезавтра!

Поздним вечером Паппакода незаметно пробрался в комнату Марины.

– Госпожа совсем спятила, – зло пробурчал он, садясь в кресло. – Самое неприятное, что Виллани успел встретиться с испанским послом еще до того, как я приехал в Неаполь.

– Значит, она тайно, у вас за спиной снеслась с послом?

– Похоже, что так.

– Возможно, она вам больше не доверяет?

– Не думаю. Но она заплатит за все, и за Краков тоже. Ведь могла бы там сделать меня бургграфом, но как бы не так! Я для нее никто! Никто!

– Хватит об этом, – прервала его Марина. – Что обещал вам Броккардо от имени Габсбурга, если… она перестанет требовать срочно вернуть ей деньги?

– Филипп требует большего, – ответил через минуту Паппакода. – Он не желает, чтобы королева выезжала из Бари. Нельзя допустить, чтобы она возвращалась в Польшу через Рим.

– Ага… Что же обещают вам за это?

– Немало. Звание маркграфа Капурсо, поместье в Нойе и пожизненную пенсию.

– А вы… мне? – покосившись на Паппакоду, спросила Марина.

– Сундук с серебряной посудой. – Марина, пожав плечами, громко расхохоталась. Тогда он поспешно добавил: – И еще пять тысяч дукатов.

– И еще… надеюсь, я буду вместе с вами владелицей поместья? – не унималась Марина.

– Слишком много хотите, – пробурчал Паппакода, кривя рот.

– Хорошо. Тогда делайте все сами. Без меня, – проговорила она тихо, но весьма твердо.

Некоторое время оба молчали, наконец Паппакода спросил:

– Вам что, жаль… принцессы?

– Ее? – искренне возмутилась камеристка. – О нет! Она всегда помыкала нами. Говорила, что любого человека можно купить. Вечно кричала на меня! «Иди прочь, надоела!» Нет, мне ее совсем не жаль. Но с тех пор, как мы приехали сюда, она не перестает тосковать по Польше. Вспоминает Неполомице, охоту, пышность и блеск Вавеля, дворцовой часовни. Даже звон великого колокола… А наше Бари не любит! Но отсюда я ей выехать не дам! Не хочу опять в Мазовию.

– Согласен! Получите десять тысяч дукатов.

– Шелковую обивку и ковры из спальни королевы.

– Многовато, – с издевкой заметил Паппакода. – Что еще?

– Поговорим об этом после, – ответила она, улыбаясь, – за бокалом вина.

Как-то вечером Бона долго сидела у окна, любуясь италийским небом, но в мыслях своих была далеко от Бари. Она составляла письма дочерям: брауншвейгской герцогине Зофье и старшей Изабелле. Ей хотелось поведать им, как она тоскует о своем сыне Августе, о стране их детства.

Королевна Анна редко посылала к ней гонцов, но даже скупые строки ее писем из Варшавы позволяли предположить, что в Польше все по-старому, только Август стал нелюдимым, глух к замечаниям шляхты, подписывает, не глядя, все, что ему подсовывают сенаторы. Реформы тоже откладывает, и к нему уже прилипла злая кличка «Король-Завтра». Боне было обидно за него, это огорчало ее даже больше, чем неприязнь и черная неблагодарность подданных. Не раз задумывалась она, почему же ничего не делается? И, поразмыслив, признавалась сама себе, что единственное, в чем ее нельзя упрекнуть, так это в безразличии к государственным делам, к благополучию династии Ягеллонов, тогда как ее сын Сигизмунд Август живет только для себя, существует, но не правит королевством. Разве для того, вопреки литовским и польским магнатам, возвела она на трон десятилетнего мальчика? А потом устраняла все препятствия на его пути, нарушая законы, обычаи, и все это во имя того, чтобы дать Речи Посполитой «Короля-Завтра»? Нет, нет! Ее обязанность – по-прежнему помогать ему, следить за всем, что он предпринимает, заставлять действовать, чтобы свершения его были достойны короля, последнего из династии Ягеллонов. Санта Мадонна! Неужели последнего? Нет, она должна принять все меры и любой ценой добиться его четвертого брака.

Должна… А она медлит, ждет вестей из Рима, которых может и не получить. Пожалуй, следует дать распоряжение, чтобы после ее отъезда из Бари все официальные письма направлялись в варшавскую канцелярию. Она доверит это епископу Муссо и Виллани, который должен вернуться снова на постоянную службу в Бари…

Бона встала, прежним резким движением распахнула окно. Долго глядела на усыпанное звездами небо, долго вдыхала свежий осенний воздух. Если сейчас он никто, то скоро благодаря ей с ним начнут считаться все европейские государи. И если он кому-то казался слабым львенком, то теперь станет могущественным, сильным львом. Разве это не она, подчинив себе свое тело, произвела на свет сына не в конце июля, а первого августа, под знаком Льва?

Через два дня Паппакода остановил выходящего из спальни королевы медика ди Матеру.

– Королева нездорова? – спросил он.

– Простудилась, у нее болит горло, немного лихорадит. Видно, долго стояла у открытого окна. Покой и тепло – вот все, что ей нужно.

Они шли некоторое время молча, но, войдя в соседнюю комнату, Паппакода остановился и, оглядевшись по сторонам, зашептал:

– Вы помните наш последний разговор?

– Да, – ответил медик.

– Очень хорошо, больше медлить нельзя. Габсбурги весьма обеспокоены предстоящим отъездом королевы из Бари, возвращением ее в Польшу, а быть может, и на Вавель. Простуда и ангина – достаточный предлог для того, чтобы подсунуть ей ваше снадобье.

– Конечно. Ноябрьские холода, простуда. Но вы ведь знаете, что вначале она заставит меня выпить половину этого лекарства.

– Ничего страшного, – успокоил его Паппакода, – а вы приготовьте себе противоядие.

– Антидот? – Медик наморщил брови. – Это обойдется вам в два раза дороже.

– В два раза? – возмутился Паппакода.

– Здоровье у меня одно. И еще условие: противоядие я приготовлю сам и оставлю в соседней комнате.

– Пусть будет по-вашему, – согласился после некоторого раздумья Паппакода.

– Когда я выйду на минуту, чтобы выпить противоядие, вы останетесь с королевой, – продолжал ди Матера.

– Хорошо. Я и потом останусь с вами, пока она не скончается. Сколько это продлится?

– Точно сказать не могу: день, два, может, даже и три. От половинной дозы она умрет не сразу. Увеличить дозу я не могу, я и себя подвергаю опасности… – объяснил медик.

Паппакода понимающе кивнул.

– Разумеется. У нас с вами должно быть время. Значит, до завтра?

– До завтра.

На следующий день они встретились у ложа больной и не могли не заметить, что королева чувствует себя гораздо лучше, в чуть хрипловатом голосе слышались прежние властные нотки.

– Это точно? Граф и впрямь обещал прислать карла? – допытывалась она у Марины. – Я очень этому рада, пусть повеселит меня. Проклятый кашель! Доктор, сделайте что-нибудь, – обратилась она к медику. – Как бы не получить бронхит, а то и воспаление легких. В левом боку колет.

Медик подошел, держа в руке серебряный кубок.

– Я принес вам новое лекарство, говорят, оно делает чудеса.

Бона взяла протянутый кубок, понюхала золотистую жидкость, которая должна была вернуть ей здоровье.

– На вид довольно приятное и без запаха. Что ж! Попробуй. Сделай глоток. Еще один… – Она внимательно присматривалась к тому, как да Матера пил лекарство. – Почему кривишься, доктор?

Невкусное? Горькое?

– Горькое, – признался медик. – Ручаюсь, оно поможет вам, ваше величество.

– Бр-р-р! Дай мне. Придется выпить, – вздохнула Бона. – На этой неделе я должна выздороветь непременно.

Она шелковым платочком вытерла край кубка в том месте, где его коснулся губами ди Матера, и тотчас выпила все до дна.

Паппакода, ди Матера и Марина не спускали глаз с ее руки, вернувшей медику пустой кубок.

– А теперь, государыня, вы должны уснуть, – первым отозвался ди Матера. – Лекарство имеет еще успокоительное, снотворное действие…

– Сейчас? Но ведь ночь прошла так спокойно, не знаю, засну ли… но если это нужно…

– Да-да, – подтвердил медик.

– Хорошо. Попытаюсь, только непременно разбудите меня, когда привезут карла. Я хочу его видеть.