Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

– Это правда, – вставил Шидловецкий, – она уже втихую раздает должности италийцам.

Назначает в епископства своих сторонников. Еще немного и…

– Помилуйте! – прервал его Джевицкий. – Неужто мы, зрелые мужи, дадим запугать себя женщине? К тому ж еще совсем молодой?

– У нее в гербе дракон, – бросил Тарновский.

– Но этот дракон держит в пасти младенца, – произнес епископ, вставая. – А я уже не младенец и не дам себя сожрать. Однако же трактат сей весьма опасен.

– Отчего же?

– Оттого, что помимо колкостей и насмешек заключает в себе зерна истины. А ведь вы, сдается мне, не желаете, чтоб зерна эти произросли на польской почве?

Он поклонился и вышел, а Тарновский с Шидловецким обменялись взглядами. Неужто женщина с драконом в гербе перетащила на свою сторону и этого?

Меж тем она жаловалась своему канцлеру:

– Нынешний год был полон несчастий и огорчений. Может, последующие будут лучше? Через несколько дней мы празднуем день рождения короля. Ему пошел шестьдесят первый год. А вскоре отметим и годовщину моего прибытия в эти края. Знаете, сколько лет миновало?

– Трудно поверить, но уже десять, – ответил Алифио.

– О да. Когда я думаю об этом, когда считаю ушедшие годы, я чувствую себя такой усталой, мне так хочется забыть обо всем…

– Может, уехать куда-нибудь на время? – спросил Алифио. – К примеру, в Бари. Там с Адриатики уже подул теплый ветер…

– Оставьте! – крикнула Бона. – Здесь предстоит мне столько свершений. После смерти Ольбрахта я была в отчаянии, но поняла одно: ожидать еще одного наследника трона – пустое.

Пора окружить истинной заботой того, который уже есть. Думаю, что следует с согласия литовского Совета возвести его на великокняжеский престол.

Алифио смотрел на нее с изумлением.

– Возвести на престол… малолетнего… отрока?

– Si. А почему бы нет?

– Государыня, согласитесь, этот замысел… чересчур смел.

– Смел? – в свою очередь удивилась она. – А какие же у меня могут быть замыслы? Несмелые?

– Будет много противников… Много недоброжелателей: Тарновский, Шидловецкий…

– Этого я не опасаюсь, – прервала она. – Канцлер занимает сейчас в Короне сразу две весьма доходные должности. Полагаю, он не захочет восстанавливать против себя сейм и будет молчать.

– А ведает ли король о ваших намереньях? – робко спросил канцлер.

Бона кинула на него недовольный взгляд.

– Ведает ли об этом государь? Да, сей вопрос ваш – по существу. Скажу ему обо всем еще сегодня вечером…

И она сдержала обещание. Кружила возле сидящего в кресле короля, словно мотылек вокруг пламени свечи, долго-долго, пока он не пошел на попятную, оборонялся все слабее, она поняла – вскоре и вовсе уступит.

– Возвести, возвести!.. – повторял он. – Да ведь это вам не под силу.

– Отчего же? – кипятилась она. – У меня хватит и сил, и желания. А вот родов – с меня довольно…

Она оборвала, а он глядел на ее прекрасную гордую голову, на блестевшие от возбуждения глаза, на ее все еще стройную фигуру, облаченную в парчу и пурпурный бархат.

Тут она неожиданно переменила тон и произнесла совсем тихо, с грустью:

– Страх за будущее Августа не дает мне покоя… И оттого…

Они помолчали немного, наконец король сказал задумчиво:

– Значит, возвести на великокняжеский престол… Но как свершить такое? Обещания литвинов обратить в действия? Каждый скажет об этом.

– Знаю, – согласилась Бона, – что сие – труд нелегкий. Но ежели хорошо подготовить почву, задобрить кое-кого в великокняжеском Совете… Недавно я договорилась со жмудским старостой Кезгайло. Это знатный вельможа, у него много тысяч подданных, да и среди шляхты приверженцев немало.

– Кезгайло? А что вы ему пообещали? – спросил король.

– Трокское каштелянство… Уговор есть также с полоцким воеводой Петром Кишкой, владельцем огромных поместий, и воеводой новогродским Забжезинским.

– Это уже много, но одного согласия Совета недостаточно. Для возведения на великокняжеский престол необходимо решение литовского сейма.

– Как властелин Литвы, вы можете созвать сейм в Вильне осенью…

– Уже сейчас? – спросил он. – Так скоро?

– В этом году будут празднества по случаю моего прибытия на Вавель. Тогда, может, осенью будущего года? Однако действовать нужно уже сейчас! Вы читали „Советы Каллимаха“? Кто-то восстанавливает против меня малопольских вельмож. Надобно воспользоваться благосклонностью литовских магнатов и послать в Вильну человека доверенного, расторопного…

– Тогда пошлите опять епископа Мендзылеского. Ему там все ведомо, и он лучше и осторожнее других распорядится.

– Превосходная мысль!

Уже через два дня после этого разговора епископ Мендзылеский вместе с Алифио был принят королевой.

– Я безмерно рада, – приветливо встретила его Бона, – что государь избрал вас для свершения задуманного.

– Для возведения королевича на великокняжеский престол? – спросил он. – Но вы, ваше королевское величество, и впрямь желаете, дабы после решения сейма в тронном зале Виленского замка состоялись торжества?

– Si, настаиваю на этом. Августу должны бить челом представители всех литовских сословий. Совет вручит королевичу меч и великокняжеский колпак, а вслед за тем воздаст надлежащие ему почести.

– Понимаю. Этот акт задуман вами как большое торжество.

– Разумеется, от имени малолетнего сына король заверит литвинов, что все права, данные в Литве его предшественниками, будут сохранены.

Епископ на минуту задумался.

– А когда следует ожидать прибытия ваших королевских величеств в Вильну? – наконец спросил он.

– Этой осенью сейм не соберется. Поэтому мы будем следить за вашими начинаниями из Кракова. Почаще шлите гонцов. Верю, что мы встретимся с вашим преосвященством в Виленском замке через год. Si. Не позднее.

Осень 1529 года выдалась ясная, погожая и такая сухая, что буковые рощи рано стали багряными, а дубовые – золотыми. Но в королевском замке в Вильне царила печаль, придворные сновали по комнатам бесшумно и вели речь вполголоса. Сразу же после приезда на торжества король серьезно занемог. Медики толковали о простуде, о сердечной слабости после длительного путешествия, но Бона знала, что его терзает неуверенность, опасение перед свершением чего-то неведомого, о чем до сих пор в истории королевства и не слыхивали. С ним приключилась лихорадка, и, подобно медведю в зимней спячке, он лежал беспомощный – могучий и вместе с тем беззащитный.

Королева не покидала покоев больного ни на минуту, а когда Анна протянула ей чашу с пивной похлебкой, резко оттолкнула ее руку.

– Я сказала, уйди!

– Светлейшая госпожа…

– Уйди!

– Вам самим подкрепиться надобно.

– Не могу ни есть, ни пить!

– А ведь государь чувствует себя уже лучше. Лихорадка со вчерашнего дня миновала.

– Не верю! – упорствовала королева. – Ни нашим медикам, ни виленским. Когда он спит, смотрю на него и дрожу от страха. Вдруг не проснется?

– Коронация и торжества в замке только через неделю. К тому времени государь будет совсем здоров…

– А ежели нет? Об этом мне и подумать страшно…

Анна вышла. Бона наклонилась над спящим, коснулась рукой его лба. К ее удивлению, Сигизмунд приподнял голову, открыл глаза. Он долго молчал, одурманенный, сонный, наконец прошептал:

– Это вы, ваше величество?

Я здесь. – Она склонилась над ложем еще ниже.

– Вы здесь?

– Разве могло быть иначе?

Король махнул рукой, словно сомневаясь в чем-то.

– Верьте мне, – убеждала она его страстно, – я с вами. Всегда! Всегда! Быть может, порою я сержусь, спорю. Но все это не имеет значения.

– Сейчас… – кивнул он головой.

– Сейчас важно только одно: чтобы вы поправились. Встали с постели.

Король произнес уже громче, с явной горечью:

– Иначе будущее Августа не совсем ясно?

– Да. Но, о, ведь я… Он снова прервал ее:

– Полно, не пытайтесь возражать…

– Нет, я должна возразить! – уверяла она. – Вы нужны. Ваше великодушие, ваша доброта! Вы поправитесь непременно ради меня. Si, ради меня! Потому что вы хотите этого. Саго тю!

Король снова закрыл глаза со снисходительной и горькой улыбкой. Не хотел говорить, не мог? А может, просто уснул?

Возведение Августа на великокняжеский престол состоялось по замыслу Боны и было большим торжеством и для королевской четы, и для девятилетнего королевича. Он вышел из собора первым, в нарядном облачении, с великокняжеским колпаком на голове, а среди собравшихся толпой литвинов и поляков долго не смолкали в его честь виваты. После великолепного пиршества Сигизмунд удалился почивать, а королева вместе с Алифио вошла в свои покои.

– Наконец-то! Наконец! – повторяла она ликуя. – Слава Богу! Даже удивительно, насколько легче иметь дело здесь, с литовским сеймом, нежели с тайным Советом.

– Видно, шляхта успела привыкнуть к этой мысли, – пошутил канцлер.

– Ох, право же, нелегко быть польской королевой! – вздохнула Бона. – Так как же быть со шляхтой? Подлаживаться или ставить перед свершившимся?

– Можно пустить в ход оба способа, – отвечал Алифио.

О сегодняшнем торжестве уведомим все королевские дворы, а также императора и Рим. Нам еще предстоит борьба: коронация Августа на польском троне.

– Какой же способ изберем?

– Скорее… поставим шляхту перед свершившимся. Тот, кто ступает в мягких туфельках, продвинется дальше.

– Вы и впрямь никого и ничего не боитесь, – отметил он с восхищением.

– Вы и лесть? Зачем? Санта Мадонна! Вы хорошо знаете, что одного я боюсь как огня: элекции и волнений после… после смерти государя. Трон ненадежный, не наследственный, как в Литве.

Заявить свои права может даже Альбрехт Прусский. Август еще ребенок и нуждается в помощи опекуна, регента. Не думаю, чтобы регентство поручили мне. Тогда не лучше ли иметь двух королей сразу? Старого и юнсго?

– Да, но с тех пор, как Польша стала Польшей, сын и отец никогда не правили одновременно! – возразил канцлер.

– Никогда?

– Никогда.

– Мой боже! Все на свете случается когда-то в первый раз! Но у нас нет выбора. После смерти Ольбрахта в Польше остался только один королевич. Трон должен принадлежать ему.

У Алифио, однако, были свои сомнения.

– Мне хотелось бы напомнить светлейшей госпоже, что в Польше государь должен считаться с мнением Совета, привилегиями шляхты и древними обычаями. Следовало бы в соответствии с правом созвать элекционныи сейм с участием послов всех земель…

– Всех? – передразнила она. – А потом? Как тогда сохранить тайну? Нет! Его выберут королем на ближайшем обычном сейме в Петрокове.

– Как бы примас не упрекнул нас в нарушении законов, ведь династические права на польскую корону унесла с собой в могилу королева Ядвига. Потомство Ягеллы не может быть навязано народу силой. Вельможи первыми поднимут крик! А примасу Ласкому так хотелось ограничить влияние магнатов. Но сейчас, даже если б он не захотел признать их правоты, вынужден будет считаться…

– О боже! Пусть перестанет считаться, а начнет действовать! Мы снискали расположение литвинов.

Попробуем теперь убедить или захватить врасплох польских вельмож. Пусть примас Лаский позволит им совершить ошибку. Поступить вопреки правам и обычаям. Они сделают свое, споткнутся и – что ж, таков порядок вещей – уйдут. Увы, за ошибки Приходится платить.

– Опасаюсь, они будут упрекать вас, государыня, в незнании местных обычаев. И… скажем, в отсутствии чувства меры, – настаивал Алифио.

– Ох! Умеренность хороша лишь на словах…

– Допустим. А как быть со шляхтичами, которые требуют реформ? Им обещан пересмотр прав.

– С этим они подождут. Позднее получат много больше. После возведения Августа на оба трона.

– Кем? Вельможами?

– Ради бога! Разумеется, не этой… мелкотой.

Однако скрыть приготовления к коронации королевской чете не удалось. Правление Сигизмунда со времени появления Боны столь отличалось от того, к чему привыкла Пслыпа, что стало неизбежным предметом разговоров, обсуждений, сплетен. Магнаты оборонялись теперь и от напора шляхты, выступавшей с требованиями реформ Речи Посполитой и ограничения власти сената, и от явных притязаний королевы. Эта искусная ученица Макиавелли и Каллимаха открыто стремилась к укреплению королевской власти, к диктату собственной воли.

Поэтому все были встревожены, хотя на этот раз королева на какое-то время стала менее энергична, менее деятельна, нежели это было ей свойственно. Причиной ее озабоченности была неожиданная, тяжелая болезнь епископа Мендзылеского. Он был преданным, очень ловким дипломатом, именно его действия в Литве и способствовали возведению Сигизмунда Августа на великокняжеский престол.

Во время приготовлений к коронации он был бы так полезен! Бона повелела доставить к ложу больного лучших медиков, ежедневно справлялась о его здоровье. Но Мендзылеский, которого навестил также примас Лаский и уверял, что никто не в состоянии заменить его ни при особе примаса, ни в качестве советника королевы, выслушивал и принимал эти несколько запоздалые доказательства признательности со снисходительной улыбкой. Его сердце, измученное чрезмерными трудами, сейчас – как ему казалось, слишком рано – отказывало в послушании. Но что значат слова „слишком рано“? Ровным счетом ничего. У него была долгая, богатая жизнь, он стремился к преобразованию Речи Посполитой, завоевал уважение в Короне и в Литве. Единственное, в чем он мог бы себя упрекнуть, – это в преждевременном возведении на великокняжеский престол юного королевича. Сплетни доходили до его ложа и сейчас, всякий раз вызывая тупую боль в сердце. Два короля в Польше? Этому он должен был бы противиться, посоветовать примасу не давать согласия на такую коронацию. И кто знает, не святой ли Вавжинец, его покровитель, уложил епископа в постель именно сейчас, избавив от недовольства, а быть может, и ненависти королевы Боны? Быть может, святой покровитель хотел избавить его от неравной борьбы? Епископ чувствовал приближение смерти, но предпочитал видеть ее триумф, нежели лицезреть у своего ложа ликующую королеву…

Служить ей верно он мог лишь с собственной совестью, не иначе?..

Смерть епископа Мендзылеского, на пышных похоронах которого присутствовал сам примас, пробудила надежды в лагере противников Боны, и на короткое время молва о ее честолюбивых замыслах поутихла. Однако осенью того же года, когда Август стал великим князем Литвы, сам король обговаривал вопрос об его избрании на трон Польши с подканцлером Томицким, после чего вызвал в замок на Вавеле своих вернейших союзников: канцлера Шидловецкого и гетмана Тарновского. Оба они сидели в одном из замковых залов в ожидании аудиенции, пытаясь разгадать, что же им доведется услышать.

– Неужто выборы будут теперь, на ближайшем сейме в Петрокове? – размышлял Тарновский. – Это было бы вопреки всем ожиданиям. Да о них не было б и речи, если б на торжества в Вильну приехал герцог Альбрехт Прусский.

– Но он не приехал, – отвечал канцлер Шидловецкий, – посколько его приглашают только в случае важных и торжественных акций в Короне. Его не пригласят и на сейм Петроковский, это будет сейм обычный, не элекционный.

– Он заявит протест, – буркнул канцлер.

В этот момент дверь отворилась и вошел Кмита.

– Кто заявит протест? – спросил он.

– Каждый честный человек, – уклончиво ответил Шидловецкий.

А Тарновский добавил раздраженно:

– Вы ведь знали, пан маршал, что здесь что-то готовится?! Знали и скрывали это. Вам выгоднее было молчать, нежели предостеречь сенаторов.

– Господь с вами! Что за наветы? Знать ничего не знаю и ведать не ведаю! – отвечал Кмита.

– Ложь! – гаркнул Тарновский.

– Что?! Да это уже клевета, пан гетман! – вспылил Кмита.

– Стыд и позор! – перешел в атаку Тарновский. – Будучи сенатором… не уведомить никого из нас. Даже меня, своего родственника.

– Щебжешин!.. – процедил Кмита сквозь зубы всего одно только слово.

– Речь идет не о семейных спорах, – отмахнулся с негодованием гетман, – а о благе всей Речи Посполитой! О навязывании нам без согласия сената, обманом, нового повелителя! О нарушении законов!

– Законов? – с издевкой спросил Кмита. – И это говорите вы? А мой Щебжешин?

– Да полно вам… – пытался утихомирить вельмож Шидловецкий.

– Сколько бы мне ни пришлось судиться, Щебжешин останется у меня, я выиграю и этот процесс, и последующие! Не уступлю! Слышишь?! До конца дней моих! – кипятился гетман.

– Это моя вотчина, моей матери!

– Сестры, – поправил Тарновский, но его дальний родственник стоял на своем:

– Матери!

– Ради бога, потише! Не сейчас! – просил канцлер.

– И еще за одно ты заплатишь Леливитам: за измену роду, – буркнул уже тише Тарновский.

– Лучше это, чем измена королеве, – ответствовал Кмита.

– А, так вот в чем дело?! Высоко метишь. Слишком высоко. И проиграешь! Помни: того, кто не с нами, мы раздавим. Как жалкого червя.

– Почему же так?! Оттого, что король всегда на стороне сенаторов?! Впрочем, то ли будет на ближайшем сейме?

– Значит, знаешь?

– Ничего не знаю, – ретировался Кмита. – Это вы ни на шаг не отходите от короля, а не я. Но ежели думаете, что король будет противиться воле супруги, то на сей раз ошибаетесь. После смерти Мендзылеского он сам стал помогать ей. И полностью на ее стороне.

– Но этот обычный сейм не правомочен провести элекцию! Это беззаконие! – упорствовал Тарновский.

Кмита приостановился в дверях.

– А Щебжешин? – спросил он и вышел.

– Изобью! Ей-ей, изобью! – метался в исступлении гетман.

– Ваша милость, успокойтесь! Надлежит поговорить с королем, – советовал канцлер. – Может, его удастся отговорить: коронация будет не сейчас, а через несколько лет, когда его величество совсем одряхлеет.

– Вот то-то! Обещания наследования, а не выборы короля, – согласился Тарновский. – Иначе…

Это было бы неслыханно! Заговор против сенаторов. Италийский дракон вскорости сожрет всех нас!

Шидловецкий нахмурил брови.

– Кто бы подумал, что в Петрокове вскоре может произойти государственный переворот? Интересно, что скажут на это Габсбурги? Герцог Альбрехт?

Однако никто из них не успел ни воспротивиться, ни высказать упреков, потому что Сигизмунд обязал обоих вельмож сохранить в тайне его намерения, а послы и сенаторы, съехавшиеся на обычный сейм, никак не ожидали, что он превратится в элекционный сейм. И когда подканцлер Томицкий произнес речь, предложив возвести на трон польский. великого князя Литовского, никто не осмелился возразить. Поспешно, при всеобщем согласии, королем был избран девятилетний Август Ягеллон.

И только в Кракове, как и предвидел Сигизмунд, шляхта опомнилась от свершившегося, бросилась искать заступничества у примаса Лаского. Тот признал, что такая коронация, то есть при жизни короля, не предусматривается статутом прав, не соответствует закону и обычаям, но на этом утверждении и остановился. А когда на двадцатое февраля была назначена коронация юного властелина, архиепископ Гнезненский, и он же примас Польши, сам согласился короновать малолетнего Августа.

Торжество намечалось необыкновенно пышным. На него пожаловали герцог Альбрехт Прусский с супругой, более двадцати воевод и каштелянов, влиятельные вельможи из Литвы, многочисленная шляхта.

На тронах, установленных недалеко от алтаря, сидела королевская чета, юный князь в белой далматике с разрезом на груди и на спине приблизился к алтарю. Бона точно сквозь туман видела торжественность собственной коронации и теперь не спускала глаз с темноволосого и темноглазого мальчика, который с большой серьезностью участвовал в исстари установленном ритуале. Однако же, к удивлению королевы, совсем иным был и сам обряд и слова, сказанные юным коронованным властелином и примасом. Слушала она очень внимательно, стараясь запомнить, что должен был пообещать молодой король и насколько обретаемая им нынче власть больше полученной ею двенадцать лет назад, когда она точно так же стояла, преклонив колени перед тем же алтарем.

Королевская присяга была иной, ибо примас задал Августу два вопроса: „Хочешь ли ты, сын мой, сохранить веру католическую и служить добру и справедливости?“, – на что мальчик громко и отчетливо ответил: „Хочу“. Это же слово Август повторил в ответ на вопрос: хочет ли он оберегать данное ему от бога королевство, управлять им по справедливости и становиться на его защиту? Потом примас обернулся к стоящей в соборе толпе и спросил громким голосом: „Хотите ли вы быть подданными королю, яко своему властелину, укреплять его королевство и быть послушными его велениям?“

Она ожидала услышать „да“, но весь храм огласили трое– кратно повторенные возгласы:

– Мы рады! Рады! Рады!

Только после этого громкого изъявления всеобщего согласия участвующие в богослужении епископы надели митры и сели на скамьи, а примас, все еще стоя перед юным королем, промолвил:

– Присягни!

После присяги и благословения со сводов грянула троекратная „аллилуйя“, и оба епископа подали примасу золотую чашу, покрытую шелковым платком. Служки несли над чашей балдахин.

Архиепископ Лаский совершил помазание головы, груди, спины и плеч Августа, провозгласив:

– Совершаю миропомазание тебя королем во имя отца и сына и святого духа. Мир тебе.

Так же, как и в те годы, хор радовался, что „помазали его Садок-священник и Нафан-пророк, в царя в Гионе“, вслед за этим примас набросил окаймленную золотом пурпурную мантию на плечи короля, возгласив при этом:

– Прими палаш, означающий четыре стороны света, покорные воле божьей, – и вложил ему в правую руку обнаженный меч.

Ей меча не давали, поэтому она как завороженная смотрела на сына. Между тем он повернулся к своим верноподданным и не без некоторого усилия, держа меч в руках, обратился с ним на все четыре стороны света, после чего оперся на него левой рукой. К нему подошел мечник, взял меч и, вложив его в ножны, подал примасу, тот благословил оружие, провозгласив:

– Благослови, боже, этот меч, чтобы служил он во имя защиты церкви и отчизны, вдов, сирот и всех служащих богу против напасти вражеской…

Сразу же после этого при помощи епископов примас опоясал Августа мечом, надел на его палец перстень – символ королевского сана, наконец, глядя на корону, вознесенную над головой мальчика епископами, произнес следующие слова:

– Прими корону королевства – славу и могущество твоего царствования.

Затем коронованному Августу вложили в правую руку скипетр с наставлением:

– Прими сей скипетр – знак могущества и справедливости, дабы возлюбил ты истину и возненавидел неправедность.

Как только в левую руку король принял золотую державу с крестом, от алтаря донеслись слова последнего благословения.

Бона с гордостью взирала, как епископы при пении хора провожают ее сына-помазанника к трону и садятся по обеим его сторонам. Она снова услышала волнующее „Те Deum“, и при медном гласе королевского колокола всю святыню сотрясали ликующие возгласы:

– Виват король! Виват!

Она должна была признать, что это пышное, великолепное торжество было совсем не похоже на то, что осталось у нее в памяти. Никто не подавал королеве меча, не накидывал мантии на плечи, от алтаря к трону ее провожали не епископы, а светские вельможи. И тогда, много лет тому назад, никто не кричал, как сейчас: „Мы рады! Рады! Рады!“, словно бы шляхта и магнаты заранее знали, что уже через десять лет правления на троне они вовсе не будут ей рады. Она должна узнать у маршала Вольского, почему не было ее миропомазания? Почему не потребовали от нее присяги на верность?

Между тем колокольный звон не утихал, толпа ликовала, Бона улыбалась, глядя, как радуется и улыбается Сигизмунд. На сей раз оба они согласно настояли на своем: дали королевству Обоих Народов законного наследника, коронованного властелина, и могли быть уверены, что после них, без каких-либо споров и борьбы, господином и королем на Вавеле будет не кто иной, как Сигизмунд Август, их первородный сын, Ягеллон.

Уже под конец коронационного пиршества, когда в общем гуле не слышно было слов соседа, гетман Тарновский, совершенно трезвый, говорил Шидловецкому:

– Да она насмехается над нами! Провела, как простаков. Италийский дракон снова торжествует.

– При дворе Габсбургов переполох, – признал канцлер. – И герцог Альбрехт не скрывает разочарования. Как это так? Август уже коронованный король?

– А главные виновники кто? Кмита и Мендзылеский! Примас Лаский тоже хорош. Сам осуждал, но ни словечка против не вымолвил и в конце концов в присутствии милостью божьей царствующего еще Сигизмунда Старого миропомазал и короновал десятилетнего отрока.

– Как вы сказали… как? Старого? Впервые слышу. Даже как-то странно. Сигизмунд Старый… А впрочем, верно, старый. Мой ровесник.

– Я не хотел обидеть… – смутился Тарновский.

– Не время для учтивых слов. Значит, Старый. Однако наш противник, примас Лаский, еще старше. По крайней мере лет на десять.

– Вы полагаете?..

– Полагаю, еще не все потеряно, хотя на сей раз виктория на стороне италийского дракона. Еще не начались заседания коронационного сейма. А на нем король и опекун королевича должны поручиться, что по достижении зрелых лет Август подтвердит все прежние шляхетские права.

– Поручителей должно быть не менее двух?

– Не обязательно. Но если б их было двое, вторым мог бы быть…. герцог Альбрехт Прусский.

Ленник, сенатор, ближайший родственник избранника, а может, и будущий регент?

– Он приехал на коронацию, – заметил гетман, – но не скрывает обиды. Будучи ленником, он имел право на ближайшее место возле короля. Меж тем для него неожиданность и выборы в Петрокове, и коронация отрока.

– Ежели будет поручителем, может сыграть при юном властелине такую же роль, как и его брат Георг при Людвике. Роль воспитателя. Наставника. Советника…

– Это взбесит Бону и обрадует скорее Гогенцоллернов, нежели шляхту.

– Полагаю также, – продолжал, подумав немного, Шидловецкий, – что коронационный сейм мог бы принять и новые соглашения. И именно теперь, сразу же. Послы так возмущены, что наверняка проголосуют за все, что им ни подсунут, лишь бы насолить королеве.

– Соглашения, говорите, а какие, к примеру?

– О запрете нарушения прав. На будущее. Царица-мать небесная! – сокрушался канцлер. – Выборы при живом государе! Но чтоб в первый и последний раз! Такое повториться не может.

Отныне элекционный сейм – только после смерти монарха.

– Вы мыслите, это успокоит сенаторов? И послов? – усомнился Тарновский.

– Стоит, однако, выразить неудовольствие самоуправством королевы. Ну, а если она родит еще одного сына? Вырастит, а потом также возведет на трон?

– Так же, как и Августа? – удивился гетман.

– А почему бы и нет? И тогда ее правлению не будет конца. Нет, нет! Выборы только после смерти государя, – завершил свои выводы уже совсем тихо канцлер, хотя никто его и не подслушивал.

– Такое соглашение было бы бальзамом на раны, – заметил Тарновский.

– Кровоточащие, милостивый гетман. И весьма…

Но, поскольку снова послышались виваты, он также поднял свой бокал.

Однако же и сама королева была чем-то раздосадована и сразу же после концерта и танцев, завершивших торжество коронации, велела просить в свою залу Сигизмунда Августа. Он вошел в сопровождении маршала Вольского и канцлера королевы Алифио, в пурпурной мантии, с короной на голове, похожий на маленького божка. А поскольку хорошо еще слышен был разносившийся по всему Кракову громкий колокольный звон, Бона сказала:

– Звонят колокола. Ты слышишь? С нынешнего утра все переменилось. Ты теперь король, помазанник. Заглядывать к сестрицам в покои, в девичью да играть с пажами тебе теперь не пристало. Ты понимаешь?

Он ответил серьезно, с большим достоинством:

– Да. У меня есть великокняжеский колпак, корона, меч и скипетр. И я буду, как отец, как король, восседать на троне?

Бона заколебалась, не сразу ответив на столь трудный вопрос.

– Ты должен брать пример с государя, следовать его осанке, манере кланяться, его королевским жестам…

– И держать совет с гетманом? Ходить в походы?

– Нет! Еще не время.

– Учиться управлять? У канцлера Шидловецкого? Томицкого?

Она почувствовала невольное раздражение.

– Нет! И еще раз нет! С чего это пришло тебе в голову? Неожиданно он выпрямился, высоко подняв голову.

– Я – король!

– Ты еще никто, понимаешь? – вспыхнула Бона. – Ты маленький мальчик. Понимаешь?

ВатЫпо! ВатЫпо!

Он скривился, нахмурив лоб.

– Все должно было измениться. А между тем…

Бона не смогла удержаться от охватившего ее гнева.

– Не гримасничай! Терпеть этого не могу! Будущему королю надлежит еще долгая эдукация. Ею займется маршал Вольский и мой соотечественник Секулюс. Да еще… Турниры, псарня и охота… – добавила она мягче.

– А лошади? – спросил Август оживившись, глаза у него заблестели.

– Лошади, да! Только смотри! Иногда они могут сбросить седока, могут и понести… А ты – единственный наследник трона.

– Уже не наследник. Король, – поправил он.

– Ваз1а! Король? Король по нашей милости! По моей воле! – разъярилась она. – Изволь об этом помнить. А сейчас… Ваше королевское величество можете уйти. Аудиенция окончена.

Август поклонился и вышел с обоими сановниками, однако за дверью не выдержал и сказал Алифио:

– Не понимаю. Ведь это я должен теперь давать аудиенции? Да или нет?

Алифио почтительно наклонил голову, но ответил уклончиво:

– Собственно, да. Хотя, скорее… нет. Сигизмунд Август пожал плечами и вздохнул:

– Санта Мадонна!

Он не ведал, что всего лишь повторяет запомнившиеся ему с детства слова матери и что она в это время в своей опочивальне, сорвав драгоценное ожерелье и бросив его Марине, повторяет их в исступлении, с негодованием и злостью:

– Санта Мадонна! Еще и это! Щенок показывает зубы! К чему ему уроки Тарновского, Томицкого? Чтобы научиться повелевать? К чему военные стычки? Чтобы вырасти коронованным героем? О чем он мечтает? Уж не думает ли он столкнуть с трона… меня? О боже! Что за амбиции!

А может, его подучили враги наши? Ты ничего не слышала?!

– При дворе в ходу немало сплетен и пересудов. Сенаторы крайне возмущены, негодуют…

– Только лишь они? Я также.

– Светлейшая госпожа, вы, несмотря на все, поставили на своем. Королевич стал королем… – старалась успокоить свою повелительницу Марина.

– О да, – согласилась королева. – Мне не нужно больше, дрожать от страха, как тогда, в Вильне, когда государь занемог. Однако я вовсе не затем разделалась со страхом, чтобы бояться снова. Август! Десятилетний отрок! Нужно сразу пресечь все его притязания и капризы! Он должен понять, что в Польше ничего не изменилось. Здесь два короля, но всего одна королева.

– Королева-мать, – подтвердила Марина.

– Как? Повтори! Боишься? Значит, и ты против меня? Не желаю. Не позволю! Никаких перемен!

Никаких добавлений к титулу. Королева-мать? Нет! Двенадцать лет обо мне говорили просто „королева“. И будут говорить так еще долго, очень долго – поспешно повторяла испуганная Марина.

На следующий день Боне предстояло объяснение с герцогом Альбрехтом Прусским. Она знала, что король Сигизмунд простил все прежние провинности бывшего великого магистра Ордена крестоносцев и видит в нем теперь лишь верного вассала, сына родной сестры. Она, однако, не доверяла ему, не без оснований усматривая в нем небезопасного соседа, брат которого, Вильгельм, еще совсем недавно добивался руки Анны Мазовецкой. Поэтому, когда герцог во время ужина в трапезной короля спросил, какие еще предстоят торжества, она ответила, обращаясь к королю: