Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

– Молния ударит или искра из трубы вылетит, кто пожар гасить будет? – спрашивала она Паппакоду.

Но тот, не в силах забыть прекрасный Краков, лишь сокрушенно разводил руками. Бона велела позвать бургомистра.

– Ежели молния ударит или ветер разнесет искр из кухонных труб, кто за пожар отвечать будет?

Уж не вы ли, ваша милость?

Но, не услышав от бургомистра толкового ответа, ничего, кроме уверений, что мазовецкие князья никогда таких вопросов не задавали, Бона завела в городе новые порядки, назначив людей, несущих пожарную службу. И словно бы предчувствовала, что сделать это надлежит, потому что месяца через два после введения нового указа в городе разразилась страшная буря. Небо пронизывали молнии, вихрь срывал с домов крыши, сносил трубы, не пощадил даже башни собора: она рухнула, пробив пол и завалив обломками старые гробницы. Вслед за одним домом на рынке загорелись соседние дома и подворья. Бона, услышав о пожаре и о том, что город под угрозой, велела немедленно запрягать и, несмотря на сильные порывы ветра, добралась до Свентоянской. И уже пешком, в сопровождении нескольких придворных и стражников, прошла всю улочку до конца. Повеяло жаром, Бона впервые увидела горящий город. Тревожно били колокола многочисленных костелов, кричали люди, спасавшие из огня добро, причитали бабы, нищенки, торговки в своих лавчонках. Оглушенная причитаниями, задыхаясь от дыма, Бона все же оставалась на месте до тех пор, пока пожарники не перестали черпать воду из колодцев, а их старший не пришел и не доложил: «Что сгорело, то сгорело, а что осталось, спасли», – спасли два ряда домов на рынке и здание ратуши.

В Яздов она вернулась на рассвете, замерзшая, продрогшая на ветру, но впервые за много месяцев довольная собой. Дома она велит отстроить из камня, а деньги на ремонт собора тоже найдутся, из припрятанных в подвалах сундуков с огромными замками. Паппакода отсыплет горсть золотых дукатов! Она опять была нужна кому-то, смогла что-то предвидеть, предотвратить беду.

Поэтому она ничуть не удивилась, когда после этого страшного пожара в июне месяце к ней пожаловали несколько садовников из яздовского поместья с покорнейшей просьбой их принять. Они явились не только чтобы спросить, как лучше выращивать заморские овощи, которые были посажены весной, но и для того, чтобы пожаловаться на нехватку… кос. Чем косить буйные травы на крутых береговых склонах и на лужайках в парках, если кос на всех не хватает, да и во всем городе не найти ни одного точильщика.

– А как было прежде? – спрашивала она. – Как вы ранее справлялись?

Один смельчак, поглядев на остальных, отвечал потупившись:

– Прежде?! Прежде не было здесь вас, государыня. Каждая травинка да овощ в огороде росли как им вздумается… Да и то сказать – Яздов далеко, за стеною, а в Варшаве кому нужны косы?

Бона выслушала их с большим вниманием и в тот же самый день велела позвать Хвальчевского.

– Прикажите еще до зимы построить поблизости от замка мастерские, где бы можно было точить косы, ножи и мечи. И доставить сюда, не откладывая, из Черска, Плоцка или даже из самого Кракова запас новых кос и двух точильщиков опытных. Но смотрите.

Пан Хвальчевский был удивлен тем, что королева вспомнила про мечи.

– Не ждете ли вы неприятеля из стороны прусской? – спросил он.

– Пока жив Альбрехт, я его рыцарям не верю, а посему и у моих воинов должны быть превосходные острые мечи. Когда доставите сюда строителей, пусть заодно поставят и белильню – отбеливать полотна для женщин, которые так причитали над потерей своего добра.

– А для вас, ваше величество? – спросил он. – Ничего?

– Для меня пусть построят мельницу для выделывания бумаги. Удивляюсь, что при князе Януше такой не было, ведь он и читать, и писать умел. И еще одно: узнайте в ратуше, у кого из ремесленников есть толковые сыновья, готовые поехать за наукою в Италию. Туда мы их не пошлем, чересчур далеко, но на ученье в Краковской академии выделю средства из собственной казны. Пусть обучаются не только отроки варшавских аристократов и богатых мещан, но и дети пивоваров, ювелиров, портных и сапожников. Не хочу, чтобы надо мною смеялся весь Вавель, если я закажу туфельки да сапожки в Кракове, а пиво… Откуда? Рег Вассо! Сама не знаю, из каких мест было пиво, которым угощал нас и всю шляхту Кмита у себя в Висниче.

Бона умолкла, вспомнив праздник, заданный в честь королевской четы могущественным вельможей.

Таких людей в этой унылой песчаной Мазовии не было. Но на этот раз не садовникам, не успевающим прополоть ее гряды и скосить траву, а самой себе она дала обещание, что после осеннего сейма в Петрокове в Варшаве будут и искусные ремесленники, и свой двор, которому позавидуют многие удельные князья. Нужно завести и собственную канцелярию – поэтому из Плоцка на обучение в Краков она отправит молодых людей, они станут секретарями, бакалаврами, и понемногу в Варшаве, этом мазовецком городе, появится мода на все итальянское, на все, что так напоминает Бари и что любит Италия…

В тот вечер Бона долго стояла перед небольшим зеркалом в золотой оправе, привезенным ей некогда верным Дантышеком из далекой Испании. Ей уже было больше пятидесяти, но об этом никто, кроме ее самой, не знал. «Мне своих пятидесяти никак не дождаться», – говорила она в шутку дочерям и Сусанне. При Марине она не повторяла таких слов, ведь та, как и незабвенный Алифио, знала ее еще ребенком.

Бона долго и внимательно глядела на свое отражение в зеркале, которое не умело лгать. Нет, ни старой, ни безобразной ее не назовешь. Пополнела, стала более грузной, щеки округлились, и на лице ни морщинки. Черные глаза не утратили прежнего блеска, порой мечут молнии, а порой умеют и ласково улыбнуться. Только губы… Все еще алые, но тонкие, гневно поджатые губы. Санта Мадонна! Неужто так останется навсегда? Краков и Литва далеко, замок в Яздове поможет залечить нанесенные ей жизнью раны, сбросить бремя лет… Пора отказаться от вдовьих чепцов и темного платья! Вот уже два года, как она вдовствует и теперь снова может носить наряды из яркого бархата, парчи и шелковых тканей. При варшавском дворе запылают яркие свечи, раздадутся звуки паваны и других модных теперь во Франции и в Италии танцев.

Они хотели, чтобы она оказалась далеко за пределами Кракова, этого сердца Польши! Bene! Так пусть же все знают – и она это докажет, – что варшавский двор королевы Боны может стать одним из самых славных дворов Европы.

Наконец, убедившись, что новый двор ее обрел силу, так как в Яздов приходили уже и письма с приглашениями на свадьбы князей, Бона стала подумывать о том, как бы ей и своих дочерей пристроить. Все три принцессы, пожалуй, слишком засиделись в девках… О своих планах Бона решила написать сыну, она уже давно искала повода для примирения с ним, но Паппакода уверил ее, что король, поглощенный борьбой за признание Барбары, сожжет и ее письмо, как сжигал все анонимные письма и листки, которые постоянно ему подбрасывали.

– Ну и как, в письмах по-прежнему клянут Барбару? – спросила Бона.

– Клянут, но куда меньше. Станислав Ожеховский никак не может остановиться в своем негодовании, но Кмита назвал его сутягой и смутьяном.

– Кмита так говорит? Вот как… – прошептала Бона, но Августу отправлять письмо не стала.

Известие о сговоре Августа с Габсбургами, намеренно распространяемое наперсниками и придворными короля, кого-то возмутило, у кого-то отбило охоту с ним спорить. У шляхты не было желания затевать драку и междоусобицы лишь для того, чтобы воспрепятствовать коронации Барбары. Даже сенаторы и епископы во главе с примасом Дзежговским, казалось, забыли о том, какое небрежение оказал сенату король, вступив в тайный брак. Воевода Рафал Лещинский предпочитал не вспоминать об оскорблении, нанесенном при всех на сейме в Петрокове маршалу Кмите, да и сам Кмита не собирал больше у себя в Висниче шляхтичей, не поил и не подзуживал их.

В мае, почти два года спустя, в Петрокове собрался наконец-то новый сейм, ничем не похожий на предшествующий. Сенат не скрывал, что на этот раз не окажет поддержки нижней палате. На заседания в качестве гостей прибыли послы Габсбургов из Вены, не скрывая того, что в случае нужды станут стеной на защиту дружественного их королю монарха. Маршал Кмита предупредил крикунов, что на выигрыш надежды нет и следует держаться поскромнее, шляхтичам удалось настоять лишь на одном: чтобы впредь перед заключением новых браков король заручался согласием Совета, на что он легко согласился, потому что не сомневался, что союз с Барбарой и любовь к ней будут вечными.

Через несколько недель заседания были закончены, послы разъехались, испытывая досаду и горечь поражения, король же, напротив, открыто радовался своей победе. Она и в самом деле была столь велика, что королеве Боне, ждавшей в Гомолине развязки, просто не верилось, что все обошлось даже без мелких стычек и столкновений.

– Не верю! – закричала она, когда Паппакода повторил ей донесение Остои. – И не поверю, пока не услышу от самого Кмиты.

А в это время надменный маршал вместе со всею свитой сопровождал короля в Краков и лишь раз позволил себе сказать каштеляну Гурке колкость:

– У вас в Великопольше коли начнут стараться, так уж и меры не знают.

– Меры не знают? Что это вам вдруг померещилось, почтеннейший маршал?

– Стремя. Подумать только, вы, каштелян познанский, придерживали королю стремя, когда он на коня садился!

Гурка побледнел, но в эту минуту к нему галопом подскочил Лясота и от имени его величества пригласил в первые ряды свиты. Вдали уже видны были очертания Кракова, а король желал въехать в столицу с триумфом, в окружении самых высших своих сановников. Каштелян заколебался на мгновение, но, видя, что Кмита не удостоен такой чести, поскакал вперед. Кмита же, щурясь, как разъяренный барс, зло глядел ему вслед. Злость его была недолгой, потому что в голову ему пришла мысль: ведь он, хозяин Виснича, может устроить еще один роскошный пир, на этот раз в честь королевской четы, и Август, для того чтобы расположить к себе сторонника матери, наверняка не откажется от такого приглашения, самое же главное – на этом торжестве не будет… Гурки. Познанское каштелянство тот получил без году неделя а он, коронный маршал, возведен в каштеляны давно, лет двадцать назад, и у себя в замке принимал еще Сигизмунда Старого с королевой Боной, да род его древнее рода Сфорца. Но он никогда никому, даже самому королю, не держал стремени, когда тот садился на лошадь…

Торжественный, пышный въезд на Вавель стал подлинным триумфом королевской четы. Барбара, при молчаливом согласии сейма признанная законной супругой короля, благодарила Августа за верность, постоянство и отвагу. Братья давно твердили ей, сколь трудна была его борьба, сколь тяжелы были препятствия, которые пришлось ему одолеть и какой дорогой ценой заплатил он за одержанную победу. Скрыв свое недомогание, Барбара в день торжества нарядилась в одно из лучших своих платьев, переливавшееся жемчугами и драгоценными каменьями. Когда супруги остались вдвоем, уже не Август, а она прошептала:

– Наконец-то!

Король обнял ее и, подхватив на руки, осыпал поцелуями.

– Мы победили! Выиграли! Окончательно! – восклицал он. – Но сколько надобно было сил… Море крови, горы золота…

– Но в сей победоносной баталии, как в зеркале, отразилась неизменная любовь ваша… – отвечала Барбара.

Король бережно опустил Барбару на пол, на мягкий ковер.

– Я увезу вас отсюда! Мы уедем в Неполомице, будем там одни… Хотя Черный и советует…

– Чтобы мы никогда не разлучались?

– О нет. Он говорит, что следует… ковать железо, пока горячо… За коронацию придется сражаться. Ну а крикунов у нас довольно…

– И мы не поедем в Неполомице?..

– Быть может, потом, немного погодя… Ваша коронация сейчас важнее всего…

– Но любые невзгоды мне покажутся легче, если я разделю их вместе с вами здесь, в этих стенах… – она прижалась к нему крепче.

– Как это чудесно, гша сага, что вы не боитесь драконов! – рассмеялся король. – Блаженны те, что не ведают…

– Но любят…

– Поэтому ради них стоит продолжить битву. И выиграть ее…

Как когда-то в Геранонах, они смотрели друг другу в глаза долго и нежно. Время для них остановилось.

– Нет ли вестей из Кракова? – все чаще спрашивала Бона Паппакоду.

– Есть. Сначала они поехали в Неполомице. А теперь государь все время в разъездах, о коронации хлопочет. Маршал Кмита побывал на Вавеле, пригласил королевскую чету в гости.

У Боны перехватило дыхание.

– И они приняли приглашение?

– Соизволили выразить согласие и в конце августа посетили замок в Висниче.

– Довольно, – прервала она сердито. – Остальное доскажешь вечером. А сейчас я хочу побыть одна.

Паппакода вышел, понимая, какая буря поднялась в ее душе. Кмита – верный, многолетний союзник… А теперь?

Предатель! – шептала она самой себе. – Боже, каков лицемер!

Но когда он лицемерил? Теперь, когда, желая удержаться при дворе, поддерживал политику короля, или прежде, когда с ним боролся, угадывая каждое ее желание, дарил неизменной заботой и вместе с тем почитал, как недоступное божество? Теперь не она, а Барбара сидела за праздничным столом у него в замке, для нее танцевала молодежь, для нее играли музыканты. Может быть, в ее честь на большом дворе устроили и рыцарский турнир? Может, и Барбару маршал одарил бесценными подарками, как когда-то одаривал Бону, супругу Сигизмунда Старого? В августе в Висниче распускались розы всех цветов и оттенков, и теперь они благоухали в покоях супруги Августа. Нет, такого не в силах вынести ни одна женщина… Женщина? А была ли она еще ею для Кмиты?

Разумеется, он кланялся ей весьма учтиво, но разве эта девка не моложе? Разве она не умеет очаровывать мужчин? Эта колдунья смогла обольстить Августа, почему бы ей не обольстить и хозяина Виснича? Но тогда… Тогда ее, Бону, ждет уже вечное одиночество. В прежние времена, когда король уезжал, она тоже бывала недовольна… Одна, одинока… Но то, что она испытывала теперь, не было просто чувством страха, боязнью одиночества. Тут были и гнев, и унижение, и боль… Санта Мадонна! Неужто она так низко пала, что завидует Барбаре? Она все еще способна внушать если не любовь, то страх и восхищение. Недели через две у нее в Яздове состоится торжественный прием. А в конце августа в Варшаву съедутся сановники, враги Радзивиллов, епископы из своих епархий, поэты, сочинители стихов в честь королевы Боны – в конце августа гости ее будут восхищаться чудесным садом, террасами, спускающимися к Висле, где благоухают дивные цветы, семена для которых ей доставили из самого Бари…

В этот вечер она уже вполне спокойно выслушала новости, что привез последний гонец.

– Ты говоришь, – расспрашивала она Паппакоду, – что молодой король, ради того, чтобы получить согласие примаса на коронацию, предал иноверцев?

– Можно это и так назвать, госпожа. Он велел не давать им чинов, не допускать в сенат, а коли будут в своих заблуждениях упорствовать, преследовать и карать как еретиков.

– Тщится воспрепятствовать идущей с запада волне… Но, должно быть, делает это только ради Барбары, ведь он сам, да и Радзивиллы весьма до всяких новшеств охочи.

– Это было и прошло, госпожа. Сейчас он готов заключить любой пакт и договор, лишь бы настоять на своем.

– Все для того лишь, чтобы угодить Барбаре? Ну что же, тем хуже для него – наживет новых врагов. Что еще слышал?

– Болтовню камеристок, к которым она не слишком добра. Говорить?

– Да.

– Слишком часто парча на ее ложе в крови. И днем, когда устанет, такое случается…

– Санта Мадонна! Не может быть, чтобы скидывала столь часто. Больна, не иначе!

– При дворе болтают о французской болезни. Но медики отрицают, говорят, в животе у нее нарыв.

– Так или иначе – больная, – заявила Бона. – Хворь у нее не та, что у Елизаветы, но, должно быть, тоже родить не сможет. А я-то думала, что она хоть это сделает, облагодетельствовав не себя и свой род, а Корону: подарит ей наследника.

Паппакода поглядел на нее с изумлением.

– И вы, государыня, признали бы ее сына?

– Да. Ведь прежде всего это был бы сын Августа, Ягеллон, – не колеблясь, отвечала Бона.

– Уж не напустили ли на нее порчу? – спросил он, помедлив.

– Замолчи! – воскликнула Бона. – Август еще молод. Я верю, не все потеряно.

– Может, и в самом деле молодая госпожа до коронации еще и выздороветь успеет? – изворачивался Паппакода. – В Кракове в декабре месяце большое торжество предстоит. Коронация и пиршество в замке.

– Только без меня. Ну а что же они? Радзивиллы?

– О! Вельможи бесятся, «королевскими сводниками» их называют. Они скоро лопнут, столько король в раскрытые их пасти пихает. Рыжему дал трокское воеводство да не одну тысячу дукатов, а Черного сделал великим канцлером, воеводой литовским, а уж подарков надавал без счета!

– Но ведь это все огромные деньги! – огорчилась она. – Эдак он за год промотает отцовское наследство.

– Вы, госпожа, как будто предвидели это, когда велели вывезти сюда всю казну.

– О Dio! Если бы я при этом еще и знала, что станется с династией Ягеллонов. Но этого я не знаю, не знаю, не знаю!

Барбара была измучена не только приступами болей, избавить от которых ее никто не мог, но и постоянным вымогательством братьев. Стоило королю покинуть Вавель, как они тотчас являлись к ней, просили, настаивали, угрожали… Рыжий жаловался:

– Стыдно мне, но я, как последний нищий, должен просить вас о помощи. До того поистратился, чтобы людей на вашу сторону перетянуть, сделать так, чтобы свадебный ужин не стал бы им поперек горла, что теперь враги над убогостью моей свиты и над рубищем моим жалким смеются. Даже куплеты распевают:

 
Пан Миколай Радзивилл
Чудом платье сохранил.
 

– А когда венчание на царство будет, – добавлял Черный, – все должны видеть – вот братья королевы!

– Я скажу моему господину… Но ведь и мне нелегко молчать, таиться. С каждым днем силы мои убывают, с каждым днем я…

– Только не это! И не вздумайте! – сердито перебил ее Черный. – Ни болезнь, ни слабость для вас теперь не защита. Коронация назначена на седьмой день декабря, и сам примас молебен служить будет. А вы?! Как будто бы и не о вас речь… Радости никакой, благодарности королю маловато.

– Полагаете, я к этому дню выздоровлю?

– Да хоть бы и нет, но в этот день должны предстать пред всеми, все свои недуги скрыв, будто здоровехоньки и полны сил! С веселым лицом, с улыбкой, – твердил свое Черный.

– Мы с братом из кожи вон лезем, чтобы вы подданным милее стали, – говорил Рыжий. – После петроковского сейма не один раз пришлось угостить шляхту. Одного только пива да венгерского сколько вылакали, но только что мы видим в ответ? Неблагодарность вашу, вы ведь ничего не сделали, чтобы королю хоть какую-то надежду дать.

– Если бы только это! – вмешался двоюродный брат. – Сколько пасквилей мерзких сочиняют, оскорбляя дом Радзивиллов. Сколько мы из-за вас врагов и завистников нажили – не перечесть.

Братья умолкли, потому что слуга доложил о прибытии короля:

– Его королевское величество!

Сигизмунд Август тотчас же подошел к креслу, на котором сидела Барбара.

– Вам немного полегче? – спросил он.

– Да, о да! – отвечала она, поднявшись.

Братья переглянулись, но и не подумали покинуть покоев.

– Это добрая весть, да и день нынче удался, – радовался Август. – Совет сенаторов дал свое согласие на то, чтобы в декабре месяце на краковском рынке мы в очередной раз приняли от Альбрехта ленную присягу. Сей торжественный акт и вашей коронации, и всей Речи Посполитой блеску добавит.

– А у вас, государь, – спросил Радзивилл Черный, – нет опасений, что шляхта будет недовольна такой «сенаторской коронацией» и опять поднимет крик?

– Такое вполне может статься, – согласился Август. – Я, как и мой предшественник, король сенаторской милостью. Король до поры до времени…

– Так люди болтают, – пробормотал Рыжий.

– Но, несмотря на все вопли шляхты, восседаю на троне столь же прочно, как и мой батюшка. Я уже приказал, чтобы в день торжеств били в большой Сигизмундов колокол. Моя королева может чувствовать себя счастливой и гордой.

– О да, да! – прошептала Барбара, направляясь к нему.

Радзивиллы склонились в поклоне и вскоре после этого вышли, но, едва выйдя за порог, Рыжий пренебрежительно махнул рукой.

– Из нее, видно, больше ничего не выколотишь. Все придется взять на себя – где обманом, где подкупом, где хитростью.

– Но зато потом… Гетманами, канцлерами, маршалами будем мы. Только мы, брат!

– Дай-то боже, чтобы я смог наконец дукаты не только на чужих людей, но и на платья моему сану подобающие тратить. В соболя оденусь, скакунов отборных заведу…

– Это да! – вздохнул Черный. – Табуны у нас в Литве большие, лошади на любой вкус, мастей редкостных…

В декабре тысяча пятьсот пятидесятого года на коронацию по приказу и по приглашению короля приехали силезские Пясты, многочисленные епископы, каштеляны, воеводы, а впереди всех, неся в руках маршальский жезл, шествовал Петр Кмита. Впервые в соборе на столь представительном торжестве были и оба Радзивилла, хотя посвященные перешептывались, удивляясь, почему в свите вместе со всеми нет матери молодой королевы. Должно быть, братья сочли, что она недостойна присутствовать при венчании своей дочери Барбары на царство…

Примас Дзежговский, на первом сейме более других осуждавший выбор короля, теперь сам совершил обряд миропомазания королевы, отдал ей в руки скипетр и державу с крестом и увенчал ее прекрасную голову короной. Звонил большой колокол, хоры исполнили «Те Deum», а затем Барбара, как когда-то Бона, во всем блеске и величии своей красоты села на трон, рядом с супругом.

Под громкие возгласы ликования, оглашавшие костел, Радзивилл Черный тихонько нашептывал брату:

– Альбрехт Прусский тоже сидел бы с королем рядом. Однако же не сидит, потому что не прибыл, не уважил нас.

– А его послы отдадут завтра ленную присягу на Рынке? – спросил Рыжий.

– Непременно, ведь Альбрехт – королевский вассал. Только вот она… Видишь?.. Чуть живая…

– Хоть бы еще продержалась немного. Хоть до завтрашнего дня, – пробормотал Рыжий.

А в костеле, неподалеку от входа, Станьчик говорил Фричу:

– Большой колокол звонит… Только кто знает, праздничный это звон или погребальный. Звон сей возвещает победу короля, но и горькое наше поражение. Да и старой королеве теперь крышка, и унии конец. Знает все это – и звонит… И кому теперь у нас в Польше верить?

– Еще не все потеряно, – защищал короля Моджевский.

– Неужто? Поглядите, ваша милость, на всех этих Тенчинских, Подлодовских, Боратынских, на Гурку… Еще вчера громче всех кричали, а не пройдет и двух недель – на Вавель пожалуют.

– Замолчи, люди слышат, – урезонивал его Фрич.

– Что они слышат? Как звонит «Сигизмунд»… А музыка у него знатная… – в такт колокольного звона покачивал поседевшей головой Станьчик…

Но хотя и звонил в Кракове большой колокол, среди магнатов и мечтавшей о переменах шляхты было множество недовольных. Король все сделал по-своему, не получив на коронацию формального согласия сейма, правда, он не пожалел золота тем, кто почтил своим присутствием декабрьские торжества, но обидел других, вовсе не мечтавших о благоденствии Радзивиллов. Королевская родня…

Ах, если б только это! Скверные дела творились в Речи Посполитой, коли по воле чужестранного властителя аристократами и князьями могли стать люди, прежде и вовсе к княжескому роду в Литве не принадлежавшие… На торжественный ужин не явился воевода Гурка, не желавший, должно быть, сидеть за одним столом с Кмитой, а гетман, великий коронный гетман Тарновский не хотел разделить трапезу с Радзивиллом Черным, свежеиспеченным великим канцлером литовским. Те, кого не позвали в этот вечер на пиршество, завидовали гостям, посетившим Вавель, и старались свести на нет смысл и самого торжества, и торжественного обряда, совершенного примасом под давлением короля. Герцог Альбрехт Прусский не счел нужным приехать, ленную присягу вместо него давали послы его, словно бы полагая, что для Барбары, наблюдавшей из окон одного из домов на Рынке за свершением этой церемонии, и такое зрелище – большая честь. Он, должно быть, помнил, что четверть века назад Бона отказалась глядеть на то, как он, верный вассал, протянул обе руки своему господину, Сигизмунду Старому. Отказалась, потому что не верила в его искренность? А может быть, презирала побежденного в многолетних сражениях и боялась его мести? Кто знает?

Нынешняя королева, в недавнем прошлом подданная польского государя, наверное, охотно полюбовалась бы тем, как великий герцог Прусский стоит перед ее мужем на коленях. Но ей не дождаться ни такой чести, ни прибытия герцога на свадебные торжества.

Все эти новости привозили каждый день высылаемые в Мазовию гонцы. Среди них были и такие, которым поручалось наблюдать за общим настроением шляхты после краковских торжеств, но нескольких, самых верных людей Паппакода посылал в Вавельский замок. Они должны были сообщать, как прошла коронация Барбары и что говорят при дворе о здоровье молодой королевы.

Для Кракова не было тайной, что не успели гости разъехаться, как ей сделалось дурно, и что с конца декабря она и вовсе не выходит из своих покоев. С каждым днем Барбара теряла силы, медленно угасая. Король все время менял докторов, позвал и знахарей – отвести от королевы порчу. Он страдал не меньше жены и делал все, чтобы спасти жизнь той, ради которой не побоялся вызвать неудовольствие подданных, порвать с давними союзниками и друзьями, оттолкнуть мать, протянувшую ему руку помощи.

Сразу же после Рождества Бона, познакомившись с донесениями гонцов, пожелала послушать предсказания астролога на грядущий пятьдесят первый год. В обществе Марины Бона направилась в одну из башен замка в Яздове и вошла в келью, пол которой был выложен цветными изображениями знаков Зодиака. Она долго выспрашивала астролога, но тот давал уклончивые ответы и избегал ее взгляда.

– Санта Мадонна! – рассердившись, воскликнула она. – Неужто ты и впрямь ничего не умеешь? Не можешь угадать ни того, когда же она излечится, ни того, как долго продлится их брак? Говори! Будет ли у короля сын? А что показывают звезды? Твой предшественник, которого я прогнала за то, что он мало умел, уверял, будто одна из моих дочерей будет польской королевой. Как это может быть? Лгал, должно быть?

На этот раз астролог отвечал быстро и без колебаний:

– Нет! Говорил правду. И я не могу объяснить, как это случится, но гороскоп подтверждает его предсказания.

– Гороскоп? Значит, одна из трех моих дочерей? Которая?

– Рожденная под знаком Весов.

– Под знаком Весов? Какая же? – настаивала она.

– Рожденная в октябре месяце…

– В октябре… Все-таки Анна? Самая некрасивая? Санта Мадонна! Ну как тут верить звездам! Ноги моей здесь больше не будет. Никогда!

В эту ночь она долго бродила по заснувшему замку, вглядываясь в кружащие за окнами, оседавшие на ветках белым пухом снежинки. Что принесет ей новый год? Выздоровление Барбары, надежду на то, что серебряная колыбель из Бари наконец-то перестанет пустовать? Или долгую ее болезнь, отчаяние Августа и непонятно чем вызванное возведение на трон Анны? О боже!

Кровосмесительство… Церковь никогда не согласится на такой брак… Анна должна родить сына? Кому же? Августу? Нужно сменить астролога, точно так же, как король меняет медиков на Вавеле. А может быть, завтра из Кракова придут другие, более приятные вести? Слыхано ли дело – неужто она, Бона, ради счастья сына желает, чтобы Барбара выздоровела? Спать! Спать! Может, сон прогонит странные мысли, беспокойство, которое охватывает ее всякий раз, когда сын страдает или болен…

Она забылась коротким мучительным сном, но вскоре ее разбудил шепот Марины:

– Государыня, уже девять… На рассвете прибыл гонец из Кракова. Может ли синьор Паппакода войти?

– Пусть войдет, рresto, рresto!

Даже не поздоровавшись, она тотчас же спросила вошедшего Паппакоду:

– Ей хуже?

Он привык угадывать ее мысли с ходу и тотчас же сказал:

– Медики говорят, никакой надежды.

– А как долго еще… проживет?

– Несколько недель, ну, может, и месяцев… Мученья ее ужасны.

– А король?

– Король в отчаянье, не отходит от ее ложа. Все время с ней, возле нее.

Бона помолчала минуту.

– И ни у кого не просит помощи? Не говорил, что хочет видеть меня, сестер?

– Нет, светлейшая госпожа. Правда, частенько посылает гонцов к Радзивиллу Черному, в Литву.

– Значит, он один. И скоро останется в полном одиночестве. Аугустус… Помазанник божий…

И вдруг, не выдержав, закричала:

– Это жестоко! Несправедливо! Любой слуга, любой смерд может завести детей. У любого из них молодая здоровая жена и сыновья. А он… О! За что ты так караешь и меня, и его?

Марина подмигнула Паппакоде, и он стал медленно пятиться к дверям. Камеристка уже открыла было рот, собираясь что-то сказать, но Бона своим обычным властным жестом руки приказала ей уйти.

– Оставь меня! Ступай!

Все вышли, а королева долго кружила по покоям. Подходила к дверям, снова возвращалась к окну.

Наконец, остановившись возле налоя для молений, упала на колени. Из уст ее вырвался стон.

Я выполню твою волю… Ты велишь прощать врагам и детям, которые жестоки к матерям своим…

Она долго молилась, погруженная в раздумья. Видела печальные глаза Августа, его бледное, склоненное над умирающей чело. У любого простолюдина… Санта Мадонна! А у него, у него?

Под вечер Бона велела позвать своего духовника, францисканца Лисманина, и продиктовала ему длинное письмо.

– Хотя дороги и плохи, но вы, отец мой, должны отправиться в путь уже теперь, в январе. Пока она жива…

Лисманин приехал в Краков в начале февраля, но молодая королева чувствовала себя так скверно, что медики говорили о скором конце. Несмотря на все настояния, в королевские покои он допущен не был, ему пришлось ждать, когда больная, которую лечили присланными Радзивиллами из литовской пущи травами, почувствует себя чуть лучше.

Королю хотелось, чтобы письмо из Мазовии стало еще одним листком в венце ее славы, но Лисманин, глядя на худое, изможденное личико больной, с трудом признал в ней красавицу Барбару, чей лик он знал по портретам. Она полулежала, откинувшись на шитые золотом подушки, вокруг нее толпились вельможи и дворяне, а рядом стоял король, красивый и нарядный. Но воздух в покоях был настолько тяжел, что, несмотря на холод, было велено отворить окно.

Лисманин, подойдя ближе, почувствовал тяжкий запах, но все же, остановившись возле самого ложа, принялся громко читать послание королевы-матери. Сначала читал медленно и торжественно, потом все быстрее и быстрее, но миссию свою выполнил до конца.