Текст книги "Королева Бона. Дракон в гербе"

Автор книги: Галина Аудерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

– Светлейшая государыня Бона, – провозгласил он, – милостью божьей королева Польши, видя, что этого хотят небеса и его королевское величество, сын ее, желаниям которого матери противиться не подобает, признала ваше королевское величество любимой своей невесткою и просила меня, ее духовника, передать вам это письмо и неустанно молиться богу, дабы он ниспослал вашему величеству скорейшее выздоровление, а также всякое благополучие в будущем…

Барбара едва заметно кивнула головой, но губы ее искривились в гримасе. Маршал двора от имени королевской супруги поблагодарил королеву-мать, после чего францисканец поспешно покинул душную комнату. Выходя, он заметил, что одна из камеристок бросилась к другому окну и распахнула его настежь. Только король, казалось, ничего не замечал, не видел теней на бледном, изменившемся лице жены. Он был весьма доволен письмом матери, воздававшей должное его супруге. На другой день, прощаясь с францисканцем, сказал:

– Передайте королеве мою признательность. Я рад, что она перестала внимать гнусным наговорам и клевете, поблагодарите и сестер за их милое письмо, но скажите, что ни лекарства, ни визиты нам сейчас не надобны. Мы предпочитаем обмениваться с семьей письмами и частых встреч не желаем.

Лисманин не стал повторять своей августейшей госпоже сих обидных слов; из рассказов придворных, не скрывавших, что они всячески избегают комнаты Барбары – несчастная разлагалась заживо и лишь король мог часами просиживать возле нее, не испытывая ни малейшего отвращения, – он сделал вывод, что рассудок короля помрачился: ничто и никто, кроме умирающей, его не занимали больше. Только это могло служить оправданием королю, боявшемуся, что Бона, приехав, может отравить королеву, дни которой и так были сочтены.

Бона с нетерпением ждала возвращения своего духовника, и он, проследовав через городские ворота, сразу же направился в Яздовский замок.

– Обрадовался? Благодарил? – спрашивала она, словно бы письмо это было написано не супруге сына, а ему самому.

– Его величество были весьма довольны, – отвечал францисканец. – Но, если позволите, я бы посоветовал – никаких визитов, никаких медиков из Варшавы. Король весьма ревнив и подозрителен, хочет сам ухаживать за супругой, даже слуг к ней подпускает неохотно.

И тогда только, словно бы вспомнив, что заставило ее написать письмо, она спросла:

– Ну так как же? Все болеет? Очень изменилась?

– О да, – коротко отвечал францисканец. – Бог даст, протянет до мая, но медики говорят, жить ей осталось не больше месяца. Государыня, вы можете незаметно готовиться в дорогу, на похороны.

Бона глянула на него непонимающим взором, казалось, ее королевская честь была задета.

– Я? – спросила она с негодованием в голосе. – На ее похороны? И не подумаю. Все, что я делала, я делала для него.

А поскольку Лисманин смотрел на нее с изумлением, добавила:

– Господь бог велел нам прощать врагам нашим, но не возвышать их нашим унижением. К маю, если так будет угодно господу, я снова стану единственной королевой Польши…

Спустя какое-то время Бона снова навестила астролога, но, услышав от него все те же слова, велела позвать королеву Анну. Здесь в Мазовии она больше сблизилась с дочерьми, но ни одну из них не баловала своим вниманием, как когда-то Августа. Дочери засиделись в девках, даже младшей было уже под тридцать, но ни об одной из них она не заботилась так, как когда-то пеклась о судьбе Изабеллы или об Анне Мазовецкой, которую назло Вильгельму Гогенцоллерну выдала замуж за Одровонжа. Если бы теперь она выдавала дочерей замуж, едва ли это было бы кому-то не по душе.

Едва ли. А впрочем…

Все мысли ее были о последнем из Ягеллонов, а стало быть, о любимом сыне Августе. Он, династия, ее собственные владения на Волыни, в Мазовии, в Пинском воеводстве, где она безраздельно господствовала, были достойны внимания, усилий, побуждали к действию. Она чувствовала себя полной сил, готовой вести борьбу, поспорить с любым соперником… Нет, себя не обманешь. В этом году, когда она снова останется единственной коронованной правительницей, а все эти титулы – королева-мать, вдовствующая королева – не для нее, ей исполнится пятьдесят семь лет. Пятерка и семерка. Хорошо бы узнать у астролога, что говорят, какую судьбу могут предсказать ей эти цифры?

Пока что стоит поразмыслить над его последним и таким странным предсказанием.

– Королева Анна уже здесь. Ждет, – сказала Марина.

– Вели войти.

Анна вошла робко, скованная присутствием властной, часто весьма неприветливой матери. Бона, подняв на дочь взгляд, тотчас же заметила невзрачность ее наряда, чрезмерную неуверенность движений.

– Ты уже слышала? – спросила она без лишних вступлений.

– Да. Слышала.

– Несчастный! – вздохнула королева. – Даже его победа обернулась поражением. Добился всего, чего хотел, и все уходит у него из рук. Если она умрет…

– Бог даст… – шепнула Анна.

– Надежды на чудо мало. Останется один. Si. Тогда конец! Конец тому, за что боролся и что отвоевал, оттолкнув всех, даже меня. Теперь он предпочитает быть с ней наедине, но потом, когда ее не будет…

– Нет! Не говорите этого…

– Такие мысли повредить ей уже не могут! – сердито оборвала она дочь. – Теперь только о нем одном думать нужно. Быть может, он захочет, чтобы на время в замок приехала я? Или одна из сестер? Тогда… Да. К нему поедешь ты…

– Я, а не Зофья? По старшинству? – удивилась Анна.

– По старшинству? Сколько тебе лет? Двадцать восемь?

– Еще нет. Только в октябре…

– Si, Si, в октябре. Ступай к тому окну. Слышишь? Ну, а теперь иди сюда. Голову наклоняешь слишком низко, сутулишься.

Анна посмотрела на мать с удивлением.

– Не могу понять вас, матушка. Разве в мыслях своих вы сейчас не с Августом?

– О да! Я всегда в мыслях своих с ним, с Ягеллонами.

– И в такую минуту вы способны заботиться о моих манерах? – робко заметила Анна. – Разве это так важно?

– Ах, все важно. Одни уходят, вслед им приходят другие, новые… Как знать, может быть, именно тебе судьба велит сыграть роль утешительницы? Стать опорой одинокого брата?

– А вы, государыня? – удивилась принцесса.

– Я утешать не умею, – отвечала она сердито, – Да и Август не захотел бы этого. Вели Марине осмотреть твои платья. Может, нужно сшить новые? Ну, а теперь ступай, ступай. – И, глядя на уходящую дочь, добавила: – Теперь лучше, много лучше…

Это была похвала, но стоило Анне выйти за дверь, как она пробормотала с изумлением:

– Она – королева? Как? Почему?

В начале мая Барбаре было так плохо, что она все время задыхалась, ей не хватало воздуха. Король, скрывая отчаяние, обманывал жену надеждой на скорое выздоровление, утешал как умел.

– Я велел, моя дорогая, сделать экипаж такой просторный, чтобы на нем уместилось ваше ложе.

Если нужно будет, сломаем стены, разберем ворота и, как вы хотели когда-то, поедем в Неполомице.

– В лес? Как когда-то? О, там хорошо, – прошептала она. – Зелень, небо над головой… Здесь, в моей опочивальне, смертельный холод. А там, среди деревьев, обещаю вам: я поправлюсь, непременно…

– И сдержите обещание. Хотя бы ради меня. Впрочем… Вы ведь знаете. В мыслях вы, и только вы. Постоянно и неизменно.

– Хотя матушка ваша…

– К чему о ней говорить? – мягко возразил он. – Я думаю только о вас. Все остальное не в счет.

Вы моя жизнь и любовь. Моя Барбара.

– Вы никогда ее не любили? – спросила она через минуту.

– Может, когда-то прежде… Когда она мне во всем потворствовала. А теперь я в душе упрекаю ее за это. И – мне страшно об этом говорить – начинаю бояться.

– Вы были ее пленником…

– Я уже давным-давно от нее освободился. Кто-то другой взял меня в полон, держит крепко и, бог даст, никогда не отпустит, – говорил он, целуя ей руки.

– Никогда! Теперь я знаю, что мы всегда будем вместе. До самой смерти.

Она закрыла глаза, и король отошел, отворил окна, снова вернулся и, опустившись на колени, положил голову на край расшитой золотом подушки.

– Вы все время со мной? – спросила она, немного погодя.

– Да.

– Сколько дней?

– Не считал.

– И останетесь здесь? Надолго, на всю ночь?

– Всенепременно.

– Как хорошо, – отвечала она и добавила: – У меня есть одно желание.

– Какое? Я готов сделать все. Лишь бы вы захотели выздороветь.

– Я хочу, но только… у меня совсем нет сил. Мне трудно подняться, встать. Трудно поверить, что впереди – жизнь. Я желала бы, если умру…

– Только не это! – умолял он. – Вы не можете уйти, оставить меня одного.

– Не должна, не могу. Но если такова будет воля божья… и это случится… прошу вас, похороните меня не здесь, а в Вильне… Помните? Там мы были счастливы… – шептала она.

– Я сделаю то, о чем вы просите, но только это будет не сейчас. Когда-нибудь… Через много-много лет.

– Не верю. Говорите – когда-нибудь? А ведь все знахарки отказались от меня уже сейчас. Лекарь отводит взгляд…

– Завтра придет другой, – уверял он. – Многоопытный в своем искусстве.

– Но я уже не стану другой, – с грустью сказала она. – Господин мой, скажите, что – свечи еще горят?

– Да.

– Поцелуйте меня… Губы такие теплые, живые… Вы ведь никуда не уйдете? Будете со мной? – говорила она, судорожно схватив его за руку.

– Нет. Не бойтесь! Никого к вам не подпущу.

– Теперь я спокойна. Может, и усну. Хоть ненадолго… Но только…

– Да, дорогая?

– Если бы не этот холод, – пожаловалась она шепотом.

– Я сейчас обниму вас. Теперь лучше?

– Лучше, теперь вы ближе… Милый мой…

– Да, я здесь.

Минуту они молчали, а потом она сказала:

– Какие тяжелые руки… Закованы в железо?..

– В железо?

– Такие холодные…

– О боже! – прошептал король.

Но она по-прежнему повторяла все тише:

– Холодные… Такие холодные…

Открытые глаза ее стали неподвижными, голова клонилась набок. Жизнь покидала ее… Август наклонился над умирающей и сначала прошептал, а потом закричал во весь голос:

– Нет!.. Нет! Нет!

Внезапно он понял со всей отчетливостью, что это уже случилось. Провел рукой по ее лбу, губам, шее, а затем обнял ее ноги и, уронив лицо на еще не остывшее тело, зарыдал. Плечи у него содрогались, а из груди вырывался даже не стон, а скорее вой, как у волчицы, у которой отняли детенышей.

Десятого мая король устроил пышное прощание с милой своей супругой, а траурные торжества длились несколько недель. Барбара лежала в гробу в черном парчовом платье, поблескивая драгоценностями, торжественная, как и подобало королеве. На исхудавшем пальце сверкал драгоценный перстень, шею украшала золотая цепь. Десять дней кряду Август не отходил от гроба, выставленного на всеобщее обозрение в большой зале, и все вглядывался в портрет королевы, прислоненный к черному ящику с закрытой крышкой. Все уже знали, что он желает исполнить волю покойной и похоронить ее на родине, в далекой Вильне.

Мука и отчаянье тех дней лишь усилились, когда гроб из замковых покоев перенесли в собор.

Только тогда началось богослужение, отпевание души преждевременно умершей королевы, оттуда двинулось и траурное шествие.

За черным катафалком, за гробом Барбары до самых границ краковских земель следовали все знатные мужи, вельможи и сановники, шли ее придворные и камеристки. Толпа с любопытством, молча смотрела на это зрелище, не слышно было воплей нанятых плакальщиц, да и краковские кумушки на этот раз поскупились на слезы.

Молодая королева была для них почти чужой, да еще пожелала обрести вечный покой не в стенах Вавеля, а в далекой Вильне, и теперь они провожали ее молча, исполненные неприязни.

Король знал, что последний путь, который предстоит его любимой, не пощадит ее тела, и поэтому согласился не только на бальзамирование его, но и велел залить особым составом, а также повапить гроб. Он шел, спотыкаясь от усталости, во главе теперь уже небольшой процессии в черных запыленных одеждах, по дороге, ведущей на север. Сквозь крышку гроба Август видел свою милую, не тронутую тлением, молодую, прекрасную, и оплакивал ее. Он чувствовал себя обиженным судьбою, покинутым богом и людьми, бесконечно одиноким. Придворный, идущий за ним, вел под уздцы черного, накрытого черной попоной жеребца. Когда подступала лесная стена или пустошь, слуга подводил коня, и король молча садился на него, а когда глушь кончалась, останавливался и отдавал узду слуге.

И снова шел пешком по городам и весям, его черные башмаки были в пыли, а то и в грязи. Весна выдалась затяжная, голодная, люди мерли как мухи. Но он не спрашивал, почему на дорогах, хотя бы в больших селениях, его не встречают толпы. Люди… Во время траурного паломничества для него не существовало никого, кроме той, чей гроб везли теперь кони черной масти. Черным был катафалк, черным – платье, в котором он видел ее в последний раз, черная пропасть раскрылась перед ним самим. Почти возле каждой встреченной на пути часовни он велел останавливаться, вносить туда гроб, и вся свита молилась за упокой ее души.

В тех местах, где король когда-то любил бывать с Барбарой, шествие замедлялось, а самая большая стоянка была в Рудникской пуще, в охотничьем замке. Август приказал поставить гроб с портретом королевы в том покое, куда, скрыв под вуалью лицо, так часто приходила таинственная счастливая женщина, радуясь тому, что наконец-то они смогут побыть вдвоем, наедине…

Когда они приблизились к Вильне, неожиданно поднялся ветер, полил теплый июньский дождь.

Королю подвели лошадь, но он, не сказав ничего, лишь головой покачал и дальше пошел пешком в промокших башмаках, не чувствуя ни холода, ни боли. И только услышав звон колоколов и жалобное пение, вскочил на коня и торжественно въехал в столицу княжества вместе с той, ради которой выдержал столько сражений, добывая ей корону.

В соборе, с обитыми черной тканью стенами, оплывая, ярко горели свечи, во всех костелах одновременно шла заупокойная служба. На панихиде были русские и литовские вельможи, толпой валили горожане. Прощание с литвинкой здесь было событием, и не один только король проливал по ней слезы. Многие женщины оплакивали умершую, и когда после торжественной панихиды Барбара была положена наконец в часовню святого Казимира, в усыпальнице, рядом с королем Александром и королевой Елизаветой, всем вдруг стало ясно, что здесь, в Вильне, нашла упокоение дочь этой земли, истинно литовская великая княгиня и королева. Родная земля приняла ее прах, да и вокруг была литовская знать – ни королева с дочерьми, ни краковские вельможи и сенаторы не приехали.

И если обручение и свадьба Барбары, окруженные тайной, прошли тихо и незаметно, то похороны ее были поистине королевскими, достойными правительницы любого императорского двора. Но только…

Правы были не Радзивиллы, рассуждавшие о своих выгодах, о том, как эти похороны возвысили их род, не столь древний, как у князей, родичей Витовта. Правда была на стороне никому не известных виленских горожанок, дворянок, незамужних еще или не слишком любимых жен, говоривших, что об этой любви, о безутешном горе и одиночестве овдовевшего короля они будут рассказывать своим детям и внукам, те, когда придет черед, – своим. Потому что королевская власть не вечна, все проходит, а только любовь остается…

Но если в траурной процессии на литовской земле, а потом и в соборе не было королевского семейства и сановников из Короны, то сама Бона в мыслях своих всюду следовала за сыном. Она видела, как перед каждым городом и селением он слезает с коня, как лицо его сечет дождь и ветер.

Думала о его промокших ногах, о набухшем от влаги кафтане, о мокрых от дождя волосах и озябших руках. Не случайно вместе со свитой за гробом следовал незнакомый Августу новый секретарь королевы Людвик Монти со своими оруженосцами. На каждом постое, едва только гроб исчезал в приделе попавшегося по пути костела, Монти посылал гонца к королеве. Благодаря этим вестникам она могла тоже участвовать в траурном шествии, идти вместе с Августом за черным катафалком, горевать и думать вместе с ним: «Отчего повелителю Короны и Литвы не дано изведать полного человеческого счастья? Слышать веселый щебет детей, учить своего первенца стрелять из лука, объезжать коней? Почему любой из его подданных мог быть счастливей, чем он, король? Он украшал свою любимую нитками бесценного жемчуга, а не мог дать ей лекарства, которое продлило бы жизнь».

В мыслях своих Бона следовала за сыном, шла рядом, касалась рукой разгоряченного лба, запекшихся губ. Казалось, теперь она могла радоваться, что Август принадлежит ей, только ей, но радость эта была отравлена сомнениями и даже грустью. Она знала наперед, что месяц, проведенный им в пути, в скорбном следовании за гробом той, которую он полюбил так крепко, что ради нее не побоялся пойти против воли всех, месяц раздумий, воспоминаний, тоски и бели разделит их еще больше, увеличит пропасть между ними.

В самые тяжелые минуты жизни он был один и не мог забыть, что мать уехала в Мазовию, лишь бы не видеть в Кракове Барбары, и даже с умирающей разговаривала устами посла, скромного францисканца.

Теперь она, быть может, поступила бы иначе… Нужно было предвидеть кончину невестки, одиночество, отчаянье сына и быть при нем. При нем? Полно!.. Ведь он ее боялся, в Гомолине не попробовал вина, боялся, что отравлено. Бешеный, такой же упрямый, как она, ее любимец…

Сигизмунд не ошибался, когда с горечью говорил, что сын ей дороже мужа, все мысли только о сыне, о нем одном… Она бы предпочла, чтоб Август ревновал ее к отцу, выговаривал матери, что она больше заботится о супруге, нежели о нем, единственном сыне. Но когда он был молод, его занимали карнавалы, турниры, а нежность матери вскоре заменили пылкие ласки любовниц… И наконец ненависть матери к Барбаре вызвала у него ответное чувство. Он был неблагодарен? б да, но и она оказалась слишком мстительной и жестокой… Клевета, пасквили, бегство в Варшаву с дочерьми, его сестрами, которые стали для него чужими… Да и теперь мать была для него чужой, он не доверял ей, винил во всем… Если бы он знал, что каждый шаг его запыленных, усталых от долгого пути ног болью отдается в ее сердце. Но откуда ему было знать это, так же, как и то, что впервые в жизни мать его призналась духовнику, что горько сожалеет о своем упрямстве и о том, что лишилась доверия сына. Но он не знал этого, не вспомнил о ней ни разу, ни разу не послал в Мазовию гонца. Хотя бы со словами упрека: почему на похоронах нет никого из семьи? Все равно это означало бы, что он ее помнит… Неужто всему конец? Король, любимый сын не желает о ней знать? О боже, боже! Каким мудрецом был маг, сказавший, что она познает счастье, если, став сильной, могущественной, сумеет быть счастливой. Она снова единственная королева Польши, может владеть и царствовать. Владеть – но чем? Поместьями на востоке и Мазовецким княжеством. И это называется могущество? Боже, каким же глупцом был италийский маг!

Несколько дней спустя королева вместе с Паппакодой и Мариной спустилась в подвалы Яздовского замка. Оглядела сундуки с большими замками, окованные железом ящики, набитые доверху золотыми монетами, кубки, блюда, рядами стоящие на сосновых столах. Неожиданно взгляд ее упал на серебряную колыбель.

– Bellissima, – сказала она, с нежностью поглаживая резьбу, – но по-прежнему пуста. Надо бы ее немножко почистить, чтобы блестела. Вот три серебряных блюда, самое большое вручишь… Вручишь принцессе Анне, – обратилась она к Паппакоде. – Впрочем, можешь вручить все три.

Каждой из сестер.

– Сейчас, светлейшая госпожа?

– Еще сегодня, до моего отъезда в Литву.

– А вам, ваше величество, не кажется, что король покинул Вильну? – спросила Марина.

– Нет, не кажется, я чувствую, он еще там, – отвечала она надменно. – И именно потому следует готовиться в дорогу. Выезжаем завтра. Ступай и скажи об этом принцессе Анне. Быстро, быстро! Она поедет со мной.

Оставшись в подвалах вдвоем со своим казначеем, Бона тяжело опустилась на кресло с инкрустацией из жемчуга под виноградную лозу.

– Пустынно в этих подземельях, – вздохнула она, – и так тихо, что даже не хочется подниматься наверх в покои, выслушивать донесения о варшавских новостях. Нет, нет и нет. Душой я уже в Вильне, с королем. Подожди! Ты можешь остаться. Постарайся разузнать, правда ли, что Ян Радзивилл…

– Кравчий литовский? – спросил Паппакода.

– Да. Должно быть, младший брат Радзивилла Черного. Правда ли, что он питает зависть к старшему брату?

– Может быть, – согласился казначей. – При Барбаре братья не давали ему ходу. Но одно мне известно доподлинно: на пирах и на сеймах шляхетских он всегда кричит громче всех в защиту литвинов. Хочет уравнять их в правах с польской шляхтой, чтобы они пользовались теми же свободами.

– Только и всего? Подумать только! – Бона неожиданно рассмеялась. – Да я об этом и мечтать не могла. Хочет равных привилегий для литовской и польской шляхты? Это может означать лишь одно.

– Унию?

– О да. Унию литовских и русских земель с Короной. Санта Мадонна! Этот человек для нас теперь на вес золота.

– Осмелюсь заметить, не вижу связи… – начал было робко Паппакода.

– Ты слеп, оттого и не видишь!.. – сердилась она. – Я всегда это говорила. Видишь лишь то, что близко, и всегда считаешь, считаешь, считаешь…

– Для блага и по приказу вашего величества, – защищался итальянец.

– Ну и что же? Счет не мешает думать. Узнай: кто из литовских вельмож поддержал бы Яна Радзивилла? Мне уния не нужна, у нас на Литву наследственные права, но коль скоро младший брат думает иначе, чем старший, и жаждет унии…

– Ян не встревал в борьбу за корону для Барбары, и братья на него озлились, – заметил Паппакода.

– Тем лучше, – отвечала Бона. – Он чистая страница, на которой под предлогом борьбы за унию писать буду я. Дай ему под любым предлогом тысячу золотых монет из моей казны.

– Тысячу? – ужаснулся итальянец. – Но, милостивая госпожа, мы так мало о нем знаем.

– Слишком мало! Посему сразу же по приезде в Вильну я хочу его видеть. Великий кравчий литовский… Это означает те же, что и… коронный?

– Нет, это не столь высокая должность.

Бона задумалась на мгновенье, а потом сказала:

– Не слишком-то балуют князья Радзивиллы младшего брата. Ну, и мы дадим ему всего лишь триста дукатов. Для пана кравчего Великого княжества Литовского и этого вполне довольно…

Перед самым приездом королевы в Вильну оба Радзивилла, Рыжий и Черный, попросили аудиенции у епископа Зебжидовского. Старый дипломат, искусный игрок, с едкой усмешкой приглядывался к братьям покойной королевы.

– Не скрою от вас, любезные князья, что столь ревностное желание ваше получить у меня аудиенцию еще до моего возвращения в Краков весьма меня удивило.

– Это не желание даже, а просьба… Покорная просьба не отказать в мудром совете, – отвечал Радзивилл Черный.

– В помощи в трудную для нас минуту, – добавил Радзивилл Рыжий.

– Это вы верно говорите, – заметил епископ. – Для дома Радзивиллов настали тяжкие времена.

– Что там тяжкие?! – выкрикнул Миколай Рыжий. – Вельможи да всякая мелочь шляхетская живьем нас сожрать готовы!

– Тявкать и брехать будут, – согласился епископ. – Лишились вы теперь поддержки и защиты.

Но, хоть и нет больше на свете королевы Барбары, никто у вас поместий ваших не отберет. А титулов и подавно.

– Его величество король пока в пыли да грязи за гробом шел, с нами был. Но как только в Вильне сестру нашу, покойную королеву, похоронил, на нас и не глядит. Будто и над нами гробовая крышка захлопнулась.

– Если бы только это! – возразил Радзивилл Рыжий. – Словно бы нам назло день и ночь бумаги да документы штудирует. Да тут еще и Фрич, советчик вьшскался, вместе со шляхтой коронной его подзуживает. Чего им надобно? Уния, мол, для государств наших необходима.

– Ах, уния… Ну что же, за совет жду от вас искренности. . Притом неподдельной! Вам, видно, уния не по вкусу?

– Мы – литовские вельможи, – помолчав минуту, заметил канцлер.

– Может, не каждый признаться готов, но только все мы боимся, что Корона нас проглотит, – добавил Миколай Рыжий.

– Не спеши, брат. Дойдет и до унии черед. Да только не сегодня. Сейчас иная у нас забота.

– Иная? – притворился удивленным Зебжидовский. Великий канцлер кивнул.

– Сейчас важнее всего закрыть королеве путь к литовским землям. Ведь она всех разорить готова, старинных прав да грамот жалованных лишить. Всюду, куда ни глянь, у нее свои люди, наушники.

– Это еще не все! – сердито откликнулся брат. – И мельницы, и поместья взяла в свои руки, а ее люди принялись земли мерить. Подумать только – еще траур не кончился. И что удумала? Луга да пустоши засчитывает. Где это видано?

– В Вильну собралась ехать. На нашу погибель.

Однако епископа не так-то легко было вывести из равновесия.

– На вашем месте, любезные князья, – отвечал он с улыбкой, – я бы радовался, что королева придумала себе такую утеху и занятие в это печальное для всех время. Не надумала…

Он сделал паузу и внимательно поглядел на братьев.

– Что же еще она могла надумать? – нетерпеливо спросил Миколай Черный.

– Посватать сына. Сейчас, немедля. Сестра ваша не подарила королю наследника, и королева…

– Как раз об этом мы и хотели с вами потолковать, – оживился Рыжий.

На этот раз удивление Зебжидовского было неподдельным.

– Так вам, стало быть, все уже известно? – воскликнул он.

– О чем, ваша милость? – хором воскликнули братья.

– О том, что королева наша желает породниться с французской династией.

– Ты слышал? – обратился к брату Миколай Рыжий.

– Нет, – отвечал канцлер. – Неужто вдовствующая королева не отказалась от давних своих намерений?

– Вы говорите о королеве Боне? – переспросил Зебжидовский. – Ведь наияснеишая государьшя признает только один титул.

– О ком же еще?! О ней, о ней, о вавельском драконе, – пробормотал Рыжий.

– Не перебивай, брат. Стало быть, новые шашни с французским двором. Вопреки воле и желаниям Габсбургов?

– Я думал – плохо дело, а выходит, хуже некуда! – причитал Миколай Рыжий.

– Ваше преосвященство! Христом-богом молим! Нельзя же допустить такое. Нарушить все замыслы Вены! – чуть ли не умолял Черный.

– Замыслы? Вот как? – удивился Зебжидовский. – А разве таковые имеются? Может, о них вы, князья мои любезные, хотели вести речь?

– Я полагал… рассчитывал, что вы, ваше преосвященство, захотите нам помочь, – признался канцлер. – Разумеется, у Габсбургов свои расчеты. Но, коль скоро королева проявила свою волю и всем письма разослала, хотелось бы венский двор успокоить, что действия вдовствующей королевы не опасны и не будут в расчет приниматься.

– Не опасны, – повторил епископ. – И вы полагаете, что, зная ее, они поверят в это?

– Если бы вы, ваше преосвященство, согласились разузнать… Стать при венском дворе посредником? Ну, скажем, поехать в Вену и сгладить давние обиды…

Зебжидовский нахмурил брови.

– Вы, должно быть, забыли, любезный князь, что уже один раз польский епископ и подканцлер ездил в Вену и привез оттуда австриячку, будущую королеву. Полагаю, этого довольно.

– Отчего же? – возразил Миколай Черный. – Если король пожелает вступить в новый брак, про запас имеется еще одна австриячка, сестра Елизаветы, Катерина.

– Кто?! – громко завопил епископ. – Вдова мантуанского герцога?

– Она рано овдовела. Ей всего девятнадцать лет, – объяснял Радзивилл.

– Я видел ее в Вене при дворе. Бр-р… Мала, толста. Весьма неказиста, – его преосвященство даже выпятил губу в знак пренебрежения.

– Но она – дочь короля Фердинанда. Я думаю, происхождение вполне заменит ей красоту…

– Неплохо придумано, – отвечал Зебжидовский. – Но только я в Вену не поеду. Не хочу. Да и королева Бона не даст согласия на этот брак.

– А вам, ваше преосвященство, так уж необходимо ее согласие? – спросили братья, переглянувшись.

– Наперед не угадаешь, что будет, – подумав немного, отвечал епископ. – Но пока что другой королевы, кроме Боны, я не вижу. Что из того, что она не королевская супруга, а вдова и мать короля? С Боной привыкли считаться при чужих дворах, а у нас дома – Кмита и все приверженцы реформ: Оссолинский, Сеницкий, Фрич… Словом, я в Вену не ездок. Да и вам, любезные князья, торопиться не советую. Впрочем, почему бы одному из вас и не наведаться туда ненароком? Не разведать, что и как?..

– А может, и правда? – подхватил Радзивилл Черный. – Выполняя приказание его величества, я уже был послом в Вене, драгоценности покойной Елизаветы отвозил.

Зебжидовский окинул просителей насмешливым взглядом.

– А взамен оттуда княжеский титул привезли, да не один, а целых два – князя Олыкского и Несвижского для себя, а князя Биржанского и Дубинкского – для брата.

– Но, разумеется, не для Яна, а для Миколая, – уточнил канцлер.

– Знаю, знаю. А может, на этот раз и родному брату, пану кравчему, перепадет что-нибудь?

– Ну нет, о нем я и вовсе не думаю, – возразил Миколай Черный. – На этот раз я привезу или велю прислать живописный лик мантуанской герцогини Катерины.

– Только и всего? – удивился епископ. – Ну что же, похвальное намеренье. Велите только изобразить ее поприглядней. Чтобы вовсе не была на себя похоже. Повыше да худее вполовину!

– И это все, что вы, святой отец, могли бы нам посоветовать?

В голосе Радзивилла Черного звучал упрек. Зебжидовский встал, давая понять, что аудиенция окончена.

– Не совсем все, – отвечал он. – Я полагаю, что для вас лучшим союзником сейчас был бы гетман Тарновский. С ним лучше всего переговоры и начать. А я – кто я такой? Слуга божий.

– Не слуга, а воитель, – возразил Миколай Рыжий.

– Вам, охотникам до новшеств, уместно было бы потолковать со мной о Лютере, о ереси и еретических сектах. Но о Катерине? Этой герцогине-толстушке? Нет, нет! Епископ рассмеялся и любезно протянул руку с перстнем для поцелуя. Братья сделали это весьма неохотно, и, едва выйдя за дверь, Миколай Рыжий воскликнул:

– А говорили – всему новому покровитель?! Змея подколодная!

– Что ты мелешь?! – рассердился брат. – Дочь монарха-католика для него не находка.

– Старая лиса! Предпочитает держаться Боны, потому что она, видите ли, у нас единственная королева, – передразнил Миколай Рыжий епископа. – Королева! Не королева, а землемер всех наших земель в Литве да в Короне. Вавельский дракон – так бы всех и проглотила.

– Тише!

– Я у себя дома, в Вильне. Мне стесняться нечего.

– И все же совет он нам дал, – задумчиво сказал канцлер. – Вот только хорош ли он будет?

Полагаю, хорош. Тарновский. Никто не упрекнет пана гетмана в своекорыстии, в том, что он на службе у Габсбургов. Персона важная. И с Катериною не знаком.

– Не ведает, что у нее та же болезнь, что у сестры?

– Не ведает, что именно тем она и хороша. Миколай Рыжий с упреком глянул на брата.

– Ты все о том же?

– Ни о чем другом думать не могу, – отвечал канцлер.

– И все же страшновато немного… Уж больно трудное дело ты задумал. Одолеем ли?