Текст книги "Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей"

Автор книги: Евгения Шор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Курсы иностранных языков находились на Полянке, на одну остановку дальше Зары. Мне нравилась Полянка, низкие купеческие дома с маленькими окнами, окна первых этажей низко над тротуаром, а зимой в войну почти без транспорта она была особенно хороша. По ней ходили трамваи, но очень редко, и хотя народу было в городе мало, за 20 минут собиралось его достаточно, а трамвай подходил уже набитый битком, и я, прождав и промерзнув, не могла в него втиснуться и, дрожа, шла домой пешком более получаса, радуясь своему героизму (я, мол, не сдаюсь). Тогда я еще не вывела для себя мораль: слабым достается больше, чем сильным.

Мне нужно было учить французский язык, потому что я хотела знать итальянский, а в университете не было итальянского отделения. С осени 41-го года в течение трех лет я была постоянно сосредоточена на своей любви. Однако у меня были страсти менее очевидные и менее кратковременные.

Итальянщина. Откуда она у меня? От детской влюбленности в Леню на Пионерской? Тип людей, смуглых, черноволосых и черноглазых, был ли он привлекателен для меня, потому что таковы итальянцы, или итальянцы мне полюбились, потому что мне нравился этот тип людей? А может быть, любовь к маме, кареглазой и черноволосой, хотя и не смуглой, была мной перенесена на итальянцев? А почему не на испанцев? Вот что: сладость. Итальянская и неаполитанская песенки в «Детском альбоме» Чайковского, песни гондольеров Мендельсона звучали для меня слаще других пьес. Сладость любви, сладость красоты, сладостная любовь, сладостная красота. Я презирала советскую эстраду. То ли дело неаполитанские песни. Особенно в исполнении настоящих итальянцев. Что значили эти голоса?

Представление о мире, где любят друг друга страстно, нежно, а остальное второстепенно. Мечтаемая страсть – я была уверена, что итальянцы наделены способностью любить в большей степени, чем прочие люди, так же как способностью понимать искусство.

Эта страсть питалась очень немногими элементами.

Таня была счастливее меня? У них в классе учился итальянец. Таня рассказывала, что он прижимал ее к стене и что глаза у него были совсем черные. Нет, так не должен был бы вести себя итальянский мальчик, так он не отличался от неитальянских мальчиков.

Рядом, через площадку, жил человек, входивший в соприкосновение с Италией – Люкин отец Иван Дмитриевич. Он переводил с итальянского, бывал в Италии, и у них были книги об Италии и переведенные с итальянского. Я с Иваном Дмитриевичем поделилась моим восхищением итальянцами, но из его ответа я только поняла, что он Италию и итальянцев выделяет, но они не возвышаются для него над остальным человечеством, и его отношение к ним меня не удовлетворило.

Книги. Я напрасно искала мою Италию в «Сказках об Италии» Горького. Но в другом его сочинении были цирковые артисты, воздушные акробаты, муж и жена Бедини, муж смотрел на жену черными глазами, «и много было радости в этих глазах»[191]191
  Цитируется мемуарный очерк М. Горького «В театре и цирке» (1914).


[Закрыть]. Горькому, на его неуклюжий лад, хотелось того же, что мне: чтобы в жизни было что-то, чего хочется в мечте.

Страницы «Былого и дум» о том, как на палубе парохода итальянцы ели с врожденным изяществом, а австрийские солдаты неряшливо. О благородном террористе Орсини, «красивая голова» которого покатилась на эшафот.

В «Консуэло»[192]192
  «Консуэло» (1842–1843) – роман французской писательницы Ж. Санд.


[Закрыть] иронический портрет начинающего свою карьеру тенора (!) был мне не по душе. Но теплый вечер, Консуэло и этот молодой человек сидят на берегу обнявшись, шепчутся, перемежая речи поцелуями. Всего лишь это.

Представление «Травиаты» в «Накануне», некрасивая певица, нелепо одетая («где ей, дочери какого-нибудь бергамского пастуха, знать, как одеваются парижские камелии»), с разбитым голосом, которая пела «с той особенной страстностью выражения и ритма, которая дается одним итальянцам». И дальше – читайте сами.

И «Три встречи» – вот еще Италия, ох, какая прекрасная. Опять пение, этот голос: «Vieni pensando a me segretamente»[193]193
  Приди, тайно думая обо мне (ит.).


[Закрыть]. Но почему героиня – русская, а герой – подлец какой-то? Зачем Тургенев не описал счастье любви в Италии?

Еще был «Рим» Гоголя, восхищение Гоголя Италией, а он жил там, значит, не ошибался, но в глубине души я находила текст абстрактным и скучным в его красноречивости, интересное должно было быть в том, что осталось ненаписанным.

Мне приходилось закрывать глаза не только на скуку, но, как во всякой любви, на нечто, что должно было бы ее уничтожить или уменьшить: у Городецких было несколько романов Д’Аннунцио[194]194
  Д'Аннунцио Габриеле (1863–1938) – итальянский прозаик, поэт и драматург.


[Закрыть], и я старалась приспособить к ним свои чувства, подавляя здоровую неприязнь. Еще у них были две книги малоизвестных писателей, они перекочевали ко мне и оставались у меня, пока Люка не отобрала их, чтобы подарить кому-то. «Модеста Цамбони»[195]195
  См.: Герман Г. Модеста Цамбони. Л., 1929.


[Закрыть], перевод с немецкого, повествовала о любви заезжего немца к прекрасной, как статуя Венеры, итальянке. Модеста потеряла мужа, забитого в тюрьме фашистами, но она и ее муж не были неимущими революционерами: у них был прекрасный дом и сад, и немец мысленно цитировал Горация: «Благословен дом, из которого открывается прекрасный вид». В книге были и другие античные реминисценции. История кончалась плохо: чтобы своим присутствием не навредить возлюбленной во время обыска, немец убежал и завербовался солдатом в Южную Америку, где его ждала смерть от вредного климата. И его бегство было напрасным, ненужным, все обошлось бы и так. Меня расстраивал плохой конец, мне не нравился герой, он был совсем не пара прекрасной Венере, – как могла она его полюбить? В описании итальянской жизни я заметила иронию: «непрозрачность итальянского меда», «малая душистость итальянского кофе». Но…

«Сентиментальный бродяга»[196]196
  См.: Серстевенс А. Т. Сентиментальный бродяга. Пг., 1927.


[Закрыть], перевод с английского, был более искусственен и поэтому не так упоителен. Молодой ученый приехал в итальянский город и в библиотеке занимается историей старинных аристократических семейств. Гуляя, он засыпает около ограды на окраине города, а просыпается в прекрасном саду, где его встречает прекрасная женщина, и у них, «с места в карьер» (как выражалась Мария Федоровна), начинается любовь, которая продолжается неделю или около того и проходит несколько стадий, соответствующих террасам сада: нежность на террасе с белыми цветами, страсть – с красными и т. п. После заключительной стадии – цветы на последней террасе были, кажется, черными, он просыпается около ограды, на том же месте, где заснул неделю назад. Герой тоскует по прекрасной незнакомке, но снова работает в библиотеке, где читает про молодую герцогиню из рода N., красавицу с причудами, владелицу дворца около города, но не догадывается сопоставить прочитанное со случившимся.

И «Венецию – Неаполь» Листа я любила за итальянскую сладостность. Увиденный через несколько лет балетный номер на эту музыку, в итальянских крестьянских костюмах, так соответствовал моим устремлениям, что я не призналась Люке, что именно он мне понравился больше других номеров, – мне не хотелось выдавать себя (в чем?). И напрасно: Люка тоже считала его лучшим. Я потом нашла у себя дома в книге «Sans famille»[197]197
  «Без семьи» (фр.). «Без семьи» (1878) – роман французского писателя Г. Мало.


[Закрыть] ноты песенки, которую пел один из персонажей, и это была тема этой пьесы Листа. Я очень обрадовалась этому открытию.

Несколькими годами позже появились пластинки, привезенные отцом Майи из Америки: Карузо, Тито Скипа[198]198
  Энрико Карузо (1873–1921) и Тито Скипа (1889–1965) – итальянские певцы.


[Закрыть] и еще другие. Я ими наслаждалась, особенно в отсутствие хозяев, когда не надо было напускать на себя хладнокровие. Слова некоторых итальянских песенок я записала и переписала чисто и по возможности красивым почерком в маленькую тетрадку.

А немецкие трофейные фильмы с Джильи[199]199
  Джильи Беньямино (1890–1957) – итальянский певец.


[Закрыть]? Тут уж никак нельзя было устроить себе грезу: объект не давал к тому оснований. Маленький, коротконогий и толстоногий с большой круглой головой и короткими руками – разросшийся шестилетний мальчик, тип хорошего драматического тенора, повторенный потом певцами разных национальностей. Голос и талант отделились от внешности артиста, наверно, в первый раз для меня. Фильмы были на немецком языке, но Джильи произносил иногда слово-другое по-итальянски, и я была счастлива слышать их.

Потом все изменилось. Итальянцы вдруг выступили против самих себя. Это был «Рим – открытый город» Росселлини, первый неореалистический фильм, увиденный мной. Какое разочарование (где итальянская dolcezza, сладостность?) и какой удар восхищением! Я видела фильм много раз (молодые нервы выдерживали сцену пыток), несмотря на то что никто не очаровал меня в этом фильме. Герой был мало похож на итальянца, его возлюбленная была совсем непохожа на итальянку, и меня удивляло, что про нее говорилось: «Очень хорошенькая» (но говорилось по-итальянски: «Е carina? – Molto carina»). Правда, Анна Маньяни в своей нелепости проявляла бурный итальянский темперамент и так хорошо произносила «Francesco», и сам этот Франческо немного, совсем немного соответствовал типу итальянца.

Хорошо, что у меня хватило ума полюбить это искусство. И я гордилась итальянцами, показавшими себя и в наше время (и все остальное кино я тут же перестала считать искусством).

Кроме продаваемых книг и книг, взятых в библиотеке на улице Герцена (преимущественно театральных мемуаров), были книги, которые я читала постоянно. «Новейшую поваренную книгу» Найденова (собственность Марии Федоровны) я читала за каждой едой. Книга была старинная, 1873 года издания, и в ней не было никакой системы. Один обед состоял из восьми блюд, другой из трех, провизия не различалась по цене, и не было никакого представления о том, что чего-то может не хватать. В этой книге я, между прочим, нашла десерт, иронически упоминаемый Тургеневым: «испанский ветер». Попутно забавляясь названиями («бычачьи хвосты на итальянский манер», «телячья лопатка по-мещански», «куропатка à la tartare[200]200
  по-татарски (фр.).


[Закрыть]»), сидя в холодной комнате с накинутой на плечи шубенкой, я ела хлеб или картошку, запивая их водой, в лучшем случае горячей, и читала:

«Оладьи

Взбить полфунта топленого чухонского (сметанного. – Е.Ш.) масла с 8-ю сырыми желтками, 2-мя чайными чашками муки и полуштофом густых сливок, должно поднять еще 7 яичных желтков и прибавить туда же; смешав все это хорошенько, печь оладьи на сковороде без масла, обжаривая только с одной стороны и посыпая сахаром».

Или:

«Говядина по моде

Вынуть кости из куска говядины, нашпиговать свежим свиным салом, смешанным с петрушкою и мелко изрубленною луковицей и солью, перцем и пряными кореньями. Налить в кастрюлю белого вина, положить куски свиного сала, мелко изрубленных шарлоток (вид лука. – Е.Ш.), целых луковиц, кружки моркови, крупно истолченного перцу и немного соли, положить говядину, закрыть кастрюлю и поставить на легкий огонь; варить в течение 5 или 6 часов и подавать говядину со всеми приправами».

Или:

«Барашковые филеи в бланкете

Изжарить на вертеле сколько угодно барашковых филеев…; связать немецкий соус желтками, маленьким куском коровьего масла и лимонным соком… уложить на блюдо и убрать шампиньонами, обжаренными в коровьем масле».

Или:

«Сливочный торт греческий

Взбить 12 желтков с 1 чайной чашкою сахару, полштоф сливок, один стакан сладкого вина…»

Хватит?

В «Войне и мире» были счастливый дом и счастливая семья. Когда я продала Толстого, я взяла «Войну и мир» у Тани. Я читала «Войну и мир» больше, чем «Поваренную книгу». Я так запомнила текст («мир», конечно), что не могу и теперь прочесть одной фразы, не зная, что будет в следующей. У меня тоже раньше были счастливый дом и счастливая семья. Я грустила и тосковала, и мне хотелось вернуться в счастливое, веселое состояние, которое, я была в этом уверена, было мне изначально свойственно, как Наташе Ростовой. Но меня мучила рефлексия – раздвоение «я» на действующее (слабое) и созерцающее себя (сильное). Я презирала писательство, я хотела жить «настоящей» жизнью, а она начала убегать все дальше от меня, я не могла ее догнать. И я читала в «Войне и мире» об этой настоящей жизни. Я напала на книгу, которая мне объясняла, что такое эта настоящая жизнь. Эта книга – «Живая жизнь» Вересаева, она стала для меня тем же, чем были «Маленькие дикари» Сетона-Томпсона в мои 13 лет.

Я ходила смотреть и слушать не только Лемешева, но все, что шло, сначала в филиале, потом и в Большом. В филиале кроме опер шли и балеты, в которых танцевали оставшиеся в Москве танцовщики и танцовщицы. Из балерин танцевала только Лепешинская. Шли сцены Океана и жемчужин, Фрески, Остров нереид из «Конька-Горбунка», два акта «Баядерки», тот, где танец со змеей, и Тени, шло «Лебединое озеро», шел целиком «Дон Кихот»[201]201
  Упомянуты балеты Ч. Пуни «Конек-Горбунок» (1864), Л. Ф. Минкуса «Баядерка» (1877) и «Дон Кихот» (1869).


[Закрыть]с большим количеством пантомимы, со скучными «бабочками», но не парадный, как потом в Большом театре, а передававший атмосферу площади южного города. Мне не было скучно на операх (до «Сказки о царе Салтане»[202]202
  «Сказка о царе Салтане» (1900) – опера Н. А. Римского-Корсакова.


[Закрыть] – я даже немного не досидела до конца), но балет меня особенно привлекал. Я жалею, что меня не отдали в детстве заниматься к Алексеевой[203]203
  Алексеева Людмила Николаевна (1890–1964) – руководитель студии гармонической гимнастики, создатель системы «Алексеевской гимнастики».


[Закрыть], но если бы я с детства занималась у нее, полюбила бы я балет? По природе своей я любила танец и скучала на пантомиме. И танец я любила не характерный, а абстрактный, абстрактность эту я не понимала, принимала просто за красоту. Я любила танец в пачках, мелкие движения, арабески, воздушные прыжки, стройность композиции. Балетная музыка стала, как и оперная, постоянно звучать во мне. В шесть лет я расстроилась, что не могу делать шпагат, хотя у меня почти получилось, но Мария Федоровна запретила мне пробовать, и теперь я расстраивалась оттого, что мои ноги не поднимались высоко.

Советские сценические произведения на советские темы отвергались мной заранее как фальшивые (можно ли было иначе отнестись к отрывку из новой оперы о войне, в котором певцы, Лемешев в том числе, были одеты в солдатские полушубки с белыми бараньими воротниками, перепоясаны ремнями, в ушанках и валенках?). Я не ждала ничего и от «Алых парусов»[204]204
  «Алые паруса» (1942) – балет В. М. Юровского.


[Закрыть]…

Я смотрела «Алые паруса», как все тогда смотрела (теперь я не могу так смотреть), принимая близко к сердцу, пропитывая увиденным и услышанным свое существо. Этот балет мне нравился, но это был не просто балет, это был мой миф, миф для меня, по моей мерке. Я была потрясена сходством мечты автора с моей. Я думала, что Лепешинская лелеяла в юности такие же мечты, потому что мне казалось, что в Ассоли она играла саму себя (в балете было много танцев, но основное передавалось актерской игрой). Был ли еще кто-нибудь в зале, кто так присоединял бы себя к происходившему на сцене?

Лепешинская давала в филиале сольные концерты, сбор от которых шел в Фонд обороны. У нее устанавливался прямой контакт с публикой, ее большие серые глаза (единственное ее украшение) сияли до верхних ярусов, и она была жизнерадостна. Одним из номеров (а номера были хорошие, многие поставлены Л. Якобсоном[205]205
  Якобсон Леонид Вениаминович (1904–1975) – артист балета, балетмейстер (в 1933–1942 гг. – в Большом театре); заслуженный деятель искусств РСФСР (1957).


[Закрыть]) была характерная молдаванеска. Лепешинская танцевала ее в красных сапожках и в национальном костюме. Она выбегала, танцуя, за ней гнался немецкий солдат (П. Гусев[206]206
  Гусев Петр Андреевич (1904–1987) – танцовщик, педагог, балетмейстер.


[Закрыть]). Потом она вытаскивала откуда-то гранату, солдат, дрожа, убегал за кулису, она вслед ему бросала гранату и опять проходила круг, танцуя. Весь номер шел в быстрейшем темпе. Один раз я была в литерной, боковой ложе, и мне была видна часть кулис. Кончив номер, Лепешинская вбежала за кулису, там стоял какой-то большой ящик, она за него забежала, упала на него грудью, опираясь руками, и, запыхавшись, тяжело дыша, весело, искренно расхохоталась, ни для кого. Так мне она и запомнилась. Потом она выбежала кланяться.

Я не упомянула о том, что, когда Варзер прогнала меня и я шла в отчаянии по Леонтьевскому переулку, я мысленно противопоставляла злой Варзер Уланову[207]207
  Уланова Галина Сергеевна (1909–1998) – балерина, народная артистка СССР (1951), Герой Социалистического Труда (1974).


[Закрыть] в «Бахчисарайском фонтане»[208]208
  «Бахчисарайский фонтан» (1934) – балет Б. В. Асафьева.


[Закрыть], Уланова мне казалась олицетворением доброты и чистоты, она никогда не поступила бы так со мной.

Весной 40-го года я видела в филиале «Лебединое озеро» – Кировский балет с Улановой. Ни то ни другое мне ничего не говорило, я едва выделяла имя Улановой: только что были даны в первый раз Сталинские премии, и Козловский и Уланова получили первые премии (100 000 рублей), а Лемешев и Семенова – вторые (50 000). Наверно, я смотрела балет с удовольствием, но что произвело на меня сильнейшее впечатление – жест Улановой в последнем действии, когда она раскрывала руки, защищая принца. Этот жест (заимствованный, по правде говоря, из «Жизели») тронул меня до глубины души и защитил от поклонения балетной виртуозности, я его не забыла, и когда передо мной превозносили фуэте Лепешинской, я говорила: «А вот та, Уланова, так защищала руками…»

О «Жизели» я ничего не знала. Люка пересказала мне слова танцовщика Цармана[209]209
  Царман Александр Александрович (1909–2000) – танцовщик.


[Закрыть]: действие происходит «на кладбище, ветер свищет, нищий дрищет». Я купила билет за 200 рублей. Я уже не стояла в очередях в кассах предварительной продажи – с фронта вернулись инвалиды, и толкаться среди них мне было не по силам и страшно – раздавят. Выше этой цены я не поднималась долго. И место было стоячее, правда, в бенуаре справа, откуда лучше всего смотреть классический балет XIX века.

Не было ничего лучше того, что я увидела. Как описать танец и свое впечатление от него? В этом балете не было моего мифа, моей мечты, ничего моего, никакое страдание и никакая надежда не вмешивались в восприятие этой красоты. Только то, что это была любовь, превращавшаяся в танец, танец, превращавшийся в любовь. Чтобы так воздействовать, танец должен был достичь высшей степени совершенства. Уже в первом акте его прелесть взяла меня в плен. И новые для меня па и то, что герой должен выполнять такие же легкие движения, что и балерина. Но второй акт превосходил первый, тут можно было забыть о себе, почувствовать себя выше своих мук. Виллисы, их продвижение на арабесках. А нарастание напряжения – здесь надо слышать музыку и видеть изнемогающего в танце Альберта – и катарсис, когда Жизель выбегает из-за правой задней кулисы после тяжелых, гибельных для него па Альберта и легкими движениями на арабесках (поддерживаемая его рукой) спасает его.

Уланова делала то, что почти никто не делал и не делает, – превращала театр в нечто выше театра. Таково было воздействие ее артистической личности. Она могла бы не танцевать, хотя она превосходно, поэтично танцевала Жизель, и никого, кроме нее, нельзя было тогда представить себе в этой партии. Я смотрела «Жизель» множество раз, видела Уланову по нескольку раз в других балетах, восхищалась ею, но не стала поклонницей Улановой. Почему? Уланова воспевала грусть, а мне хотелось, чтобы была выражена радость жизни, что соответствовало бы моему оптимизму, подтверждало мою возможную победу в будущем. Еще: я, без всяких теорий, скучала на драмбалетах[210]210
  Драмбалет (драматический балет) – форма хореографии, популярная в СССР в 1930–1950-х гг., для которой были характерны опора на литературный сценарий, использование пантомимы и драматизированного танца, исполнение чистого танца лишь там, где это мотивировано сюжетом.


[Закрыть], даже на лучших из них – «Ромео и Джульетте», «Бахчисарайском фонтане», – как бы ни были хороши спектакли, а они были действительно хороши (спектакли – не балеты), и как бы прекрасны ни были исполнители, а они были прекрасны.

«Спящая красавица»[211]211
  «Спящая красавица» (1889) – балет П. И. Чайковского.


[Закрыть] не вызвала во мне потрясения, но я ее полюбила не меньше, чем «Жизель». И музыка, и хореография (я тогда не употребляла это слово) – все дышало в ней возможностью счастья, торжеством не столько добра над злом, сколько счастья над несчастьем. Особенно музыка панорамы казалась мне дорогой к счастью. В панораме на сцене были лиственные деревья с толстыми стволами, деревья французского пейзажа (и дубы моего раннего детства на даче в Хорошеве?), и мне ничуть не мешало, что они двигались с громким фанерным треском. Я не обращаю внимания на декорации в балете (наверно, больше ста раз смотрела «Лебединое озеро» в Большом театре, пока не заметила, что аплодисменты зала в последнем акте вызывает крушение замка – я его не видела), но в той «Спящей красавице», совершенно не думая о том, что это работа какого-то художника (много лет спустя я узнала его имя: Исаак Рабинович[212]212
  Рабинович Исаак Моисеевич (1894–1961) – театральный художник, заслуженный деятель искусств РСФСР (1936).


[Закрыть]), восхищалась также декорациями и костюмами. В год рождения Авроры – героини балета – женщины носили средневековые платья и головные уборы (hennin) в виде длинных и узких конусов – конечно, в такие далекие времена вполне могли произойти сказочные события. Правда, на углу невысокой террасы, с которой по нескольким ступенькам спускалась в день своего шестнадцатилетия Аврора, на балюстраде стояла прелестная корзина с цветами – ее я увидела потом в Люксембургском саду, – хотя это противоречило средневековому прологу, но как шло к выходу Авроры в розовой пачке и к танцам этого действия.

Особый мир «Спящей красавицы» из сочетания танцев и располагающей к мечтам о счастье музыки, вечный мир счастья, куда хочется уйти, где все, даже несчастье, оборачивается счастьем. Наверно, именно в «Спящей красавице» я если и не поняла, то почувствовала, что такое классический танец. До этого для меня существовала выразительность помимо, сверх танца (Уланова – образ чистоты, печали, отсутствия зла и пошлости), и танец для красоты, красивый танец («Сон Дон Кихота», «Остров нереид»). А тут я ощутила, что танец, как музыка, выражает то, что нельзя сказать иначе (я потом поняла, что классический танец, как и музыка, – мир не материальной жизни, а души, но выражаемый движениями тела – самого материального инструмента). Пожалуй, я поняла, что такое классический танец, глядя на Семенову. Уланова старалась, чтобы танец был незаметен. «Жизель» еще потому мне полюбилась, что там, особенно во втором акте, она танцевала без того стеснения, которое было у нее в других балетах[213]213
  Я видела только то, что она исполняла в Москве, где она не танцевала ни «Спящей красавицы», ни «Раймонды» («Раймонда» (1898) – балет А. К. Глазунова.).


[Закрыть]. Семенова удивила меня сначала в «Лебедином озере», как будто было в ее движениях много лишнего по сравнению с Лепешинской, нужно ли это? Но меня сразу покорила диагональ глиссад, так хорошо выражающих злое веселье победившей Одиллии. И так получилось, отчасти благодаря Люке, что я стала ходить почти на каждый спектакль с Семеновой. Мне нравился ее танец, но я скрывала от других и отчасти от себя, что мне гораздо меньше нравилась она сама, то властное и злое, что было в ее облике (и что подтверждалось сведениями об отсутствии доброты в жизни). Мне не нравилась ее чрезмерная телесность, скульптурной красоте ее тела я предпочитала современную красоту пропорций, длинные ноги и легкость. Я училась отделять искусство от личности исполнителя, но отделимы ли они?

Лемешев долго разводился с Варзер, чтобы жениться на ненавидимой мною разлучнице Масленниковой. Я много раз видела и слышала Лемешева и Масленникову в разных операх. (Лемешевские поклонницы, ненавидевшие «Сару», почему-то еще больше возненавидели Масленникову и во время спектаклей кидали на сцену звеневшие монетки.) Я все «подходила» к Варзер, провожала ее из театра, чаще вместе с другими поклонницами. Я стала ей противоречить в наших пустячных разговорах. Мне становилось ясно, что Варзер, как я записала в дневнике, «пошлая женщина», отчего происходит ее актерская бездарность и – я это скорее чувствовала – наше с ней взаимное непонимание. Я не знала еще, что возможность такого определения – симптом конца любви, романтической, во всяком случае. Вместе с разводом Лемешева кончилась, угасла моя любовь к обоим. Я перестала ходить в Художественный театр и провожать Варзер, и хотя Лемешев продолжал петь, я, незаметно для себя, без всяких решений, перестала ходить на его спектакли, а в Большой (и в филиал) продолжала ходить, только не в оперу, а на балеты. Большой театр, его балет, как и университет (не меньше, чем университет), стал моей alma mater.

Когда Лемешев развелся с Варзер, ее отселили в маленькую квартиру, и через несколько лет она заболела раком и умерла. Я об этом узнала не сразу и не почувствовала никакого горя, это даже показалось возмездием за мои страдания и обиды. Но я была рада, что Варзер жила одна и заболела и умерла – это было для меня доказательством ее любви к Лемешеву, реализацией половины моего мифа об их любви, подтверждением существования любви.

Увлечение Яном Кипурой[214]214
  Кипура Ян (1902–1966) – певец польского происхождения, снимавшийся в немецких, итальянских, французских и американских музыкальных фильмах.


[Закрыть], десятки раз виденный его фильм мне кажутся унизительно смешными от беспочвенности. Что я нашла в нем? Ян Кипура был польский тенор (тенор = итальянщина), переселившийся в Америку. Власть голоса? Но и голос-то не из самых лучших, как и внешность: маленький, с объемистой грудной клеткой, с короткими ногами, широколицый и скуластый, с маленькими глазками. Я поджариваюсь, как на сковородке, от стыда за мое убожество. Не утешение, что не я одна, что таких много.

Однако я знала себе цену: преклонялась, но не уничтожалась.

Петух, найдя еду и созывая своих кур, квохчет, как наседка. Но иногда это обманный маневр: он якобы нашел зерно, а на самом деле ему нужна курица, он ее заманивает. Но это не «переключение». «Переключение» – это действие того же петуха, когда во время драки с другим петухом он вдруг начинает клевать на земле воображаемые зерна. Ему не хочется драться, и он мечтает о спокойной жизни? Как знать? У меня тоже было переключение. Я и тогда понимала, что, если бы меня любили, если бы была любима, я бы меньше страдала от голода и холода. Чем заменить любовь? У меня совсем кончились деньги перед вторым поступлением в университет. И на последние рубли, по бешеной цене я купила в коммерческом магазине виноград «дамские пальчики», от нежной сладости которого мне в детстве хотелось плакать. Я купила виноград от тоски. Еда вместо любви? Не только переключение. Попытка возвращения в теплый мир, где я была любима, вкусом этого сладчайшего, с тонкой кожицей винограда, каждую ягоду которого я раскусывала пополам (ах, Пруст с его сладким пирогом). Возвращение в мир, который я потеряла вместе с мамой и со старением Марии Федоровны, с моим непослушанием в желании свободы… Голод по любви ко мне я пыталась удовлетворить, как голод желудка.

Перед поступлением в университет я не один раз возвращалась теплым и темным – конец лета – вечером по Собиновскому (теперь – Кисловскому) переулку домой. Переулок с поворотом, дома в нем разной величины и архитектуры, и есть там деревья, большие и поменьше, даже каштан рос, который весной цвел. Я шла по этому переулку, и были лунный свет и черные тени, а я входила в поэтическое состояние, которое хотелось запомнить. Вот я и запомнила.

Я поступила в университет. Из-за итальянщины я поступила на романо-германское отделение филологического факультета (французский язык): слава богу, что мое желание учить итальянский язык как основной не исполнилось – меня ждала бы безысходная безработица, да и что могло бы дать знание итальянского языка по сравнению с французским. Я поступила в университет и лишилась свободы. Конец «больших каникул», более или менее самостоятельных мыслей, свободного времени, Sturm und Drang’a. Голод и холод портили эту (относительно) вольную жизнь.

1986–1991