Текст книги "Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей"

Автор книги: Евгения Шор

Когда мама приезжала в Быково, по вечерам после чая мы гуляли втроем за деревней. С мамой мы гуляли иначе, чем с Марией Федоровной: мама оставалась горожанкой, и для меня было наслаждением видеть ее впечатления от деревни и природы и сравнивать их со своими. Мы ходили за околицу на выгон и немного дальше. Мама и Мария Федоровна шли медленно рядом и разговаривали, а я забегала вперед или отставала, поджидала их или догоняла, или шла рядом, слушая их разговоры. Солнце было уже за лесом, чуть смеркалось, были очень хорошо слышны звуки с разных сторон, воздух был тепел, пахло пылью и ставшим привычным запахом стада. Мы уходили недалеко и скоро возвращались. В избе было уже полутемно.

Лето до конца было сухим и жарким, и вплоть до отъезда в двадцатых числах августа я ходила в сарафане. В последние дни я наладилась ходить одна в овраг, который начинался недалеко от нашего дома, на площадке, где были гигантские шаги, и, расширяясь и углубляясь, шел вниз к реке. Наверху росли молодые, частью искривленные дубки, а ниже – больше кустов, чем деревьев, и было очень много красного, потому что там росли красные ягоды – рябина, бузина, новая для меня калина, бересклет. Листья деревьев и кустов от засухи и к наступлению осени были жесткие, высохшие, потерявшие яркость, а краснота ягод была под стать моему сарафану, правда, тоже выгоревшему. Я часто туда ходила.

Абрамцево было вершиной детства, счастья в семье и благополучия, оно было особенным, потому что это было время перехода от детства к отрочеству и радость оттенялась грустью или естественно переходила в грусть. Конец детства обещал продолжение, но вместо этого был обрыв жизни, она не продолжилась, а началась другая.

В 6-м классе вместо арифметики были геометрия и особенно алгебра, которые доставляли одно удовольствие. Но появилось черчение, на которое мне не хватало ни способностей, ни терпения. Мама была снисходительна к неуспехам в таких предметах, но я все равно чувствовала себя обязанной быть отличницей, а надо было бы плюнуть на это, такое напряжение ничего хорошего не дает. Черчение отравляло мне годы учения (единственный случай, когда я пошла на обман, был в 10-ом классе: дядя Юра сделал мне чертежи за 200 инфляционных рублей), но благоприятно (от противного) повлияло на выбор высшего учебного заведения.

Таня мне напомнила, что мама называла меня «мой симпатичный». Я не сомневалась в том, что достойна любви, но боялась, попав в новую среду, стать предметом насмешек и преследования. К этому времени я прочла много книг о девочках, и только одна из них называлась «Некрасивая»[96]96
  Речь, по-видимому, идет о повести: Лукашевич К. В. Нелюбимая девочка // Лукашевич К. В. Нелюбимая девочка. Первые шаги. М., 1911.


[Закрыть]. Я плакала, когда после совершения какого-то достойного и героического поступка все девочки полюбили «некрасивую», но чувствовала, что самой важной границы, отделявшей ее от остальных, она не перешла. Почему эта граница?

Зимой к нам заехала с кем-то из взрослых Леля из Крылатского. Я видела ее в передней: Мария Федоровна не приглашала деревенских в комнаты. Леля изменилась: ее личико покруглело, глаза стали меньше и все улыбалось, она стала очень хорошенькой. Мне она и раньше нравилась больше, чем Нина, и я увидела прелесть Нины только после того, как Мария Федоровна сказала, что Нина хорошенькая. Она была русая, с серыми глазами и прелестными очертаниями рта и белыми ровными зубами, круглолицая – русская красота.

Той же зимой в школе сфотографировали отличников и поместили снимки на доску в коридоре против двери в учительскую раздевалку. Я нравилась себе на этом снимке, и мне и Марии Федоровне хотелось взять его домой. Но осенью вместо этого снимка зияло пустое место, все остальные были не тронуты: кто сорвал мою фотографию, отчего – от ненависти, зависти, неужели от любви?

Мне не хотелось бы дать эту девочку в обиду.

Я не представляла себе, что мама может серьезно заболеть, хотя что-то во мне давно, может быть всегда, говорило, что мне суждено быть без мамы, и если бы я поняла это, не откладывала бы, может быть, все важное на после, на потом. А мама щадила меня, не желая огорчать раньше времени, теперь я жалею об этом.

Мы покинули Абрамцево в конце августа. Я уехала с чувством своей новой силы, мне было хорошо, хотя в глубине души меня немножко тревожили мамины недомогания. Вдруг оказалось, что мама больна, у нее рак и ей будут делать операцию.

Часть вторая
Мама

I

 
Бедная, толстая мамочка
Долго гуляла одна
И на какой-то там улице
Вдруг повстречала беба.
 

Так мама описывала мне маленькой мое появление на свет. Мне не рассказывали всерьез про русскую капусту и европейских аистов, но встрече на улице я поверила. Я представляла себе эту встречу всегда в одном определенном месте, там, где перед Арбатской площадью сливаются в один два Кисловских и Калашный переулки и где стоит казавшийся в те годы странным дом, который Мария Федоровна называла домом из спичечных коробков: его гладкие стены были выкрашены прямоугольниками в два чередующихся цвета, синий и белый. Я иду совсем одна от этого дома по мостовой к площади, никого у меня нет, и неизвестно, откуда я и как возникла, но я есть, я маленькая, «от земли не видать», мостовая совсем близко от моих глаз, я смотрю снизу вверх и навстречу мне – моя мама. Эта воображаемая сцена осталась для меня навсегда реальной – ведь действительно, лишь обретя сознание и память, мы узнаем, встречаем близких.

Позднее мама показала, где я родилась: в Чернышевском переулке (улица Станкевича, Вознесенский переулок), в небольшом, но высоком двухэтажном доме наискосок от церкви Малого Вознесения и напротив довольно убогого кирпичного дома, в котором дедушка и бабушка снимали квартиру, когда переехали жить в Москву. Это так близко от их последней, третьей квартиры, в которой и я жила, от моего первого, старого дома, я так хорошо знаю это место, что как будто это я, в лице моей бабушки, ходила к маме в больницу, я была своей матерью и собой, я рожала и я родилась. Наш мир создается не только после, но и до нашего рождения, мир, глядя из которого все чужие миры кажутся нам суррогатами.

Мама сказала, что я родилась в шесть часов утра. Она не сообщила, что как раз во время ее беременности живший в квартире милиционер, о котором я уже рассказывала, нарочно сдвигал вещи в коридоре так, чтобы мама не могла пройти. Маме был 31 год, когда я родилась. «Не одна я так поздно», – сказала она однажды, просматривая одну из анкет нашего класса, принесенных Марией Федоровной из школы.

Отца у меня как будто не было, и мне он как будто и не был нужен: все, что есть во мне, взято у мамы и ее родных. Мне говорили и учили говорить другим, что мой отец умер до моего рождения. Я так и думала, но во время переписи 1937 года на вопрос о семейном положении мама сказала быстро: «Разведена» – и покраснела, вероятно оттого, что я была рядом. Я ни о чем не расспрашивала, зная, что маме это будет неприятно. Она умерла, и я так ничего не спросила. Мария Федоровна говорила, что на ее вопрос, кто был мой отец, мама отвечала, смеясь: «Донской казак», и что однажды, после обычного собрания у нас дома, мама ей сказала, что в числе гостей был мой отец. Так ли было на самом деле? Может быть, мама хотела отделаться от вопросов Марии Федоровны?

В 1943 году дядя Ма лежал в госпитале совсем близко от нашего дома, в Леонтьевском переулке. Я написала ему в записке, что мне исполнилось 16 лет и я хочу знать, кто был мой отец. Он ответил, что скажет, когда выйдет из госпиталя. Дома он сказал: «Твой отец был еврей, он был расстрелян». Я ни о чем больше не спросила, испугавшись тяжести этого знания, и я не знаю ни фамилии, ни года рождения и смерти, ни рода занятий моего отца, ничего. Я думала, что мама не была за ним замужем, – мне это безразлично в социальном отношении, разве только важно знать, что нами не пренебрегли. Но дядя Ма совсем не нарочно как-то сказал: «В тот год твоя мама выходила замуж». А потом я нашла открытку 1925 года, посланную какой-то родственницей: «…поклон Марку, Розочке с мужем». Однако, когда мама лежала в родильном доме, никакой речи о муже уже не было. Что произошло? Все это осталось для меня тайной. Видно, были основания для сильнейшего страха, если мама все так скрыла. А может быть, мой отец значил мало в ее жизни.

Через много лет, во время проверки перед заграничной поездкой служащий иностранного отдела Академии наук указал мне, что мое свидетельство о рождении выдано не в год моего рождения, а позже: напечатано «193…», а сверху написано от руки «26». Значит, было выдано второе, короткое свидетельство, куда вписаны только мама и я. Когда его поменяли и как? Еще при бабушке или после ее смерти? «Я ношу мамину фамилию», – прибавляла я, когда меня спрашивали об отце. А отчество? Было ли оно переделано, заменено или сразу дано в честь того дяди Коли, увеличенная фотография которого висела у нас на стене?

Я и о маминой семье очень мало знаю. Со слов дяди Ма мне известно, что один из прадедов был конторским служащим лесничества в имении какой-то графини.

Мой дед окончил в 1885 году физико-математический, а в 1888-м – медицинский факультет Петербургского университета. Он стал земским врачом в Симферополе. От этой его деятельности сохранялась «волчья» шуба (шуба на волчьем меху) – он надевал ее или накидывал поверх обычной шубы, когда ездил зимой в санях к больным за город в степь. Возможно, дедушка был родом из Симферополя, что как будто следует из сохранившейся официальной справки и из двух его писем, черновиков или неотосланных, написанных, как тогда полагалось, довольно витиевато, по поводу выхода дедушки из мещанского сословия, на что он имел право, окончив университет.

У меня было превратное представление о степени образованности бабушки, я думала, что она была только зубным врачом, но, перечитав сохранившиеся бумаги, узнала, что она в 1886 году окончила в Петербурге Высшие женские курсы[97]97
  Высшие женские (Бестужевские) курсы были открыты в Петербурге в 1878 г.


[Закрыть] по физико-математическому отделению. Потом она преподавала русский, немецкий и арифметику в трехклассном женском еврейском училище в Ковно (Каунасе), директрисой которого была ее тетка, тоже Шерешевская, о чем имеется справка, подписанная этой теткой. Зубоврачебному делу бабушка выучилась, уже живя в Москве и имея двух детей (очевидно, семье нужны были дополнительные деньги): в 1901 году она получила звание зубного врача и право открыть кабинет.

Дядя Ма родился в Симферополе, а мама через два года после него, в 1894 году, в Ковно. Когда ей было шесть недель, семья переехала в Москву. Мама никогда не справляла свой день рождения, и я даже не знала, какого числа она родилась, знала только, что в июне (12-го по старому, 24-го по новому стилю, как я теперь узнала), – мама родилась в дни летнего солнцестояния, а умерла в дни весеннего. Я летом бывала на даче, но стыдно, что я не запомнила этой даты и не поздравляла маму. Она не то чтобы скрывала, но упоминала очень редко этот день, может быть, нарочно? (А день рождения Марии Федоровны я хорошо помнила, и я и мама делали ей подарки.)

Я сказала уже, что сначала дед и бабка жили в Чернышевском переулке, потом переехали в дом на углу Большой Никитской и Хлыновского тупика. Часть окон выходила на улицу; мама рассказывала, как совсем маленькой девочкой видела похороны Баумана, за гробом которого шло множество людей (мама купила мне книгу про Баумана «Грач – птица весенняя»[98]98
  См.: Мстиславский С. Д. Грач – птица весенняя. М.; Л., 1937.


[Закрыть], Бауман мне очень полюбился, и я горевала, что его убили). Третья и последняя квартира бабушки и дедушки была лучше прежних. В ней было шесть комнат: три с окнами, выходившими в Хлыновский тупик, и три с окнами во двор.

Комнаты с окнами в тупик были довольно темные: напротив стоял высокий дом, а тупик был узкий. Две из этих комнат были врачебными кабинетами – бабушка и дедушка принимали каждый своих больных. Между кабинетами была большая гостиная, в ней же пациенты ждали, если кабинет был занят. Эти три комнаты составляли анфиладу – белые двери открывались из кабинета бабушки в гостиную и из гостиной в кабинет дедушки, но в первые две комнаты были двери из передней, а в кабинет дедушки можно было пройти из коридора через ванную. Когда они переехали в этот дом, в нем было еще печное отопление и керосиновые лампы, а нумерация домов отсутствовала, письма адресовались: «Большая Никитская, в доме госпожи Панкиной». Во двор выходили тоже три комнаты: самая дальняя от входа, угловая, с балконом, столовая, – спальня родителей и детская. В конце коридора между столовой и ванной находилась уборная. Передняя у «парадной» двери была большая, и кухня была большая, с полом из белых досок и темной комнаткой для прислуги. Из кухни дверь вела на узкую «черную» лестницу, где была уборная для прислуги всего подъезда.

Судя по смененным ими квартирам, благосостояние дедушкиной семьи росло. Оба они работали, что в те времена случалось редко. Помимо врачебной практики дедушка занимался научной работой в частном Бактериологическом институте Блюменталя[99]99
  В 1891 г. в Москве был создан Частный химико-микробиологический и бактериологический кабинет Филиппа Марковича Блюменталя (1859 —?), позднее преобразованный в Частный химико-бактериологический институт доктора Ф. М. Блюменталя. В 1914 г. он был национализирован и превращен в Государственный бактериологический институт.


[Закрыть]. Дядя Ма говорил, что если бы дедушка не умер в 1921 году, он стал бы вскоре профессором. Дедушка умер от тифа: его сердце не перенесло кризиса, когда температура резко падает. Мама сказала как-то, что очень любила отца. Она, кажется, была его любимицей, как дядя Ма был любимцем бабушки. От дедушки ничего не осталось, кроме тех двух писем, о которых я уже сказала, и визитных карточек, одна из них относится ко времени первой квартиры в Москве и написана латинскими буквами:

«D-г med. Joseph Schor

Moscou, Bolschoi Tschernischevski pereulok, dom Malava Wosnessenia».

Еще есть косвенное свидетельство о его беспокойстве за судьбу семьи: гимназическая подруга мамы писала ей, что мамин отец напрасно беспокоится: раз он имеет право жить в Москве, то и вся его семья тоже имеет на это право, так сказал отец этой девочки. Есть несколько фотографий: везде у дедушки кроткий, близорукий и умный взгляд из-за стекол очков. На одной фотографии дедушка снят с несколькими коллегами по Бактериологическому институту. Он одет не хуже других, но это полноватые, самодовольные, «сытые» мужчины с большими усами, а у дедушки нет такого вида, он тоньше их всех и углублен в себя – не от мира сего. Я считала, что в нашей семье бабушка, Шерешевские воплощали евангельскую Марфу, а талант, дар шли от дедушки, тем более что среди его родных были известные музыканты. Я, возможно, ошибалась, потому что судила по долго жившим брату и сестре бабушки, дяде Боре и тете Иде, а они были очень terre-a-terre[100]100
  заурядны (фр.).


[Закрыть]. Эта тетка Ида раз заявила: «Все Шоры – разбойники», не знаю, что заставило ее прийти к такому заключению.

Бабушка и дедушка зарабатывали достаточно, чтобы вести жизнь, которая теперь кажется жизнью богатых людей, но в то время люди интеллигентных профессий жили намного лучше простого народа (и из-за этого чувствовали себя виноватыми перед ним) и лучше многих разорявшихся дворян, хотя у дворян были собственные дома и земли.

Этот образ жизни был непонятен мне. Мы клали хлеб на клеенку и ели суп и второе из одной глубокой тарелки. Но в один прекрасный день под глубокие тарелки от сервиза, которым не пользовались (чтобы можно было его продать), были подставлены большие мелкие (с таких тарелок никогда ничего не ели, кроме арбуза, а если второе было несовместимо с первым, его ели с небольших мелких тарелок). Суп был подан не в кастрюльке, как всегда, а в белой фарфоровой миске с ручками и крышкой, а после супа глубокие тарелки были унесены на кухню. Ножи, вилки и ложки лежали одним концом на столе, а другим на стеклянных подставках. Наверно, Марии Федоровне (с согласия мамы?) захотелось показать мне, как некогда жили и как следует жить. Я видела главным образом нерациональность этой затеи. Так мы ели лишь один раз: Наталья Евтихиевна восстала против мытья лишней посуды.

Теперь кажется, что жизнь тогда шла как по маслу, хотя, будучи евреями, дедушка и бабушка не были избавлены от тревоги за себя. Они жили открыто, в доме бывали родственники и знакомые, и тех и других – много. В семье была та, просуществовавшая всего несколько десятилетий атмосфера любви, сосредоточенной в своем доме, которая была свойственна многим интеллигентным семьям, – она остается воспоминанием об утерянном рае. В такой атмосфере любви я тоже росла – и не представляла себе жизни в ненависти, постоянных ссорах и ругани, но вокруг меня она была более напряженной, сгущенной, как перед концом света.

Могу ли я увидеть себя на месте девочки, ставшей впоследствии моей матерью? На фотографиях – самая ранняя на руках у няни, маме не больше двух лет, а потом она все старше и старше – мама одета и причесана, как девочки того времени. В выражении ее лица нет ни бойкости, ни самодовольства, она не стремится «подать» себя, смотрит столько же в себя, сколько из себя. У меня такой же взгляд (чему способствовала близорукость обеих) на детских фотографиях, но мама выглядит иначе, наверно потому, что вокруг этого взгляда хорошенькое личико и его миловидность подчеркивается сложной прической и нарядным платьем.

Как это было в то время принято и распространилось и на мое детство, дети рисовали, или переводили, или наклеивали вырезанные картинки и писали, как умели, сначала печатными буквами, нежные послания своим родителям, по поводам и без повода: «Милая мама поздравляю тебя с днем рождения и прошу принять мой подарок. Желаю тебе здоровья и всево хорошего. Твоя дочка Розочка». Когда дети делали первые успехи в иностранных языках, послания писались по-немецки или по-французски, что одновременно с выражением любви свидетельствовало о том, что родители не напрасно их учат (a Fräulein[101]101
  фрейлейн (нем.).


[Закрыть], по-видимому, исправляла ошибки, «по брульонам[102]102
  То есть по черновикам.


[Закрыть]»): «Mon cher papa Je te souhate une bonne fête. Та fille qui t’aime. Rose»[103]103
  «Мой дорогой папа. Я тебе желаю счастливого праздника. Твоя дочь, которая тебя любит. Роза» (фр.).


[Закрыть].

На другом поздравлении отцу мама подписывается: «Твоя дочь Розулька», – очевидно, отец так называл ее. Бонна пишет бабушке: «Дети веселы, насморк почти прошел… Розочка с таким удовольствием пишет Вам, так приятно на нее смотреть, как она выводит маленьким кулачком буквы» (маме лет пять). И родители сохранили все эти листки с нарисованным петухом (дядя Ма – «милому папе»), тетрадки с переписанным детским французским рассказиком (мама – «милой маме»), с общепринятыми, а иногда своими словами: «и сказать тебе, какая ты хорошая» (дядя Ма – своей матери).

У бабушки было свободнее детям, чем мне у Марии Федоровны. Мария Федоровна рассказывала, со слов мамы, что, приходя из гимназии, дядя Ма ложился на диван с книгой и ел французскую булку всухомятку. «Вот и испортил себе желудок», – с торжеством говорила Мария Федоровна. Для меня такое своеволие было невозможной вещью.

Книги, когда начинаешь их читать сам, так легко читаются, что кажется, что и писать их ничего не стоит, и хочется, чтобы кто-то читал сочиненное тобой. В 1899 году, когда маме было пять лет, она сочинила «Сказки». Таково заглавие на первой странице тетрадки, сшитой из бумаги и очень неравномерно разлинованной. «Сказки» написаны печатными буквами с детскими наивными ошибками (их мало и не забыт твердый знак на конце слов и ять там, где он полагался) и украшены рисунками цветными карандашами. Буквы огромные, но в конце каждой сказки подпись – свидетельство своего авторства. Вот три «сказки» из семи:

«Дети пошли раз по грибы в лес и пошел дождь. Роза Шор».

«Раз мы пошли в лес и вдруг мы увидели собаку бешиную. Роза Шор».

«Раз мы пошли в поле и нарвали букет подарили маме. Роза Шор».

Маме лет семь, и в следующей тетрадке, тоже сшитой и разлинованной, больше страниц, почти нет орфографических ошибок, сказки, при всей их наивности, уже похожи на сказки. Вот большой отрывок одной из них:

«Была зима. Снег валил хлопьями. Старушка сидела и вязала чулок. Вдруг кто-то постучался: впустите! – проговорил он. – Кто же это такой? – подумала она, но все-таки отворила дверь. Каково же было ее удивление, когда она увидела старика, одетого в лохмотья. Старик был волшебник. Он спросил ее, чего она хочет?.. Старик взмахнул палкой и вдруг она превратилась в прекрасную девушку, а старик исчез.

На другой вечер, когда она легла спать. Вдруг вползла змея и заговорила человеческим голосом… «Я и есть тот самый старик»… он не успел заговорить, как вдруг раздался звонок. В комнату взошли люди и сказали, что соседний Принц просит ее руки. Она согласилась. Они поехали. Был пир на весь мир».

Мне было семь или восемь лет, когда я сочинила сказку «Баран и курица». Моя сказка гораздо беднее и глупее маминых, в ней нет ни волшебников, ни превращений, ни красивых персонажей – неудивительно, что у мамы она не вызвала энтузиазма. Мама развилась интеллектуально намного раньше, чем я. Вот еще ее сочинение, совсем в другом роде. Судя по почерку и по ошибкам, маме не больше восьми лет. Это вырванные листки из маленькой самодельной тетрадки. То, что сохранилось, имеет смысл, может быть, ничего и не было в начале:

«Христа считают за Бога. Помоему Его нужно уважать, но называть Богом, это уж слишком. Уважать-то нужно, потому что Он учил людей и делал им добро. Можно назвать Моисея или другого пророка богом, но всетаки он Им не будет, Бог Богом и останется. Говорят, что евреи мучали христиан, а разве христиане не мучали евреев? Если и мучали евреи христиан, то может быть 100 человек, если и 200, а все же не все. И вот еще что: христиани очень часто называют евреев жидами и обращаются с ними нехорошо. Если есть какой-ни-будь знаменитый еврей, его уже не называют евреем, а как-ни-будь иначе». На последней странице выведены двойной линией и раскрашены лиловым карандашом большие буквы. Р.И. (десятеричное) Ш., а под ними в рамке, обведенной красным и украшенной красными цветочками, написано:

 
Да не будет
у тебя иных
богов кроме
Меня
Иеговы.
 

Наверно, мама была не капризной, легкомысленной девочкой, а послушной, «основательной», как и я, и с мечтаниями, как и я, но без моих страхов. Но я ничего о ней не знаю. Не знаю, как она себя чувствовала среди других детей (не так, как я, конечно, – но есть детское поздравление дяди Ма, в котором он называет маму «Брюжчик»), какое место занимало в ее жизни воображение и что она воображала, с какими персонажами она себя отождествляла, но я думаю, что привязанность ее к тем, кого она любила, была такого же рода, как у меня, хотя, наверно, менее исключительная и менее отчаянная.

Мама поступила в гимназию, сохранилось ее сочинение о том, как она сдавала вступительные экзамены. Она пишет, что брат должен был сдать все экзамены в мужскую гимназию с высшими отметками, чтобы попасть в процентную долю, отводимую евреям, а для мамы это не нужно было (частная гимназия?), но она все сдала превосходно.

Мама училась прекрасно. Сохранились целые стопки русских сочинений, изложений и диктантов, есть и работы по французскому языку, и контрольные работы по математике, почти все с отметкой 12, иногда 11 с плюсом, 11, в младших классах бывало и 10. Есть и подписанные учителями и бабушкой «ведомости» с такими же отметками за четверти и за год. В детстве я очень удивилась, когда мама сказала, что дядя Ма кончил гимназию с медалью, а она нет. На самом деле, если судить по сохранившемуся табелю, мама была отличницей. Я же думала: мама настолько превосходит меня во всем, но отличница я, а не она, зачем же мне быть отличницей, если для того, чтобы быть как мама, отличницей быть не нужно?

Мамины сочинения очень хороши по мыслям и по умению мысли выразить, по сложности синтаксиса и по заметной начитанности. А то, что она пишет в старших классах, уже совсем не на школьном, а на студенческом уровне, даже лучше.

Но, наверно, не меньше, чем ученье, девочки-гимназистки, их внешность, характеры, способности, их отношения с учителями, но больше всего – их отношения друг с другом занимали маму. Почему так? Возможно, до поступления в гимназию она начиталась книг о девочках (этих книг было тогда великое множество) и теперь сравнивала с живыми людьми (так могло быть и со мной). Может быть, у нее до гимназии не было другого постоянного общества, кроме брата, и ее пленило разнообразие лиц, среди которых было много таких, с которыми она, девочка из еврейской семьи, вне гимназии не могла познакомиться. В эти годы мама пишет прозу и даже публикует ее: в журнале «Детское чтение»[104]104
  Ежемесячный журнал «Детское чтение» выходил с 1869 г. (сначала в Петербурге, с конца 1894 г. – в Москве).


[Закрыть] (позднее переименованном в «Детский мир») была рубрика сочинений читателей. Удивительны прилежание и работоспособность мамы: в «Детском чтении» напечатано много ее рассказов (под настоящей фамилией и под разными псевдонимами). Мама сохранила только те номера журналов, где были ее рассказы, и их немало.

Когда мне было лет одиннадцать, я спросила маму, почему она назвала меня Женей, и она ответила, что это имя ей уже нравилось, когда она была маленькой девочкой. Мама дала мне прочитать один свой рассказ. Она вынула тоненький журнал из нижнего ящика шкафа с классиками, и я прочла рассказ, который так и назывался «Женя». Насколько помнится, я искала в рассказе не литературу, а родное, наше с мамой. Я притронулась к своему зарождению, еще не физическому, но, конечно, не сумела даже себе сказать это словами.

О чем же писала мама? Есть идиллические картинки жизни маленьких и не очень маленьких девочек, чаще на даче, но и в городе тоже. Дома хорошо, родители любят девочку, и жизнь полна радостей. Идиллия прерывается болезнью, с жаром и бредом, но затем восстанавливается. Правда, один рассказ заканчивается трагически – смертью отца героини. Несколько рассказов – о превратностях детской, школьной жизни: девочка запачкала чернилами чужую дорогую книгу – в детстве такие происшествия воспринимаются трагически. В другом рассказе девочка по дороге из гимназии домой упала, возник синяк на лбу, из-за чего она не пошла с родителями в гости. Оставшись дома одна, она бросила в окно свои старые игрушки детям-беднякам. Дети благодарны ей, но… «ей было и приятно и как-то неловко, словно она сделала что-то дурное», – а вот это верное замечание, взятое из своего опыта. Но многие рассказы – о страдании, об одиночестве среди других девочек, в общество которых героине хочется войти как равной. Откуда это чувство отторгнутости? В одном рассказе мама прямо называет две причины: девочки сторонятся героини рассказа, потому что она еврейка, но еще больше потому, что она намного развитее их, уже читает книги для взрослых, в том числе Тургенева. В этом рассказе героиня находит подругу – новенькую, на которую девочки напали, а она ее защитила, ей покровительствует и утешается ее дружбой. Другая героиня задумала устроить кружок самообразования, но девочки не умеют и не хотят слушать чтение книги «Невеста Нила» Эберса[105]105
  См.: Эберс Г. Невеста Нила. СПб., 1904.


[Закрыть], зато набрасываются на чай со сладостями, после чая, забыв о чтении, устраивают игры и танцы, а «в глубине души» героини «поднимается мучительный вопрос: «Неужели оно так и должно было быть?»». Еще одну девочку прозвали «выскочкой» за то, что на уроке истории она рассказывает больше, чем в учебнике: «Она знала, что ее подруги не были злыми девочками… Но они составляли класс, а к тем, кто шел против его правил, класс был беспощаден». Девочка обещает себе быть как все (попробуй!). Часто тема одиночества прикрывается выдуманными сюжетами, например, несправедливым обвинением в воровстве – в этом рассказе счастливый конец. Героини всех рассказов, кроме одного или двух, – русские девочки, русская героиня и в рассказе о смертельной обиде, где девочки из богатых семей неожиданно отвергают героиню, узнав, что ее отец – доктор, «простой докторишка», «ее милый, дорогой папа только доктор!». «Что-то поднялось из груди и сдавило горло; она почувствовала острую ненависть к этой лживой девочке… все сильнее и сильнее подступали к горлу рыдания; и подергивающиеся губы шептали: «За что, за что они обидели папочку?»» Я думаю, что вместо «доктор» надо подставить «еврей». Только в этом рассказе говорится о ненависти, в других обида – горе, страдание.

Этот рассказ сохранился в рукописном виде, как и многие другие, не напечатанные в журнале. Некоторые остались в черновиках, другие переписаны набело, но есть и целые рукописные журналы – тетради с рассказами, сказками, стихами, с мелкими рисунками и виньетками. Автор один – мама, но чтобы журнал не отличался от печатных, в оглавлении напротив каждого заглавия вписана выдуманная фамилия.

Маме было 12–13 лет, когда она писала эти рассказы. Почерк уже довольно мелкий, но старательность еще совсем детская. Стихи записаны в тех же тетрадях, среди них есть сентиментальные (мать с дочерью приходят к свежей могиле бабушки, и девочка хочет умереть, чтобы мать приносила ей на могилу цветы, – в конце стихотворения изображен крест над могильным холмиком) или романтические с тайной (под видом сказки мать рассказывает детям, как злые люди убили ее отца и мать, – не о погроме ли речь?). Лирические стихи кажутся написанными девочкой постарше, почти девушкой. На мой вкус, они музыкальны. Вот «Серенада», после которой нарисована пером лютня.

 
Ярко блещут и мигают
Мириады звезд на небе;
Сладким роз благоуханьем
Теплый воздух напоен.
 
 
Ветерок едва качает
Стройных тополей вершины.
Чу! Вот слышны лютни звуки;
Тихо песня полилась.
 
 
– Полюби меня, о Клара!
О, услышь мою молитву;
Я горю, мне душно, больно,
Сжалься надо мной, красотка!
 
 
Сладко в воздухе затихшем
Раздаются звуки лютни;
Но ничто не шевельнется,
Тихо все в богатой вилле.
 
 
Ветерок подул сильнее,
Звезды начали бледнеть;
И в кустах уже залился
Звонкой песнью соловей.
 

Мамина проза написана в духе сентиментальной детской литературы того времени. В этой литературе были, как в фольклоре, постоянные образы и словесные фигуры, и мама ими пользовалась не хуже признанных авторов – ее превосходная память удерживала все, независимо от ее воли. Маме, видно, писалось легко, пока она удовлетворялась готовыми формами. Ей еще не приходило в голову, что, поступая таким образом, она не может передать свои мысли и чувства, что она и ее персонажи сложнее того, что получается в ее сочинениях.

Сохранились еще частично напечатанные в «Детском чтении», частично написанные от руки письма («Кате от Жени») о путешествии за границу в Германию и Швейцарию. Все описано живо, подробно и ясно.

А каникулы в Крыму нигде не описаны. Зато мама показывала мне разноцветные округлые камешки, собранные на крымском берегу. Они лежали в круглой коробочке, обтянутой белой атласной тканью с тиснением, а коробочка находилась в книжном шкафу. Мама отпирала шкаф, вынимала коробочку и давала мне перебирать камешки и кое-что рассказывала о них, но не отдавала мне их насовсем.

От этих каникул осталась еще красиво написанная от руки афиша, в которой сообщается, что в Судаке будет представлена «пиеса «Сладкий пирог»». В пьесе четыре действующих лица, всех играют девочки, на последнем месте «Маша (горничная) – Розалия Шор». Во втором отделении – декламация, и мама там тоже фигурирует: ««Бабушка и внучка» – прочтет Розалия Шор».