Текст книги "Незабудка"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 50 страниц)
14
Четыре дня подряд я оставался в шахте допоздна. Но вот наконец выдался день, когда я поднялся в клети с первой сменой, вечер в моем распоряжении.
Торопливо помылся, а оделся, пожалуй, тщательнее, чем обычно, сел в трамвай и поехал в Хожув.
Улицы шахтных поселков и городков то подымаются в гору, то сбегают вниз, то круто сворачивают в сторону. Подчас не понять: длинная или короткая улица, потому что на ближнем повороте она упирается в дома и лишена перспективы. И, следуя всем поворотам улицы, змеятся изогнутые рельсы.
Сегодня, казалось мне, шлагбаумов на пути трамвая больше, чем их было прежде.
Заводской или шахтный регулировщик в черной спецовке и с красным флажком пропускает состав с углем, коксом, металлом, мимо проползают огнедышащие ковши со шлаком. Ох, как бесконечно тянется состав, какой он медлительный! Готов поклясться – никто из пассажиров трамвая, никто из пешеходов, ожидающих у полосатого шлагбаума, не торопится, как я!
Но вот шлагбаум медленно подымается, и трамвай продолжает путь. Может быть, трамвай даже мчится, но я мысленно подгоняю вагоновожатого: «Ты что же тащишься, вельможный пан? Или ты никогда не ездил быстро? Ну-ка, пан моторничий, крутани до отказа свою медную рукоятку и потребуй себе – дзинь! дзинь! дзинь! – зеленую улицу! Ведь я тороплюсь к Сабине, понимаешь или нет, черепашья твоя душа?!»
У Сабины в тот вечер оказались свободные часы между сеансами в просмотровом зале, и мы пошли гулять. Просто удивительно, какое множество накапливается у меня к каждому свиданью с Сабиной соображений, наблюдений, сомнений, планов на будущее, которыми необходимо поделиться!
В шахте было два комбайна. На горизонте повыше работа шла нормально, а тот комбайн, который находился под присмотром Люциана Яновича, все время спотыкался, останавливался.
Вот ведь и у нас в Донбассе, когда комбайн еще делал первые шаги, подобные истории приключались на разных горизонтах одной и той же шахты или на двух соседних шахтах: на одной комбайном не могли нахвалиться, на другой – такие же пласты – ругали. Значит, кому-то не подчинились изнурительные разрозненные мелочи, и они сообща образовали «цепную реакцию» неполадок. А рядом преодолели случайную власть мелочей и после того оценили машину по достоинству.
Машинист комбайна с горизонта повыше – полная противоположность Люциану Яновичу. Первый работает с горячим задором, а второй все время остужает себя и других осторожным опытом. Машинист верхнего горизонта Кулеша сохраняет бодрость, даже когда работа не ладится, за что Люциан Янович называет его фантазером, хвастуном и старым молокососом.
Однако в иных предложениях машиниста заключалось техническое остроумие, которым он обезоруживал штейгера. Каждый раз Люциан Янович брался отрезвить машиниста с верхнего горизонта скупыми и точными расчетами, а кончалось нередко тем, что пан штейгер увлекался и сам начинал развивать идеи этого фантазера и старого молокососа.
И без того не ладилась работа, а тут еще случилась беда – машинист верхнего комбайна сломал ногу. И хотя комбайн в этом винить вряд ли можно было, несчастный случай бросил тень на машину и крайне затруднил всю мою работу.
Я решил умолчать об этой неприятности, но от проницательного взгляда Сабины ничто не могло укрыться. Она оборвала мою деланно-беззаботную болтовню и, глядя в глаза, спросила:
– Почему пан грустный? Что в шахте?
Пришлось рассказать все, как было. И Сабина дала мне совет: поработать, если только справлюсь, вместо машиниста, получившего травму...
А в следующее наше свиданье Сабина не забыла спросить, как самочувствие того машиниста и как шла работа в шахте. Она была довольна тем, что я уже три смены работал машинистом.
Ну, а как отнесся к этому сварливый штейгер?
Сабина полагала, что тот будет доволен. Но штейгер не выразил по этому поводу никакого восторга и продолжал ворчать – старого воробья нельзя соблазнить мякиной. Ну и характерец! Дескать, плоха та машина, которая слушается лишь своего конструктора. Дескать, он и сам догадывается, что российский инженер – не сын графа Доннерсмарка. А заменить машиниста, получившего травму, это только элегантный жест. Тоже «показуха», но только высшего сорта. Дескать, любуйтесь все: не инженер, а, как говорят сами русские, «рубаха-парень».
Штейгер все чаще наведывался ко мне в лаву, приглядывался к работе. Есть такие люди: чем больше их убеждают, уговаривают, тем они несговорчивее, упрямее, строптивее. Они хотят во всем убедиться сами – воочию или собственноручно.
И вот вчера к концу смены, когда штейгер увидел, как надежно, без капризов, работает машина, брови его удивленно сошлись на морщинистом лбу, глаза потеплели, и он сам вызвался присматривать за вторым комбайном на нижнем горизонте.
Хотелось признаться Люциану Яновичу, что идея вовсе не моя, а одной легкомысленной паненки. Сабина согласилась, что барышня действительно легкомысленная, но при этом она остается дочкой и внучкой горняка!..
15
Да, у нас не было недостатка в темах для беседы, но все темы были забыты после того, как Сабина в смятении сообщила мне, что собирается выйти замуж.
За кого же?
В числе ее кавалеров есть очень солидный пан, ухаживает за ней уже полтора года. Он всегда веселый! И знает все анекдоты. Пан Щавиньский – известный среди модниц Шлёнска дамский портной, владелец маленького магазина «Остатня мода». Самый элегантный кавалер во всем Гурным Шлёнску. Как он умеет носить костюм!
– А разве Збышку не идет его спортивная форма?
Сабина сделала вид, что не расслышала.
Пан Щавиньский – не только закройщик дамского платья, но также отменный спортсмен. Участник многих мотогонок. Один из лучших в Шлёнску картежников; он играет в скат и бридж. Пан Тадеуш не ведает, что такое скат? О-о-ей!!! – воскликнула Сабина, совсем как тетя, открывшая мне дверь. Пан Щавиньский приучил и Сабину к картам. В скат играют больше всего в Гурным Шлёнску и в Познани. В колоде участвует пятьдесят две карты, самая старшая – трефовый валет. Играют ли в Сибири в бридж? Пан Щавиньский утверждает, что бридж – не менее сложная игра, чем шахматы.
Наверно, я ухмыльнулся или отрицательно покачал головой, потому что Сабина спросила – играю ли я в шахматы? Конечно, я не гроссмейстер, мой шахматный король воюет по третьему разряду. Но все-таки шахматный король – не чета бубновому. А Сабина упрямится и, видимо, с чужих слов, твердит: пусть пан попробует сыграть шлем без козырей или взять тринадцать взяток!..
Пан Щавиньский заявил, что, когда Сабина станет его женой, все новые модели он будет примерять на ней Ни в одном ателье Шлёнска нет манекенщицы с такой фигурой, как у пани Сабины. Вот это будет реклама для «Остатней моды»!
– Какое богатое будущее! Сделаться живым манекеном...
В ответ на мои слова Сабина лишь раздраженно повела плечом.
Что же плохого – стать манекенщицей, помогать женщинам красиво одеваться? Вот на той неделе в Лондоне выбрали «Мисс мира». И знаете, кого признали самой красивой женщиной в мире? «Мисс Аргентину», манекенщицу из Буэнос-Айреса.
Кто же говорит, что девушке зазорно работать в доме моделей? Вот недавно, во время моей командировки, в Москве открылась выставка польских мод. Сам я на ту выставку не ходил, был в предотъездных хлопотах, да и не сворачивала никогда моя дорога на такие выставки, но слышал, что билета достать нельзя было – такой успех! Даже устроили дополнительные сеансы.
Конечно, это нелегкая работа – день-деньской одеваться, раздеваться, вертеться перед зеркалом, придирчиво оглядывать себя со всех сторон: одним словом, вести себя как неугомонная и сумасбродная франтиха. И при этом мило кокетничать, стараться всем понравиться, прогуливаться в открытых платьях под чужими взглядами, при свете ярких ламп. Но благодарная работа! Люди любуются красивыми линиями вашей фигуры. Им нравится покрой ваших платьев, смелое сочетание красок. Столько модисток, модниц скопируют эти выкройки, ваши платья начнут быстро размножаться...
Но ведь «Остатня мода» – частная лавочка...
Пусть только пан Тадеуш не подумает, что она, Сабина, польстилась на достаток жениха. Просто по душе пришлась его элегантность, веселый нрав, независимость и жизненный азарт во всем, что делает. А как молодо выглядит! Ему никак нельзя дать тридцать восемь лет!
Прошлым летом пан Щавиньский сделал предложение в первый раз, и Сабина ему отказала. Она сослалась на молодость, а на самом деле отказ был продиктован совсем другим – она не могла совладать с чувством к Збышку.
– Что же изменилось за последнее время? – осмелился я спросить. – Почему сейчас вы ответили согласием пану, который так молодо выглядит в свои тридцать восемь лет?
После долгого молчания Сабина сказала, что уже давно не встречается со Збышком, видела его мельком в костеле два воскресенья назад. Она уже притерпелась к боли, а сперва – чуть жизнь у себя не отобрала...
Но разве элегантный закройщик, мотоциклист и картежник вытеснил Збышка из сердца? И что значит «пан Щавиньский мне по душе»? По душе!!! Этого достаточно, чтобы пойти с кавалером в кино или на «танечну забаву». Но этого мало, нищенски мало для того, чтобы прожить с человеком жизнь, чтобы мешать свои слезы с его слезами, свой пот с его потом...
– Сабина, скажите мне, положа руку на сердце: вы любите пана Щавиньского? Вам очень трудно было прожить последний год без него? Или вы соглашаетесь стать его женой с отчаяния? Из недоброго желания наказать Збышка? А виноват ли Збышек в том, что поздно вас встретил? Может, этим замужеством вы жестоко накажете лишь себя и свою мать? Сперва я подумал – вы действительно смелая. В нелетную погоду летать... Оказывается – трусиха! Побоялась сказать правду матери! Может, потому вы и решились на такой шаг в отсутствие матери, чтобы не пришлось опускать глаза, когда она задаст те самые вопросы, которые задаю я?
– Когда человеку долго не везет, он теряет смелость. Что же делать, если фортуна на меня злобится? Такая неучтивая панна! Повернулась ко мне спиной. Даже не ведаю, как она выглядит... Если встречу свою фортуну в старости – не смогу узнать... – Шутка прозвучала невесело, и Сабина вздохнула: – От судьбы не уйдешь!..
– А знаете, что ваша мать сказала мне однажды? На судьбу очень любят ссылаться слабохарактерные люди. Так удобно! Рок, судьба, жребий, фортуна... А вы заставьте панну Фортуну повернуться к вам лицом! Станьте хозяйкой своей судьбы!
Наверно, со стороны наше объяснение походило на семейную сцену.
В эту минуту по аллее проходил лектор, который любезничал с Сабиной в планетарии. На лице его, когда он поздоровался, странно смешались приторная учтивость и враждебное ко мне любопытство. Сабина его не заметила. Я ответил на поклон.
Сабина обольщается тем, что пан Щавиньский не был женат и не разводился. Но так ли важно, что ксендз никогда не соединял узами брака этого самого папа Щавиньского? Ну, а какой образ жизни вел жених-перестарок, элегантный холостяк, который засиделся в трефовых валетах? Сабина вот исстрадалась от своей несчастливой любви. А страдал ли пан Щавиньский эти полтора года, тосковал ли до бессонницы, пока ухаживал за Сабиной, пока с таким трудом добивался ее взаимности и добился наконец согласия? Можно не сомневаться, что эти полтора года место на запятках его мотоцикла, как и прежде, не пустовало, он катал всех, кто не прочь был прокатиться, он коротал время с другими трефовыми или бубновыми дамами, масть для него не имеет большого значения. Сам я, правда, в карты не играю, но должен открыть Сабине один секрет: в каждой колоде – четыре дамы, а завзятые картежники, к каким, безусловно, относится пан Щавиньский, долго одной колодой не играют...
Сабина принялась очень внимательно разглядывать свои босоножки. Краска залила ее нежную шею, ухо, висок.
С таким жаром отговаривал я Сабину, словно передо мной была молодая Тереса, и от того, выйдет она замуж за этого пана Щавиньского или не выйдет, зависело мое будущее.
Сабина слушала, приложив руки к пылающим щекам, а потом призналась:
– Я сильно в себе разочаровалась. Ах, пан Тадеуш, если бы вы только ведали! Я так себе не нравлюсь! Пусть фортуна делает, что хочет. Мне безразлично...
Кажется, в ту минуту я выразил сожаление по поводу того, что Сабина очень плохая католичка. Была бы по-настоящему верующей – никогда не пошла бы в костел с женихом, которого не любит.
Сабина глухо, оправдываясь не столько передо мной, сколько перед собой, продолжала трудный разговор.
Мамуся была в отъезде, а надежных друзей рядом не оказалось. Может, они помогли бы, удержали Сабину от этого отчаянного согласия?
– А у пана Тадеуша есть правдивый друг? – Сабина подняла голову и замедлила шаг. – Кто не боится говорить в лицо скверную правду. Кто не дарит нам сладкие и кривые слова... Я мыслю, самые крепкие друзья пришли с войны. Пан Тадеуш крепко дружит с фронтовыми коллегами? С которыми сидел в концлагере, прятался в шахте? Мамуся говорила, вас было пятеро. Часто их видите? Или только пишете письма?
– К сожалению... – я запнулся. – Нельзя сказать, чтобы... Сам не понимаю, как это... А ведь так дружил с рыжим Степой! По-польски он – Стефан. И потерял из виду! Слышал, второй товарищ вскоре после войны умер от чахотки. Третий... Про третьего товарища ничего не знаю, кроме того, что он женился на санитарке Дусе. Ну да, на той самой Дусе, которая выходила нас, как слепых котят. А четвертого видел весной. Совсем случайно. Это как раз тот коллега, которого мне не хотелось видеть...
Я промямлил еще что-то. Пытался найти для себя хоть какие-нибудь оправдания, но отказывался от них прежде, чем произносил вслух. Сейчас, шагая рядом с Сабиной, я не хотел относиться к себе снисходительно, не хотел потворствовать себе, как тот друг, который прячет горькую правду и щедр на приятные слова.
В самом ли деле Сабина не заметила моего волнения? Не поняла, что пристыдила? Или снова притворилась ненаблюдательной, чтобы я совладал со смущением?
Сабина шла молча, вперив невидящий взгляд куда-то вдаль, где матово горели фонари. Она все ускоряла шаг, словно хотела убежать от самой себя или надеялась таким образом унять сердцебиение.
Мы оказались на широкой, ярко освещенной аллее, затертые неторопливым и плотным потоком праздношатающихся.
Весь вечер, до того как мы расстались на ступеньках крыльца, Сабина сосредоточенно молчала...
Поздним вечером я медленно брел по знакомой, круто изогнутой улице. Прошагал мимо костела с колокольнями-двойняшками. Меня опять подмывало сойти с тротуара и шагать по мостовой. Когда-то мы били ноги о булыжник. Теперь черно лоснился асфальт, и лишь поблескивали трамвайные рельсы, вписанные в мостовую так, что они повторяли виражи улицы.
Нужно было оказаться на этой улице, чтобы пробудилась тревога за товарищей по лагерю, по шахте, по госпиталю. И я был благодарен Сабине за то, что она задала свой вопрос и пристыдила меня.
Но вот ведь неприятность какая! Мне хотелось думать о Степе Остроушко, о Банных, а Шаблыгин нахально оттеснял их в какие-то закоулки памяти.
Недавно я встретил Шаблыгина в Кемерове, на собрании ветеранов войны. Не успел я тогда опомниться, как Шаблыгин с ходу заключил меня в объятия, а потом долго хлопал по плечам. Он был в гимнастерке, с орденом Отечественной войны. Та же аккуратная прическа, полон рот белых зубов, но лицо стало одутловатым. Сапоги, галифе, планшет в руке. И воинская выправка у него сохранилась, вопреки нездоровой полноте. Так выглядят иные коменданты общежитий, снабженцы, управляющие домами или делами.
Шаблыгин поспешил представиться: «Перебазировался из своей Березовки в районный центр. По хозяйственной линии пошел. Стройматериалы. Может, нуждаешься цементом, шифером, кровельным железом? По казенной цене». – «У меня дачи нет. А крыша в доме не протекает». – «Дачи нет – хлопот меньше. С потолка не течет – тем более порядок. И ревматизма не будет. И плесень не заведется. Это только комар сырости не боится. А человеку от сырости один вред. Вот если жидкость внутрь организма принимать – другая статья, другой параграф. Может, пройдемся разок? Со свиданьицем. Между прочим, угощаю! – Шаблыгин деловито осмотрелся и кивнул в сторону буфета. – Так сказать, на работу не спеши, а в буфет не опаздывай». – «С удовольствием бы, но врачи... Здоровье у меня...» – пробормотал я. «Что же ты так сплоховал? При таких достижениях нашей медицины и вдруг... Ай-ай-ай...» – Шаблыгин гулко пощелкал языком. Он уразумел, что я отговариваюсь нездоровьем, и глаза его стали недобрыми. Тут он заприметил в фойе каких-то знакомых, начальственно помахал им и, когда те приблизились, снова покровительственно положил мне руку на плечо и представил: «Фронтовой друг. Последним куском хлеба делились, последним глотком бимбера... Когда нас польские друзья в подполье выручали. Hex жие наша пшиязнь!..» Шаблыгин упомянул о последнем глотке, а я отчетливо вспомнил, как он поперхнулся и закашлялся, когда заглотал слишком много из фляги с самогоном. Надо было сбросить с плеча тяжелую руку Шаблыгина, а я этого не сделал. Надо было крикнуть на все фойе: «Какие мы с тобой к черту друзья?! Какой ты к черту ветеран войны?!» Мне даже его орден не внушал доверия. В плен он попал в начале войны, когда орденов Отечественной войны еще не учредили. А после лагеря, после госпиталя он основательно засиделся в команде выздоравливающих. Выздоравливал, выздоравливал, да так и не успел выздороветь до Дня Победы... Опять я смирволил!!! А так нужно быть иногда злопамятным! Да, жизнь учит быть памятливым не только на хорошее... Торопливо распрощался я с Шаблыгиным, он самодовольно смеялся за моей спиной. В ту минуту у него было преотличное настроение, и это ерундовское давнишнее обстоятельство испортило мне настроение сейчас, когда я вышагивал вверх по знакомой улице.
И как я некогда исступленно твердил: «Стась, Стась, Стась, Стась», так я сейчас клялся – разыщу Степу Остроушко, супругов Банных, проведаю их во время отпуска с тем, чтобы уже не терять друг друга из виду.
Булыжник был залит асфальтом, но он хранил наши старые следы...
16
Хорошо проснуться, не чувствуя вчерашней усталости! Не спеша поразмышлять-помечтать и все время помнить, что шахтный гудок не загудит для тебя через минуту, через пять минут, не загудит сегодня утром вовсе.
В моем распоряжении утро и весь день; сегодня меня позовет поздний гудок. Спущусь с вечерней сменой и пробуду в шахте всю ночь.
Без Сабины утро и день оказались обузой. Тревога не отступала, и я оставался в плену невеселых размышлений.
Ну, а если съездить в Катовицы, разыскать магазин «Остатня мода»? Не могу же я в самом деле бесстрастно наблюдать за бедой Сабины. Обязан вмешаться! Поговорю с этим самым трефовым валетом начистоту, как сделал бы отец Сабины.
Добраться до Катовиц совсем не сложно, туда идет трамвай дальнего следования.
Чем дольше ехал, тем уверенности убавлялось.
Я же не знаю, как далеко зашли отношения Сабины с паном Щавиньским! Не поставить бы Сабину в неудобное положение. Да и как этот закройщик отнесется к визиту неизвестного. Кто тебе дал право совать свой нос в чужие дела? В некотором роде – иностранное вмешательство!
Лучше сойти на первой же остановке и повернуть восвояси.
Я уже поднялся с места и направился к выходу, но тут меня осенило: я же могу не упоминать о Сабине! Прикинуться заказчиком, просто-напросто поглядеть – что это за птица такая? Может, я несправедлив к Щавиньскому?
Катовицы мало чем отличаются от других промышленных городов Верхней Силезии, только обширнее; и копоти, пожалуй, здесь не меньше.
Как найти «Остатню моду» в огромном городе? Я догадался навести справки в первой же портновской мастерской, попавшейся мне на глаза.
Я искал эту самую «Остатню моду» раздраженный, злой. Будто сам пан Щавиньский пригласил меня в гости, но не потрудился сообщить точный адрес, и вот теперь я вынужден плутать.
Но чем дольше, тем охотнее шагал я по улицам незнакомого города. Есть свое очарование в прогулке по городу, куда попал впервые. Любопытство обостряется, когда подходишь к перекрестку. Вот сейчас завернешь за угол и совершенно не знаешь, что за улица, что за дома представятся тебе впервые в жизни.
Прошел из конца в конец улицу Святого Яна, свернул вправо, прошагал мимо ресторации «Подкрепись!», прошел еще два квартала и за фруктовой лавочкой под названием «Румяное яблочко» разыскал наконец ателье «Остатня мода».
Искал какое-то шикарное ателье, а нашел жалкий магазинчик. Фамилия владельца на вывеске не значилась. На обочине тротуара стоял мотоцикл «ВМ» – тот самый?
Шагал, шагал, пентюх этакий, и не придумал, как вести себя дальше. Надо же сочинить какой-нибудь предлог, прежде чем я открою дверь!
В витрине «Остатней моды» стояли два манекена в рост человека – блондинка и шатенка. Шатенка была одета в модное пальто, распахнутое так, чтобы виднелся костюм. Все модное у этого манекена – даже прическа подчеркнуто небрежная, даже глаза нарисованы сообразно с модой – черные тени в уголках глаз, чтобы удлиненные глаза томно зазывали. Блондинка – с длинными прямыми волосами, как у Марины Влади в «Колдунье». Она стояла в трусиках, в бюстгальтере, выкроенном как нельзя более экономно, вызывающе улыбалась и с веселым бесстыдством показывала прохожим свою высокую грудь, крутые бедра и ноги сверхъестественной длины.
«Как же мне быть, милые дамочки? Присоветуйте! Вы-то умеете складно врать!»
Несколько минут я проторчал у витрины.
Наверно, потому, что ничего не собирался заказывать, покупать – не сразу обратил внимание на этикетки с ценами. Вот тебе и жалкий магазинчик! Одно пальто на кукле-шатенке – командировочные за месяц. Я забеспокоился, словно и в самом деле обещал кому-то купить это пальто.
Однако какой же придумать повод для визита?
Скажу, что хочу заказать жене костюм. Нет, костюм меня, пожалуй, не выручит. Дамский костюм шьют по мерке или покупают готовый. Ну, а демисезонное пальто?
Я открыл стеклянную дверь, и мелодичный звоночек возвестил о моем приходе.
Скажу откровенно – я не прочь был увидеть какого-нибудь фатоватого прощелыгу с поношенным лицом. А меня встретил человек приятной наружности, хотя и не молодой, но очень моложавый, со вкусом одетый. Я даже огорчился, что Щавиньский такой симпатичный! Пиджак грубого сукна с короткими рукавами, без отложного воротника. Загоревшая, мускулистая шея и такие же руки. Из-под пиджака выглядывает нейлоновая рубашка.
Щавиньский оценил меня цепким взглядом и, когда я объяснил, что меня привело в ателье, поклонился, пригладил и без того гладкие, будто утюгом выутюженные волосы, расчесанные на прямой пробор.
Хозяин открыл дверь, скрытую портьерой. Он был так учтив, будто давно ждал моего прихода и был бы очень обижен, если бы я приехал в Польшу и не зашел его проведать.
Из неказистого, тесного магазинчика я попал в шикарный салон. Пахло горячим утюгом, слегка подпаленным ворсом сукна. В углу салона, не поднимая головы, безмолвно шил подмастерье. Щавиньский подвел меня к креслу, усадил рядом с неодетым манекеном и попросил подождать. Он был занят примеркой.
Кокетливая пани вертелась перед зеркалом в костюме, который был простеган белыми нитками. Заказчица жеманничала, строила глаза, смотрелась в зеркало так, словно она – совсем молоденькая паненка, а зеркало почему-то дает ее отражение с опозданием лет на двадцать пять...
Суетливые руки Щавиньского оглаживали, ощупывали костюм на заказчице. На безымянном пальце – наперсток и перстень с крупным бриллиантом. Жесты у Щавиньского мелкие, голос вкрадчивый. Улыбка наклеивалась на лицо мгновенно и так же мгновенно стиралась, когда в ней отпадала надобность; глаза при этом оставались безучастными.
Пан Щавиньский продолжал кружить вокруг заказчицы, слегка пританцовывая в такт джазовой мелодии, которую доносило радио. Он обдергивал полы, лацканы, обшлага рукавов. В зубах у него были зажаты булавки, в пальцах – мелок. Он поглаживал заказчицу то по сдобной груди, то по туго обтянутым бедрам, и была в его жестах какая-то скабрезная неторопливость. Да, да, теперь в моде пышные бюсты, такие, как у ясновельможной пани, как у итальянки Джины Лоллобриджиды или у шведской кинозвезды Аниты Экберг... Пусть кокетливая дура думает, что вскружила голову такому элегантному пану, пусть тешится мыслью, что она неотразима, как много лет назад.
Я терпеливо ждал в кресле, поглядывая на стоящий рядом манекен, с узкой талией, на деревянной подставке.
Не сделается ли Сабина на всю жизнь манекеном в опытных руках Щавиньского?
Щавиньский вновь кивнул мне, он скоро освободится; в доказательство вынул изо рта последнюю булавку.
И вот уже на меня посыпались учтивые вопросы – какой рост у русской пани, какая талия, на каком каблуке носит туфли, какой колер она предпочитает всем другим, какой у нее вкус?
Пан Щавиньский все время заставлял меня возвращаться мыслями к жене, а именно этого я сейчас не хотел и душевно этому противился. Он и не подозревал, как жестоко мстит мне этими расспросами за то, что я морочу ему голову.
По радио передали позывные местной станции – мелодичные удары молота по наковальне – и стали транслировать «Остатние ведомости». Пан Щавиньский демонстративно поковырял у себя в ухе пальцем, на котором красовался перстень – словно в ухо что-то попало, и выключил радио. Он очень далек от политики. Сантиметром портного очень трудно измерять международные проблемы. Не правда ли?.. Пан Щавиньский великодушно признал, что у нас, у русских, тоже есть одна правильная пословица: «Моя дача с краю...»
Пан Щавиньский забросал меня отрезами, штуками сукна, выкройками – теперь в моде сукно с длинным начесом. Он принес журнал мод. Я и не предполагал, что на меня будет потрачено столько внимания и времени, что я выслушаю столько любезностей, столько раз прозвучит «проше бардзо», «шановный пан», даже «вельможный пан». Столько раз Щавиньский озабоченно пригладил свои выутюженные волосы. И все попусту!
Я уже не вслушивался в то, что говорил пан Щавиньский, и думал со злорадством: «Распинайся без толку, проше бардзо! Мне тебя совсем не жалко. А как ты улыбаешься Сабине – тоже по заказу? И может ли человек, который так виртуозно владеет мускулами лица, улыбаться искренне, когда ему и на самом деле хочется улыбнуться?»
Пан Щавиньский притащил из кладовой еще одно пальто – это модная модель, любимый фасон Люцины Винницкой. Как, пан не знает, кто есть Люцина Винницка? Безмолвный подмастерье поднял голову и тоже снисходительно поглядел на меня. То неможливе! Кинозвезда! Пан не видел фильма «Почонг», по-русски говоря «Поезд»?! Тогда шановный пан обокрал самого себя. А можно легко вернуть убыток. Это обойдется пану всего в десять злотых. «Почонг» сегодня крутят, или, говоря по-польски, высветляют в кино «Студио»...
Небрежно слушал я радушного закройщика. Чем приглянулся Сабине этот человек?
И снова в ушах прозвучал глухой, полный сдержанного отчаяния голос Сабины: «Ах, пан Тадеуш, если бы вы только знали! Я так собой разочарована! Совсем не нравлюсь себе. Пусть фортуна делает со мной все, что захочет. Мне безразлично!»
Ну, а что касается любимого фасона Люцины Винницкой, то у нее хороший вкус, мне тоже нравится эта элегантная модель.
Я пообещал в следующую среду наведаться в «Остатню моду», чтобы оформить заказ и оставить задаток. Правда, пальто дороговато, но я уверен, что мы с хозяином сторгуемся.
Когда я прощался с паном Щавиньский и безмолвным подмастерьем, то уже вполне освоился с ролью заказчика. Меня даже забавляло, что я так складно врал и притворялся чуть ли не час подряд.
Но, уходя, я едва не проболтался, едва не произнес «пан Щавиньский». Сразу выдал бы себя! Ведь на вывеске значилось только название ателье.
