Текст книги "Незабудка"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 50 страниц)
Город возвращался к жизни. Юля сводила маленькую Тришку к памятнику Петру Великому – она сама не видела его после того, как увезли мешки с песком, отбили доски, распаковали.
Юля гуляла с девочкой по набережной Невы и в который уже раз шептала про себя стихотворение Тютчева «Опять стою я над Невой»:
Во сне ль все это снится мне,
Или гляжу я в самом деле,
На что при этой же луне
С тобой живые мы глядели?
Возвращаясь домой, она внимательно, одного за другим, оглядела четырех коней Клодта, они заняли свои места на Аничковом мосту.
Прошло еще два года, и она пыталась объяснить маленькой Тришке – этот неодетый дяденька сумел обуздать строптивого коня! Липкий снег падал хлопьями и в тот день накинул на коня белую попону, а на дяденьку, который стоял на коленях и укрощал коня, – белый фартук.
Тришка, как все ленинградские дети, не побывавшие в эвакуации, не видела в младенчестве своем собак и долго пугалась лающих чудовищ.
Юля с волнением замечала, что дочка слегка картавит; одна Юля знала, что это у Тришки отцовское. От Вадима же – густые и длинные ресницы, они перешли потом по наследству и к ее внуку. Почему внук более походит на своего деда, чем его мать Тришка? На самом деле так похож, или в мальчике отчетливее, чем в девочке, проступало потаенное сходство?
После гибели Вадима много лет Юля не ходила в театр, в кино. А если после торжественного заседания устраивали концерт, она сразу же исчезала. И здесь ей помогла превозмочь себя Тришка! Она так просилась в Театр юных зрителей на Моховую; у ленинградских детей это называлось – «в гости к дедушке Брянцеву». Едва в ТЮЗе приоткрывался занавес, Тришка от волнения зажмуривалась и в начале действия сидела с закрытыми глазами.
Все это Юля вспомнила молча, не заметила, что они уже свернули с Невского на Фонтанку.
– Да тебе же на вокзал, Капелька! – встрепенулась Юлия Ивановна.
Только отец, да и то редко, называл так Капу.
Под воскресенье Капа вновь провожала Юлию Ивановну, несла ее тяжелую сумку с книгами и продуктами. Дошли до парадного, и Юлия Ивановна напомнила – Капа хотела посоветоваться, куда подавать документы. В читальном зале для такого разговора нет времени – очередь, только успеваешь получать, выдавать книги...
Будь у Капы старший брат или сестра, ей, наверно, было бы легче выбрать профессию по душе.
А что касается отца, то он, пожалуй, вправе был считать себя неудачником, теперь Капа это понимала. Когда-то отец, видимо, без достаточных к тому оснований, поступил в художественное училище. И учился без успехов, и окончил с грехом пополам. На выставки его картины не брали, всегда находились недоброжелатели, хотя странно – откуда взялось злое единодушие у разных просмотровых комиссий, в разные годы и даже в разных городах? А кончилось тем, что отец стал малевать киноплакаты, которые вешали на брандмауэрах домов, на площадях, у вокзалов, при входе в парки; а еще рекламные щиты прибивали к заборам, которыми огораживали от уличной сутолоки строительные площадки. Из-за неудач отца Капа твердо решила не заниматься рисованием, живописью, хотя все годы ее не оставляла тяга к карандашу, к кисти.
Капа удивилась внезапной откровенности, с какой рассказала Юлии Ивановне об отце и матери.
После того как появился сожитель, мать, казалось, должна была подтянуться, приодеться, чтобы выглядеть более моложавой, а она, наоборот, обнеряшилась. Капа несколько раз говорила ей об этом. «Не учи меня жить!» – раздраженно отвечала мать.
Деньги на самые скромные завтраки и обеды, на кино в конце недели Капе брать теперь стало неприятно. Будто те, честные деньги, мамину зарплату, в доме уже пропили, а ей всучили нечистые деньги, получили калым с новоиспеченных абонентов. Страшно сказать, но Капа стала относиться к матери с легкой брезгливостью, впрочем тщательно скрываемой. Даже самой себе не хотелось признаваться в этом, а тут вдруг она исповедалась!
После чая Юлия Ивановна включила телевизор, транслировали концерт самодеятельности.
Нет, Капа не радуется, слушая певицу, лаборантку пищевого института, и не умиляется, что у нее отличный голос. По-видимому, жизнь не позволила ей всецело отдаться музыке.
– Мне эту лаборантку, Юлия Ивановна, всех жальче, – вздохнула Капа. – Чем выше премия, тем яснее, что погиб талант. Ее трагедия, что не поет в опере...
Пусть в самодеятельности выступают те, кто из-за недостатка способностей провалился на конкурсных экзаменах, или те, кого отсеяли из музыкального, балетного или циркового училища. И нечего радоваться тому, что лаборантка или водитель троллейбуса не занимаются безраздельно любимым искусством...
Никому, даже матери, маленькая Капа не признавалась, кем мечтает стать, когда вырастет. В далеком детстве она хотела расклеивать на улицах Ленинграда театральные афиши; хотела стать Конкордией Самойловой – она самая главная на кондитерской фабрике, поэтому и конфеты назвали ее именем; хотела быть контролером в цирке; позже мечтала, как Людмила Савельева в фильме «Война и мир», скакать верхом в красивой амазонке; хотела быть диктором телевидения, вести КВН и, конечно же, мечтала побывать в космосе, как Валентина Терешкова...
Капа снова заговорила об экзаменах. Если бы их проводили более разумно, если бы в ходе экзаменов удавалось выявить, есть или отсутствуют способности, черты характера, обязательные для той или другой профессии. В балетную школу не принимают же кривоногих, с плоскостопием, долговязых нескладех. В консерватории же нечего околачиваться без музыкального слуха. А иные норовят попасть туда, где стипендия побольше: студентам платят неодинаковые стипендии. Но разве у будущего врача или учительницы аппетит меньше, чем у будущего инженера?
Юлия Ивановна вспомнила свою Тришку: когда та поступала в медицинский, она и сомнений не знала. Тришка с детства мечтала лечить, в пионерском лагере и в школе ходила с красным крестом на рукаве.
Капа уже много слышала от Саввишны и Юлии Ивановны о Тришке, вглядывалась в ее фотографии над тахтой и ни о чем не расспрашивала. Симпатичный лейтенант-ракетчик с вымученной фотографом улыбкой и с непослушными вихрами – муж Тришки; голопузый ребятенок – их сын.
Юлия Ивановна рассказала, что Тришка живет как раз на полдороге между Норильском и портом Находка, оттуда три года скачи – ни до какого государства не доскачешь. Впрочем, присказка прозвучала в «Ревизоре» до того, как появились самолеты и ракеты стратегического назначения... Пел-напевал зятек Петро: «Увезу тебя я в тундру, увезу тебя я в тундру, увезу тебя одну...» – и в самом деле увез Тришку на край земли в вечную мерзлоту, то ли за Полярный круг, то ли малость до него не доезжая...
Капа не находила сходства между собой и Тришкой, но Юлия Ивановна настаивала на своем – обе слегка картавят, у обеих темно-русые волосы с рыжинкой. Она горячилась, – как же Капа не замечает сходства? – но забывала, что ни одной из этих примет фотографии передать не могли.
Хорошо помнит Юлия Ивановна и первый мирный год.
Еще светили тусклым светом синие лампочки на лестницах, в трамваях, еще многие рамы не были застеклены, и куски фанеры бельмами покрывали незрячие окна. Женщины еще ходили в ватниках, шинелях. Саввишна донашивала бушлат, который ей подарил сосед по квартире, старшина второй статьи: она тщательно драила пуговицы, блестел каждый якорек. Старушечья аккуратность или подчеркнутое уважение к морской форме?
В августе 1945 года из Мелекеса вернулись эвакуированные фонды. Семнадцать вагонов, набитых ящиками с книгами и рукописями.
После зимовок в неотапливаемом здании ящики с каталогами разбухли и с натугой выдвигались из шкафчиков. В дни блокады, когда каждая ступенька давалась с трудом и сил совсем не оставалось, лифт не работал. А сейчас, когда силы восстановились, лифт исправно доставлял книги в читальные залы. Пройдет еще немного времени, и с полок ежедневно, как до войны, будут снимать тысяч десять книг.
Студенты ходили с полевыми сумками, планшетами. Юля бегала в библиотечный институт с полевой сумкой, подаренной Вадимом. Каждый день она пробегала мимо больницы. Во время блокады там помещался госпиталь и висела табличка: «Прием раненых», а сейчас на двери вывели свежую надпись: «Прием больных».
Тришку перевели из яслей в детский сад, и она жила там с понедельника до субботы. Как все маленькие ленинградцы, она так осторожно клала в рот кусочки хлеба, словно боялась, что откусит себе палец. У Юлии Ивановны от блокады осталась привычка, и она перешла по наследству к дочке: обе после еды до глянца вытирали тарелки маленьким ломтиком хлеба.
Однажды мать пришла за Тришкой и услышала, как дети играют:
– Поклянись, Тришка, самой страшной клятвой...
– Чтоб мне хлебную карточку потерять! – Тришка подняла два пальца совсем как боярыня Морозова, которую везли на санях, в отрывном календаре...
Но время брало свое, карточки забывались, и в комнате звучал голос, который десять лет назад был бы воспринят как фантастический призыв из другой эпохи:
– Тришка, обедать! Суп стынет... Ну, сколько раз тебя звать?!
Юлия Ивановна охотно рассказывала Капе о дочери, видимо, сильно соскучилась. Капа от Саввишны знала, каким трудным было детство Тришки и сколько в те годы пережила Юлия Ивановна: «Всю молодость пила чай вприкуску со своим горем...»
А сегодня Юлия Ивановна вспоминала о Тришкином детстве только веселое.
Зашел однажды к ним управдом, лысый усатый дядька, а Тришка возьми да спроси у него: «Дядя Ваня, почему у тебя остальные волосы есть, а других нету?» Когда Тришка стала школьницей, то спросила вечером первого сентября, удивленная: «Разве завтра опять в школу? Зачем? Я там сегодня все видела...» Бедняжка, она не знала, что в школу поступают на десять лет... А когда Тришка научилась читать, то удивлялась, что Саввишна малограмотная. Всю жизнь живет в центре города, рядом с библиотекой и – малограмотная. «Согласно твоей теории, смеялась мать, – самые начитанные люди живут возле библиотек?» Когда Тришка читала первую главу из «Евгения Онегина», она покатывалась от смеха в двух местах: «Когда же черт возьмет тебя?» (взрослые не разрешают детям чертыхаться, а сами?) и «Месье прогнали со двора...».
– А почему вы Ирину зовете Тришкой?
– Прижилось... Наверно, потому, что всю ее одежду перешивала из своей. Много лет латала Тришкин кафтан...
Экзамены в школе Тришка сдавала в одном и том же платье, перед экзаменом клала под пятку пятак, чтобы принести домой пятерку. Вспомнилось, как Тришка впервые застеснялась пойти в летнем платье без лифчика. А когда, окончив школу, Тришка уезжала с матерью в дом отдыха в Репино, вдруг забеспокоилась: «Мы уедем, мама, а вдруг придет письмо от Пети?» – «Почтальон подсунет под дверь». – «А если письмо будет толстое и не пройдет в щель?» Так мать поняла, что дочь влюбилась в Петю, курносого и вихрастого курсанта ракетного училища...
В тот вечер Капе совсем не хотелось возвращаться домой. Юлия Ивановна предложила переночевать у нее. Капа охотно осталась бы, но не предупредила домашних. И какой бы мнимой ни была тревога матери, утром Капа все равно услышит ругань.
Капа вновь застряла в городе допоздна. После библиотеки она пошла со Шкилетом в кино, сеанса ждали долго, картина двухсерийная, пока добралась от кинотеатра «Великан» до Московского вокзала – без пятнадцати минут двенадцать.
Ближайшая электричка уйдет в первом часу. Лампочки в вагоне горят вполнакала, печатные буквы разбираешь с трудом. Иные пассажиры, едва добравшись до вагонной скамейки, уже заснули. А в полночь без пяти минут с соседней платформы отправляется в Москву «Красная стрела».
Капа вышла из вагона, прошла платформу с табличкой «На Любань», свернула направо и миновала чугунную ограду, отделяющую суету пригородной электрички от размеренного, умеющего вести счет минутам предотъездного регламента курьерского поезда. Капа стала в стороне, придерживая пальцем замок своего портфеля, чтобы не открылся.
Смеются, целуются, плачут... Прощанья-расставанья... Вот и все, я звоню вам с вокзала, я спешу, извините меня...
Негры, японцы, нарумяненные старухи в брючных костюмах. На тележках – разноцветные чемоданы с наклейками. Светятся матовые номера вагонов. На проводницах форма с иголочки – ну чем не железнодорожные стюардессы?
Мелькнуло удивительно знакомое лицо актера, много раз виденное на экране. Олег Стриженов? Волосы выгорели от перекиси, в руках модный плоский черный чемоданчик – весь багаж москвича.
Видимо, в самой внешности Капы, в том, как она разглядывала пассажиров, было что-то не соответствующее «Красной стреле», потому что величественный милиционер глянул на нее наметанным глазом и сказал:
– Гражданочка, проходите по своим делам. Ничего интересного здесь показывать не будут.
Радиодиктор попросил провожающих покинуть вагоны, на нескольких языках прозвучало пожелание счастливого пути, включили бравурную музыку.
Плавно тронулся поезд.
Вот бы прыгнуть на движущуюся ступеньку и уехать, куда семафоры и глаза глядят! Все равно куда, лишь бы подальше, туда, где железная дорога не делится на зоны, как в пригородах, и куда мчатся такие заманчивые, нарядные поезда.
Прошествовал мимо щеголеватый, молодцеватый милиционер.
Капа вдруг встревожилась – возвращается в поселок одна, в такую поздноту, а у них появились хулиганы. Кто-то додумался – выпускают после тюрьмы хулиганов без права жительства в Ленинграде. А почему пригороды должны страдать от этих бывших ленинградцев? У них в поселке и фонарей, и милиционеров меньше, чем в городе. Кто же приструнит хулиганов в случае надобности?
Она проводила взглядом хвостовые огни «Красной стрелы» и заторопилась на свою платформу, к своей электричке.
Лампочки в вагоне уже светили ярко-ярко; минута-другая – электричка дернулась с места, и вагон зажил суетной дорожной жизнью.
На первой же пригородной платформе шумной ватагой ввалились работницы; кончилась вторая смена на ткацкой фабрике. В вагоне сразу сделалось теснее, оживленнее. Крутильщицы после работы не умеют тихо разговаривать, орут, как в цехе, когда им нужно перекричать веретенный гул. Атмосфера веселого товарищества согрела Капу, она позавидовала соседкам: у них хорошее настроение, они не терзаются сомнениями – в какой институт поступать. Впрочем, иные из них учатся заочно в текстильном техникуме, институте – это Капа знает.
Позади осталось Колпино. За окном потянулись места, когда-то надолго разрубленные линией фронта. Березы, осины такие же пышно-зеленые, как повсюду, но с обглоданными, уродливыми макушками – деревья покалечило снарядами еще лет тридцать назад, им суждено до старости стоять инвалидами...
На скамейке по соседству с Капой ехала супружеская пара. Электричка еще не успела отойти от Московского вокзала, как жена громко, на весь вагон, принялась командовать мужем: «Сядь сюда», «Повесь авоську туда», «Сними плащ», «Открой окно»... А после того они длинную дорогу ехали рядом, ни слова не проронив и ни разу не взглянув один на другого. Разве так можно жить на белом свете? Такими же скучными бывали мать и ее сожитель, когда он ехал совсем трезвый...
Две скамейки по ту сторону прохода заняли картежники. Играют, чтобы убить время в дороге, но иные – с исступленным азартом. Это не подкидной дурак, а «шамайка». Шамайкой называют шестерку треф, в этой игре она самая старшая.
Напротив у окна беспробудно спал какой-то подвыпивший мужчина, которого Капа уже не раз видела «под градусом». Заснул он в предотъездной полутьме и не проснулся от яркого света. На какой станции ему выходить? Жаль человека, проедет свою станцию, когда-то еще ночью пойдет – и пойдет ли – обратный поезд...
– Вам где сходить? – Капа сделала робкую попытку его растормошить.
– Васильевский остров, Восьмая линия, – пробормотал он.
– Да это же электричка, а не троллейбус!
– Тогда могу сойти на Шестнадцатой линии, – миролюбиво согласился он и снова заснул.
Над пьяным посмеялись, но Капу он не рассмешил.
«А я разве знаю, где мне выходить? Куда податься?!» – Она рассердилась на себя за девчоночью нерешительность.
Белые ночи не кончились, но от того не менее боязно идти со станции домой через весь поселок. В кромешной темноте даже спокойнее: по крайней мере, никто тебя не видит, а дорогу Капа знает, пройдет и с закрытыми глазами...
За утренним чаем мать завела порядком надоевший разговор.
– В конце концов, поступай куда угодно, только не в кассирши, считать и пересчитывать чужие деньги, – мать взялась за край клеенки и начала быстро перебирать ее пальцами, будто отсчитывала деньги из пачки. – Беспокоиться из-за чужих денег, а самой получать гроши...
Отчим отдавал предпочтение двум профессиям: зубного техника и мастера по ремонту холодильников:
– Пока население мучается зубной болью, пока рвут зубы – без протезов населению не прожить. При таком ремесле у тебя всегда останется золотишко на молочишко... Или поступай по холодильному делу. Но институт не кончай, а то попадешь под распределение куда-нибудь в Кандалакшу, к черту на кулички. Ну на кой тебе этот диплом? Эдак с третьего курса уйдешь и устроишься в мастерскую по ремонту холодильников. Населению не хочется, чтобы тухла рыба или скисало молоко. А гарантийный ремонт гарантирует тебе заработок на всю жизнь.
Капа терпеливо выслушала советы и еще сильней затосковала по студенческому общежитию. При выборе недоходной специальности ее ждут дома ежедневные попреки.
И с неожиданной для себя твердостью заявила:
– Опоздали ваши советы. Поступаю на библиотечный факультет. – Капа встала, подчеркнув свою решимость.
На следующее утро она поехала к Юлии Ивановне, которая вернулась с Фонтанки на старое место, в главный читальный зал Публичной библиотеки.
Пропуск для Капы лежал, как было условлено, на контроле.
Капа сказала о своем решении, Юлия Ивановна просияла, вышла из-за барьера, заставленного книгами, и молча поцеловала Капу.
– Мне бы только общежитие...
– Можешь пока жить у меня. Сэкономишь три часа в день на поездках.
Счастливая Капа повисла на шее у Юлии Ивановны.
– Я не три часа выгадаю... – Сколько же?
– Все двадцать четыре, – очень серьезно сказала Капа.
– После Нового года я ухожу на пенсию. Поеду к внуку в вечную мерзлоту. Не меньше чем на полгода. Хочу поработать бабушкой.
С каким удовольствием она понянчится с ребятенком! Поймет ли Капа, если ей сказать, что в хлопотах о внуке она с опозданием на четверть века чувствует себя молодой матерью? В свое время ясли и детский сад лишили ее многих желанных забот.
Она собирается на «бабушкины гастроли». Зять служит в таких войсках, что Тришка с сынишкой обречены на кочевой образ жизни в лесной глухомани, в таежной нежити или среди пустынных сопок.
А с Капой познакомилась Юлия Ивановна лишь потому, что в этом году отказалась от отпуска и заменила сотрудницу на Фонтанке: повысится годовой заработок, и будущая пенсия увеличится на несколько рублей.
Юлия Ивановна обещала похлопотать в дирекции, слышала, что требуются младшие библиотекари. Если Капу примут, она успеет поработать под присмотром Юлии Ивановны. Ну, а что касается института, она советует Капельке поступить тогда на вечернее отделение.
– Буду находиться теперь под охраной государства, – улыбнулась Капа.
Войдя назавтра в читальный зал, Капа уже по-хозяйски прислушалась к шелесту страниц, а на Саввишну и Аристотеля поглядывала как на своих сослуживцев.
1972
ОДНОПОЛЧАНЕ
Мозжухин долго вглядывался в незнакомое лицо, но так ничего и не вспомнил. На скулах пробивается сквозь загар настойчивый румянец. Глаза влажно блестят, смотрит парень не мигая. Волосы коротко острижены и лоснятся черной щетинкой. Есть что-то добродушное и одновременно хитроватое в выражении лица; такими часто кажутся курносые брюнеты.
«И с чего я взял, что парень обязательно походит на отца? – подумал Мозжухин с внезапным раздражением. – Пусть он даже похож как две капли воды. Разве всех удержишь в памяти? Тем более этот – розовощекий, чистенький, как из бани, а отец его, наверно, ходил небритый, в грязи и копоти».
– Не может быть, товарищ полковник, чтобы совсем забыли. Ну как же! Батька мой – мужчина заметный. Первый косарь на деревне. На тимонинскую мельницу с мешком за плечами шагал, а это, знаете ли, километра полтора, никак не меньше.
– Он не в бронебойщиках ли состоял? – спросил Мозжухин, потирая лоб.
– Не могу знать.
– Может, был связным? Или снайпером охотился? Не хвалился в письмах, сколько фашистов убил?
– Таких сведений не получали. А до охоты человек был пристрастный. Особенно – если на глухарей. Вальдшнепов тоже иногда приносил...
Мозжухин сокрушенно пожал плечами.
Парень стоял все такой же подтянутый и вертел в руках письмо, сложенное треугольником.
Нет, никогда им не сговориться. Да и как его вспомнить, этого Артема Петровича Короткова, если неизвестно, что он делал в полку и как выглядел?
Сын не знал фронтовой профессии отца, его занятий и привычек, а полковник, естественно, не знал примет и признаков его мирной жизни.
Но огорчать парня, который с таким усердием и настойчивостью искал и нашел полк отца, Мозжухину очень не хотелось.
Он постоял, прикрыв глаза рукой, тщетно пытаясь вызвать в памяти образ солдата. Может, тот долго жил и воевал рядом, а может, лишь промелькнул в смертной сутолоке боя. Может, Коротков-отец сутками сидел у него в блиндаже, склонившись над телефоном с наушниками, надетыми поверх пилотки. А может, Мозжухин его и в глаза не видел – и такая вещь случается на войне.
«А парнишка все-таки молодец! – подумал Мозжухин с теплотой. – Пошел добровольцем, нашел полк и добился зачисления. Ну хорошо, демобилизованный сосед сообщил, где стоит полк. Но ведь это еще надо было по военкоматам поездить, добиться, добраться сюда из Сибири! И еще молодец, что не лез к начальству на глаза. Сперва обжился в полку, потом уже явился, дал прочесть письмо отца и рассказал, с каким трудом добрался».
– Значит, говоришь, охотник и прилежный ходок? Первый косарь в вашей Шайтанке?.. Как же, вспомнил! Чернявый такой? Здоровяк? Вот, вот! Вспомнил! Еще про тайгу любил рассказывать. Ну как же! Он у меня долго связным был, твой батька. Первый скороход в полку, Коротков Артем Петрович...
Лицо Короткова-сына сразу прояснилось, как если бы он шагнул из тени на свет или кто-то откинул брезентовый полог палатки, оберегающий ее прохладный сумрак.
– А вот куда он потом запропастился и где голову сложил – не уследил. – Мозжухин понизил голос: – Сам за эти годы в госпитале четыре раза гостил.
Темные немигающие глаза Короткова-сына влажно блестели, улыбка горько скривила губы.
Мозжухин шагнул к нему, обнял за плечи и молча, в приливе неожиданной нежности, привлек к себе. В эту минуту Короткое чем-то напомнил Мозжухину сына Сережу.
Оставшись в одиночестве, Мозжухин, как все правдивые люди, которым пришлось соврать, долго не мог отделаться от неловкости. Он понимал, что вины его нет, но все-таки чувствовал себя виноватым в том, что не запомнил красноармейца Короткова-отца.
«А парнишку огорчать зачем же? – подумал Мозжухин, укладываясь спать. – Пусть думает об отце с уважением. Сам лучше служить будет».
Мозжухин задул свечу и вытянулся на походной койке, пахнущей холодным бельем. Он привык засыпать мгновенно, без раздумья и сборов, умел дорожить каждой крупинкой непрочного фронтового сна. Как все командиры, он привык к тому, что его часто будят. Не досмотрев сна, не протерев глаз и не потянувшись вволю, полковник умел выслушивать донесения и отдавать приказания. Но на этот раз сон не приходил, и Мозжухин долго ворочался на койке, которая сразу стала скрипучей, узкой, жесткой.
Удивительно приятна все-таки стародавняя похвала неизвестного бойца! Может быть, именно потому, что Артема Петровича Короткова нет в живых, его старое письмо домой, в Шайтанку, было так трогательно. В руках сына оно выглядело почти как завещание.
В письме, сложенном треугольником, Короткое писал про майора Мозжухина, что солдатам он – отец родной, что, когда он командует, ни одна плохая мысль не войдет человеку в голову, потому что по военным талантам он не уступит самому маршалу, и что если доведется когда-нибудь, не дай бог, воевать Ванюшке, то не желает ему лучшего командира, чем Захар Михайлович Мозжухин.
И откуда красноармеец Коротков узнал его имя, отчество? Не при штабе ли он состоял? Боец комендантского взвода? Надсмотрщик линии связи? Ездовой штабного обоза? Полковой разведчик?
Наивная похвала солдата взволновала Мозжухина, как самая высокая награда, как орден, который ему вдруг вручили с таким опозданием, что он его уже перестал ждать.
Кто же все-таки автор письма? Как выглядел этот Артем Коротков? И как сложилась его солдатская жизнь, оборванная то ли на родной, то ли на немецкой земле?
Перед глазами возникали в черноте ночной палатки одно за другим то смутные, то отчетливые лица солдат, которых Мозжухину довелось видеть в смертные минуты...
Вот на двух противотанковых ружьях, связанных вместе плащ-палаткой, принесли бронебойщики на командный пункт роты и положили на мокрую землю раненого. Лицо его, давно не бритое, – в копоти и крови. Мозжухин приподнимает ему голову, перевязывает и дает пригубить фляжку с водкой.
– Спасибо, товарищ старший лейтенант, – шепчет бронебойщик, с трудом шевеля губами. – Я этого никогда не забуду! Буду помнить вас всю свою жизнь.
Умер он минут через пять, на тех же самодельных носилках, и схоронили его там же, под желтой березой у самого Волоколамского шоссе.
Рядом с черным немецким танком лежит на снегу под Вязьмой солдат. В обугленной руке зажал он горлышко разбитой бутылки. По всей вероятности, он подобрался к танку вплотную и не бросил, а для верности, не выпуская из руки зажигательной бутылки, разбил ее о броню.
У входа в бетонный форт приграничного города Эйдткунен лежит в чужой земле, в окопе, ставшем могилой, сержант-казах. Рот его полуоткрыт, видны красивые, чуть голубоватые зубы. Мозжухин еще подумал тогда, как хорош бывал, наверное, этот сержант-казах, когда улыбался.
Он так крепко обхватил богатырской рукой ремень автомата, точно просил не разлучать его с оружием и после смерти. Но на войне свои законы, и солдат из трофейной команды обрезал ремень и отобрал автомат.
Оружие требовалось живым, чтобы мстить за мертвых.
Однако при чем же здесь белозубый сержант-казах? Он-то, во всяком случае, не был отцом Ивана Короткова!
Память была бессильна воскресить не только образ, но и самый факт существования Короткова-отца. Тяжелые воспоминания теснились и подступали к самому сердцу, будто Мозжухин только сейчас вот, впервые, в полной и беспощадной мере ощутил потери своего полка за войну.
Проснулся Мозжухин с мыслью о том же Короткове, и это его даже рассердило, потому что с утра предстояли тактические учения дивизии, хлопот полон рот – все надо предусмотреть, учесть, запомнить.
Раннее утро встретило Мозжухина, вышедшего из палатки, холодной росой и туманом, в котором неясными пятнами белели палатки. Березовая роща, подступавшая вплотную к палаткам, была подобна зеленому туману.
По соседству на батарее ржали кони, и уже доносился откуда-то из серой сырости утра окрик ездового: «Тпру-у-у, не балуй!» – окрик, переживший не одно поколение русских солдат.
Водитель машины Молодых дал Мозжухину умыться. Тот спросил, отфыркиваясь:
– Не помнишь такого солдата у нас в полку – Короткова Артема Петровича? В летах был, отец семейства. Его не то в Литве, не то на границе убили.
– Короткова? – покосился Молодых на намыленную шею полковника. – Что-то не припомню такого случая, Захар Михайлович. Корольков – был такой шофер в медсанбате, но он жив-здоров.
Во всем, что не касалось машины и дорог, Молодых был бестолков.
– Ну при чем здесь этот мальчишка Корольков? – спросил Мозжухин спокойно, не повышая тона.
– В разведчиках еще был у нас Коротеев, – продолжал Молодых, зачерпывая в кружку воды. – Так тот совсем молоденький. Тогда еще в Тапиау пострадал. Помните, Захар Михайлович? Один на том красном чердачке бой принял.
Мозжухин, держа полотенце в руках, укоризненно посмотрел на Молодых.
– А Короткова, товарищ полковник, не помню. Мыслимая вещь – всех запомнить? Тут не голова нужна, а Библия...
– Как? Как ты сказал? – Мозжухин даже перестал вытираться.
– Я говорю, товарищ полковник, что у меня голова – не Библия. Я всех помнить не могу.
Мозжухин несколько раз подряд произнес это выражение про себя, как делал всегда, когда ему доводилось услышать что-нибудь очень интересное.
До войны он работал учителем русского языка где-то на Южном Урале, был страстным собирателем фольклора и не бросил этого увлечения на войне. Он любил вслушиваться в окопные беседы, в разговоры у походных костров, кухонь, в палатках медсанбата, а иногда даже кое-что записывал в книжечку...
Но сейчас не до того. Дивизионные учения вот-вот начнутся, а до них еще столько нужно сделать...
К полудню Мозжухин успел несколько раз побывать у «красных» и у «синих» и уже два раза у подножия высотки, господствующей над местностью, собирал посредников с белыми нарукавными повязками и разъяснял им задачу обстоятельно, неторопливо, как, бывало, в классе.
Сейчас Мозжухин уже привык, но на первых учениях чувствовал себя весьма неуверенно. Многие офицеры ошибочно принимали полковника Мозжухина за кадрового военного и очень удивлялись, когда узнавали, что в начале войны он был всего-навсего лейтенантом запаса. Он учился военному искусству на фронте, никогда не имел дела с условным противником, не вел никаких боев, кроме настоящих. И переход от войны к военной игре был для него так же труден, как первый бой для командира, который до того воевал только на полигоне.
«За кого же сегодня воюет молодой Коротков – за «синих» или за «красных»? – вдруг подумал полковник, пропуская мимо ушей донесение какого-то не в меру словоохотливого посредника. – Забыл даже спросить, где он у меня служит, в какой роте или батарее».
Мозжухин стоял на гребне высотки и всматривался влево, откуда появилась передовая цепь «синих». «Синие» должны были оседлать большак и «взорвать» мост. С высотки открывался просторный вид на окрестные поля и березовые рощицы, на речку, огибающую хуторок кривым серебряным серпом, на большак, окаймленный тусклой от пыли травой.
«А ведь какому-то полку пришлось эту землю отвоевывать, – подумал Мозжухин. – И какой-то безвестный командир, наверно, сражался за господствующую высотку, на гребне которой я расхаживаю сейчас. И Молодых, ожидающий с машиной у подножия, не встревожен тем, что эта высота просматривается и простреливается противником».
