Текст книги "Незабудка"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 50 страниц)
ОДНА МИНУТА
Ветер совсем притих, и листья, похожие на хлопья желтого снега, падали бесшумно и неторопливо. Листья падали на землю, на лафет пушки, на каски и плечи артиллеристов, на скамью, стоящую поодаль.
Пушка Выборнова только недавно сменила огневую позицию и сейчас обосновалась в сквере, который вытянулся мыском у развилки двух улиц. Несколько тщедушных кленов, афишная тумба, скамья с изогнутой спинкой – вот и все достопримечательности сквера.
Выборное воевал в этом немецком городке с рассвета. Весь день пушка кочевала по городку, и весь день под ее колесами и под ногами артиллеристов хрустели черепица и битое стекло. С рассвета над городком висела красным облаком кирпичная пыль. Она оседала на лицах, противно скрипела на зубах. Шинели были присыпаны красным, как одежда каменщиков.
У одних домов вместо крыши остались торчать голые стропила, у других оголился только конек крыши. Будто какой-то великан приподнял крышу, встряхнул ее, и черепки, стронутые со своих мест, беспорядочно посыпались к карнизам.
Расчет успел расправиться с пулеметом на шпиле ратуши, с пулеметом в слуховом окне дома на рыночной площади и с фашистами, которые отстреливались с горящего чердака.
В последней стычке был ранен командир расчета, исполнявший также обязанности наводчика, Семен Семенович Казначеев.
Сперва он не позволял себя увести и пытался стоять у прицела. Но скоро силы его оставили, он сник и уже не противился, когда товарищи понесли его.
Казначеев подозвал к себе Выборнова и сказал едва слышно:
– Так что ты теперь, Петро Иванович, больше не второй номер. За весь расчет хлопочи. Обуглись, а выстой! – Он беззвучно, как бы собираясь с силами, пошевелил губами и добавил; – А меня пусть на родную землю отправят. Не хочу здесь ни лечиться, ни умирать.
– Как я теперь без вас, Семен Семенович? – спросил Выборнов растерянно.
Он так и не нашел, что еще сказать своему командиру – ни слова в утешение, хотя бы в напутствие. Выборнов весь поглощен был тревожной мыслью о предстоящем бое, в котором ему придется быть старшим.
На батарее уже давно намеревались перевести Выборнова наводчиком в другой расчет, но Петр Иванович каждый раз отнекивался, находил отговорку.
Перед выходом на прусскую границу Казначеев опять затеял разговор на эту тему.
– А не пора тебе, Петро Иванович, в наводчики определиться? Наводку знаешь прилично. Или неохота?
– Нет, почему же? – замялся Выборнов. – Придется, если приказ выйдет. Хотя ответственное дело...
– Значит, весь век хочешь вторым номером называться?
– Не обязательно, чтобы меня Петром Ивановичем величали. Пусть второй номер! Пусть хоть горшком назовут, да только в печь не ставят.
Казначеев рассмеялся, махнул рукой и пошел по своим делам. Выборнов заторопился к своей пушке, довольный тем, что остается в старой должности – замковым...
А сейчас ему все-таки пришлось взять на себя командование расчетом, и от одного сознания, что он отвечает за пушку, что ему доверена жизнь людей, на душе стало неспокойно.
Случись все это в другое время – полбеды, но сегодня первый бой на немецкой земле. Все вокруг чужое: и дома, и вывески, и фургоны со скарбом, брошенные на улицах, и подстриженные кусты в сквере, и само небо, затянутое дымом и жесткой, неопадающей пылью.
Эта вездесущая кирпичная пыль покрыла потные, закопченные лица артиллеристов и разукрасила их причудливыми красно-черными пятнами.
Однако никто этого не замечал, как не замечали усталости и голода. Все это даст о себе знать позже, когда спадет напряжение боя. А сейчас можно думать только о том, что с минуты на минуту из-за угла вот того левофлангового дома с островерхой крышей и маленькими, какими-то враждебными окнами выскочит танк и помчится прямо на пушку.
Выборнов обвел взглядом своих людей.
Подносчик Боконбаев был, как всегда, невозмутимо спокоен. Для удобства он установил ящики со снарядами на садовой скамейке.
Самойленок суетился больше чем нужно и,без умолку говорил – горячность, еще не остуженная опытом.
Мельников, занявший место Выборнова, деловито подрывал для сошника землю, все время обтирая пот с белобрысого, безбрового лица.
Выборнов еще подумал о выгодах своей позиции у развилки улиц и в тот же момент услышал нарастающее громыхание танка.
– По местам! – закричал он визгливо, чужим голосом, хотя понимал, что команда, в сущности, ни к чему, все и так наготове.
Выборнов узнал «пантеру» в профиль на повороте, когда та показалась из-за угла.
Их разделял один квартал.
Выборнов бросил цигарку, которой даже не успел затянуться, и прильнул к прицелу.
Он хотел сосредоточиться, но мысли путались, опережали одна другую, сбивались, и ему никак не удавалось заставить себя думать только о танке и считать метры, которые их разделяют.
Почему-то он отчетливо вспомнил сейчас ночную переправу пушки через пограничную речонку Шервинту. Неизъяснимое волнение овладело им в тот момент. И не потому он волновался, что ступил на немецкую землю, а потому, что своя земля, которую он исколесил с пушкой и исшагал вдоль и поперек, наконец-то осталась позади.
Интересно было бы знать, сколько отсюда, от этого прусского городка, до Москвы, до ее почтамта. Ну как же, он отлично помнит здание почтамта и глухую стену дома напротив с огромным рекламным плакатом в три этажа: «Я ем повидло и джем». Этот плакат виден, когда сходишь с трамвая у Кировских ворот. Деревья на бульваре тоже полуголые. Желтые листья бесшумно и неторопливо падают на рельсы, и на съезде с бульвара, наверно, стоит дощечка: «Листопад» – это для вагоновожатых, чтобы аккуратнее тормозили...
Танк уже прошел мимо углового дома, миновал низкие сводчатые ворота и лавчонку рядом с ними. Выборнов скосил глаза и увидел окурок, брошенный им и лежащий на желтых листьях, – вот бы сейчас затянуться! Пожалуй, покурить уже не придется, если не ударить сейчас прямо в башню, да так, чтобы без рикошета. Или попробовать сперва по гусенице? А если первым снарядом не пробьешь? Останется ли время на второй выстрел? Как поступил бы сейчас Казначеев? Наверно, он уже добрался до госпиталя. «Обуглись, а выстой!» А лечь в чужую землю кому же охота? Здесь и цветов на могилу никто не принесет...
Неудачно получилось с Казначеевым. Вот теперь он, замковый, должен отвечать за весь расчет. Знают ли товарищи, что их жизнь сейчас зависит от его спокойствия, от того, как он повернет пальцами левой руки механизм наводки?
Одна минута, может быть, какая-нибудь доля минуты дана сейчас Выборнову. В этот маленький срок он должен уложить все свое умение, всю свою злость. Позже они уже будут ни к чему. И если он не выстоит, его вместе с товарищами похоронят в неуютной, черствой, чужой земле.
О многом можно успеть подумать и многое вспомнить в ничтожную долю минуты, за несколько секунд, необходимых танку, чтобы пройти на полном ходу мимо ворот и лавчонки рядом с ними.
Выборнов произвел выстрел по башне, но снаряд только чиркнул по округлой броне и ушел рикошетом в сторону. Выборнов почувствовал, как за одно мгновение взмок весь – от затылка до пяток. Противный холодок пробежал по спине.
Но почему же фашисты не стреляют? Или просто хотят раздавить пушку и расчет? Он не отрывал взгляда от танка, дрожавшего в перекрестии прицела. Танк шел не сбавляя хода. Выборнов, не оборачиваясь, отчетливо представил себе лица всех людей расчета.
У Самойленка дрожат губы. Как всегда, он шепчет себе под нос ругательства и горячится.
Боконбаев со стороны может показаться беззаботным – будто не подозревает об опасности.
Лицо Мельникова сосредоточенно, у рта легли суровые складки. Он изо всех сил старается казаться спокойным. Лицо покрыто кирпичной пылью, но Выборнов знает, что все оно в веснушках, даже на ушах веснушки.
Рядом с Мельниковым возникает почему-то лицо Леночки, будто она тоже номер расчета и стоит у пушки. Где она сейчас? На заводе? И в сознании мелькает панорама его цеха.
Он работал мастером пролета поршневых колец. Несколько раз ему предлагали стать сменным мастером цеха, но каждый раз он находил повод, чтобы уклониться от повышения: все-таки ответственность, вдруг не справится?
Только бы ему вернуться в сборочный цех после войны! Нет, он теперь не станет отказываться, сам попросится в сменные мастера и знает, что Георгий Михайлович поставит его на эту должность, не задумается.
Бег мыслей опережает отсчет секунд и метров. Танк поравнялся с третьим от угла домом, и тотчас же страшный удар потряс все вокруг.
Выборнова швырнуло на землю, он упал и, может быть, пролежал секунду в беспамятстве, но сразу же очнулся, открыл глаза и очень удивился, увидев над собой предзакатное небо.
Он поднялся на ноги и огляделся. Афишная тумба с обрывками почерневшей афиши покосилась, садовая скамейка расщеплена.
Боконбаев лежал на желтой листве, так и не выпустив из рук снаряда, – подносчик прижал снаряд к груди в свою смертную минуту.
Самойленок закрывал замок пушки и при этом что-то кричал.
По щеке Мельникова стекала струйка крови, и казалось, что это алый ремешок, на котором держится каска.
Выборнов рванулся к прицелу и увидел, что тот разбит. Он не слышал ничего, кроме шума в ушах. Не слышал тяжелой поступи «пантеры», хотя она была уже так близко, что доносился ее горячий запах – душный и сладковатый запах отработанного газойля.
«Обуглись, а выстой!» – опять вспомнил Выборнов.
Он молниеносно навел пушку по стволу и выстрелил, целясь в башню.
Спустя мгновение Выборнов увидел, что танк стоит, упершись в стену дома, и дымится. Сослепу танк въехал на тротуар и проломил стену. Пробоина в башне не была видна, но дым из нее валил, как из трубы.
Стрелок-радист в танке был жив – по орудийному щиту нетерпеливо и зло простучали пули. Затем горящий фашист выскочил из переднего люка. Он еще успел пробежать в смертном отчаянии несколько шагов, но тут же, раскинув руки, упал навзничь на тротуар, на толченое стекло. Волосы его быстро сгорели, лицо почернело, короткая куртка его с розовым кантом на погонах продолжала тлеть, в подсумке на поясе впустую рвались патроны.
В танке что-то взрывалось, и он чадил черным дымом, затмившим полнеба.
Солнце только что скрылось за разбитой крышей, но пепельно-кровавое зарево заката еще не погасло. И дым, подсвеченный сзади, был зловещего багрового цвета.
С того момента, как из-за угла дома появился танк, прошло не больше одной минуты – как много и как мало!
Выборнов склонился над Боконбаевым, лежащим на желтых листьях, но тотчас же услышал характерное громыхание гусениц по мостовой. Он вскочил и кинулся обратно к разбитому прицелу.
Второй танк выскочил из-за левофлангового дома на полном ходу, как и первый. Но Выборнов не ощутил былой неуверенности и острой тревоги.
За орудийным щитом стоял не второй номер, а командир расчета, полновластный и ответственный хозяин пушки и людей, с которыми он воевал вместе много месяцев, а сверх того еще одну минуту.
1944
НАСЛЕДСТВО
Как всегда, казалось, что все осколки, сколько их ни есть, свистят близко-близко, у самого уха.
Иные действительно просвистели совсем рядом, но Третьяков все-таки благополучно пробежал по заснеженной мостовой, исклеванной минами, завернул за угол и добрался до командного пункта батальона.
Он постоял на ступеньках лестницы, отдышался, а затем спустился в подвал. Потолок не позволял Третьякову вытянуться во весь рост. Но и стоя в неудобной позе, ссутулившись, он по-строевому пристукнул сапогами, отдал честь комбату и отдернул руку так резко, будто обжег о каску.
Комбат сидел в плюшевом кресле с картой на коленях. Адъютант стоял за высокой спинкой кресла и держал огарок свечи.
– Второй номер савельевского расчета, – отрекомендовал кому-то комбат Третьякова.
Третьяков приосанился.
– А это, – продолжал комбат, обращаясь к Третьякову, стоявшему навытяжку, – сержант Приходько. Ваш новый командир.
Из темного угла шагнул человек в мятой закопченной шинели, туго перехваченной ремнем, и в ушанке с оторванным ухом.
Третьяков козырнул, но при этом довольно бесцеремонно оглядел сержанта с ног до головы и, судя по выражению лица, осмотром остался недоволен. Как-то не внушали доверия тонкие руки и застенчивый румянец на безбородом, почти юношеском лице.
– Ну что же, бой не ждет. Бывайте живы и здоровы, – заторопил их комбат. – А вам, Приходько, я доверил не простой пулемет. Наследство Савельева! Вся дивизия знает. Так что славу Савельева не уроните, не запачкайте.
Приходько молча откозырял, ни в чем не заверив комбата и не дав ему никаких обещаний.
Третьяков еще раз недружелюбно осмотрел сержанта, его ушанку с оторванным ухом и направился к выходу.
Третьяков шел не спеша, не забегал при близких разрывах под своды ворот, в подъезды домов. Он прошел с полквартала и обернулся.
Приходько послушно следовал за ним, ничем не обнаруживая страха. Был ли он в самом деле равнодушен к опасности или не хотел ударить лицом в грязь перед вторым номером?
«Подумаешь, герой! Что он, от осколков застраховался, гуляет? Тоже нашел себе парк культуры и отдыха! – все больше раздражался Третьяков. – Был бы хоть званием постарше. Такой же сержант! И что им приспичило? Четыре дня без Савельева воевал, ничем, слава богу, не проштрафился. И вдруг – пожалуйста! Ходи тут по самому пеклу взад-вперед. И главное, еще неизвестно, что это за птица такая. Может, мы пустой билетик вытянули? Я ведь тоже, слава богу, не первый день за пулеметом. Рядом с Савельевым лежал...»
Третьяков шмыгнул в ворота углового зеленого дома. Пулемет стоял в кондитерской, уставив ствол прямо в разбитую зеркальную витрину. Когда не вели огня и запах пороха и горелого масла не заглушал все остальные, в кондитерской вкусно пахло ванилью, тмином и еще чем-то соблазнительно-аппетитным...
Третьяков представил командиру подносчиков расчета Горбаня и Кривоносова.
– Первый подносчик савельевского расчета рядовой Горбань! – торжественно и громогласно объявил Третьяков. – Был ранен вместе с Савельевым Тимофеем Васильевичем. Остался в строю. А вот второй подносчик савельевского расчета рядовой Кривоносов.
Кривоносов смотрел на нового командира с благодушным любопытством, Горбань – недоверчиво, выжидательно.
Приходько был доволен тем, что попал в знаменитый расчет. Но в том, как Третьяков представлял ему товарищей, как подчеркивал их близость к Савельеву и как охотно произносил эту фамилию, Приходько почувствовал желание уязвить его.
«Лучше бы мне воевать в другом расчете!» – подумал Приходько, но не подал виду, что обижен. Он поздоровался с подносчиками и спросил про обстановку.
Из окна кондитерской хорошо просматривалась улица, уходящая к площади с киркой. Бой перекинулся в район площади, и пулеметчикам пришло время менять огневую позицию.
Приходько тотчас ушел вперед, а расчет с «максимом» двинулся следом по тротуару. На ступеньках подъездов лежал нетронутый снег, дома необитаемы.
Третьяков поджидал с расчетом под сводом ворот крайнего дома, выходящего фасадом на площадь. Площадь была в наших руках, но с кирки еще строчил вражеский пулемет.
Вскоре Приходько вернулся, взял две гранаты и, не вдаваясь в объяснения, принялся надевать на себя неизвестно где добытый белый халат. Он туго подпоясался, подвесил гранаты и сказал просто:
– Ну, я пойду вместе с разведчиками повоюю.
– Может, и мне податься? – предложил Третьяков.
– Я один.
Командир взвода разведчиков одобрил план Приходько. Под прикрытием дымовой завесы надо было добраться до паперти, ворваться в кирку и блокировать фашистских пулеметчиков на колокольне.
Приходько долго не возвращался, и Третьяков начал по-настоящему беспокоиться, хотя и притворялся рассерженным:
– Что же он там думает? Весь день будем загорать в этих воротах?
Когда Приходько вернулся, халат его был в грязно-рыжих пятнах, ушанка стала оранжевой от кирпичной ныли, лицо – в потеках от грязного пота.
– Можно двигаться, – сказал Приходько коротко. Третьяков сгорал от любопытства, но решил ни о чем не расспрашивать.
Горбань напялил на Приходько каску поверх порыжевшей ушанки.
– Савельева, Тимофея Васильевича, головной убор, – пояснил Горбань.
Приходько опустил каску низко на глаза и зашагал вперед. Расчет благополучно добрался до кирки, около которой, чуть ли не на самой паперти, стояла будка телефона-автомата. Высокие черные двери кирки были распахнуты настежь.
Приходько показал на колокольню.
– Это на такую верхотуру лезть? – спросил Третьяков и подчеркнуто резко запрокинул голову, так что каска съехала на затылок.
– Обязательно, – подтвердил Приходько, занятый пулеметом; он даже не повернул головы.
Третьяков разочарованно свистнул и принялся ворчать так, чтобы Приходько его слышал:
– На земле уже места нету. Наверх переезжаем. Только жалко, парашютов не выдали: обратно сигать оттуда, с колокольни. А то лифт, наверно, не работает!
Третьякову была по душе эта дерзкая затея, но ворчал и зубоскалил он всегда. А сейчас еще обижен, что командир не нашел нужным с ним посоветоваться, как это делал Савельев.
Приходько не обратил внимания на болтовню Третьякова, тем более что тот уже впрягся в пулемет и потащил его по крутой витой лестнице. Кривоносов подталкивал «максим» сзади. Третьяков перевел дыхание, кивнул наверх, где за изгибом лестницы скрылся Приходько, и сказал:
– Все-таки дело понимает.
Кривоносов никак не откликнулся на эту похвалу. То ли не понял, к кому она относится, то ли вконец запыхался и ему было не до разговоров.
Приходько, пригнувшись, пролез в узкую дверь на чердачок. Такая же дверь вела отсюда на площадку, где висели колокола. Скошенные грани потолка делали помещение еще более тесным, и только посредине чердачка можно было стоять не пригибаясь.
Приходько выбил стекло рыльцем пулемета и установил его в слуховом окошке. Горбань по его приказу отбил сбоку несколько кирпичей. Приходько долго вглядывался в панораму города, открывшуюся его взору, высчитывал что-то с карандашом в руках, записывал на стене и наконец, довольный, залег за щитком.
– Отсюда и до царствия небесного недалеко, – сказал Третьяков, осмотревшись.
Он сразу же заинтересовался телефоном, стоящим в углу.
– Работает! – вскричал он в восторге. – Немцы по-своему лопочут! Алло! Это я говорю, Третьяков. Гитлеру капут! Понятно? И вам капут. Вер, вер... Надо слушать ухом, а не брюхом. Третьяков, Семен Петрович. Вер... вер... Дело твое. Хочешь – верь, хочешь – не верь. Ну и черт с тобой, глухая тетеря! – Третьяков с раздражением бросил трубку и отер пот со лба: – Это же нервы надо иметь с этими немцами! Публика, доложу я вам. «Здорово, кума!» – «Купила петуха...»
Подносчики хохотали во все горло. Приходько не перебивал Третьякова, но, когда тот бросил трубку, сразу подозвал Кривоносова:
– Возьмите вот эту запасную катушку с проводом. На углу за бензиновой колонкой перережьте провод. Подключите катушку и ползите по тому переулку, где горит танк, к нашим. Найдите КП батальона. Пусть связисты подключат нас к комбату. Понятно?
– Понятно, – неуверенно ответил Кривоносов.
Он боялся что-нибудь напутать и заранее виновато хлопал глазами.
– Смотри, Кривоносов! Непременно дотяни нитку до комбата, – вмешался Третьяков. – Правда, телефон-автомат внизу стоит. Но сам понимаешь, звонить оттуда неудобно. Каждый раз бегать вниз! Да и мелкой разменной монеты нету.
– Где ее найдешь, мелкую монету? – подтвердил Кривоносов. Он не понимал шуток.
Из окошка, вознесенного на высоту восьмого этажа, открывался великолепный вид. Сейчас, в послеполуденный час, снег на крышах был только чуть светлее неба. Отчетливо виднелись антенны на крышах ближних домов. Острый шпиль ратуши на горизонте был подобен огромному штыку, воткнутому в серое небо. Кое-где из труб поднимались дымки – печи в опустевших квартирах еще не успели остыть.
Широкая улица, идущая от площади прямо на запад, простреливалась очень хорошо. Неуязвимый для пулемета узкий переулок соединял улицу с мостом через реку. Мост также простреливался хорошо.
На мосту и на северной набережной толпились вражеские орудия, машины, повозки, и первая очередь Приходько подняла страшный переполох.
Третьяков лежал рядом и смотрел в бинокль. От восторга он сквернословил, кричал: «А ну, дай им жизни!» – не глядя, привычным жестом расправлял ленту, чтобы ее не перекашивало, и опять сыпал ругательствами.
Горбань стоял сзади на коленях и терпеливо ждал хоть какой-нибудь информации, но потом не выдержал и принялся бить Третьякова между лопаток:
– Ну что там, Семен Петрович? Что?
Третьяков не слышал вопросов, не чувствовал ударов тяжелого горбаневского кулака размером с солдатский котелок.
Нужно сказать, что Приходько был выдающимся пулеметчиком и прежде славился своим искусством во всем партизанском крае от Лепеля до Бегомля, Плещениц и Зембина. Петрусь Приходько пришел в партизанский отряд «Мститель» еще подростком. Он сразу был приставлен к пулемету и не расставался с ним в лесах и в болотах три года, а потом, когда попал в Красную Армию, прошел с пулеметом Белоруссию и Литву.
У партизан он научился спокойной злости в бою, молчаливости. И в Восточной Пруссии каждый фашист представлялся Петрусю карателем.
Приходько мог бить из пулемета одиночными пулями, как из винтовки; короткими очередями, будто под рукой у него вовсе не станковый пулемет, а автомат; наконец, когда дело доходило до длинных очередей, он в совершенстве вел огонь с рассеиванием в глубину или по фронту.
К тому моменту, когда Третьяков заложил четвертую ленту, на мосту творилось что-то невообразимое. Повозки, орудия, лошади, машины, люди – все это завалило мост поверх перил.
Приходько отвел прищуренный глаз от прицела и в изнеможении откинулся назад. Горбань припал к пулемету. Третьяков показал ему рукой в сторону моста; оба замерли.
– Переживать некогда, – деловито сказал Приходько. – Нас наверняка засекли. Скоро дадут сдачи. Воды, ленту!
За неимением воды Горбань, кряхтя и сокрушенно вздыхая, налил в кожух трофейного пива, которое притащил из какой-то ближней пивнушки.
Вообще он отличался удивительным умением все и вовремя доставать, за что Савельев прозвал его интендантом. Горбань и внешне был похож на кладовщика или на повара – полысевший, грузный, с плечами, которым тесно в любой шинели. Он поправлялся даже в госпиталях и оба раза после ранений возвращался оттуда цветущий, как из дома отдыха.
Горбань, который казался увальнем, был очень расторопен, все делал ловко, умело. Вот и сейчас он быстро подготовил пулемет, и Приходько обрушился огнем на набережную, а потом принялся «подметать» широкую улицу. Бой за кварталы между площадью и мостом был в самом разгаре.
Приходько часто и нетерпеливо оглядывался на дверь – где же Кривоносов?
Наступал торопливый январский вечер, в предвечерних сумерках стал виден огонь, который трепетно бился на жале пулемета. Приходько боялся, что батареи противника обрушатся на кирку до того, как он сообщит комбату их ориентиры и успеет прокорректировать огонь своих пушек.
Донесся слабый писк зуммера. Третьяков подскочил к телефону:
– Товарищ одиннадцатый! Докладывает сержант Третьяков. Из савельевского расчета.
«Опять савельевский! – с обидой подумал Приходько. – А я, выходит, сбоку припека. Что это он: по привычке или нарочно?»
– Находимся на колокольне, – продолжал докладывать Третьяков, полагая, что говорит с капитаном. – Наблюдаем, товарищ одиннадцатый!
– Что же ты меня, братец, в звании снижаешь? – послышался в трубке добродушный бас. – Какой же я тебе одиннадцатый? За что это? Тем более город вот берем... Нехорошо, братец! Это Шабалов говорит, «большой хозяин». Алло!..
Третьяков не сразу нашелся, что ответить генералу, и передал трубку Приходько. Значит, Кривоносов опять что-то напутал...
– Он бы еще к маршалу подключился! На прямой провод! – прошептал Третьяков.
– А вы не смущайтесь, – донесся тот же добродушный бас. – Что в пономари определились – молодцы! К заутрене звонить фашистам не будем. Прямо на панихиду. Что интересного увидите – расскажите. Я ведь старик любопытный. А пушкари мои – тем более...
Приходько едва успел сообщить генералу о пробке на мосту, как мимо колокольни просвистел, примеряясь, снаряд, за ним второй, и тут же наступил конец света.
Колокольня качнулась, оголенные стены, мгновенно сбросившие с себя штукатурку, едва устояли. Пол на какую-то долю секунды выскользнул из-под ног, но тут же снова стал устойчивым.
Приходько отбросило от телефона к лестнице. Третьяков проехал с пулеметом на середину чердачка. Горбань, стоявший на коленях, стукнулся головой об пол, будто в молитвенном рвении начал класть поклоны. Тяжелый медный гул колоколов стоял в ушах.
– Первый звонок! – мрачно объявил Третьяков. – Опять попали в вагон для некурящих.
Кривоносов, появившийся вскоре на чердачке, сообщил, что снаряд вырвал угол башни под ними и несколько ступенек лестницы.
Когда кирпичная пыль осела, Приходько снова лег за пулемет. Город был освещен заревом горящих домов. Пожары спорили с наступающей темнотой, так что наперекор вечеру становилось все светлее.
Загорелись дома за ратушей, и острый шпиль ее стал теперь виден в оранжевом небе совсем отчетливо.
– Вниз можно пройти? – спросил Приходько, не отрываясь от пулемета.
– Проберемся! – весело ответил Горбань, выглянув вниз на лестницу.
В глубине души он был очень доволен, что командир решил наконец покинуть эту проклятую колокольню. Пора, давно пора сменить огневую позицию!
– Так вот, Горбань. Отправляйтесь за водой или за пивом. Что скорее найдете. Тут еще войны на весь вечер. Связь тоже проверьте.
Приходько раскраснелся, глаза смотрели с юношеским задором, но слова и жесты были спокойны и медлительны не по возрасту.
«Ну-ну! – залюбовался Горбань. – Характером не уступит Савельеву. Тоже заводной!»
Горбань быстро подавил шевельнувшееся в нем желание уйти от опасности. Его снова охватил азарт боя.
– А Кривоносов, – продолжал Приходько, – пусть сходит за патронами. Дорогу в батальон знает. Только вот что: трассирующих не брать. А то нас ночью сразу причешут. Понятно?
– Значит, заметных не брать? – переспросил встревоженный Кривоносов. – Брать, которые незаметные?
– Вот именно.
Кривоносов постоял и беззвучно пошевелил губами, заучивая приказ.
Подносчики пересекли площадь, свернули на знакомую улицу и пошли посередине мостовой, чтобы не промочить валенок. Снег на тротуарах возле горящих домов и на крышах стаял, из водосточных труб хлестала горячая вода.
Горбань набрал этой воды в бидон. Искать пивную было уже незачем, и он отправился с Кривоносовым за патронами, опасаясь, как бы тот чего не напутал.
Пошел снег. Он шел вперемешку с дождем жалящих искр, и белые снежинки, подсвеченные заревом, тоже казались искрами. У горящих домов снежинки таяли в чадном, удушливом воздухе.
Угловой дом с кондитерской тоже был объят пламенем. Огонь выбивался из окон, балконных дверей, словно ему тесно стало в доме. Еще недавно пламя было одноцветным, а сейчас в густом сумраке стали видны все его оттенки – от слепяще-белого до черно-багрового.
– Есть от чего прикурить! – сказал Горбань и зло усмехнулся.
Кривоносов сокрушенно вздохнул, остановился перед домом с кондитерской и поднял голову, защитив лицо локтем, как это делают сталевары, когда подходят к огнедышащему окну мартена.
– Огнем горит город! – сказал Кривоносов и вздохнул. – Горит, а тушить некому.
– Пусть горит! – сказал Горбань жестко. – Не жалко! А наших городов Гитлер мало спалил? Взять у нас, в Локотне. Из сорока дворов три убереглись от огня. И те на выселках стояли.
Кривоносов не решился спорить с Горбанем, но опять вздохнул и уставился на горящий дом с явным сожалением.
На патронном пункте, удобно расположившемся в вестибюле какого-то особняка, оба до отказа нагрузились коробками. Горбань, в прошлом волжский грузчик, взвалил на себя вдвое больше, чем щуплый Кривоносов.
– Куда вам столько? Не дотащите... – усомнился старшина.
– Нам много требуется, – солидно объяснил Горбань. – Сами знаете: савельевский расчет. На усиленном боевом питании. Сейчас тоже подходящий хлопец командует – Приходько, из партизанского сословия. Слыхали про такого?
– Нет, не слыхал.
– Не слыхали? Вот дает фашистам жизни! Пожалуй, не хуже Савельева...
Обратный путь был еще труднее. Горящие головня летали вокруг, на улице совсем по-весеннему журчали ручейки. Воздух обжигал дыхание. Горбань и Кривоносов обливались потом, мгновенно высыхавшим от жары. Горбань только щурился и продолжал нести свою тяжелую ношу, не замедляя шага.
На площади было прохладнее, темнее и снег шел гуще – снежинки не таяли на лету.
Горбань запрокинул голову и увидел на колокольне несколько новых пробоин. Снаряды ударили выше чердачка. У Горбаня возникло ощущение неловкости, будто он намеренно оставил товарищей под огнем, а сам под благовидным предлогом улизнул.
Приходько продолжал работать, очереди его гремели над площадью.
«Наверно, запасной ствол достали. Один ствол такой стрельбы не выдержит. Чешут и чешут!» – подумал Горбань.
Догадка его была правильна.
Вскоре после ухода подносчиков в кожухе выкипело пиво, его долили еще раз. Потом Приходько, огорченный и злой, откинулся от пулемета: раскаленный ствол требовал отдыха.
И тогда Третьяков достал какой-то продолговатый сверток, завернутый в белую тряпку, развернул и вытащил ствол «максима». Белая тряпка оказалась, к удивлению Приходько, нательной рубахой.
– Тимофея Васильевича рубаха! – сказал Третьяков почтительно. – Он за этим запасным стволом, как за младенцем, смотрел.
Третьяков быстро установил этот запасной ствол, а старый, разгоряченный боем, завернул в ту же рубаху. Потом бережно взял на руки теплый сверток и отнес в угол.
Приходько молча приник к пулемету. Он мысленно благодарил человека, которого не знал и который выручил его в бою.
Запасной ствол работал безотказно, очереди снова загремели над притихшей площадью, и Горбаню внизу слышно было, как стеклянная дверь будки телефона-автомата отзывалась пулемету жалобным дребезжанием.
Горбань подождал отставшего Кривоносова и начал уже подниматься по каменным ступеням, но не успел ступить на паперть, как над его головой прошелестел снаряд и внезапный разрыв потряс колокольню.
Куски кирпича упали на плиты паперти и на широкие ступени. Горбань взглянул вверх, но ничего не разглядел за кирпичной пылью. Пулемет замолк, и, когда это дошло до сознания Горбаня, он что-то крикнул Кривоносову и бросился в кирку.
Острое предчувствие несчастья сжало сердце.
Значит, конец? Нет больше пулемета, нет Третьякова и этого нового командира, Приходько, которого он встретил недоверчиво и которого уже полюбил? Еще днем он про себя называл Приходько мальчишкой, а сейчас в тревоге подумал, что Приходько ему в сыновья годится. Куда же девать патроны и бидон с водой? Бросить? Тащить обратно? А он уже мысленно так обстоятельно доложил Приходько о выполнении задания: «Доставлено четырнадцать лент. Трассирующих не брали». Он сам, не доверяя старшине и Кривоносову, проверил все коробки. Как же теперь с патронами?
