Текст книги "Незабудка"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 50 страниц)

16

Костя Феоктистов первым заронил в ней тревогу – надвигается новая война? Осведомленность Незабудки питалась еще и соседством базара. Столько пестрого словоохотливого народа проходит ежедневно через двери парикмахерской!

Больше всех и раньше всех узнавала новости мастерица Вера, наверное, потому, что сама без умолку говорила день-деньской и вызывала ответную говорливость у своих клиентов.

Вера тоже сказала, что пахнет новой войной, а вслед за ней сосед Вашкевич шепнул: на Дальний Восток зачастили воинские эшелоны с 3-го Белорусского фронта. Сперва он приложил к губам палец, напомнил, что «болтун – находка для шпиона», а потом объяснил: на железной дороге Минск – Смоленск пока восстановлена лишь одна колея, и он пришел к выводу – пропускная способность той дороги не позволит справиться с предстоящим грузопотоком. Можно было понять Вашкевича так, что это он дал совет высокому начальству направить часть воинских эшелонов мимо Бобруйска на Гомель и дальше на Брянск. Их пропускают по графику скорых поездов, по «зеленой улице». Не приведи господи задержать эшелон на станции, не подать паровоз под парами, не простучать вовремя молотком по буксам. Свободно могут пригласить для задушевного разговора в военный трибунал.

У Незабудки в запасе было два отгульных дня да еще воскресенье, и она решила с утра уходить на станцию Березина и дежурить там дотемна.

Зачем ее несет туда с махоньким Павлушей на руках? Разве в станционной суматохе увидишь однополчан?

Она мытарилась на станции не в одиночку. Женщины толпой встречали и провожали воинские эшелоны, бегали вдоль состава, от теплушки к теплушке; иные тоже с детьми на руках. Жадно всматривались в лица фронтовиков, спрыгивающих на платформу и тоже кого-то ищущих, что-то узнающих, о чем-то расспрашивающих. Две женщины в этот день с криками радости, с рыданьем повисли на шее у своих мужей, а всем остальным не посчастливилось... Она вглядывалась в лица женщин, снующих вокруг, – глаза печальные, тревожные. Неужто и у нее такое же потерянное лицо?

И все эти незнакомые женщины – как одна семья, которую постигло одно большое горе...

Очередной эшелон уходил со станции, и женщины долго, неотрывно глядели ему в хвост; на тормозной площадке часовой, а на ступеньке стоял кондуктор с флажком в руке.

Незабудка тоже стояла и суеверно вглядывалась, как ее наставляла Данута, в уменьшающуюся грязно-красную спину поезда.

Грустная, она уходила со станции, чтобы назавтра снова прийти сюда на свидание со своим одиночеством.

В ожидании очередного эшелона она часами сидела на перроне, там же кормила сына, пеленала его. Мягкое тепло, тепло жизни, просачивалось сквозь платье, разливалось по всему ее телу.

Мальчонка притерпелся и спал под стук буферов, громыханье колес на стыках рельсов, овеваемый кочующим дымом, пылью и копотью. Впрочем, однажды его разбудил близкий, пронзительный гудок маневрового паровоза, в другой раз – станционный колокол, в третий раз – истошный крик над ухом: «Захвати мой чайник, кипятку не хватит!»

Несколько раз к скамейке подходил составитель поездов Вашкевич и сообщал о прибытии очередного эшелона. Он хвастался своей осведомленностью и важничал – ну прямо начальник станции! А то, что на нем нет красной фуражки, это лишь недоразумение.

Подошел еще один воинский эшелон, постоял минут пять, тронулся с места, быстро набирая скорость. Незабудка проводила эшелон печальным взглядом и запела тихонько:

 
Ты к глазам подносишь платок, —
Прощальный звонок,
Твоих не слышно слов,
И в светлом окне
Улыбаешься мне,
Прощай, моя любовь!
 

Как приспособить эстрадную песенку на колыбельный лад? Да и не видать светлых окон, а перед глазами мельтешат темные квадратные проемы раскрытых настежь теплушек. Никто ей не улыбнулся, никто прощально не назвал любимой, она сама подносит платок к глазам. Вот только дежурный по станции действительно ударил в вокзальный колокол перед тем, как отправить состав, – прощальный звонок!

На скамейку подсел железнодорожник в замасленной куртке. Он жалостливо посмотрел на молодую женщину с ребенком:

– Поматросил и бросил? Ищи теперь ветра в поле...

Раньше она бы не смолчала, она бы запретила смотреть с состраданием на себя, счастливую даже в своем тревожном ожидании. Она бы выругала его за такое сочувствие последними словами, послала бы подальше, а сейчас промолчала – пусть думает, что хочет.

Удивляется самой себе! Когда-то была такая вспыльчивая, как говорят у них на берегах Камы, вскидчивая. Умела на слово ответить десятью, да такими, что хоть уши затыкай. Она знала, откуда эта перемена. Не потому, что переехала с переднего края в тыл, а потому, что живет с ней маленький несмышленыш, у которого в свидетельстве о рождении в графе «отец» – прочерк. Но все равно она переборет все обиды жизни! А прорвется иногда из сердца крик, так это только, только миг...

Снова скоротечная толкучка на платформе, выпрыгивают из теплушек, спеша размяться, бегут за кипятком, на пристанционный рынок. Радостные возгласы, смех, пиликает губная гармошка, ее заглушает бархатный голос аккордеона.

Сколько Незабудка ни вглядывалась – ни одного знакомого. Да и откуда им взяться? Чужой полк, чужая дивизия...

Попробовала спеть на мотив колыбельной «Спи, младенец мой прекрасный» ходкую в иных медсанбатах песенку «Жду тебя», и слова так складно подошли к мотиву:

 
Жду тебя все ночи, дни,
Там, где ты, – там я,
Только руку протяни,
Вот рука моя.
Жду, когда метель метет,
Жду, цветет весна,
Жду среди дневных забот,
По ночам без сна,
Жду, когда вернешься ты,
Жду без слов, без слез...
 

Но именно слезы не позволили ей до конца допеть Павлушке эту странную колыбельную...

Разве у нее одной сегодня глаза на мокром месте? Лица встречающих-провожающих эшелоны отмечены тревогой и горем. И резким контрастом с удрученностью женщин была шумная радость теплушек – там горланили песни, оттуда доносились веселые окрики. Военные разудало заигрывали с незнакомыми молодыми женщинами на перроне, провожали их солеными шуточками, не находившими отклика. Вряд ли тревога совсем не коснулась фронтовиков, и вряд ли они позабыли, куда и зачем едут. Но им так обрыдло в этой Восточной Пруссии, с которой наконец расстались. Они чувствуют себя победителями, уверены в своих силах, верят в свою счастливую звезду, многие при больших наградах. После долгой разлуки они снова на родной земле, видят родные лица, слышат родные песни! Едут взводами, расчетами, все хорошо знают друг друга, долго воевали вместе, притерлись один к другому. Им предстоит проехать всю страну из края в край. И даже тот, кому не до веселья, не портит обедни всей компании. Не потому ли из теплушек вырывался такой шумный разноголосый гомон?

Пассажиры теплушек изголодались по безопасной жизни, жизни по команде «вольно». С любопытством прислушивались к звукам каждого транзитного дня – к паровозному гудку, дребезжащим или пронзительно звонким ударам станционного колокола, к рожку стрелочника, зазывным голосам торговок на платформе, к плачу младенца, к кукареканью петуха в пристанционном поселке.

Снова выходной семафор разрешающе подымает железную руку, свисток кондуктора, машинист откликается гудком. Военные бросаются в теплушки, иные с удалью прыгают уже на полном ходу, хватаясь за протянутые им руки.

Платформа быстро пустеет.

Незабудка уходит со станции в сумерки, еще более одинокая, чем пришла. Если бы она могла оборвать тревожные мысли о Павле, она наверняка почувствовала бы себя легче – все равно как если бы выспалась после многих бессонных ночей.

Но это так трудно – не думать о Павле, этому ей еще придется учиться, и она не уверена в том, что когда-нибудь этому выучится.

17

«Родная Галя, записку опустит в почтовый ящик мой бывший сосед по госпиталю СЭГ-290. А если найдется на станции подходящий связной из местных жителей, получишь записку с доставкой на дом. Для такого случая я припас две пачки «Беломора». Не может быть, чтобы связной выкурил подарок и поленился дойти до улицы Буденного.

Эх, жаль, не довелось свидеться наяву.

Ребята едут и поют «По долинам и по взгорьям». Просыпаться каждое утро будем все раньше, солнце светит нам в глаза. Жди письма с дороги. Если сейчас вечер, желаю тебе и сыну спокойной ночи, а если утро – доброго дня. Твой Павел Тальянов, гвардии младший лейтенант».

18

Утреннее радио оглушило Незабудку – с 9 августа Советский Союз считает себя в состоянии войны с Японией. Диктор прочитал из «Правды» передовую «Японский агрессор будет разгромлен».

Опять пошли оперативные сводки Совинформбюро. Сам диктор отвык, наверное, за минувшие два месяца читать их. А Незабудка думала, что это самое Совинформбюро демобилизовали.

Ей казалось, что и малыш прислушивается к диктору – знакомый голос?

Капитан Гогоберидзе говорил как-то, что китайцы считают возраст от зачатия ребенка, а не от рождения. Если считать по-ихнему, прибавить, значит, девять месяцев, ее мальчик вторую войну переживает. Слышал, как штурмовали Кенигсберг, и ползал по-пластунски заодно с матерью...

Она так страшилась сообщений с Дальнего Востока, что просыпалась после ночи, склеенной из кусочков, раньше, чем хрипловатый репродуктор.

Как раз в те дни, когда она была взволнована новостями с Дальнего Востока, клиент, неразлучный с портфелем, предложил Незабудке бросить гребенки-кисточки, перейти на работу в горпищеторг на склад. Златых гор не сулил, но дал понять, что голодной сидеть не будет. И безусловно, снимется забота о том, как получше отоварить карточки.

– Полезно учесть и такой фактор, – уговаривал он, – хороших работников я лично премирую.

Незабудка отказалась, но через несколько дней ее поджидала неприятность: старший закройщик запретил Дануте работать на дому.

На кого теперь оставить мальчика? Прожить на то, что она настрижет и набреет, они втроем не смогут.

Незабудка приняла приглашение Степана Антоновича Балакина, а Данута бросила ателье № 2.

Чем с большей нежностью относилась Данута к Павлушке, тем чаще ворчала: «Взяла кабалу на свою голову» – и тем добрее делались ее страдальческие глаза.

Ну, а если говорить правду, питались они с Данутой скверно, Незабудка боялась, что у нее пропадет молоко. И ни присесть среди дня, ни отдохнуть несколько минут, потому что не иссякает очередь в мужской зал.

Попадались клиенты подвыпившие, болтливые любезники, любители пошлых комплиментов, а то и просто мужики давно немытые, даже вшивые...

Рука немеет от щелканья ножницами. Бокс, полубокс, под полечку, кляузная прическа «ежик», постричь так, чтобы замаскировать залысины, височки прямые, височки косые...

После раздирающего уши базарного гвалта – гудит прокуренный предбанник мужского зала, хлопает дверь на тугой пружине, звякают ножницы, стрекочут машинки, осточертевшие выкрики «Кто крайний?» и «Следующий!» – на складе тихо, спокойно.

И малыша удобнее кормить в полутемном закуте, за штабелем ящиков.

Сегодня утренняя сводка принесла новые треволнения. Накануне радио сообщило, что Япония безоговорочно капитулировала. А потом японцы попросили Швейцарию передать американцам, что император еще не подписал какую-то бумагу, рескрипт по-ихнему, без этого Квантунская армия не капитулирует. Что же это японский император такой бюрократизм развел? Из-за него и военные действия не прекратились. Зря император берет пример с того коменданта крепости Пиллау, о котором писал Павел. Кому нужны напрасные жертвы?

Она была возбуждена новостями, заснуть уже не могла, отнесла малыша в комнату к Дануте, а сама чуть свет отправилась на склад. Сторож сильно удивился несвоевременному приходу учетчицы, но промолчал.

На полу возле мешков стояли три ведра с водой. Что за блажь? Может, это уборщица Луша затеяла вечером мытье полов, а потом передумала? Но к чему три ведра, а в каждом – воды до половины? И тряпки не видать...

На складе частенько выпивали при закрытых дверях, обычно после того как в магазины отправляли машины, повозки с продуктами.

Вот и сегодня произвольно удлинили перерыв на обед. Данута унесла Павлушу, а Незабудка разомлела и прикорнула на мешках с пшеном; бессонные ночи как-никак сказывались.

Она быстро заснула, но сон был беспокойный. Ее куда-то несло, гонимую огненным ветром, дорогу ей преградили три полупустых ведра. Она хотела перепрыгнуть через них, но упала. Встала с трудом, ощущая с одного боку тяжелую санитарную сумку, с другого автомат ППШ. И все-таки сумела сама себя перегнать при падении...

Ее разбудили приглушенные голоса. Скрипит стул, ерзает табуретка по полу, булькает жидкость, разливаемая по стаканам, позванивает посуда.

Степан Антонович рассказывал сиплым полушепотом о сказочной житухе на фронте, когда у него под началом состоял взвод регулировщиц. Донесся скабрезный смешок. Почти всю войну он прослужил в дорожниках, проторчал на контрольно-пропускных пунктах, возил с собой шлагбаумы, полосатые будки, указатели «Предъявите пропуск», «Вперед на запад!», «Тихий ход!» и другие. Служба была хороша уже тем, что он околачивался за тридевять земель от передовой.

– А где вас ранило, Степан Антонович? Самодовольный смешок:

– Это я свой аппендицит решил на всякий случай ампутировать. Хирург врачевал в госпитале – золотые руки! Но только еще более золотые руки оказались у госпитального писаря. За флягу со спиртом выдал справку: тяжелое ранение в полость живота в боях за Родину...

Голос стал еще глуше, и Незабудка бесшумно повернулась, приподняла голову – иначе не услыхать.

Писарь поставил Балакину условие – в свою часть из госпиталя не возвращаться, а через команду выздоравливающих перевестись на соседний фронт. Чтобы желтую нашивку носить без опаски. А то еще кто-нибудь вырастит из мухи слона и настучит. Перекантовался он к соседям слева и угадал к успешному наступлению. Соседских дорожников представили к награждению. Тут начальству и попался на глаза старшина Балакин. Что за ляпсус? Воюет спервоначалу, тяжело ранен, таскает чуть ли не на передовую свои полосатые будки и всякую наглядную агитацию и – без награды! Вот Красная Звездочка и слетела к нему на грудь, как с куста. Фактор положительный, и вскоре пришлось ему покупать в военторге лейтенантские погоны. Правда, узенькие, административной службы, но почин дороже денег...

Сонливость Незабудки как рукой сняло. Лежала притаившись, сердце стучало гулко: как бы не услышали Балакин и его собутыльник. Даже тогда, когда она увязалась в разведку за «языком» под Дудиной горой, за рекой Жиздрой, и лежала в засаде, сердце не колотилось у нее, как сейчас.

«Что это он так неосторожно болтает? Или знает за своим дружком еще больше грехов и держит его на крючке? Или водка развязала язык? Две паршивые овцы снюхались в одном стаде...»

Заерзала табуретка, видимо, кто-то оглянулся в ее сторону.

– Да спит она... – успокоил Балакин своего приятеля. – Грудной парень у нее. Ночью-то ей спать некогда. В безвыходном положении эта Легошина. А я не возражаю, меньше будет капризничать. Наивная, ее и воспитывать не пришлось. Полудурочка неавторитетная. Ни одного ляпсуса с товаром не заметила, ни одной манипуляции. А мне на руку – фронтовичка на складе, ордена у нее, кандидат партии.

Заскрипел стул – на этот раз грузно повернулся Степан Антонович.

Ей стало душно в темном углу, за ящиками, хотелось выбежать, хлебнуть чистого воздуха.

Но разумнее выждать, хотя бы еще несколько минут притворяться спящей.

19

В конце месяца она вновь пришла на склад раньше, чем полагалось по службе. Хотела проверить накладные; ее обеспокоило, что наличные остатки на пятнадцатое августа не сошлись с теми, какие должны быть на складе, если верить накладным и самой себе.

В темном углу стояли ведра с водой. Опять три ведра, опять неполные, опять возле мешков с сахарным песком. Что за чертовщина?

У нее хватило осторожности не удивиться этому вслух, когда пришли Балакин и кладовщик.

Она выкроила время и сходила на продовольственный склад военного ведомства; склад находился возле кондитерской фабрики «Червоный харчовнiк». При оккупантах за этой улицей начиналось еврейское гетто. Граница между жизнью и смертью! А в городской управе улицу назвали Мармеладной. Наверное, товарищ Василь в фуражке кавалериста с выцветшим околышем и малевал уличные таблички с этим названием.

Незабудка осторожно выспросила на военном складе насчет ведер с водой.

Интендант посмеялся над ее неопытностью. Если ведра с водой поставить в теплом, непроветриваемом помещении, сахарный песок впитывает в себя испаряющуюся влагу. Сахар настолько тяжелеет, насколько легче становятся ведра, стоящие рядом с мешками.

То, что она услышала, не столько потрясло ее, сколько рассердило. И на себя она сердилась больше, чем на Балакииа, который обвел ее вокруг своего мясистого пальца.

«Беспечная ротозейка! – ругалась она, когда шла со склада по бывшей Мармеладной улице. – Давно надо было глаза разинуть и уши распахнуть на то, что делается вокруг... Наивная полудурочка!.. Характеристика точная. Купил меня по дешевке, за полкило крупы с маслом... Значит, сама дешевка. Работаю ширмой у жулика...»

И как только она раньше, ширма лупоглазая, не забеспокоилась – откуда у Балакина возможность дарить ей питательные подарки? Кусок сливочного масла, вермишель, духовитое мыло... А на днях – банку рыбных консервов.

А все это – товар, не дошедший до своего законного потребителя, кто должен был получить его по карточкам. Продуктов для свободной продажи населению на складе не бывает. Незабудка слышала краем уха, что в больших городах стали продавать продукты по коммерческим ценам, но какие это цены, она не знала...

Зато она пыталась теперь разобраться в балакинской коммерции и после истории с сахарным песком внутренне насторожилась. Не броситься бы в атаку без разведки! А на днях она снова вспомнила эти слова зенитчицы из очереди к билетной кассе.

То ли еще не восстановили железную дорогу в первоначальный пункт назначения, то ли вагоны просто заблудились на путях Белорусской железной дороги, то ли безвестный благодетель позаботился о заштатном городе – в Бобруйск заслали три вагона арбузов.

Часто арбузы приходят, если это летом, а не осенью, недозрелые. А в этой партии, присланной в адрес горпищеторга, арбузы были один к одному – звонкие, литые. Товар не из дешевых, но в городе выстраивались длинные очереди... Кто-то обмолвился, что и до войны арбузы сюда завозили редко, а детвора их и не пробовала.

Незабудка вызнала, что при получении арбузов на товарной станции Бобруйск мухлюют, а чтобы проверить свои разведданные, ей необходимо было поторчать там возле пакгаузов.

Для поездки она придумала правдоподобный предлог, который не должен был вызвать подозрений Балакина. Несколько дней назад он сам приказал ей поехать на товарную станцию и подписать акт: протекла крыша в пакгаузе № 3, и мешки с рисом подмокли. Балакин метнул на нее подозрительный взгляд и поехать туда сегодня не разрешил. Подмоченный рис подождет, нужно сходить в бухгалтерию и взять для склада конторские счеты.

«Эх ты, хитрован!.. Я-то предлог придумала стоящий, а ты не разрешил мне поехать по совершенно пустяковому поводу. Ведь сам каждый день околачиваешься в этой бухгалтерии. Просто не хочешь пустить меня. А я обязательно просочусь. Украдкой, чтобы противник меня не просматривал».

Она отправилась на товарную станцию после работы.

Перед погрузкой пустая полуторка въезжает под навес на платформу-весы, а при выезде с товарного двора полуторку взвешивают уже груженую – так устанавливается вес отпущенного товара.

Она наблюдала издали, спрятавшись за грудой металлолома: сюда, на станцию, для отправки в тыл на переплавку стаскивали трофейные орудия, танки, цуг-машины, разбитые и сожженные в минском котле.

Со своего нового наблюдательного пункта она видела, как сноровисто орудовали торговый агент, два грузчика и весовщик; она узнала в нем собутыльника Балакина. Втроем они торопливо загрузили в полуторку ржавые батареи центрального отопления, да еще сами залезли в кузов. А как только вес тары был выбит на накладной кассой-автоматом, полуторка съехала с платформы. С машины сбросили балласт и спрыгнули все трое.

Она уже знала, что Балакин пользовался этим приемом и при получении на станции капусты. Но арбузы намного дороже, барыш будет больше.

Незабудка полагала, что осталась незамеченной на товарном дворе, и наутро Балакин застал ее врасплох своим вопросом:

– Что ты делала там вчера, наблюдательница?

– Где?

– Когда пряталась за танками.

– Знакомилась с условиями нашей работы, – ответила она уклончиво.

Но про себя твердо решила, что пора сделать решительный шаг. Уйти с работы она не может, прежде чем не схватит жуликов за руку. Но и оставаться долго на складе нельзя, могут назвать ее потом сообщницей.

«Кому-кому, а куцему хвосту достанется...»

С кем посоветоваться?

Скорее, скорее рассказать надежному человеку, кому об этом полагается знать. Ни дня не медлить! А припугнуть жулика ради своего спокойствия, как того подполковника за его фальшивый рапорт «подорвался на мине»... И не вымогать для себя какие-то блага, а жить, не сговариваясь с совестью, не ища кривой выгоды, глядя на жизнь бескорыстными глазами, заодно с Павлушкой...

Лучше всего пойти к ППШ. Этим летом ППШ выбрали секретарем городского комитета партии, и он переехал на новое местожительство; это совсем близко от горсовета, на углу Чонгарской и Комсомольской.

Зашла до работы в горком, но ППШ не застала – выехал в Минск на пленум, будет через два дня.

Из горкома она заторопилась к замполиту в госпиталь. Но и с ним поговорить не пришлось: лежит с острым приступом стенокардии.

Как всегда в трудные минуты своей послефроитовой жизни, она была довольна, что Павел ничего не знает о ее бедах, не волнуется за нее.

«Я не слабенькая, смогу сама крупно поговорить с этим Балакиным. Хорошо, что Павла и в загсе тогда не было, когда прочеркнули графу «отец»... Вот дуреха, да пойди Павел со мной в загс – никакая обида ко мне не пристала бы! Там и расписались бы по всем правилам, согласно уставу семейной жизни...»

Она шла на склад с ощущением тревоги, впору ждать любой провокации. Вот почему накануне вечером она достала спрятанный в печке браунинг и на всякий случай положила к себе в сумку.

Балакин первым завел разговор:

– Чем я тебя обидел? Если считаешь себя обиженной, то... – Он улыбнулся, будто говорил с ребенком, которому нужно повторять одно и то же несколько раз. – Об чем звук!

– Карточки за август уже отоварил. Теперь совесть мою хочешь отоварить? На душевный подлог не пойду, так и знай!

– Вот благодарность за добро, которое я тебе сделал. Чересчур много о себе воображаешь. Тоже мне героиня! Вибрируешь своим положением...

– А я еще тебя, продажную душу, так аккуратно брила. «Не беспокоит?» – передразнила она себя. – Давно тебя надо было побеспокоить. Написать о твоих художествах открытым текстом куда следует...

– Никто твоим выдумкам не поверит. Где факторы? Нету у тебя факторов!

В конце разговора Балакин побледнел. Он то расстегивал плохо гнущимися пальцами, то застегивал крючок на вороте кителя.

– Ну, берегись, Легошина...

– Что ты вызверился на меня?

– Я заставлю тебя сейчас в письменной форме...

Он схватил с конторки связку ключей и подбежал к двери, намереваясь ее закрыть.

Незабудка пыталась помешать ему, но он оттолкнул ее, и она плюхнулась на мешки с сахарным песком, те самые, возле которых недавно стояли ведра с водой.

Он торопливо запер железную дверь, сунул ключ в карман и взглянул на Незабудку с видом победителя, далекого от снисхождения.

Но тут же глаза его округлились.

– Убери свою игрушку, с ума спятила?

– Вот всажу тебе пулю в живот. Мишень-то большая... – Незабудка в вытянутой руке держала браунинг. – Не бойся, в аппендицит не попаду, поскольку он у тебя вырезан... В боях за Родину... А ну, открой свою калитку!..

Он долго нашаривал в кармане ключ, долго не мог попасть в замочную скважину – боялся отвернуться, не отводил глаз от браунинга.

– Пошевеливайся! Ох, доведешь меня до греха.

– Опусти свою пушку!

Он принялся поносными словами ругать ее, но у Незабудки хватило выдержки не ответить ругательствами, она сказала только:

– На тень свою бреши!

Незабудка ушла со склада, понимая, что больше ей здесь не работать, встревоженная.

Жуликов с поличным не поймала, а раскипятилась раньше времени, открыла свои карты. Выходит, Балакин правильно назвал ее полудурочкой неавторитетной.

«Проклятая совесть. Всю жизнь мне искалечила. Если бы не совесть, жила бы припеваючи... – Но тут же Незабудка одумалась: – Как тебе не совестно даже думать так, бессовестная?..»