Текст книги "Незабудка"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 50 страниц)
Лишь бы с будущим сыночком не случилось ничего худого, а она сыночка и выкормит, и прокормит.
Она провела рукой по своей упругой груди, нечаянно коснулась наград и неожиданно обрадовалась этим наградам, обрадовалась даже тому ордену, к которому Дородных ее представил, хотя неизвестно еще, вылупится ли тот орден из своей красненькой коробочки.
А то вернется после войны, еще кто-нибудь укажет на нее пальцем: «Как ты, душенька, воевала – еще неизвестно, а ребеночка прижила. Видали мы таких героинь!» Вот дед Павел Лаврентьевич, это она знает твердо, не осудит ее – и словами не осудит, и в мыслях.
Она заново ужаснулась мысли, что завтра обязательно должна отбыть куда-то во второй эшелон для дальнейшего следования в тыл армии, а оттуда в штатский тыл. Первая остановка – Каунас, далее – везде! Она и так уже просрочила все сроки, ждала-дожидалась, когда начнется штурм Кенигсберга.
День шел за днем, а штурм все не начинался. Сперва ликвидировали немецкий котел юго-западнее Кенигсберга, затем пришел плохой прогноз погоды. А начинать штурм в нелетную погоду, не используя силу авиации, невыгодно.
Лишь позавчера в полдень заговорили тысячи стволов; залп, после которого на полковом медпункте все оглохли, длился полтора часа. А после начались бои, которые не ослабевали, а, судя по потоку раненых, отличались прежним упорством.
Она вновь с тревогой подумала, что Павел может пострадать при штурме Кенигсберга сегодня, завтра, послезавтра или позже, и ей стало сразу безразлично все, что произойдет с ней самой в тылу. Пусть хоть сама баба-яга тычет в нее своей острой клюкой! Ей наплевать, о чем будут судачить и сплетничать злые кумушки обоего пола, потому что все равно живая жизнь ее оборвется раньше.
Но ее конченая жизнь все-таки не окончится, она и с мертвым сердцем будет жить на свете, потому что будет жить нарасти ее Павлушка. Она испытывала робкую, но уже преданную любовь к сыночку, который живет с ней уже четыре месяца.
А значит, сердце ее воскреснет; недаром врачи любят повторять, что больное сердце само себя лечит.
10
Незабудка уже несколько раз подымалась на ступеньку-другую по лестнице, ведущей из подвала, прислушивалась, приглядывалась к земле и небу.
В сторону залива пролетела четверка наших истребителей, и Незабудка вспомнила своего «крестника».
«Может, мой «погорелец» уже летает? Может, он затесался в эту четверку? – Незабудка проводила звено долгим взглядом. – Очень понравилась я тому, потушенному, хорошо знаю, что понравилась... И мужу моему позавидовал...»
Истребители скрылись, в небе стало тихо, да и на земле слегка утихомирились. Кажется, уже можно покинуть «бирхалле» с ее мощными задымленными сводами.
Она едва уговорила сегодня переправить ее через Прегель на лодке. Аким Акимович не хотел везти Незабудку на командный пункт батальона, потому что накануне видел во сне: Незабудка идет по овсяному полю, а овес – плохая примета. Аким Акимович даже глаза перекрестил, когда проснулся.
Она поднялась на тротуар и быстрым шагом прошла-пробежала по мостовой пустынной улицы. Ближний тротуар до окон второго этажа был засыпан черепицей, каменным крошевом, обугленными досками, кусками штукатурки, битым стеклом, золой.
Известковая, кирпичная пыль и едкий пороховой дым застилали, резали глаза, пыль хрустела на зубах, оставляя привкус гари.
Еще не дойдя до перекрестка, она почувствовала сильную одышку, с сердитым удивлением прислушалась к себе, но тут же покорно замедлила шаг.
Вот в просвете улицы показался Прегель. Издали река была похожа на запыленное зеркало, присыпанное тем же кирпичным прахом.
Аким Акимович первым увидел и окликнул Незабудку. Он сидел на набережной, свесив ноги в открытый канализационный люк.
– Ну, как там твой?
– Павел кланялся тебе, Акимыч.
– Поклон я приму... Небось на «Ландыше» горячка лютая?
– Белого света сегодня еще не видели.
– Так и тут воздуха за осколками не видать было.
Незабудка узнала, что во время огневых налетов Аким Акимович залезал в люк и сидел там как у Христа за пазухой. Если бы майор Дородных увидел, он обязательно взял бы на заметку эту хитрую придумку, – может, пригодится в уличных боях. Аким Акимович доложил, что за это время оказал помощь двум пулеметчикам из седьмой роты, оба пожелали остаться в строю.
Незабудка в свою очередь сообщила, что снова легко ранило Коротеева, ему рассекло мелкими осколками щеку и ухо. Она прибинтовала рассеченное ухо, а Бочарник морщился от боли, неприлично ругал фашистов, которые вывели из строя такой мощный звукоуловитель...
Услышав о новом, неизвестно уже каком по счету ранении Коротеева, Аким Акимович покачал головой:
– Прямо сноса нет этому Бочарнику. Сколько раз в лазарете лежал, сколько на передовой отлеживался! Хорошо, хоть тяжелого случая не было...
Лодка Акима Акимовича покачивалась на плаву, тыкалась носом в каменный причал, заросший мохом. Лодка была выкрашена в ярко-голубой цвет и называлась «Амалия». В ту минуту не верилось, что Прегель мог быть местом мирных прогулок.
Аким Акимович уже дважды каской вычерпывал воду, которую заплеснуло взрывной волной.
Мины изредка взрывали поверхность реки, и тогда тут и там из воды вздымались мутно-зеленые фонтаны и фонтанчики, искрящиеся на тусклом солнце. Такие же фонтаны, только поголубее и пониже, возникали при памятной переправе через Неман.
Еще несколько дней назад Незабудка и слыхом не слыхала, что есть такая река Прегель. А разве какая-то немка Амалия, имя которой присвоили лодке, слышала об уральской реке Вишере?
Обстрел прекратился, но Незабудка склонялась к тому, чтобы подождать с переправой еще немного.
– Вот-вот, подождать, когда новый налет начнется, – проворчал Аким Акимович.
Незабудка мельком взглянула на железную крышку, лежащую рядом с люком, и прикинула: вдвоем в этот люк в случае чего не втиснуться, диаметр не позволит, а Аким Акимович теперь один туда не залезет и под огнем ее не оставит. Жаль, аптека размолота в щебень. Совершенно непонятно, как при этом уцелела витрина, а в ней – стеклянные разноцветные шары. Выходит, и в самом деле нужно грузиться в лодку. Или все-таки переждать где-нибудь в затишке? Хорошо бы тут на набережной отыскался погребок с такими же надежными стенами и сводами, как в «бирхалле». Но где найдешь такое убежище?
Аким Акимович первым, не оглядываясь, направился к воде, быстро отвязал лодку и помог Незабудке спрыгнуть; он все время прислушивался к бою и поторапливал свою спутницу.
Про себя он удивился нерешительности Незабудки в эти минуты; прежде он за ней такого не замечал.
Аким Акимович попросту не заметил, что, не поступаясь мужеством, Незабудка в последние дни избрала для себя новую меру осторожности, потому что смелой она отныне могла быть только за себя, а остерегаться обязана за двоих.
Незабудка сидела на корме, круто обернувшись назад, и вглядывалась туда, где вел сейчас уличные стычки их батальон, откуда доносилась оглушительная разноголосица боя.
Она пытливо вслушивалась в шумы и грохоты, доносящиеся со стороны «Ландыша», и, может быть, поэтому не услышала мину на излете, то зловещее шипение-фырчание, которое предшествует близкому разрыву.
– Ложись на дно! – успел крикнуть Аким Акимович.
Но Незабудка по-прежнему пристально смотрела в сторону закрытого дымом грязно-зеленого дома, и слова тревоги скользнули мимо ее сознания. А может, она утратила былую ловкость, расторопность и боялась теперь резких движений.
Какая-то сила грубо дернула ее вперед, затем пригнула вниз и мучительно придавила чем-то тяжелым.
Ее сильно оглушило, и она на какую-то долю секунды потеряла сознание, но в лицо плеснула жесткая вода, и Незабудка быстро опамятовалась.
Мгновеньем позже она поняла – Аким Акимович спихнул ее с кормовой скамеечки на дно лодки и прикрыл своим телом.
Испугала неподвижность Акима Акимовича. Она явственно ощутила тяжесть неживого тела; санинструктор знает, что всегда легче поднимать, тащить раненого, чем убитого.
Не один, а несколько осколков угодили Акиму Акимовичу в спину – не разберешь, какой из них оказался смертельным.
Бездыханное тело Акима Акимовича лежало на дне лодки. Незабудка даже не успела закрыть ему глаза и торопливо взялась за беспризорные весла. Осколки пробили в нескольких местах борт лодки, из пробоин хлестала вода, вычерпывать ее было некому. До берега не так далеко, но нельзя терять секунды, лопасть левого весла расщеплена.
Вода заливала лодку, Аким Акимович уже лежал по грудь в воде.
– Будто чувствовал, Акимыч, – прошептала Незабудка одними губами. – Так не хотелось тебе сегодня ехать. Прощения прошу одна, а благодарны тебе вдвоем...
Он смотрел в небо широко раскрытыми, незрячими глазами, из которых ушел последний отблеск жизни.
И Незабудка вслед за Акимом Акимовичем тоже посмотрела вверх.
Только отошел полдень, а в дымном и пыльном небе висело по-вечернему рыжее солнце. Незабудка не удивилась бы, узнав, что сейчас не день и даже не вечер, а ночь – мутный диск в небе был больше похож на лупу, чем на солнце.
Он отражался в полноводном Прегеле, как в пыльном зеркале. Только что оно было разбито на тысячи кусков и уже склеилось заново.
«А на сколько кусков разбилось сегодня мое сердце? – подумала Незабудка с тоской; она ощутила внезапную тошнотную слабость и не знаемую никогда прежде одышку, может быть вызванную греблей. – Наверное, только проточная вода так умеет... Смывать все подряд... Дни бегут, как уходит весной вода, дни бегут, унося за собой года... А слезы меня не выручат. Даже слезы в три ручья не смоют моего горя. Сколько еще русских могил будет вырыто в немецкой земле? Не хватит на всех мрамора...»
Незабудка нагнулась к Акиму Акимовичу, глаза его по-прежнему глядели мимо нее, в небо.
Накренившаяся, тяжело осевшая, полузатопленная «Амалия» еще не причалила к берегу, а река после недавней одиночной мины вернула себе непрочный покой и способность отчетливо отражать борта лодки и весла.
По-апрельски ходкое течение отшлифовало речную гладь, затерло рябые пятна, выщербленные в воде осколками. Только за низкой кормой вода была взбаламучена веслами.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Медлительный поезд останавливался то у вокзалов, то у платформ, за которыми громоздились руины и зеленел чахлый бурьян.
Обугленные груды щебня, битого кирпича удручающе схожи.
Так же походят одно на другое уцелевшие здания вокзалов, тем более безымянных. Немцы заменили старые вывески своей готической невнятицей, освободители посбивали немецкие вывески, а русских еще не припасли.
Вокзалы подчиняются стандарту строгому, как ширина железнодорожной колеи, – и планировкой, и всей утварью, вплоть до тяжеленных скамеек с высокими спинками и вырезанным по дереву тавром «Зап. ж. д.».
Та же бессонная транзитная суета возле билетных касс и толкучка на перроне у крана «Кипяток». Ну вот, опять кого-то с чайником подтолкнули в спину, он не уберегся, ошпарил себе пальцы, матюгнулся.
И тяжелый вокзальный дух одинаков – смешанный запах немытых тел, карболки, кислого шинельного сукна, махорки, портянок, просмоленных шпал, винного перегара, паровозного дыма, а иногда еще жареных семечек; шелухи столько, что не видно пола под ногами.
В Гомеле Незабудка сошла с поезда. Чем дольше она плутала по вокзалу незнакомого города с расспросами, тем тяжелее становился ее багаж. На фронте она никогда не таскала утюг подолгу и обычно кидала его в санитарную повозку, на сено.
Спасибо дежурной тетеньке у будки «Кипяток». Она скользнула по фигуре Незабудки сочувственным взглядом и разрешила оставить у нее багаж. Возможно, эта тетенька была из партизанского сословия, потому что, ставя вещмешки в дальний угол своей будки, сама назвала их по-военному сидорами и при этом удивилась:
– Однако, кладь у тебя. Можно подумать, гранаты или мины, полный боекомплект.
– Утюг там пригрелся, каска моя, плащ-палатка свернута, бельишко кое-какое, обмундирование, вот и весь боекомплект...
Она потерянно бродила по улицам бывшего города, мимо кирпичных курганов, мимо пустырей, где некогда стояли .деревянные дома, а сейчас росла трава, удобренная золой пожарищ.
Жители ютились в лачугах, в подвалах, в подъездах и на лестничных площадках первых этажей, если они сохранились под грудой камня.
Она мало рассчитывала на благоприятный ответ, но все же зашла в горвоенкомат.
Военком будет завтра с утра.
Прошла из конца в конец окраинную улицу, на ней уцелело или уже воскресло из пепла десятка два деревянных строений. Всюду две-три семьи под одной крышей – кто приютит чужую, да еще беременную? Спасибо, переночевать пустили на пустой сеновал, выяснив, что она некурящая.
Ночь в середине апреля выдалась стылая. Хоть бы несколько охапок сена, а то пыльная труха: и зарыться не во что.
Перед утром вышла на крутой берег Сожа, забрела в парк, там стоит дворец Паскевича.
«Где и когда мы форсировали этот Сож?» Незабудка долго глядела на по-весеннему полноводную реку, уже подсвеченную рассветом.
Она свернула на глухую аллею поредевшего, но все еще величественного парка, увидела в стороне замшелые надгробья, подошла поближе. На мраморных плитах высечено «Лорд» и «Марко», здесь покоятся любимые лошади графа. А она подумала о безымянных людских могилах, которыми отмечен путь полка, вспомнила незабвенного Акима Акимовича в шинели, продырявленной осколками.
Где-то схоронили ее спасителя?
В горвоенкомат она пришла одной из первых, до начала занятий, но пришла только для того, чтобы выслушать невеселое сожаление капитана со шрамом во всю щеку и изувеченным ухом. Он уважительно полистал ее бумаги и со вздохом вернул: помочь с жильем бессилен. И в горсовете сделать ничего не смогут.
– Если в женский барак, в общежитие. Но только до родов. А потом...
Бесплодное хождение, надеяться не на что и не на кого.
Уезжать? Но она же оставила Павлу гомельский адрес, он сюда напишет!
Отправилась на местную почту и поделилась своим беспокойством с немолодой сотрудницей, остриженной под машинку, как после тифа или после концлагеря.
Та посоветовала, когда Незабудка найдет пристанище и у нее появится адрес, прислать заявление на гомельскую почту. Невостребованные письма хранятся один месяц, а потом сжигаются...
Незабудка записала имя, отчество и фамилию стриженой тетеньки, а перед тем как отойти от окошка «До востребования» – за спиной уже нетерпеливо гудела очередь, – сказала с мольбой:
– Очень, очень прошу... Иначе мы с ребятенком надолго потеряемся...
А сама подумала: «Нет, если будем живы – не потеряемся. И под землей найдем друг друга!»
– Незабудка! – окликнул ее кто-то, едва она вышла с почты.
Она обернулась и увидела парня в тужурке, заляпанной разноцветными пятнами краски.
– Не узнаешь? А кто у меня под строгим арестом сидел?
Она всмотрелась в его улыбающееся лицо, увидела шрам на виске и все, все вспомнила...
– Как же мне тебя узнать? В первый раз перевязывала, помнится, в полутьме. А когда часовым ты был поставлен у ворот, вся личность твоя, заодно с черепом, была забинтована, замаскирована...
2
Во время непрочного затишья, вызванного снегопадами и метелями, в соседней деревне Нитяжи, где обосновался штаб полка, отмечали День Советской Армии. За Незабудкой и двумя батарейными связистками прислали штабной «газик». Зачем несимпатичный подполковник вызывает ее?
Их привезли уже затемно, когда торжественный вечер закончился. Вечер открыли в большом теплом сарае, приспособленном под полковой клуб. Устроили ужин для командования и гостей. Трое девчат с батареи к гостям причислены не были, за стол их не усадили, они выполняли обязанности официанток.
В том, что Незабудка хлопотала за столом, она не видела для себя ничего зазорного. У фронтового гостеприимства свои законы.
Но где-то в глубине души шевелилась обида: как же их не пригласить к столу, если с батареи отправили еще до ужина?
Это кто же – подполковник, что-ли, распорядился, такой внимательный к начальству и такой нечуткий к их сестре?
После ужина стол придвинули к стене, начались танцы под трофейный аккордеон. Незабудка убирала со стола, от приглашений танцевать отказывалась. Хорошо бы пораньше уехать восвояси, а танцевать на голодный желудок...
Подполковник представил ей гостя, капитана химической службы, и предложил:
– Танцуйте.
Она отказалась. В конце концов, танцевать ей или не танцевать и с кем именно – этого за нее решать никто не вправе.
– Старший сержант Легошина, почему не танцуете с гостями? – подозвал ее подполковник, спустя какое-то время.
– Нет желания. – Незабудка стояла руки по швам.
– Я приказываю вам!
– Дурацких приказов не выполняю, – Глаза у Незабудки сделались почти темными.
Она круто повернулась, левое плечо вперед, и строевым шагом направилась к двери, за которой хлопотал повар со своим помощником и санитаркой-судомойкой.
Через несколько минут она вернулась с подносом за грязной посудой.
Капитан химслужбы перехватил ее возле печки, облапил, дохнув в лицо винным перегаром, ткнулся слюнявыми губами ей в грудь и прижал крепче, чем это полагается даже в танго.
Она пыталась вывернуться, но он цепко держал ее за талию.
Ей удалось вырваться лишь после того, как она наотмашь ударила капитана по лицу. Он грубо выругался и достал платок – из носу шла кровь.
Аккордеон замолк, танцующие остановились.
Подполковник, красный от спиртного и от злости, приказал старшему сержанту Легошиной немедленно покинуть помещение, отбыть на батарею пешим ходом и доложить своему командиру, что она получила пять суток строгого ареста.
– Пусть у тебя не забудут отобрать ремень!.. – И чтобы еще больше ее унизить, добавил: – И подвязки!..
По лесной дороге, заметенной кое-где сугробами, время от времени тускло и скупо подсвечиваемой далекими немецкими ракетами, Незабудка добиралась до батареи.
Батарея на самом переднем крае, совсем близко от противника; несколько орудий стояли на прямой наводке. Когда прогревали моторы тягачей «Ворошиловец», немцы открывали огонь по звуку. Блиндажи и землянки, замаскированные на лесной опушке, не разрешалось отапливать днем и в ясную погоду, чтобы дымок не подсказал немцам точного адреса. Землянку, где ютились три подружки, отрыли на открытом месте, ее прикрывал только сугроб и поэтому печку в ней топили осторожно.
С начала зимы на ничейной земле виднелось тело немецкого сапера. Он был настигнут пулей или очередью, когда перелезал ночью через колючую проволоку, и повис на ней неподвижным темным пятном на снежном фоне. Командир дивизиона приказал разведчикам сторожить мертвеца, чтобы фашисты не смогли утащить его к себе. Командир батареи с начальством был не согласен, но оспорить приказ не мог. Так девушки и жили в своей землянке, в трехстах метрах от замороженного фрица...
Незабудка шагала по проселку строго на запад. И чем больше пробирал морозец, тем охотней думалось о печке в землянке. Если соседи из второго расчета не подбросили дровишек – землянку выстудило. Впрочем, еще неизвестно, где она будет сидеть под строгим арестом и удастся ли ей погреться у печурки?
Промерзшие дни и прогретые ночи. При таком ежесуточном тепле-морозе и ремни заплесневеют, и оружие заржавеет, если его тщательно не протирать, и зеркальце покроется изморозью, и конверты сами собой склеятся и даже струны гитарные нужно аккуратно протереть обрывком бинта или краем портянки.
В сильные морозы хлебная корка мягче мякоти, и, чем хлеб свежее до того как он промерзнет, тем труднее его откусить и разжевать. Она знала, почему ей померещился промерзший хлеб и такой же промерзший пшенный концентрат – от голода.
Среди ночи Незабудка доложила старшему лейтенанту о приказе начальства и сняла с себя ремень с твердой немецкой кобурой. А про подвязки умолчала. Ей так не хотелось отдавать трофейный парабеллум, подарок разведчиков...
Старший лейтенант не мог спросонок уразуметь о чем идет речь. Он зябко поеживался и яростно тер глаза, а те никак не хотели разлипаться.
Наконец он растерянно взял протянутый ему ремень, обругал и ее и подполковника: еще чего недоставало! Будто он тут, на батарее, под маскировочными сетями прячет гауптвахту, на которой положено отбывать строгий арест. Раздражение помогло ему превозмочь сонливость.
Ну куда он денет Легошину? Строгий арест предполагает пребывание взаперти, а где взять в лесу замок?
– А ты сними замок с орудия, – посоветовала Незабудка с издевкой.
Она так замерзла, что опьянела, выпив кружку кипятку.
Пришлось переселить двух батарейных связисток, которые еще не вернулись с танцев, из маленькой землянки, специально вырытой для слабого пола. Имущество их перенесли в блиндаж, потеснили мужичков из третьего расчета. В землянке остался только «сидор» Легошиной, – он лежал на нарах у нее в изголовье, – да гитара на бревенчатой стене.
Если бы дверца землянки открывалась наружу, можно было бы подпереть ее березовой жердью – чем не запор? Но дверца, как назло, открывается внутрь, снаружи она завешена плащ-палаткой, чтобы не демаскировал огонек в снарядной гильзе, когда входят-выходят.
Командир, потягиваясь и чертыхаясь, приказал разбудить кого-то из подносчиков снарядов и поставить часовым у землянки.
Строгий арест Легошиной вызвал на батарее много кривотолков. Все уже знали про чэпэ во время танцев в клубе-сарае, девчата-связистки обеспечили батарею подробной информацией.
Утром на пост заступил молоденький солдатик с забинтованной головой. Во время налета «юнкерсов» на батарею его ранило осколком в голову, возле виска. Незабудка сделала перевязку. Ранение было не из легких, но он остался на батарее.
– Когда я тебе перевязку меняла? – спросила арестованная, стоя на пороге землянки у раскрытой настежь дверцы.
– Третьего дня.
– Ну-ка, сними ушанку... Ранение касательное, но малость кровоточит... Надо бы перевязать, – и она сделала жест, будто уже начала его бинтовать.
– Принести твою санитарную сумку?
– Не боишься, что сбегу?
– Беглая Незабудка? Ха-ха. В тыл или к фашистам?
– Если тебе нарушать устав караульной службы, то по-быстрому. Одна нога здесь, другая там! – и она пропела: – Стерегите, как хотите, я и так не убегу...
Никто из начальства так и не узнал, что Незабудка делала перевязки своему конвойному.
Сидя под арестом, Незабудка узнала, что снижена в звании. Спорола с погон одну широкую и пришила три узенькие лычки – сержант, да только не старший.
В первый же день принудительного ничегонеделания Незабудка настроила гитару. Сперва напевала тихо, а затем запела во весь голос. Песни выбирала печальные, берущие за душу.
Звездным вечером у землянки собрались кучкой слушатели из ближних расчетов, так что часовому с забинтованной головой скучать не пришлось. Незабудка не видела своих слушателей, только слышала их заявки. С чувством спела «Выхожу один я на дорогу...». А когда дошла до слов «и звезда с звездою говорит», сама прослезилась, дуреха. Дыхание дало осечку
В землянку пожаловал старший лейтенант и попросил прекратить концерт. Он признался, что сам с удовольствием слушает, но не полагается устраивать концерт, находясь под строгим арестом.
– Концерт? – хмыкнула Незабудка. – Просто бренчу себе на гитаре. Разве я приглашала кого?
– Смотрите, Легошина.
– Сама я под арестом. Но имущество мое не конфисковано? – упрямилась Незабудка.
– Могут наказать еще строже.
– Строже строгого ареста? А в каком уставе написано, что я не имею права петь, играть самой себе?
– Я предупредил вас, товарищ старший сержант:
Незабудка так и не поняла – то ли он оговорился, назвав ее старое звание, то ли сказал так умышленно.
Конвойный по утрам выпускал ее из землянки, а умывалась, она тут же, в десяти шагах от входа. Меж березками висела на ремешке, на поперечной жердочке, угловатая трофейная каска, приспособленная под рукомойник. Незабудка сама прострелила бронебойной пулей каску на макушке и вдела в дырку нерасстрелянный патрон. Патрон уперся шляпкой в днище каски, и, когда Незабудка подталкивала пулю ладонью, патрон приподымался, позволяя воде литься тонкой струйкой.
Кажется, не было на батарее никого, кто бы за эти дни не проведал строго-арестованную, не выразил ей сочувствия. Все пять суток повар присылал такие густые щи, что ложка в котелке торчком стояла. Расчет второго орудия ради праздничка выкроил четверть фляжки для согрева – все-таки четверть века Красной Армии! Хватило согреться и ей и ее конвойному.
Наводчик второго орудия, родом из оренбургской степи, несколько раз раненный, – все знали, что он неравнодушен к Незабудке, – принес несколько кубиков какао, она разводила их в кружке с кипятком – тоже подкормка. При таком чутком отношении рядового и сержантского состава батареи, да еще в своей землянке, на своих нарах, возле печурки, обеспеченной боекомплектом березовых дров, пять суток гауптвахты показались не такими мучительными.
Она знала, что на батарее к ней хорошо относятся. Но не всех же она когда-то перевязывала или эвакуировала под огнем! Она почувствовала, что в отношении многих к ней сквозит неосознанная благодарность за то, что в какую-то минуту жизни страшную безмолвно запретила им вести себя трусливо. На такой случай у нее был расхожий запас присловий, вроде «кто отстанет, того пуля первого достанет», «смелого пуля боится, смелого штык не берет», «в спину всегда легче попасть», вспоминала и строчки раешника «Фома Смыслов», вычитанные из армейской газеты:
Кто смотрит с ясностью
В глаза опасности
Глазами смелости —
Тот будет в целости.
Да, она научилась смотреть, не зажмуриваясь, опасности в глаза, но не догадывалась: еще дороже бойких заученных слов был для артиллеристов ее неиссякаемый запас надежды. Она не понимала, что само присутствие на огневой позиции симпатичной молодой женщины, отнюдь не богатырского сложения, помогало иным парням и мужичкам поднабраться смелости.
Писарь батареи, тоже ее когдатошний пациент-клиент, предупредил ее, что командиру батареи звонил подполковник. Собирает на нее материал, чтобы передать дело в трибунал. Ему очень хотелось услышать о Незабудке плохую аттестацию, однако их старший лейтенант, родом из студентов – высших математиков, вступился за Незабудку. Возможно, она на праздничном вечере набедокурила, оскорбила кого-то словами, а кого-то действием. Но у себя на батарее ведет себя по-гвардейски, хотя и независимо. Может вспылить, но в личной жизни проявляет выдержку.
Не набрав компрометирующего материала для трибунала, подполковник, злопамятная душа, решил отчислить Незабудку с батареи и отправить в запасный полк – об этом через несколько дней тоже сигнализировал писарь. Не простил ей подполковник «дурацкого приказа», сказанного во всеуслышание, в присутствии гостей, старших офицеров, девчат, приглашенных на танцы.
В сопроводительной бумаге, которая уйдет за сургучной печатью в запасный полк, не будет, конечно, написано, как на самом деле все произошло на праздничном вечере, потому что, если бы было написано правдиво, само откомандирование стало бы нелепым. Чего это вдруг старшего сержанта-санинструктора снижают в звании и завертывают с переднего края?
Струсила? В этом ее заподозрить трудно, не позволят ни орден, ни медаль «За отвагу».
Если такую боевую дивчину выгнали с батареи, значит, ясно – аморалка. И наверно, крупнокалиберная аморалка, если даже награды не выручили.
Другой неблаговидный поступок?
Нарушила воинскую присягу?
Лучше сразу в штрафную роту, чем в запасный полк, невесть в каком – во втором или тридевятом эшелоне.
Незабудка слышала, что в запасный полк отправляли и тех фронтовичек, кто забеременел. Бывало, грозили отправить в штрафную команду «за уклонение от воинской повинности».
Она начинала злиться при одной мысли, что ей предстоит неминуемое объяснение с кем-то из начальства. Хорошо, если судьба сведет со вчерашним фронтовиком, который сам томится в запасном полку после тяжелого ранения. А если там бумажная душа отсиживается от войны по всем правилам тылового камуфляжа? Будет лезть с хромовыми сапогами в душу...
Незабудка мысленно уже попрощалась с батареей; со дня на день ждала отправки. Прошел февраль – кривые дороги, а вместе с февралем прошло затишье. Сосед слева затеял разведку боем, фашисты тоже стали активничать и почти ежедневно над поредевшим, изрубленным снарядами березняком гремела канонада. По выражению старшего лейтенанта-математика, фашист вел контрбатарейную борьбу.
Незабудка и прежде держалась под огнем не слишком-то застенчиво, а сейчас так даже бесшабашно, подчас безрассудно.
После полудня начался сильный огневой налет – на немецкой батарее четырехорудийного состава калибр 105 мм не ленились и снарядов не жалели. Одновременно на березовую опушку с противным подвыванием пикировал «юнкерс-87».
– Самолет наш? – наивно спросил новобранец, запрокинув голову.
– Наш, наш, лезь в блиндаж! – порекомендовала Незабудка с коротким смешком.
Но сама при этом не торопилась укрыться в глубоком окопчике, вырытом тут же, возле орудийного лафета.
– Тебе что, жить надоело? – заорал из окопчика командир огневого взвода.
– Да, надоело.
– Отставить! А ну, сигай!.. Разговорчики!!! – Он с силой дернул Незабудку за полу шинели, она сверзилась в окопчик и оказалась рядом с ним.
И тут же над их головами ударило желто-фиолетовое пламя разрыва, потянуло прогорклым дымом. Никто из расчета не пострадал, но панораму орудия разбило, два осколка ударили в орудийный щит, оставив на нем вмятины, ящик со стреляными гильзами отшвырнуло в сторону с сумасшедшим медным трезвоном.
– Ну, убьют тебя – дело житейское, – спокойно сказал командир огневого взвода. – А если тебе руку-ногу оторвет? Да тебя и перевязать будет некому. Одна ты несешь свой красный крест.
«В самом деле, кто останется на огневой позиции, когда меня отправят в запасный полк? Весной небось работенки прибавится, – впервые задумалась Незабудка. – Хорошо – пришлют надежную дивчину. А если какую-нибудь пустельгу?»
Внезапно обострившееся чувство ответственности и незнаемая прежде тревога за бойцов батареи придали ей силы для того, чтобы не покориться несправедливому приказу.
Назавтра снова завьюжило так, что сами саперы сбились со следа, не сразу разобрались – где их собственноручное минное поле, а где немецкое. Но похоже – эта вьюга последняя.
Под снежной завесой фашисты наконец исхитрились и ночью утащили убитого сапера, примерзшего к колючкам и превратившегося в белый сугроб поверх проволочного заграждения. Злопамятный подполковник выругал вчера батарейцев последними словами за эту, как он выразился, «поблажку противнику». А командир батареи, и разведчики, и Незабудка, все, кому приходилось сиживать в боевом охранении, почувствовали облегчение: всю зиму перед глазами маячил замороженный фриц...
