Текст книги "Незабудка"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 50 страниц)
Прожит День Победы над Японией 3 сентября, объявленный нерабочим днем. Японцы подписали акт о безоговорочной капитуляции. Перестали передавать оперативные сводки, по радио объявили, что действие закона о демобилизации тринадцати старших возрастов распространяется и на войска, находящиеся на Дальнем Востоке.
12 сентября радио осведомило, что японцы потеряли 674 тысячи солдат и офицеров пленными и убитыми.
Входят ли в эту цифру жертвы, которые унесла с собой американская бомба, сброшенная на большой японский город? Об этой бомбе Незабудка услышала от замполита госпиталя. Название города в ее памяти не удержалось, она не все поняла из того, что рассказал замполит, а он признался, что и сам не все понимает про атомы. По его словам, между землей и солнцем, там, где взорвалась бомба, вырос огромный ядовитый гриб из огня и дыма, закрывший все небо. Дома разрушило, деревья вырвало с корнем, и они легли, обугленные, поперек улиц. Жидкий асфальт дымился под ногами, жители пытались убежать, кутаясь в одеяла. А кто не сгорел живьем, не превратился в пепел, помер от ожогов. Вода в японской реке стала горячей, в ней плавали вареные рыбы, а река пахла, как рыбный суп.
Когда Незабудка пересказывала все это Дануте, та едва слышно прошептала:
– А узнают люди, кого проклинать в веках за это злодейство?..
Наши потери на Дальнем Востоке составили с 9 августа по 9 сентября убитыми 8129 и ранеными 22 264 человека. Можно считать, что жертвы, которые мы принесли ради исторической победы, невелики. Но разве это утешит матерей, жен, сестер или невест, чьи сыновья, мужья, братья или женихи погибли? Ведь и Павел мог оказаться двадцать две тысячи двести шестьдесят четвертым раненым или восемь тысяч сто двадцать девятым убитым.
Сколько еще дней сердце Незабудки, как и многих других женщин, будет замирать при встрече с почтальоном. Дорога с Курильских островов или из Порт-Артура дальняя и для тех, кто вернется с войны, и для похоронок. Восемь тысяч сто двадцать девять похоронок!
Незабудку потрясло несчастье, которое обрушилось на их соседку. Это она жила в доме напротив колодца, за палисадником с золотыми долговязыми подсолнухами, это она оставила Незабудке во временное пользование мужнину гитару и подарила калыску для сыночка. Похоронка, или, как сказала тогда Данута, «погребенка», пришла соседке через два с половиной месяца после Победы – муж помер от ран в госпитале и похоронен с воинскими почестями в австрийской земле.
«Неужели только для того, – причитала Незабудка, – судьба сохранила тебе, Павлуша, жизнь на той войне, чтобы я оплакивала тебя, убитого на новой войне, да еще оплакивала вдвоем с маленьким Павлушкой?»
Она бессвязно по-бабьи твердила заклинание, слышанное в детстве от бабки:
– Да не закружит тебя тайга, да не даст твое ружье осечки, да святится имя твое, Павел.
Почему так сильно ударила Незабудку в сердце траурная новость, сделавшая вдовой малознакомую ей, добрую женщину?
Как же Незабудка не подумала раньше, что и после того как придет самая наипоследняя погребенка, эта проклятущая война еще долго будет метить и хватать свои жертвы, еще длинные месяцы и годы раненые и контуженные будут лежать на пороге между жизнью и смертью?
Она пошлет себя ко всем чертям и запретит себе называться фронтовичкой, если откажет в милосердии тем, кто мыкается и сегодня на госпитальных койках.
Уволившись из горпищеторга, она всерьез подумывала о том, чтобы уехать на Урал. Туда эвакуировали тяжелораненых, оттуда ей приходило много писем от ее крестников, вытащенных с поля боя, там, судя по почтовым штемпелям, даже в маленьких городках притулились госпитали...
Пора потихоньку собираться в дорогу, хорошо бы приехать до крутых уральских морозов. Как бы Павлушка не простыл на пересадках. Или попадешь в вагон с разбитыми стеклами. Или проводники угля не найдут. Не слишком разумно приехать домой на зиму глядя. Тамошняя зима шуток не любит и требует уважительного к себе отношения. Припасены ли дрова в достатке, или курень пустой? Куренем у них на Урале называют сарай для дров. А если дров не хватит – кто привезет?.. Она с детства помнит дедова коня, капризный был жеребец, но работяга. Когда до Соликамска еще не дотянули рельсы, а подошло время бурить первую калийную шахту, компрессор туда тащили в упряжке восемьдесят лошадей и среди возчиков был дед Павел Лаврентьевич со своей одной лошадиной силой. Дед тогда и сам был сильный, управлялся со всем хозяйством, а сейчас съехал из безработного дома и сидит вахтером в проходной Вишерского бумажного комбината.
Она силилась вспомнить и не могла – что у нее осталось дома из зимней одежды? Подшиты ли валенки, помнится, они прохудились. Валенки, валенки, не подшиты, стареньки... Овчинный тулупчик изношенный, в латках. Собиралась когда-то справить зимнее пальто, да прособиралась. Цел ли оренбургский платок, или бабка износила? Не дымит ли печка в доме, как это частенько бывало? Недолго Павлушке дыму наглотаться, не угорел бы...
Она еще ни разу не истопила печку в своей комнате на улице Буденного – дымит или не дымит, хорошо греет или плохо? Надо бы спросить у Дануты, да теперь уже не к чему.
Она подумала об их общем с Данутой огородишке. Хоть и бедный, но все же подспорье на осень, а может, и до Нового года.
Уволилась Незабудка по собственному желанию, двухнедельное вознаграждение не полагалось, а денег на дорогу в обрез. И тут она вспомнила, что ни разу не получала пособия как мать-одиночка. Правда, при регистрации она высокомерно отказалась от такого пособия, но если принять во внимание все обстоятельства...
Почему это Павлушка из-за ее амбиции должен лишаться пяти литров молока?
Она направилась в собес и по дороге, недалеко от парикмахерской, где раньше работала, столкнулась лицом к лицу с Балакиным.
Глупая, думала, что Балакин со стыда не подымет глаз. А он шел, размахивая своим портфелем на трех застежках, шел без тени смущения на одутловатом лице, ухмыляясь.
– Ну, чья взяла, Легошина? Ведь рекомендовал тебе, фронтовой товарищ...
– Да ты готов продать фронтового товарища, не отходя от кассы.
– Могла жить припеваючи.
– Тебе подпевать, что ли?
– А кто тебя уполномочил на сплетни?
– Скажи спасибо, что у меня рука дрогнула. Уложить бы тебя, гада, на месте!
Он набрал в рот воздуха, не нашелся, что ответить, шумно выдохнул и совершенно неожиданно показал ей кукиш. Она посмотрела на его грязные пальцы-сосиски и брезгливо сказала:
– Ты руки давно не мыл? Или они у тебя, как совесть, не отмываются?
Балакин прижал к груди немецкий штабной портфель, заслонясь им, как броней, и уже на ходу сказал через плечо-
– Манипулируй ногами и меньше чеши языком, мать-одиночка!..
Незабудка медленно пошла своей дорогой, ошарашенная его уверенностью в своей безнаказанности, и брезгливо думала о Балакине.
Права Данута, которая с сухой ненавистью в глазах пожелала ему, чтобы воронье над ним каркало.
Этот Балакин выжил на войне, прячась за спины храбрых и благородных людей, да еще наживался на чужом горе, на чужой нехватке. Вот именно – выжил и нажился! Все ценное, что выковала война в хороших людях, – храбрость, терпение, стойкость, умение переносить лишения, взаимная выручка, готовность принести себя в жертву, – все это к балакиным не пристало. Прослушают они рассказы о подвигах, а подражать героям неохота. Проникла к ним в кровь всякая мерзость, и не легко ее вытравить. Простым переливанием крови здесь не обойтись, нужна операция, и притом без наркоза. А бороться с такими балакиными трудно, потому что они выдают себя за геройских защитников Родины.
Что живет в памяти дольше – зло или добро?
Это только бессердечные люди на зло памятливы, а на добро забывчивы.
Русский человек не злопамятен, он отходчив после драки. И пленные немцы в Бобруйске это чувствуют – не разучились смеяться, даже с бабами заигрывают...
Но хуже, когда живет источник зла. Тут короткая память может только подвести.
Она уедет из Бобруйска и никогда больше с этим Балакиным не встретится. Но, возможная вещь, придется ей на узкой стежке-дорожке столкнуться с другим хапугой, и как бы ей на тот случай не оказаться беззащитной, как бы ее не подвела память-коротышка.
Браунинг, даже если оформить разрешение чин-чинарем, для такого ближнего боя – не оружие. Тут главное – чтобы совесть на размен не пошла...
21
– Вы меня вызывали?
ППШ молча кивнул, подал Легошиной левую руку и спросил:
– Ну, как твои дела?
– Да похуже вчерашнего...
Как ППШ и предполагал, Балакин времени не терял. Пока в Минске заседал пленум, сочинил и прислал в горком «телегу». Самыми черными красками обрисовал хулиганское поведение матери-одиночки Легошиной. Возвела напраслину на весь коллектив торговой базы горпищеторга, что подтверждается и результатами ревизии.
– Угрожала Балакину пистолетом? – спросил ППШ, пробегая глазами его заявление. – Грозилась пристрелить?
– Это после того, как он начал подступать с угрозами. А потом больно толкнул в грудь. Я не собиралась его продырявить. Только попутать...
– Ты его не испугала, а вспугнула...
– Ему полезно! – оживилась Незабудка. – Между прочим, я браунинг на предохранителе держала.
– Меня не предохранитель твой беспокоит, – ППШ поморщился. – Разговор об огнестрельном оружии. Незаконное хранение. А после заявления Балакина его не скроешь.
– Как это – незаконное? Мое именное оружие.
– Легошина, не притворяйся девочкой. Почему же ты не зарегистрировала именное оружие? – Она молчала, встревоженная. – Молчишь. Потому что знаешь – оружие должно быть оформлено специальным документом... Уж лучше, если вовремя не сдала, утопила бы браунинг в Березине. А сейчас самое разумное – оставь браунинг у меня. Передам через Василя в надежные руки. Есть тут у нас один товарищ, из лесных братьев, он не встанет на формальную точку. Короче говоря, нужно избавиться от незаконного оружия и от очень серьезных неприятностей...
– Если незаконное... – она положила браунинг на стол.
ППШ повертел его в руках и прочел табличку на рукоятке.
– Собрались в седьмой роте дружки и от полноты чувств попросили оружейника приклепать табличку. К Восьмому марта! Это твое прозвище – Незабудка? Даже фамилия не указана. Инициалов нет. Курам на смех!.. – Он встал и спрятал оружие в сейф. – А во всем остальном ты молодцом. Правда, неопровержимых улик против Балакина мы с тобой не собрали. Они успели до ревизии спрятать концы в воду, а перед ревизией еще воду замутили. В такого, как Балакин, и в ступе толкачом не попадешь... Вот ведь как нескладно получилось, Легошина, – огорченно развел руками ППШ. – Старого воробья, комиссара отряда «Чырвоная зорка» на мякину подманули. И геройская медсестра проворонила противника. Ай-яй-яй! Надо нам, Легошина, для себя сделать выводы на дальнейшее.
– Мой вывод какой? Собираюсь на Урал.
– А кто тебя там ждет?
– Уральская зима меня ждет. У нас в верховьях Камы зима лютая.
– А почему здесь якорь не бросить? Кстати, тебе скоро в члены партии переводиться – уезжаешь от моей рекомендации. Комната за тобой. Работу подберем. Скоро ясли откроем. Если опасаешься Балакина с его угрозами, то...
– Слишком много чести для него!
В сейфе у ППШ лежит и будет сдан куда положено ее браунинг. Теперь у нее осталось одно-единственное именное оружие – утюг. Если его раскалить углями – горячее оружие, если не разогревать – холодное оружие. А ведь вам, дорогая Галина Ивановна, придется и дальше воевать с балакиными.
– Все равно мы его выгоним вместе со слепыми ревизорами. Напрасно я не поручил ревизию Хомичу из горжилотдела...
– Этому бессердечному истукану? – возмутилась Незабудка, раздался ее искусственно-захлебывающийся смех.
– Не торопись, Легошина, с характеристикой. Чуткости у нашего Хомича, прямо скажем, недобор. Но зато чутье к уголовному кодексу... Балакин бы у него из рук не выскользнул... – ППШ сокрушенно вздохнул и с внезапной веселостью спросил: – Хочешь в горкоме работать?
– Ваши горкомщики партизанские бороды поотрастили и бриться не хотят, – прыснула Незабудка. – на них не заработаешь.
– Не озорничай, Легошина. Например, в учетном отделе. Или в приемной дежурить.
– Балакина вне очереди пускать? – деловито осведомилась Незабудка, но тут же рассмеялась. – Нет, лучше я в госпиталь, где на учете, попрошусь. Там раненые с газовой гангреной, им еще долго лежать, ампутированным...
– Можно и по медицинской линии, если душа лежит. Как сама решишь. А только не торопись с маленьким на поезд. Оглянуться не успела, как зима катит в глаза. Мы тебе и дровишек привезем, из лесу, вестимо...
– Там еще от немецкой учительши дрова остались. С той зимы сушатся. Полсарая набито.
– От сухих дров тем более не уезжают. Крыша не протекает?
– Нет.
– А муж демобилизуется, ему с Дальнего Востока дорога в Белоруссию длинной не покажется. К жинке, к сыну поедет. И не на побывку, а навсегда.
Она вообразила себе эту счастливую минуту и сказала:
– Если я в третий раз соберусь на Урал, то перед отъездом к вам ни за что не зайду!
– И правильно сделаешь. Потому что с партийного учета я тебя ни за что не сниму.
И он и она рассмеялись.
Незабудка продолжала смеяться, в таком же приподнятом настроении вышла из горкома и оглянулась.
Дом как дом, ничем не примечательный деревянный дом на кирпичном фундаменте. Семь окон смотрят на Чонгарскую улицу и семь – на Комсомольскую. Три крайних окна справа – кабинет ППШ, человека, к которому она всегда может постучаться.
Почта рядом, и Незабудка не могла пройти мимо, чтобы туда не наведаться.
Она так часто подходила к окошку «До востребования», что сотрудницы почты уже знали ее в лицо, паспорта не спрашивали, помнили, что искать письма нужно на букву «Л».
И вот она держит слегка дрожащими пальцами открытку. Посмотрела на штемпель: номер полевой почты 5730-Л не изменился, а шла открытка без одного дня три недели. Дальняя же у нее была дорожка...
«3 сентября 1945 года.
Родная Галя, добрый день и час! Пишу второпях, планшет на крыле «огородника», который вот-вот улетит. А поезда сюда не ходят. Наше хозяйство почти на краю света. Климат зябкий. А селедки океанские покрупнее керченских. Кругом сопки. Как переехали с косы Фриш-Нерунг на эту безымянную косу, выстрела не слышали. Коротеев клянется, что, если как следует прищуриться, когда туман над заливом не стоит и чайки перед глазами не носятся, можно увидеть Америку. На той неделе загляни в городской военкомат, спроси на свое имя аттестат. Говорят, тех, кто собрал за войну три ранения, демобилизуют, невзирая на возраст. Готовлюсь к семейному празднику: как-никак скоро три месяца сыну! Целую несчетно, а вы разделите поровну. Навсегда ваш Павел Тальянов, гвардии младший лейтенант».
Не на час, не на день, а навсегда...
На фронте смысл этого слова чаще связывался у нее с небытием – навечно, безвозвратно. А сейчас, в открытке Павла это «навсегда» прозвучало для нее – бесконечно долго, неразлучно.
Она прочитала открытку, отойдя от окошка лишь на несколько шагов. На тротуаре перечитала еще раз. Готова была останавливать прохожих, чтобы они тоже узнали, что пишет ей Павел. Захотелось показать открытку и товарищу ППШ. Но еще больше хотела поделиться счастливой новостью с Данутой и с сыном.
Когда счастье пронизывает тебя всю и при этом остается неразделенным, оно тоже причиняет боль. Ей-богу, может взорваться грудная клетка!
На противоположной стороне улицы на макушках телеграфных столбов висели связисты. Они натягивали проволоку, и та золотилась под лучами послеполуденного солнца.
«Сколько работы по специальности ждет Павла в городе, если решим остаться здесь! И не обязательно ему лазать по столбам, как белке, привязав к ногам «кошки». Павел и коммутатор телефонный монтировал, и на портовой радиостанции в Керчи командовал – ни один рыболовный баркас не заблудился».
Потребность думать о Павле была неотступной. И хотя эта потребность была приправлена горечью разлуки, все равно делала ее счастливой.
Разлука с Павлом не только злосчастье ее, но и богатство. И хорошо, что душа ее не научилась уединяться...
Она стояла, запрокинув голову, и внимательно смотрела, как колдуют связисты на холодном не по-сентябрьски ветру.
Завтра, пожалуй, она истопит печку, а когда поутру пойдет наниматься в госпиталь – наденет шинель.
1965—1974
ШЕЛЕСТ СТРАНИЦ
Чтобы избежать длинной очереди, Капа приезжала за полчаса до открытия библиотеки и терпеливо ждала у входа.
Капа зачастила сюда после выпускных экзаменов. Хлопотливое и тревожное время года! Справочник «Высшие учебные заведения Ленинграда» нарасхват, а на Невском, против Казанского собора, не укорачивается очередь вчерашних школьников в подвальчик «Фото для документов» – сегодня снято, завтра готово...
Сдержанный кашель; приглушенные шаги; шуршание карандашей и ручек; шелест перевертываемых страниц; осторожный скрип отодвигаемого кресла на резиновых набойках.
Вдумчивая тишина рождена не только уважительностью к сотням читателей, но еще в большей степени – близким соседством с сокровищницей знаний. Только подумать: не выходя из зала, можно узнать все о Родине – о ее языке, героях, реках, песнях, цветах.
Наступает день, – третий? пятый? – когда не поздороваться с постоянными соседями, не заговорить уже невежливо. День-деньской сидят рядом, а вечером на их книги и тетради падает свет одной люстры.
Напротив Капы человек средних лет, длинноволосый, в вельветовом пиджаке, похожий на поэта, обложился трудами по математике. Молоденькая модница в брючках, хотя и бегает в курительную, занимается серьезно, свободно читает книги на трех языках; Капа уже знает, она – будущий экономист. Перед тем, как усесться за книги, пожилой археолог перепробовал несколько кресел – не развинтилось ли, не скрипит ли? Кажется, он пишет о гробницах Древнего Египта и почему-то общие залы предпочитает научным – тем, что в главном здании, на Невском. В коричневом костюме, рыжеволосый, даже смешно, до какой степени человек может быть похож на таракана! Сходство усиливали рыжие усы, тем более что гробокопатель часто шевелил ими. За их столом сидит высоченный парень. Он не носит спортивной фуфайки, свитера, но по выправке, по мускулатуре видно – спортсмен; учится в аспирантуре института Лесгафта, мастер по баскетболу, у него первый разряд по прыжкам в высоту.
Каждый занят своей темой, и только Капа мечется от предмета к предмету. Она до сих пор не решила, в какой институт держать экзамены. Дни идут за днями, она усердно занимается, но пора уже сосредоточиться на предметах обязательных и быстрее позабыть все, что не будет иметь отношения к экзаменам.
До того как Капа начала заниматься в библиотеке на Фонтанке, она наивно думала – книги посоветуют лучше, чем школьные подруги, которые сами на перепутье. Сколько несчастливцев ошибаются при поступлении входной дверью! Вот у них в поселке живет вечная студентка Виола, так она за шесть лет сменила пединститут имени Герцена, строительный и наконец подалась в фармацевтический. Даже самая практичная из подружек, толстуха по кличке Шкилет, не бралась советовать, сама пребывает в неведении. Капа не одобряет и Зойку, бывшую соседку по парте, которая решила – все равно куда, лишь бы меньше конкурс. Зойка согласна учиться и на санитарного врача, и на младшего нотариуса.
Для Капы было что-то привлекательное в профессии учительницы; об учителях в газетах пишут много теплых слов, особенно о старых учителях, к которым приезжают в гости их бывшие ученики – доктора наук, Герои Социалистического Труда, знаменитые артисты. Но вот когда перестанут заниматься в две смены, чтобы не было такой скученности? Поубавится учеников в классе – учительнице легче будет. Капе нравилось, что в Германской Демократической Республике дети с третьего класса в обязательном порядке учатся плавать в бассейне, а немецкому учителю выдают диплом лишь после того, как он сдал экзамен по спасанию утопающих детей...
В ее аттестате зрелости, где на гербовой бумаге отпечатано «При отличном поведении обнаружила следующие знания...», по химии пятерка. А потом как-то к химии остыла, разочаровалась, что ли... Дуреха, ну как можно разочароваться в таблице Менделеева?! Капа невзлюбила химию за то, что с ее помощью заодно с мошкарой и комарами потравили и лесных зверей. И рыба дохнет в реках от этой большой химии; и порошок, которым некоторые моют посуду, оказывается, зловредный; а другой порошок выедает дырки в белье...
– Пойдем за компанию на химический, – уговаривал ее Митя, парнишка из их класса, сейчас они встречаются в библиотеке. – Ты же мне всегда химию подсказывала!
Капа отрицательно покачала головой:
– Идти в химики только ради дружбы?
– Ради дружбы и монах женился!
– Так то был монах, – засмеялась Капа, – а я монашка...
Капа нравилась нескольким парням из их школы. У Валерки юношеский разряд по боксу, а, встречая в поселке Капу, краснел, заикался и терялся так, будто его прижали к канатам или он только что побывал в нокдауне.
Однажды заболела математичка, урок был пустой, и кому-то взбрело в голову устроить «показ мод». Девушки в платьях, укороченных на живую нитку, дефилировали мимо доски и вокруг учительского стола, подражая заправским манекенщицам. Ходить полагалось заемной походкой – покачивая бедрами, манерно повертываясь и как можно более загадочно и призывно улыбаясь. Жюри из четырех ребят и Шкилета, которая, естественно, в соревнованиях не участвовала, присудило Капе первое место – «Мисс Тосно – 72». Она тоже плыла пружинящей походкой, но не вихляла бедрами и не стреляла глазами, улыбалась сдержанно, с милой естественностью. А некоторые ни на минуту не забывают, что у них красивые зубы, и улыбаются, широко раскрывая рот.
Весной, когда Капа сняла видавшее виды демисезонное пальто, она слышала по своему адресу реплики встречных ребят: «Гляди, какая стройняшка прошла!», «Фигуристый кадр!». Митя даже пытался ухаживать за ней, недотрогой.
Зойка подсмеивалась над ней, называла старомодной мещанкой, твердила об ограниченности, но Капа не менялась. Видимо, и сама возможность уяснить для себя свою ограниченность – тоже ограничена...
Чем больше Капа сидела в читалке, тем менее отчетливо представляла себе будущую жизнь. А кому, собственно, нужна ее жизнь – ее сомнения, ее обида, ее тревога, ее девичьи мечты?
Вместилище человеческой мудрости – все эти тысячи книжных шкафов не облегчили, а только затруднили положение Капы. В читальне их поселка было меньше соблазнов, не так разбегались глаза. А тут вдруг она увидела медицинскую энциклопедию и просидела возле нее до обеденного перерыва, потом увлеклась атласом мира, потом долго листала затрепанную энциклопедию Брокгауза и Ефрона; совсем не такую энциклопедию видела Капа однажды в кабинете отца школьной подруги – новехонькую, отгороженную зеркальным стеклом шкафа от повседневной справочной суеты.
В библиографическом отделе, среди всех этих каталогов, справочников, Капу застала Саввишна, уборщица читального зала. Наверно, потому Капа так быстро и коротко познакомилась с Саввишной, что входила в читальный зал одной из первых и уходила, когда верещал звонок, гасли люстры.
Саввишна похвалила Капу – не бегает от книжек:
– А то развелись вертихвостки! Попусту церемонят свое время, читают обрывками, курортничают в буфете, пересмешничают в курительной. Все у них идет мимо головы, только пережмуриваются с космачами. В зеркальце заглядывают чаще, чем в учебники.
Она притворялась строгой, но Капу называла внучкой, а та в свою очередь почувствовала к Саввишне расположение. Капа уже дважды оставалась после закрытия филиала и помогала Саввишне убирать читальный зал, а один раз даже ходила с Саввишной на Невский, в главное здание Публички, чтобы помочь.
По словам Саввишны, всамделишные чернила давно вышли из моды, молодежь пользуется шариками в ручках. А до войны читатели Публички каждый день наказывали дирекцию на полную четверть фиолетовых чернил – вот сколько исписывали, расходовали на кляксы шестьсот посетителей зала!
Когда дела позволяли, Саввишна не спеша чаевничала, она не раз встречалась с Капой в буфете. Сегодня Саввишна неожиданно пододвинула пирожки с капустой. Она обратила внимание на весьма скудный обед Капы, хотя вовсе не относилась к категории старушенций, которые только и ждут – с кем бы и чем бы поделиться.
Капа с аппетитом ела пирожки, а Саввишна тем временем жаловалась на здоровье.
– Во всем виновата старость, – сказала Саввишна покорно. – Я ведь женщина давнишняя, можно сказать, престарелая. Два зуба остались, да и те для зубной-боли...
В библиотеке Саввишна с времен нэпа, а поступила после того, как ее обидели какие-то торгаши, жила у них в прислугах. Тогда она и получила комнату в полуподвале, в узком переулке рядышком с Публичной библиотекой. Сперва работала в гардеробе – в номерах разбиралась лучше, чем в буквах. Позже ее перевели в читальный зал, и лет двадцать ее руки не отмывались от чернил. Каждую чернильницу нужно вымыть, а переполнишь скляночку – у читателей в тетрадках прибавится клякс.
Ну а потом открыли филиал Публичной библиотеки, и Саввишну перевели сюда, на Фонтанку...
Саввишна ушла, а Капа неторопливо доела пирожок, допила чай – до самого вечера она в буфет уже не наведается– и размышляла: может быть, нигде так отчетливо не проступает материальное неравенство, как здесь, в буфете библиотеки, читатели которой равноправны только в одном – в праве на знания.
Перекормленная девица – на руке кольцо с бриллиантом, от нее исходит терпкий запах арабских духов – взяла к чаю два пирожных, бутерброд с кетой и плитку шоколада «Золотой ярлык». Две подружки, болтушки-хохотушки долго примерялись, что купить: по бутерброду с полтавской колбасой и пирожное «эклер» на двоих или каждой по миндальному коржику и по конфете «Лакомка». А рядом студент, – будущий студент? – у которого нет денег на бутерброды. Он налил из чайника кипяток и пьет, закусывая булкой.
Если заниматься день напролет, сам бог велит заглянуть в буфет три раза. Но у Капы на трехразовое питание не всегда хватало; если дома забывали дать деньги, она не просила.
Не только усердные занятия перед экзаменами заставляли Капу приходить в читальный зал спозаранку, а уходить самой последней.
С некоторых пор Капе стало в жизни неуютно. Она охотно захлопывала за собой дверь дома, почти бегом бежала на станцию – билет сезонный – и уезжала в Ленинград такой ранней электричкой, что вполне могла сойти за фабричную девчонку, работающую в первую смену.
А после занятий в библиотеке она находила поводы задержаться в городе, чтобы приехать поздно-поздно вечером. Изредка помогал кинотеатр – если удавалось выкроить на билет, а фильм крутили двухсерийный.
Мать вскоре после смерти отца заново устроила свою личную жизнь и убрала из спальни отцовскую фотографию.
Если бы тот, кто все чаще появлялся в их двух комнатах и оставался все дольше, был человеком достойным, Капе легче было бы примириться с ним. А своим выбором мать оскорбила память отца. Капа ловила себя на том, что все время сравнивает его с отцом; сравнение было не в пользу сожителя матери, и неприязнь к нему росла. Он и матюгнется – не покраснеет. Теперь в доме не услышишь «спасибо», «пожалуйста», «извините».
Мать чувствовала отчуждение дочери. Не хватило у нее духу вовремя рассказать Капе все, что следовало, еще до того, как решилась на этот шаг. Пусть мать хоть бы сделала вид, что прислушивается к мнению дочери! Но бывает, что нежные слова, не сказанные вовремя, становятся жестокими – и тогда лучше их не произносить вовсе.
Теперь Капа жила дома втихомолку, громко не смеялась. Недавно мать сказала своему сожителю о дочери:
– Это у нее характер такой: нашла – молчит, потеряла – тоже молчит...
Тот, кого язык не поворачивался называть отчимом, работал в их поселке техником телефонного узла. Изредка он получал мзду за установку, в нарушение очереди, квартирного телефона. Капа знала об этом по выпивкам, да от нее и не находили нужным ничего скрывать. Мать тоже приохотилась к рюмке.
Теперь Капе выдавалась на неделю почти узаконенная пятирублевая бумажка. Ей казалось, пятерка не из тех денег, какие мать принесла в получку, а из тех, какими оплачен телефонный калым.
Накрывая на стол, Капа спросила недавно:
– Разве обязательно каждый раз пить водку?
– А сейчас только сова не выпивает, – засмеялся он раскатисто. – Днем сова спит, а ночью магазины закрыты.
Лицо у него добродушное, он любит пошутить и всегда первый смеется своим шуткам, но это показное добродушие мелочного и злопамятного человека.
Он сбивал черным ногтем пепел от папирос в цветочные горшки. Капа просила этого не делать, ходила за ним с пепельницей.
– Это же зола! Цветы удобрения любят, – он опять громко смеялся.
Дом пропитался каким-то новым запахом; даже половицы провоняли табаком и еще чем-то нечистым.
Недавно он чинил антенну телевизора и сбил с шеста скворечню, которую когда-то отец прикрепил к антенне. Правда, была ранняя весна, скворечник пустовал. Ну а если прошлогодние квартиранты прилетят?.. Отец никогда не выбросил бы скворечник и, если он мешал, укрепил бы его на соседней березе. Был случай, Капа ходила тогда в пятый класс и получала выписанную отцом «Пионерскую правду», синички свили гнездо в ящике для писем и газет и вывели там птенцов. Отец не разрешил трогать гнездо, сколотил из фанеры другой почтовый ящик и повесил на заборе, в стороне от калитки. Почтальонша тоже приносила синичкам крошки хлеба...
Когда отец заболел, мать поступила кассиршей в сберкассу напротив универмага. Очень ответственная работа! Не то что в аптеке, в булочной или магазине канцелярских принадлежностей. Там у кассы околачивается копеечная мелюзга, под руками кассирши весь день бренчит поток мелочи, заполняющей доверху соты деревянного ящика.
Раньше Капа этого не замечала – мать стала завидовать счастливчикам, которые предъявляют облигации с выигрышами. Дома шли бесконечные разговоры на эту тему. Матери казалось – все играют в беспроигрышную лотерею, все, все – удачники, кроме нее. Мать забывала, что к ней приходят только те, кому повезло.
Раздраженная чужими выигрышами, мать стала покупать перед тиражами облигации трехпроцентного займа, переплачивала на курсе, который перед тиражом повышается, ничего не выигрывала и еще больше злобилась.
А летом мать срывала раздражение на дачниках, была с ними менее вежлива, чем с постоянными вкладчиками. Приехали, развели тут очереди за молоком, за хлебом, за картошкой. И на почте устроили толкучку, и в сберкассе.
– Ты же ездишь в Ленинград за покупками, заходишь, когда тебе нужно, в Пассаж, в Гостиный Двор, – вразумляла ее Капа. – А если там начнут ругать нас, приезжих?
